Звонок из редакторского кабинета -- для Вадима всегда настороженность: будет ли "втык" за какой-нибудь промах или что-то деловое? На этот раз деловое обозначило себя первой же фразой:
- Звонили из обкома. У них есть весьма значимая кандидатура для юбилейного очерка к 40-летию Победы. Ветеран войны -- ровесник Октября. Родился в день штурма Зимнего и он же штурмовал Берлин. Звучит? Дадим на первую полосу с фотографией. Записывай адрес... Он уже предупреждён, что приедет корреспондент. Двое суток тебе хватит?
Вадим прикинул: до этого районного городка за полдня доберётся, и два-три часа или сколько там получится, на общение с героем очерка -- можно, конечно, и за сутки уложиться, но кто знает, как всё сложится. А двое суток -- это нормально.
- Вполне хватит. А этот ветеран в какой должности штурмовал Берлин? Кем был: пехотинцем, артиллеристом, танкистом или, скажем, сапёром?
Вопрос для Вадима -- далеко не праздный. Отправляясь к герою будущего очерка, старался по возможности побольше узнать о нём. Тогда ещё по дороге к нему можно наметить в будущем повествовании какой-нибудь "ход", найти именно ту "изюминку", которая придаст очерку особый колорит.
Но никаких подробностей не последовало.
- Изложил тебе то, что мне сообщили из обкома. Всё, что требуется, узнаешь на месте. Для нас прежде всего важны два стержневых слагаемых: ровесник и участник. К этому и приложишь всё остальное. А уж как добывать фактуру, не мне тебя учить. Ну, Вадим Георгиевич, счастливой тебе поездки! Давай!
Этим "давай!" редактор обычно и заканчивал свои напутствия.
Столь ёмкое, динамичное слово Вадиму нравилось. Оно в действии, как производство выстрела: цель ясна, ствол нацелен, палец на курке. А дальше -- только одно: не промахнись! С таким боевым настроением и отправился в очередную командировку.
К ветеранам Великой Отечественной всегда испытывал особое чувство. Тут и гордость (нас не покорили, мы победили!), и грусть, что эти, тогда боевые парни, теперь уже в большинстве своём в болезнях, морщинах, и нет уже у них былой энергии, а у некоторых и характер стал ворчливым, и память убогой. Но как итог -- это давно уже утвердившееся в нём: если бы не они... Может, его бы тогда и на свете не было, а если бы и был, то кем? Ведь рабское положение -- это не жизнь. Во всяком случае для него.
Отец умер, когда ему не было и пяти лет. Помнил его смутно. Уже от матери узнал: на фронте был механиком-водителем, горел в танке, дважды ранен. Война догнала его, погасив жизнь на тридцатом году.
Сын фронтовика... Это подстегнуло его интерес к той войне. Книги, кинофильмы, стихи и песни о ней -- всё это вбирал с юных лет, и у него поначалу сложился незамутнёный образ фронтовика, спасителя Отечества. Но став журналистом, записывая рассказы ветеранов, не раз сталкивался с фактами, которые подтачивали тот образ, обнажая то, что никак не могла пропустить цензура. И в нём проснулся историк со своим неизменным: "Как было на самом деле?"
За четыре года работы в областной газете от юбилейного шума подустал. После возвращения деда из колымских лагерей, где он отбухал 17 лет, и его рассказов о пережитом уже совсем по-другому, чем в свои комсомольские годы, воспринимал постулаты государственной пропаганды. В партию так и не вступил, хотя парторг предлагал: "Пора, Вадим, пора. Советский журналист -- это же боец идеологического фронта. Так чего тянешь?"
Прикрылся испытанным щитком: "Не созрел".
"Созревать" не собирался, как не собирался и делать карьеру. Тут для него вполне уместен вопрос: какую? Стать завотделом, замредактора, редактором? Это его не колыхало. Журналистская стезя, на которую вступил после окончания журфака, вполне устраивала. Шёл по ней достаточно уверенно, хотя всякого рода колдобоин и бугров на ней встречалось немало. А карьерное скалолазание с покорением вершин -- зачем ему?
Когда ещё был в десятом классе, мать, инженер на фабрике, после совместного просмотра фильма про любовь сказала:
- Сынок! Что особенно важно в жизни? Выбор. Главное, чтобы он был не только по твоим возможностям, но и по душе. Выбрать подходящую для тебя, профессию, верную жену -- вот что особенно важно. Словом, принять верное решение. Ну, а как жить, ты уже знаешь: по совести. Другого выбора и быть не может.
