Норвежская Анна : другие произведения.

Сирень и корица

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ...Он замолк, не договорив, и последнее его слово повисло в пустоте. Казалось, даже лучи изогнулись вопросительными знаками. Сквозь тишину пробился стук ветвей сирени в пыльное стекло, и я отсчитывала тихие удары, мечтая ускользнуть и сгинуть с лица земли как можно скорее. Вся эта история слишком затянулась. Я хотела убежать, забрать наконец-то вещи и, зажмурившись, исчезнуть отсюда навеки...

   Сирень и корица
  
   Мрачное дерево с совершенно черным стволом, редкими суховатыми листочками и костлявыми ветками-руками качалось, тоскливое, унылое и безнадежно-обреченное. Ветер все пытался одолеть его, надломить слабую древесину, набрасывался на него, набрасывался и снова набрасывался.
   Хорошо одетая молодая женщина стояла у окна и напряженно всматривалась в неспокойную картину за окном. Могло показаться, что она наблюдает за деревом и будто бы переживает за него; на самом деле взгляд ее был пуст, а мысли - далеки. Она судорожно комкала платок тонкими пальцами, призрачно поблескивала в полумраке богато обставленной комнаты обхватывавшая безымянный палец полоска золота.
   Наконец женщина скользнула тенью к письменному столу, решительным движением стянула с пальца кольцо и опустила его в конверт вместе с несколькими чуть желтыми листками бумаги, сквозь которые виднелись черные строки бисерным почерком.
  
   ***
   С первого момента нашего знакомства и до конца этот человек оставался для меня чужим. Я бы не назвала его своим другом, даже знакомым. Знакомого хоть немного знаешь, бросаешь ему дружеские "привет" при встрече. Со знакомым можно перекинуться парой словечек. Со знакомым ты знаком. Неважно, насколько близко. Просто знаком. А для меня этот человек был чем-то далеким, чем-то не из моей жизни. Я не знала о нем ничего. Впрочем, не сомневаюсь, обо мне он знал тоже немного.
  
