Французская делегация расселась по лавочкам, и туристы начали активно делиться впечатлениями. Неловкость в формулировках тут же спровоцировала спор об интернационализме в искусстве.
"Национальность в искусстве, даже более того - французская национальность в искусстве - это знак элитарности. Все остальные смеси, лишь грязные попытки интернационализма актуализироваться в чужих культурных пространствах"
"Вам никто не говорил, что Вы жертва консоммации? При этом самого низкого её, националистического уровня. Искусство - интернационально в своей прозорливой гениальности!"
Но подраться два профессора не решились, чтобы не лишиться престижа посреди русской варварской равнины. Увидев заминку в споре, тут же начал свой монолог один седой старик. Все тут же замолкли и стали внимать ему, как профету.
- Вы оба парадоксально правы. Но я глубоко убеждён... - прошамкал он, - Искусство слишком тонко, чтобы вы могли его делить. Пусть сочтутся простыми некоторые мои слова, но я, всё же, расскажу о том, чему мне довелось оказаться свидетелем. События вам известны, но ваш покорный слуга имел честь быть знакомым с тремя непосредственными участниками этой истории и, надеюсь, претендует на некоторую объективность и назидательность. Ни слова клеветы. Все участники - мои друзья, и мне льстит, что такие люди удостоили скромного искусствоведа подобной чести.
Тургруппа сомкнулась вокруг старика. Рассказчик, видя интерес, сразу перешёл к истории.
С_ςΔ_Ɔ
Я тогда был молод и мог позволить себе тратить бесценные дни своей жизни на фестивали и прочие театры. Меня надолго занесло в беспокойный Авиньон, где я свёл знакомство со многими представителями местной богемы, среди которых и затесался Клод Лапегас. До войны он пытался закрепиться в Латинском квартале, но с настоящим богемным блеском провалил всё, что можно, а затем прокутил состояние отца. Попробовав жить в студии, был быстро выдворен хозяином за неуплату. И, наконец, пристал к труппе актёров в качестве декоратора. Вот такая дорожка привела его в Авиньон.
Вы уже поняли, что я решил вам рассказать историю того самого шедевра Малевича-Лапегаса-Дали?!..
Клод был превосходным художником. На его декорациях бесчисленные кометы виляли хвостами, бороздя просторы датского королевства, донны и леди были достойны кисти Рафаэля, а драматические лица рыбаков тонули в морских пейзажах, словно с лёгкой руки Айвазовского.
Но раздирала его какая-то зависть к "настоящим" художникам, рисующим, как он сетовал, "настоящие" картины. Всех остальных он клял "верблюдами". Из-за подобных слов, а также из-за того, что Клод был недостаточно поляком, он так и не стал своим среди театралов.
Шесть месяцев труппа успешно выезжала по югу Франции. Клоду перепадало играть небольшие роли, что ещё больнее ударяло по его самолюбию. По ночам он запирался в своём ателье, которое скоро превратилось в склад, а затем в свалку. Он коллекционировал декорации, никому не нужные, уже пережившие свой спектакль, и правил их. Дорисовывал и улучшал. Старые декораторы, прослышав о подобном занятии, переставали поддерживать общение. От природы нуждавшийся в постоянном коллективе и восхищении Клод скатывался во всё более глубокую пучину одиночества. Среди его друзей осталось лишь пару актёров и я. Всего трое. После шести месяцев такой жизни глаза декоратора нездорово загорелись, и Клод перестал общаться даже с нами. На свалке стареньких декораций он проводил дни и ночи.
Однажды я зашёл туда и увидел, что стены, всё вокруг, было раскрашено в сумасшедший оранжевый цвет - он переливался, различные его оттенки сливались в медовые реки, вдоль которых бегали рыжие мальчики и кушали апельсины. Сам художник гарцевал на встречу, как будто только меня и ждал. Ждал, забыв хоть раз пригласить.
- Этот оранжевый, предельный оранжевый. Я создал его, наконец.
Я сделал шаг назад, устрашённый этим морковным кошмаром, а он схватил меня за рукав и стал оттаскивать, капризно выговаривая: "Нет, не эти... другой оранжевый. Идеальный оранжевый. И уже завтра в музее "Ониданс". Меня выставят!
В Авиньоне есть музей "Ониданс". Он стоит на противоположной стороне Авиньонского моста. Знаменит этот музей картиной Малевича в центральном зале и ещё двумя в запасниках. Все картины - чёрные квадраты. И стены раскрашены в шахматную доску. Я обрадовался за друга. И не мог дождаться следующего дня, чтобы увидеть его картину. Плод стольких усилий и стремлений.
Клод разбудил меня утром и к самому открытию потащил в музей. Он был в одном пальто и всё время держал одну руку за пазухой, но я, полусонный, тогда не обратил внимание. Мы вошли с одинокими первыми посетителями - сморщенным старичком в спортивном костюме, дамою с мужским бажо, скрывающим огромную свисающую толстую шею и неизвестным суетливым русским туристом в красной бабочке и с горящим в коммунистической эстетике взором. Клод сразу протолкнул меня вперёд мимо импрессионистов и маринистов; он толкал меня всё ближе к чёрному квадрату пустоты, дышал мне в шею.