- Что за трескотня в этой передовице! Читай: "Празднование 50-летия образования СССР и решения декабрьского Пленума ЦК КПСС вызвали в наших трудовых коллективах прилив энергии и энтузиазма, ещё сильнее разожгли социалистическое соревнование..."
Что-то я на нашей фабрике такого взрыва энтузиазма в связи с Пленмом не наблюдала. Кто писал этот барабанный шедевр? Уж не ты ли?
- Нет, мама. Ты знаешь: на такое я не способен. А статью, знаю точно, писал замредактра. Он у нас шибко идейный. Переведен к нам из райкома партии "на усиление".
- Тогда понятно... Сразу видно, как он вашу газету "усиливает". Надеюсь, ты в его помощниках не ходишь.
"Эх, дорогая моя, -- подумалось сыну, -- тебя бы на нашу редакционную летучку. Вот уж внесла бы оживление!"
Мысли, мысли... Так и норовят врассыпную. Пока ехал к герою своего будущего очерка они то погружали его в память, то цеплялись за увиденное из окна поезда. Цыц, непослушные! -- дёргал их за свою невидимую верёвочку. -- Давайте-ка ближе к делу! И стал выстраивать схему предстоящей беседы.
Значит так... Сначала убедиться, что перед ним действительно ветеран войны, участник штурма Берлина. Если сохранились какие-то документы, пусть покажет. Должны они быть и к боевым наградам. Тогда сделает снимок при всех его регалиях. Ну а дальше ход беседы покажет, какие вопросы задавать, что уточнять и что раскручивать.
Дверь ему открыл сам хозяин. Вадим представился.
- Мне уже позвонили о Вашем приезде. -- Протянул руку:
Пётр Никифорович Холодков. Проходите пожалуйста...
Довольно крепкий для своих "около семидесяти". Это ощутил по рукопожатию. Изрядно облысевший, лицо вроде бы добродушное, но взгляд, словно миноискатель, то и дело прощупывает: А чего тут прощупывать? -- мысленно пожал плечами Вадим. -- Приехал корреспондент с открытым забралом, Давайте и вы, товарищ ветеран, раскрывайтесь. За вопросами дело не станет.
Сели за стол... Всё пошло именно по той схеме, которая и была намечена.
... - Какие боевые награды имею? Прошу сюда... --
Провёл в соседнюю комнату, раскрыл шкап. -- Вот мой мундир, смотрите...
На погонах -- звёзды майора, а ниже -- два ордена Отечественной войны, Красной Звезды и медали, медали...
Среди них -- медаль "За отвагу".
О-о! -- отметил про себя Вадим -- есть что снимать. И сразу "быка за рога":
- Пётр Николаевич, не посчитайте за труд: наденьте, пожалуйста, свой мундир. Сделаю снимок...
Он уже вошёл в свой репортёрский ритм, и после технической паузы, связанной со снимком, продолжал уверенно "рулить" беседу в нужном ему направлении. Его собеседник безо всякой заминки охотно пополнял "базу данных".
- Вы спрашиваете, какие документы сохранились у меня по поводу моих боевых наград? Сейчас покажу... -- Достал из серванта папку. -- Тут копии наградных листов. Я их запросил из Центрального архива Министерства обороны. Придвинул к Вадиму листки. Вот, читайте...
Что ж тут сомневаться, это документы. Штампы Центрального архива, подписи, даты.
"... Во время штурма Берлина умело действовал при ликвидации вражеской агентуры, проявив при этом мужество и отвагу. Достоин награждения орденом Красной Звезды".
Прочитал второй наградной лист, третий... И там -- тот же оборот: "при ликвидации вражеской агентуры". Это что же,
штурмовал Берлин будучи в контразведке? Инте-ре-сно...
- Да, служил в СМЕРШе, -- пояснил Холодков. -- Так тогда контразведка называлась: "Смерть шпионам!" Вы ж понимаете: на войне без неё никак нельзя.
Вадим понимающе кивнул.
- А в армию когда вас призвали и с какой должности?
- Работал в колхозе шофёром. Когда началась война, добровольцем ушёл в истребительный батальон. А уже в 42-м безо всякой повестки стал солдатом.
- И где служили?
Холодков несколько замялся.
- Как вам объяснить?.. После сталинского приказа "Ни шагу назад!" создали специальные подразделения, чтобы не допустить никакой паники и стоять на смерть. Вот мы это и обеспечивали.