   В тот сказочно солнечный день, наполненный ароматами подступающей весны, благоухающий жасмином и - еле ощутимо - корицей, мы должны были увидеть своего нового преподавателя по философии. Миссис Грехем уволилась неделю назад, сославшись на невозможность справиться с "хулиганками", как она называла нас, девочек, и теперь в нашем пансионе царило оживление. Все мы надеялись, что пришлют молодую учительницу, ведь тогда мы смогли бы обрести хоть одного "союзника" в лагере противника - среди воспитателей и преподавателей. Может быть, она смогла бы уговорить остальных отпускать нас в деревню по воскресеньям, мечтали мы. Мы мечтали о том, что она станет нашей подругой и сможет рассказать много интересного о том, что творится в мире - ведь нам почти ничего не рассказывали, а родственников, которые могли бы писать нам письма, не было ни у кого. Мы мечтали...
   Тогда мы уже не были детьми - нам было около семнадцати лет, и все девушки, конечно, грезили о любви. Только и разговоров было, что о ней: глупые улыбки и отсутствующие взгляды на занятиях. Мы выпускались через год, и всем нам страстно хотелось, чтобы он скорее пролетел; пансион совершенно опостылел всем нам - впрочем, неудивительно. Он был похож на тюрьму строгого режима: прогулки два раза в день по расписанию, подъем вместе с солнцем по расписанию, приемы пищи по расписанию, диета по расписанию, запреты по расписанию, смех по расписанию, выражения лиц по расписанию... Кажется, только дышать можно было не по расписанию. Нам запрещалось покидать пределы усадьбы, и всю сознательную жизнь мы провели за чугунной решеткой с львами у ворот. Да, раз в год мы выезжали на море - это было единственное яркое пятно в нашем унылом существовании. Мы ждали этих поездок с замиранием сердца, а когда знаменательный день наступал, нам даже становилось немного грустно - заранее - ведь эта неделя, которая обещала быть такой чудесной, должна была так скоро закончиться... Тогда мы все собирали вещи, бросая друг на друга сияющие взгляды, полные счастья, а потом - в поезде - приникали к стеклам, следя за убегающими в даль селениями, озерами и полями. Наверное, мы были похожи на дикарок, которых впервые пустили в человеческое общество, но такими мы, по сути и были. Они - сделали из нас дикарок. Они сделали из нас жаждущих освобождения изголодавшихся зверьков. Взамен на пищу и кров над головой они забрали у нас души, даже и не заметив этого. Они опустошили наши сердца своими наставлениями, своим вечным присмотром, доводящим до безумия, своими вечными упреками и приказами, которые подчас противоречили друг другу.
   И они не научили нас тому, что истина, а что ложь, что добро, а что зло.
   Хотя нет, о добре они говорили. В их понимании добром было беспрекословное, рабоподобное послушание и полное отсутствие воли.
   Они оставили оболочку, уничтожив все лишнее, что было в нас по их мнению, и пытались заполнить освободившееся пространство тем, что согласовывалось с их собственноручно изобретенными правилами.
   И выживать нам помогали наши переживания, и тогда главным переживанием была любовь, точнее мечты о ней - мечты эти лелеяли и оберегали с материнской заботой, не давая живительному огоньку угаснуть.
   Можно представить себе наш переполох - не только внешнее счастливое возбуждение, но и бьющиеся до боли сердца - когда оказалось, что новый преподаватель по философии - вовсе не старая карга с тяжелым взглядом и грозовым голосом, даже не девушка, которая могла бы стать нашей подругой, а молодой человек, который был старше нас всего на пять лет. Все мы с нетерпением ждали первого занятия, потому каждая из нас мы втайне мечтала, что именно она станет избранницей неизвестного - а это может означать лишь одно: билет в новую, удивительную жизнь сразу после пансиона.
   Да, они допустили большую ошибку, дав эту должность мужчине. Они должны были предвидеть, что десять девушек, которые видели существ противоположного пола лишь в отдалении, которые никогда не вступали с ними в разговоры - какого они бы ни были характера, - не останутся равнодушными, когда узнают, кто их будет обучать. Неизвестно, о чем они думали, но удивительная суматоха и почти помешательство незримым облаком окутали весь пансион. Отсутствующие движения, лихорадочные взгляды - но они будто бы и не замечали этого.