Когда мы приблизились к этой картине - Клод Лапегас вынул из-за шиворота пальто бутылку с оранжевой смесью и специально приделанной к ней пластиковой горловиной и два раза плеснул на полотно. В чёрном квадрате расплылось два ровный оранжевых шара; в ужасе вскрикнула бабулька-смотрительница.
Никогда я не видел моего друга более счастливым, ржущим и уносящимся от смурного утреннего жандарма по Авиньонскому мосту. Я его, вообще, больше никогда не видел.
На следующий день галерея гудела. Старик-директор бегал и рвал на себе волосы. Причитал, что недоследили и о том, что только профессиональный художник-варвар мог создать такую специально-оранжевую смесь, перед которой качал головой даже главный онидансовский реставратор.
В этот же день в город прибыл Сальвадор Дали. Мосье Орлофф, директор музея, пребывал то в радости, оранжевея своими щёчками, то погружался в безграничную чёрную печаль. Дали посматривал за этими изменениями в форме директора, планируя нарисовать то ли в образе слона, то ли в образе почтового ящика, но неожиданно его взгляд натолкнулся на оранжевеющий чёрный квадрат.
Директор стал двигаться боком, пытаясь загородить неблагополучное полотно.
- Не уследили, - как будто с укоризной сказал Сальвадор.
Директор заоранжевел ещё больше, попытался спрятаться в свой пиджак, но не поместился.
- Сколько квадратов Малевича в мире?! Раз-два-три-четыре-пять? - это Дали спросил, уже обращаясь ко мне, как к знатоку. Я тихо кивнул и покраснел, ибо тогда был молод и точное количество квадратов, нарисованных Малевичем, постыдно забыл. - Четыре одинаковых квадрата, круг, крест и уголок... - продолжил Сальвадор Дали, уже полуобернувшись в профиль, и приподняв голову, словно пытаясь пробить усами потолок, - И только один Квадрат Малевича-Лапегаса. Я обменяю его на пять моих работ.
Директор кинулся ему на шею и стал целовать. Сальвадор стал махать руками и отбиваться, крича: "Отстань от меня, безумный русский!" После чего быстро скрылся. Но слово сдержал, обменяв испорченный квадрат на четыре своих картины.
Когда Дали поставил эту картину посреди своего ателье, его глаза ярко горели. Он, не скрывая, восхищался получившимся произведением, но более всего - оранжевым цветом. Он только догадывался о сложности загадки Лапегаса, и как повлияет она на его жизнь.
Дали приглашал меня и спрашивал, о чём думал Клод, что делал, где покупал краски, какие девушки его привлекали, что ел. Великий художник пытался анализировать своего конкурента. Секрет рисунка, секрет палитры. Многочисленные "как" постепенно исчезали, заменяясь на столь же бессчётные "почему", а сам художник становился всё мрачнее и мрачнее.
В один весенний день, через десять лет после нашей последней встречи он ворвался ко мне. Сальвадор был в одной пижаме, поверх накинут дождевик. Усы показывали без двадцати пяти пять.
- Я сделал это, - он поставил передо мной стакан, наполненный доверху жизнерадостной оранжевой жижей с переливающимися прожилкам, весёлыми солнечными вкраплениями счастья. - Завтра я выставлю шедевр!
Сказав это, Дали попытался поднять свой поникший ус. Когда не получилось - гневно сверкнул глазами и спрятал под дождевиком нижнюю часть лица.
- Я в Испанию. - И он исчез.
Заинтригованный, я не смог заснуть в ту ночь. Придя на следующее утро к воротам музея, я узрел толпу, столпившуюся и жаждущую войти. Кто их всех позвал?! Двери открылись, поток хлынул внутрь. Я изо всех сил работал локтями, пытаясь пробиться в первые ряды, ведь меня пригласил сам Дали. Заветный зал приближался; люди закричали и бросились вперёд. Я тогда уже не был молод, так что, когда добежал - долго стоял, упёрши руки в колени и без сил поднять глаза. Какая-то носатая дама охнула, и упала бы, если б её не поддержали напиравшие сзади ряды. Я поднял глаза, и до вечера не мог оторвать их от полотна.
Коко Шанель потом как-то сказала мне об этой картине: "Пронзительный вопль счастья посреди чёрной невинности бытия". И как она права! Дали нашёл тот самый цвет - в чёрный квадрат, над двумя круглыми пятнами, был вписан такой же ликующе-оранжевый жизнерадостно-солнечный фаллос.
С_ςΔ_Ɔ
Старик закончил неожиданно. Заморгал. Повисла пауза.
- Пойдёмте на Арбат, матрёшек купим... - предложил профессор, "жертва консоммации".
Компания оживлённо зашумела и исчезла в Метро. Седого старика на лавочке больше не было.
* Авиньонский мост ведёт в никуда.
* Sur le pont d'Avignon "Ониданс", "Ониданс". На Авиньонском мосту "Ониданс" и "Тусанрон".
* Известно четыре чёрных квадрата Малевича, у каждого по четыре стороны, следовательно, всего шестнадцать сторон. Это без учёта его треугольников.
* Лапегас - говорят, ненастоящий и лошадь.
* всё это несерьёзно, вообще развлечение, но ходить на выставки стоит.