- То есть служили в заградотряде?
- В нём.
- Приходилось стрелять по отступающим?
- Всяко бывало. В отряде -- рупор. Сначала предупреждали, и если трусы продолжали бежать, открывали огонь. Там я стал сержантом, а в 44-м в Польше меня взяли в СМЕРШ.
- Петр Никифорович, среди Ваших боевых наград есть медаль "За отвагу". А её за что получили?
- Это, когда я ещё в заградотряде служил. Видим -- со стороны фронта катят два ЗИСа с пушками. Наш старлей в рупор: "Стой! Назад или сейчас вас расстреляем!" Их командир выскочил из кабины, машет туда-сюда рукой, что-то кричит, однако назад ЗИСы не поворачивают. Тогда старлей: "По изменникам Родины огонь!" Я был пулемётчиком... Положили тех пушкарей. Не надо драпать!
- Петр Никифорович... -- Вадим старался говорить спокойно, но уже чувствовал, что в нём начинает бурлить. -- А, может, эти артиллеристы занимали другую огневую позицию, более выгодную?
- Наше дело не рассуждать, а выполнять. Приказ есть приказ.
- Поня-тно... -- нейтрально заключил Вадим.
Отметил про себя: тыкаться в эту тему бесперспективно, тут забор: "Приказ есть приказ"... Ну что ж, перейдём к другому сюжету, ради которого сюда и приехал: как ровесник Октября штурмовал Берлин. Хотя уже можно было и не строить пафосных иллюзий для будущего очерка: бойцы СМЕРШа или как их называть, в атаки не ходили. Теперь понятны и штампованные формулировки в наградных листах: "при ликвидации вражеской агентуры проявил мужество и отвагу" . Надо же как-то обозначить заслуги этих доблестных вояк.
Резанула тоска. Ну что ещё он может извлечь для родимой газеты в беседе с этим ровесником-участником? Но всё-таки дело надо довести до конца.
- Итак, Пётр Никифорович, -- продолжал как ни в чём ни бывало, -- вы, работник СМЕРШа, вошли с наступающими войсками в Берлин. В чём заключалась ваша работа?
- В чём? -- Холодков потёр подбородок, снова помолчал. -- В двух словах не скажешь... Работы хватало. Среди немцев, что по подвалам прятались, были лазутчики в гражданской одежде. Пускали ночью ракеты: цели своим указывали. Да и без ракет могли сильно навредить: что-то взорвать или заминировать, захватить "языка"... Вот мы в этих подвалах и проводили фильтрацию. Подозрительных обыскивали. Хватало работы и среди своих...
- И что это была за работа? -- полюбопытствовал Вадим.
- Ну, товарищ корреспондент, вы мне целый допрос учинили. Но коли спрашиваете, отвечу. В армии народ всякий: в том числе и разные интеллигентики, из которых перед войной было выявлено немало врагов народа, и бывшие кулаки или их сынки. За такими присмотр должен быть и на фронте. Были и самострелы. Вот и приходилось навещать медсанбаты и даже госпитали. Пулевое ранение в руку или ногу? А ну-ка, медсестричка, размотай бинты. Т-ак... Что-то уж очень подозрительная дырочка именно в том месте, где можно и самому её сотворить. Тогда допрос: где, при каких обстоятельствах получено ранение, кто видел?
- И врачи не противились вашим осмотрам и допросам?
- А кто их спрашивал? Пришли из СМЕРШа -- попробуй не исполни, что велят! Наша контора была куда как серьёзная, -- не без гордости заключил Холодков.
О чём ещё спросить? -- теребил себя Вадим. -- О берлинских своих доблестях в СМЕРШе рассказал. Ах да... Дослужился ведь до майора. Где служил, кем?
- ... После войны окончил соответствующие курсы, стал офицером. Служил в органах безопасности. Спрашиваете, чем занимался? Думаю, вам это неинтересно, да и подписку давал о неразглашении... Кстати, и сын пошёл по этой линии. Подполковник КГБ. Ну а теперь я -- на заслуженном отдыхе. Дача, рыбалка, охота... Приглашают как ветерана войны выступать перед пионерами. Есть две грамоты -- за активное участие в военно-патриотическом воспитании. Могу показать...
- Я вам и так верю, Пётр Никифорович.
Холодков задумчиво подпёр ладонью подбородок.
- Ну что вам ещё интересно, товарищ корреспондент?