   Мы не говорили о новом преподавателе, но каждая знала, что ее соседка думает о том же, о чем и она сама. Это было поголовное безумие, болезнь.
   И она должна была или закончиться, или прогрессировать в более серьезную форму в тот весенний день.
   ...Для меня она закончилась.
   И что бы я сейчас не отдала, чтобы это было не так! Если бы я знала...
   Тогда мы расселись по местам и - крайне странное явление - замолкли в ожидании того, о котором каждая из нас мыслила неустанно. Солнце лилось сквозь окно с распахнутыми створками, и до нас доносился еле различимый аромат жасмина, который рос у южной стороны дома. Жасмина, который мы так любили обрывать, свешиваясь из окошек нашей спальни, чтобы затем заколоть нежные цветы в волосы и крутиться перед почерневшим зеркалом, отталкивая друг друга.
   ...Этот аромат преследовал меня затем долгие годы.
   Лучи бежали по деревянному полу, скользили по старенькому шкафчику, до отказа набитому пыльными фолиантами, а потом исчезали где-то у входа в класс - дверей обычно не закрывали, - сливаясь с другими лучами, которые пронизывали коридор. Я четко помню, как бессмысленно следила за пылинками, которые порхали в заполненном солнцем коридоре, помню, как останавливала взгляд на единственной в коридоре картине, видной с моего места, помню, как вздрагивала от любого шороха. Я была такой глупой девчонкой.
   Впрочем, и ожидание должно было когда-то закончиться. И оно закончилось. Послышались шаги - стук по деревянным доскам - и из солнца в полумрак нашей классной вошел он. Десятки взглядов устремилось в его сторону, и даже воздух завис в оценивающем молчании, полном нетерпеливого ожидания.
   Он был высокого роста, на вид немного изможденный, с бледным лицом и блестящими в полутени глазами; его тонкие губы были сжаты, но не презрительно, а как-то равнодушно и безразлично. В его внешности не было никакой резкости или пронзительности; напротив, весь его облик производил впечатление какого-то спокойствия, чего-то ровного, без перепадов, резких взлетов и падений. От него веяло уверенностью, даже теплом или, возможно, нежностью - хотя последнее наблюдение, возможно, было следствием моего трепетавшего сердца и пьянящего аромата жасмина. Я оглядывала его и с каким-то неожиданным облегчением осознавала, что не буду сходить по нему с ума. Не будут уничтожены сотни нервных клеток, чтобы лишь встретиться с ним взглядом. Не будет розовых облаков и бесконечных мечтаний. Ничего не будет. Сейчас сердце успокоится и снова будет биться размеренно и ровно. Без глупостей. Как это хорошо.
   - Как вы уже, наверное, поняли, я ваш новый преподаватель философии, - проговорил он, усаживаясь за стол и обводя нас взглядом.
   Он говорил еще что-то, но у меня внезапно закружилась голова - на мне он задержал взгляд дольше всех - и я не услышала ни слова. Фразы лились, расползаясь по воздуху, но до моего слуха почему-то не добирались. Я просто сидела, пораженная тем, что почувствовала в тот момент - это было что-то, отдаленно похожее на неожиданность, которую захлестнул ужас осмысления, а потом покрыла пелена незнания. Это было похоже на внезапно налетевший туман, который схлынул, гонимый грозным и всесильным ветром. Это было похоже на томление, тоску по чему-то уходящему, которое было настолько чудесно, что просто не могло существовать.
   Я хотела вернуть назад, еще раз насладиться тем непередаваемым, ускользающим от меня ощущением, но никак не могла. Это было что-то неописуемо чудесное, и оно было не мое. Это не я его испытала.
   И осознала я это только к вечеру, когда мы уже укладывались спать.
   Девушки щебетали, обсуждая учителя, буквально мурлыкали от счастья и все, все, с розовеющими щеками, не замечали ничего вокруг, упиваясь своими мечтами. Когда Эми обратилась ко мне с какой-то просьбой, и тут же замолчала, потеряв мысль и уйдя в себя, я поняла, что они все буквально сошли с ума. По новому учителю.
   И самое странное было то, что меня это нисколько не удивило, не разозлило и не возмутило. Более того, я лишь снисходительно улыбнулась и, укрывшись одеялом, плотнее укуталась, чтобы не мерзнуть от сквозняков. Никакого замирания сердца. Никаких глупых мыслей. Никакого страха нового дня - а ведь назавтра тоже была философия. Ничего. Пусто.
   После того взгляда все закончилось.
   "А они все глупые маленькие девочки", - подумала я, засыпая.
  