Вадим тоже задумался. Что? Вроде бы всё, что хотелось узнать, узнал. Впрочем, стоп! А что если то, что здесь услышал, станет материалом для будущего рассказа или даже повести? Не вечно же будет давить эта цензура проклятая. Тогда пусть говорит. Слушай и по возможности не перебивай.
Но Холодков сам себя перебил:
- И что это мы разговоры ведём насухую? Не пора ли наши горлышки промочить? Минуточку! -- И тут же ушёл на кухню.
Вернулся с бутылкой водки и двумя стаканами. И снова на кухню. На этот раз принёс две тарелки, вилки, хлеб, колбасу...
Вадим плавно отодвинул стакан.
- Пётр Никифорович, я -- непьющий.
- Непьющий говорите? Знаем мы вас непьющих!
Но Вадим был непреклонен.
Холодков посмотрел на него с сожалением.
- Ну как хотите... А я себя слегка промакну. -- Налил полный стакан и сразу ополовинил. Закусив, упёрся взглядом в корреспондента. Дескать, задавай свои вопросы...
Блокнот Вадим из кармана так и не вынул. По опыту знал: при виде блокнота собеседник несколько сдержан: как бы чего не сказать лишнего. А без него куда разговорчивее. Потом, потом запишет всё, что услышал. Тем более, что с памятью без проблем. Итак, поехали дальше...
- Пётр Никифорович... Вам уже подбирается к семьдесяти. Изрядный кусок жизни. А какое время для вас было самым счастливым?
Холодков посмотрел задумчиво в окно. Вечерело. Робкие солнечные лучи, так и не пробившись сквозь хмурь размазанных над крышами смолянистых облаков, оставили где-то вдалеке тонкую светлую полоску. Приложив пальцы к стакану, так и застыл, уйдя в своё давнишнее. Через несколько секунд, опрокинув содержимое стакана по назначению, крякнул и неожиданно для Вадима:
- Корреспондент, тебе сколько лет?
Этот его переход на "ты" Вадим воспринял, как полную закономерность: водка отношения упрощает. Вот и ладненько. Значит, Холодков будет и разговорчивее, и откровеннее, что ему и надо.
- Через пару месяцев стукнет двадцать восемь.
- Надо же!.. Столько и мне было в мае 45-го. А теперь представь... Победа! Мы в Берлине -- не кто-нибудь. Освободители! Так тогда в газетах нас величали. Но как нас ни называй, прежде всего -- победители. А победителям полагались не только ордена и медали. Ну, мы, понятное дело, трофеями себя не обижали: бери, что унесёшь! Правда, возможности у меня, сержанта, были, конечно, не такие, как, скажем, у моего начальника. У меня -- солдатский сидор, то есть вещмешок, а у него -- чемоданы. Но и в сидор можно было кое-что не очень крупное запихнуть: золотых и серебренных колечек, часиков, портсигаров, обувки кожанной... Я даже аккордеоном обзавёлся, хоть сам ни на каком инструменте не играл. Но подумал тогда: вещь ценная, пригодится.
- Ну и как, пригодился аккордеон?
- Не-е... Так и не научился на нём играть. Держу как память. А что, времечко было -- во!
Снова набулькал в стакан. Резко поднял и без всякой задержки выпил. В помутневших глазах -- бесшабашный вызов собеседнику: вот он я перед тобой, какой есть. Принимай!
Именно так и воспринял Вадим его хмельную раскованность. Давайте, Пётр Никифорович, раскалывайтесь и дальше.
... - В двадцать восемь лет мужик в полном соку... Ты, женат?
- Женат. Двое детей.
- А я женился за два года до войны. Но с женой не повезло, хотя и лицом и статью пригожая. Но оказалась хворой. Ранний туберкулёз. Больница, лекарства, то нельзя, это нельзя... После войны к ней уже не вернулся. Присмотрел в штабе связисточку...
- А до связисточки? -- провоцировал Вадим. -- Вы ж остановились на мае 45-го.
- Тьфу ты, память занесло. Надо ещё выпить, чтобы резвее была. -- Пьяно хохотнув, снова булькнул в стакан.
- Пётр Никифорович, не надо пришпоривать, если можно спокойной рысью.
Тут уже чисто прагматичный расчёт. Переместится освободитель-победитель в горизонтальное положение, и дальнейшему интервью конец. Пусть уж "раскручивается" до конца.