   Следующая неделя была кошмаром. Меня награждали завистливыми взглядами, а я мечтала провалиться сквозь землю. Не оттого, что меня неожиданно возненавидели буквально все. А оттого, что Он не сводил с меня взгляда. Я же чувствовала себя брошенной - именно так, брошенной, покинутой и никчемной девчонкой, у которой не спросили разрешения, а затем потребовали что-то взамен. Я ощущала себя преданной, покинутой счастьем и спокойствием. Это было похоже на бредовый сон в знойную ночь, когда мухи бьются в тюлевых занавесках, запутавшись в складках. Это было похоже на тюремное заключение - меня будто опутывали цепи, обвивая меня плотными кольцами и стягивая свою хватку все сильнее и сильнее. Это было похоже на восхождение на самую высокую гору - сначала ты добираешься до верхушки, а потом теряешь не только способность дышать и вообще как-либо соображать, но и понимание смысла жизни - ведь до вершины ты добрался, а вот что дальше..?
   Да, следующая неделя была кошмаром.
   Философия, два дня подряд, затем один день - блаженный отдых. Правда, учитель мог встретиться мне и в коридоре, а это было в тысячу раз хуже, чем медленная плавка под его взглядом на уроках. Один раз мы столкнулись - наверное, в моих глазах отобразился такой животный ужас, что он не на шутку испугался и, подбирая мои тетради, которые услужливо рассыпались по деревянному полу коридора, не сводил с меня взгляда и несколько раз спросил меня, не больна ли я.
   Не больна ли я? О, да. Тогда я была больна. И если бы я была больна им. Если бы.
   Я возненавидела его, да, и в этом заключалась моя болезнь. Я ненавидела его и боялась до головокружения - вот, в чем было дело. Я боялась его еле заметно тоскливого взгляда, будто просящего и одновременно такого унылого, невеселого и - ко всему прочему - будто бы обвиняющего.
   Я твердила себе, что не обязана, не должна ему ничего, однако, встречаясь с ним взглядами каждый раз, мне казалось, что его правда сильнее моей. И да, я ненавидела его. Страстно и жестоко.
   И, поглощенная этим всеобъемлющим и бесконечно слепым чувством, я уже не замечала ничего вокруг. Я стала раздражительной, резкой, улыбка исчезла с моих губ и мои подруги стали сторониться меня, сначала завидуя тому, что именно мне был адресован его взгляд, а теперь из-за того, что я так переменилась, превратившись в совершенно другого человека. Более того, другие учителя и воспитатели тоже заметили мой безрадостный, раздраженный тон и бледные щеки. Сначала они тоже предположили, что я больна - но разве я могла им что-то рассказать? Неожиданно весь мир, окружавший меня, оказался по ту сторону баррикад, он огородился толстенной стеной непонимания и отчужденности. В одночасье этот мир превратился из терпимого, хоть и терпимого с трудом, в ненавидимый. Все было против меня.
   Так я и жила. Не оглядываясь, не пытаясь разобраться. Я просто слепо следовала намеченному моей ненавистью маршруту, и существовала, не задавая вопросов, затаив где-то в глубине души обиду.
   Именно на этой ноте и прошло все оставшееся время в пансионе. Как-то незаметно в своей монотонности миновало для меня эти несколько месяцев, и наступил знаменательный день - точнее, называвшийся когда-то в моем подсознании знаменательным, днем освобождения от тех проблем, которые когда-то мне казались всеобъемлющими; теперь он именовался просто днем-конца-всего-этого-Ужаса.
   Мне отчаянно не хотелось шить себе платье, однако всеобщее помешательство и уговоры воспитателей поколебали меня. Я неохотно сотворила что-то, слегка напоминающее праздничное платье, преобразовав одно их своих ежедневных. И мне было совершенно все равно, как я буду выглядеть. Просто я поддалась, не видя особых причин сопротивляться.
   А после торжественной части, каких-то напутствий, бесконечных речей и притворных слез, мы все разбрелись собирать вещи и еще раз прощаться с теми, кого так ненавидели раньше, и кого теперь уже так любили - по крайней мере, если верить влажным глазам и даже какому-то подобию тоски на лицах. Я же мечтала просто поскорее сесть на поезд и отправиться в такую чужую и негостеприимную, полную опасностей и непонимания, но все же свободную жизнь. Я с трепетом думала, что наконец-то избавлюсь от камня на моей шее. Сброшу веревку, вдохну полную грудь свежего воздуха и, зажмурившись, вступлю в эту новую жизнь.
   А знаете, что - самое смешное в этом всем?
   Я до сих пор не знаю, что такое свободная жизнь. Я никогда не знала, не знаю, и верю - не буду знать, потому что я до сих пор связана по рукам и ногам, и потихоньку иду ко дну. Почему?
   Медленно бредя по коридору, такому темному и уже совсем другому, я услышала позади шум и обернулась.
   - Можно вас на секундочку? - чуть запинаясь, спросил он, выглянув из двери. - Пока вы не уехали. Это не займет много времени, я обещаю.
   Меня окатило ледяной водой. Зрачки, наверное, тогда расширились до неузнаваемости, и осознание подступающей развязки подстегивало все нарастающее ощущение бесконечного ужаса. Земля ушла из под ног, с твердым сердцем сбросив меня в бездну, и я ухнула вниз, цепляясь за бесплотный воздух и хватаясь за пустоту.
   - Прошу вас. Это очень важно, - повторил он чуть громче, будто бы думая, что я не расслышала.
   То мгновение я стояла, не шевелясь, уйдя в себя и полностью потеряв связь с реальностью.
   - Прошу.
   Я тряхнула головой, сбрасывая клочки наваждения, и решительно шагнула вперед. Я знала, что сейчас узнаю все, и больше не боялась. Самое страшное было позади. Весь этот ужас, ожидание, мысли - все это не будет более мучить меня. Сейчас все закончится.
   Он тихо затворил за мной дверь. Мы были в классной; зашторенные окна пропускали тонкие робкие лучики света на пыльный стол учителя и первые парты, а в воздухе плавал запах корицы. Странное ощущение: откуда здесь корица? Или это в столовой готовят какой-то десерт, который нам предложат перед тем, как мы навсегда покинем стены пансиона?
   Здесь почему-то уже давно не занимались, и аромат корицы мешался с запахом пыли и плесени, однако он все равно подавлял их и зло врезался в память.
   Учитель присел на краешек стола и, остановив взгляд на лучике света, проговорил:
   - Это сложно выразить словами.
   Я вздрогнула, но уже как-то обреченно. А веревка сжала горло еще сильнее. Облегчение не приходило, а мне показалось на мгновение, что это развязка. Неужели будет хуже? Я смотрела на него в упор, безуспешно ловя взгляд.
   - Я знаю, это будет неожиданностью для вас.
   Как же.
   Он говорил что-то, запинаясь, останавливаясь, и его речь казалась бесконечной. Он ходил вокруг да около, трусливо боясь решительно шагнуть к главному. Трус, трус, - крутилось у меня в сознании. Я пытливо всматривалась в его лицо, ловя каждое изменение, каждое движение, и молчала, молчала, мучая и его и себя. Я могла бы остановить его, просто кивнув, но я продолжал издеваться. С каким-то упорством я не хотела остановить эту пытку, что-то мешало мне, и это препятствие было невозможно преодолеть, разбить, уничтожить. Я боялась.
   На мгновение мелькнула предательская мыслишка, что смысл всех его взглядов в мою сторону был лишь моими домыслами, фантазиями, летним бредом. Однако какое-то высокомерие, смешанное с ощущение гордого самодовольства не дало этой мыслишке выжить.
   - Я люблю вас, - он неожиданно будто чуть стыдливо вскинул взгляд.­­ - Я знаю, знаю, все это...
   Я устало закрыла глаза, получив пулю, в ожидании которой чуть было не сошла с ума. Наконец-то. Теперь все.
   Сердце колотилось обреченно, тревожно и до боли сильно.
   Я подняла взгляд.
   - Теперь я могу идти? - фраза, соскользнувшая с моих губ, зазвучала как-то чудовищно неуместно, неправильно.
   Он замолк, не договорив, и последнее его слово повисло в пустоте. Казалось, даже лучи изогнулись вопросительными знаками. Сквозь тишину пробился стук ветвей сирени в пыльное стекло, и я отсчитывала тихие удары, мечтая ускользнуть и сгинуть с лица земли как можно скорее. Вся эта история слишком затянулась. Я хотела убежать, забрать наконец-то вещи и, зажмурившись, исчезнуть отсюда навеки.
   Он все еще смотрел на меня - в упор, и его ясный, такой чистый и полный непонимания взгляд пронзал меня насквозь. Неожиданно - терпя эти секунды - я заметила, как удивительно, странно он красив. Четкий профиль, резкая тень, такое почти... - милое? - изумление, оно заставило мое сердце пропустить два удара. Его пальцы судорожно сжимали спинку стула, оказавшегося рядом, и я ясно видела, как побелели костяшки. И я ощущала буквально физически волны ужаса, такого обреченного ужаса, бесповоротного ужаса, каменного ужаса.
   И тут я вздрогнула. Хватит.
   Я решительно развернулась и, не оглядываясь, бросилась к двери. Не помню, как летела по коридору, бежала по ступенькам лестницы, не помню, где оказалась, но я поплакала всю ночь, забившись в какой-то пыльный угол. Никто не заметил мое отсутствие - а может, все уже уехали? - но мне никто и не был нужен.
   Я ненавидела себя.
   Еще раз и еще звучало, отдаваясь эхом, в сознании его чуть скомканное волнением, чуть робкое, даже вопросительное признание. Я опять стояла перед ним, лицом к лицу. Опять его взгляд пытался пронзить меня насквозь, будто требуя чего-то. Опять я ощущала на языке тот солоноватый вкус неловкости, повисший в самом воздухе вместе с толпами мелких пылинок, которые неторопливо плыли в солнечном сиянии. Опять я видела за грязным стеклом мягкие лиловые цветочки сирени, которые покачивались на ветерке, играя солнечным светом. Опять то тупое ощущение беспредельности и бессмысленности всего окружающего и - через мгновение - те слова, что неосознанно выскользнули, такие простые, но такие жестокие слова.
   И мне безумно хотелось вывернуться из объятий бесстрастной памяти, которая с угодливой настойчивостью воскрешала перед глазами пыльную комнату, пронзенную солнечными лучами и залитую расплавленным обманутым ожиданием.
   Я ощущала себя предательницей.
   Почему, ну почему я не могла ответить ему тем же? Почему?
   Но сердце переворачивалось при одной мысли, допускающей это. Это было невозможно, невозможно. Он был чужим человеком, и какая-то стена вставала невидимой преградой в самом сознании, не давая ему стать чуть больше, чем чужим.
   Тогда я хотела свободы, только свободы, и его слова перевернули весь мой спокойный самонадеянный мирок. И мирок этот был неустойчив как лодчонка рыбака в открытом море - я ведь была запуганным зверьком в клетке, и хоть и рвалась отчаянно на волю, не имела ни малейшего представления об этой самой воле. Я не знала о жизни ничего, я балансировала на лезвии ножа, не представляя, какая из пропастей - истина, а какая - заблуждение, и какая из них грозит мне гибелью. Я не была готова к первому полету - но меня уже вытолкнули из гнезда. Я должна была раскрыть крылья - но ощущение свободного падения кружило голову, а я даже не представляла, как раскрывают эти крылья.
   Возможно, дело было в том, что мои мечты о любви разбились вдребезги о реальность, которая грубо предложила свою, не похожую на мою воображаемую любовь, и я, загнанная в угол неумением прямо сказать "нет", оказалась в ловушке у самой себя.
   И да, его слова напоминали внезапно налетевший на океан шторм - вот еще небо было лазурным, как на картинке, а вот сизые перья грозовых туч уже спрятали солнце. Волны захлестнули меня и мою лодчонку, испугав своей вероломной внезапностью. И если бы я знала, что делать. Если бы природа вложила в меня это знание - но нет, инстинкты молчали.
   И мне не оставалось ничего, как винить себя в этом шторме - но шагнуть навстречу этому человеку, чтобы совесть наконец замолчала, я тоже не могла.
   И я просто проплакала ту ночь в пыльном углу.
  