- Ладно, успеется, -- согласился Холодков. -- Стал закусывать. -- Так вот, тогда в Берлине... Ты не думай, что если бои кончились, то у нас, смершевцев, работы не стало. Нам бдить по долгу службы положено. Я ж тебе говорил: в армии люд разный. Иная антисоветская вражина ненароком себя и в разговорах выдавала, а то и в письмах. Вот мы и бдили. А уж к вечеру можно было и расслабиться... -- Доверительно придвинулся к Вадиму. -- Рассказываю тебе, как мужику. Это, сам понимаешь, не для печати...
Вадим понятливо качнул подбородком..
- Наш начальник, майор, говорил: "До утра свободны. Погуляйте, красавчики. Немки вас заждались". Он сам до них был охоч. Но ему и не надо было особо напрягаться: мы уже знали его вкус и вечерком приводили к нему немочку. А потом и сами шли развлекаться... (Хитровато подмигнул). Ты как мужик должен понимать: за фронтовые годы по этой части мы изрядно застоялись. А жеребцы были хоть куда! Как там в песне: кони сытые бьют копытами. Кровушка в жилушках ещё как играла! Особенно там, где требовалось... Немцы всё ещё в подвалах жили. Зайдёшь туда с фонариком и выбираешь красулю... Выбрал и ей рукой на дверь: "Фрау, ком!"
- И каждая безропотно шла? -- Вадим устремил холодный, прищуренный взгляд на побаговевшее от водки лицо бывшего смершевца. Но тот в потоке своих ностальгических откровений его не замечал.
- А куда ей деваться? Начнёт артачится -- пистолет всегда наготове. Поведёшь стволиком туда-сюда: дескать, выбирай! Так что насильничать особой надобности и не было. Правда, был случай... Положил глаз на одну молоденькую. "Ком!" А стоявшая рядом старуха её собой заслонила. Отталкиваю старуху и пистолет из кармана. А та -- ни в какую! Наверно, бабкой той девке приходилась. Что-то кричит, пальцем на потолок показывает...
- А вы в Бога верите? -- прервал его Вадим.
- Я в партии сорок два года. Какой там бог! Кстати, Гагарин в космосе никакого бога не видел. Он так и сказал. А ты, корреспондент, партейный?
- Не заслужил такой чести. -- И снова глаза недобро сузились. -- Так чем закончился тот случай?
- И старуха, и молодая стервами оказались. Старуха обхватила девку руками -- намертво вцепилась. Ну я по харе кулаком. Упала. А девка упирается... Привёл всё-таки к себе. Дошло до главного, -- отталкивает, кричит "найн, найн!" Пришлось штурмовать. В самый интересный момент ногтями мне в лицо... Всю обедню испортила стерва! Пристрелил.
Ладонь Вадима, расслабленно лежавшая на столе, резко переместилась на колено, превратившись в кулак. И будто передвинулись контуры пространства, и перед ним возникла его племянница Раечка, дочь сестры. Ещё крохотулей купал её, гулял с ней, придумывал для неё всякие игры... Подхватив на руки, раскачивал. Она, повизгивая от удовольствия: "дядя Вадя, ещё!" А когда у него с женой появились двое мальчишек- двойнят, на правах старшей взяла над ними шефство. Слава Богу, жили на одной улице. С четырёх лет учила их читать - считать, гуляла с ними, назидательно внушала, что можно, а что нельзя. "Воспитуха ты наша", -- шутливо называет её бабушка. К своей единственной внучке питает особую любовь, которую не выразить никакими словами.
Раечке уже 16 лет, девятиклассница. Вечерами ходит на художественную гимнастику. После этих занятий он провожает её до дома. Мало ли что...
Воображение, как строптивый конь: порой рвётся туда, куда не надо. На какие-то секунды представил Раечку со своей матерью в том подвале перед сладострастным нелюдем. И в ужасе на ту мерзкую сцену: "Сгинь! Сгинь!" Тут же увидел себя с автоматом. Эх, родиться бы ему годиков на тридцать раньше! Столкнись с таким "освободителем" на месте того злодейства, палец бы на спусковом крючке не дрогнул.
"Успокойся!"-- приказал себе. -- Что толку в твоей ярости? Или не знаешь, что с человечностью у иных особей явный дефицит? Вот и принимай к сведению. Ты ж на работе.
Выдавил в голосе некую беспристрастность.
- Петр Никифорович, понимаю: в Берлине вы тогда порезвились от души...