   Следующие месяцы поглотил серый прожорливый туман. Помню меньше, чем свое детство до трех лет. Все было как-то скучно, однообразно, бессмысленно и не вело ни к какой цели. Я все же уехала из пансиона, устроилась на работу - продавщицей в отделе носовых платков большого универмага - мне опять завидовали, на этот раз девушки из универмага. Но мне было абсолютно все равно, что этот отдел - самое лучшее, что можно себе только представить. Другие сутки напролет драили лестницы, чистили красные ковровые дорожки для богатеньких покупателей, бегали с поручениями, ухитрялись флиртовать с начальством, но не получали взамен буквально ничего. И все они завидовали мне. Моя работа была самой чистой, простой и... в основном именно носовые платки почему-то богатые и покупали. А мне было все равно. Я не понимала, зачем живу. Что-то сломалось во мне после того дня, и теперь я уже не могла вернуться к жизни. Я почти не говорила ни с кем, пыталась превратиться в тень - чтобы меня и мой позор не видел никто. И мне было совершенно все равно, что именно, воспитаннице сиротского приюта, мне досталась лучшая должность здесь и ухаживания немолодого уже, но слишком настойчивого богача, который сделал мне предложение.
   Еще до того, только поселившись в своем новом доме - тесной комнатушке под крышей, я отправила письмо в приют. Те, кто воспитал меня, еще до моего уезда потребовали от меня сделать это. Не знаю, что в них говорило - совесть или настоящее сопереживание моей судьбе. Как бы то ни было, письмо я отправила, и, как оказалось, зря.
   Два года спустя мне пришел ответ - видимо, отвечать раньше им было просто не нужно, зато теперь был повод.
   Или причина? Никогда не понимала разницу между этими двумя словами.
   Впрочем, какая уже теперь разница? Я ненавижу себя, ненавижу все, что меня окружает, ненавижу солнце, что бьет по утрам в мое восточное окно, безостановочно чирикающих воробьев, чей щебет доводит до исступления, ненавижу остывшие завтраки, которые мне приносят и ненавижу даже хозяйку свей комнатушки - а уж за что ненавидеть ее, я просто не знаю.
   Не ощущаю дурных чувств лишь к тому человеку - моему бывшему учителю философии. Я вообще не испытываю к нему каких-либо чувств. Это пустота.
  
   Да, за это я ненавижу себя.
   Наконец-то я разобралась.
   Теперь все так просто.
  
   ***
   Это был богато одетый высокий мужчина лет сорока, волосы его еле заметно тронула седина; он стоял у окна, перечитывая последнюю строку раз за разом. На улице было ветрено и промозгло. Порывы свирепо рвали голые ветви старой осины и трепали последние два листочка, отчаянно сопротивлявшихся чужой ненависти. С неба, нависавшего над двором словно бы с угрозой, сыпались редкие ленивые капли то ли дождя, то ли раннего полуснега, и собирались в лужицы вокруг одинокого дерева с почерневшей корой.
   Мужчина долго следил за стойкими листьями, пока ветер не сорвал их и не потащил по земле.
   Затем он задумчиво отошел от окна, взял со стола в глубине богато обставленной комнаты - может быть, кабинета, - следующий листок, не выпуская те, что сжимал в руках заранее, и снова подошел к окну. Он почему-то не хотел включать настольную лампу, и предпочитал скудный настоящий свет.
  
   Здравствуйте, мисс Л.
   К этому письму прилагаем пришедшее месяцем ранее - оно адресовано вам. Оно пришло в приют на ваше имя и мы сочли своим долгом переслать его вам.
  
   Мужчина раздраженно откинул бумажку и взял следующую.
  
   Мисс Л.!
   Я знаю, что глупо писать вам после того, что случилось. Я прекрасно понял, что вы имели в виду, и дополнительные разъяснения мне не нужны. Но сейчас это не важно. Вы можете выбросить письмо, даже не дочитав до конца этого предложения, и это ваше право. Но я втайне надеюсь, что сейчас вы читаете эти строки.
   Сразу после вашего отъезда я уволился, решив послужить родной стране - и, похоже, это получается у меня лучше, чем преподавание. Меня отправили так далеко - в М. Я знаю, я не должен вам писать. Я лишь хотел сказать вам, что вы должны забыть мои слова в тот вечер. Впрочем, наверняка, вы их забыли уже давно. Но я глупо надеюсь... Я не должен был этого говорить, и прошу вас просить меня за это. Даже если вы забыли, кто я такой - простите этого незнакомого вам человека, пишущего с такой страстной надеждой услышать за тысячи километров лишь одно слово, одну фразу - что вы меня прощаете. Я услышу.
   Впрочем, я и так утомил вас своим бессвязным, бессмысленным письмом. Письмо получилось слишком длинным, но мне больше нечего сказать вам. Все, что можно, уже было сказано.
   Искренне надеюсь, что это письмо не нарушило ваш покой. Я не требую от вас ничего - лишь прощения.
   До свидания.
  
   И еще одно письмо, последнее. Мужчина нетерпеливо развернул его и замер, скользя взглядом по строкам.
  
   Уважаемая мисс Л.!
   С прискорбием вынуждены сообщить вам, что *** погиб, исполняя свой долг, 29 числа сего месяца.
  
   Какие-то неразборчивые буквы, смазанные чернила.
  
   Мужчина поднял взгляд и снова уставился на одинокое дерево, гнущееся под порывами ледяного октябрьского ветра. Он еще долго смотрел на него, не отрываясь, и взгляд его казался каким-то бессмысленным и пустым, хотя на самом деле мысли мучительно бились в его сознании, заставляя вспоминать какие-то отрывки из прошлого, за которыми, как теперь оказалось, крылся какой-то другой смысл, какие-то фразы, взгляды, за которыми, как теперь оказалось, крылась пустота.
   А из полумрака комнаты, из конверта, оставленного на столе, поглядывало на мужчину золотое кольцо.
  
   А мрачное черное дерево с костлявыми голыми ветками-руками качалось и качалось, тоскливое, унылое, безнадежно-обреченное, а ветер все пытался одолеть его, надломить слабую древесину, и набрасывался на него, набрасывался и снова набрасывался.
  
  
  
  
  
  
  
  

1

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"