И тут же себе новый "втык": ты подходящие слова подбирай, воображаемый писатель! "От души..." Какая может быть душа у этого насильника! Если и была когда-то, то давно закаменела... Ладно, хватит корректуры! Продолжим.
- И как долго вы находились в Берлине?
Холодков достал портсигар. "Трофейный?" -- мысленно полюбопытствовал Вадим. -- Похоже. На титульной грани успел заметить две явно не русских золотистых буквы. Наверно инициалы бывшего хозяина.
Табачного дыма не выносил. Однако заставил себя потерпеть: журналистские пути-дорожки гладкой плиточкой не выложены.
- ... После войны месяца три ещё поработал в Берлине. Пришлось разбираться с нашими пленными: кого в армию вернуть, а кого в санатории за Урал (Усмехнулся). Ну, ты ж понимаешь: в лагеря.
- А как вы в СМЕРШе определяли -- кого куда? Документов-то, полагаю, у бывших пленных не было.
- Большинство -- в лагеря. Был в плену -- искупай свою вину! И уж в особых случаях возвращали в армию. Но это было редко. Помню, допрашивал мой начальник одного... Тот говорит: "лётчик я, Герой Советского Союза". Называет свой авиполк, командира. Майор ему: "А почему лицо у тебя уж очень гладкое? У немцев на особом пайке содержался? А ну признавайся, сука: когда тебя завербовали?" Объясняет: сбит в марте 45-го: не успел стать доходягой. Майор всё равно не верит. Раз пять ему допросы учинял. Один раз кулаком к физиономии приложился. Настырный был. Это он не со зла -- работа такая. В белых перчатках её не делают...
И что он со мной так откровенничает? -- не мог взять в толк Вадим. -- Выпил, конечно, изрядно. Но ведь чекистская закваска должна тоже сработать! Поразмыслив, пришёл к выводу: скорее всего сработало другое: не раз уже слышал, в том числе и от ветеранов: дело прошлое, война давно уже всё списала, так что теперь можно кое-какие зажимы в памяти и ослабить. К тому же нашёл и благодарного слушателя. А выговориться, тем более "под парами", хочется.
- А с тем лётчиком, -- продолжал Холодков, -- дальше дело было так... Сделали запрос в его часть. И надо же, приезжает командир авиадивизии, генерал при геройской звезде. "Хочу -- говорит -- видеть нашего аса Героя Советского Союза капитана..." и называет фамилию. Приводят его. Обнялись. Наш майор сразу за телефон. А через несколько минут объявляет: "Обвинение с вас снято". Генерал уходить не торопится. Пальцем -- на изодранную гимнастёрку своего летуна. "Это что же, Герой Советского Союза вернётся в свою часть в этих лохмотьях? Майор, ты -- человек влиятельный. Обеспечь служивого приличным обмундированием. За полчаса твои хлопцы, надеюсь, управятся".
Управились раньше...
- Извинился ваш начальник перед лётчиком?
Холодков покачал головой.
- Не принято у нас было извиняться. Начнёшь извиняться, -- перестанут тебя бояться (Довольный подвернувшийся рифмой, утвердительно сжал ладони ).
А, может, хватит уже вопросов? -- задумался Вадим. Интерес к собеседнику почти угас. Портрет в основном готов, разве что штришок, другой добавить... Впрочем, нужны ли они, когда столько уже прояснилось?
Напишет ли он когда-нибудь что-то художественное, если способностей хватит? Но когда это будет? А вот очерка, за которым сюда приехал по заданию редактора, не будет -- это знал уже точно. Тогда что ж... Пора отчаливать. Как говорят, суду всё ясно, совещательная комната не нужна. И вдруг перед этим, казалось бы, вполне логическим заключением встала барьером новая мысль: без ещё одного откровения портрет окажется незавершённым.
... - Вот вы рассказали про тот случай, когда застрелили немецкую девушку, не захотевшую вам уступить. Скажите, Пётр Никифорович, только честно: раскаяние к вам не приходило?
С лица Холодкова сползло пьяное благодушие.
- Как-кой ты жалостливый! А ты забыл, что эта немчура у нас натворила? Нашу деревню Сычёвку за связь с партизанами почти всю сожгли. Было с полсотни дворов, остались три избы: полицаи там жили. Молодёжь с 14 лет в Германию на работы угнали.... И после того, как немцы у нас лютовали, с ними сюсюкать? Нет! -- стукнул кулаком по столу. "Кровь за кровь, смерть за смерть! Не забудем, не простим!" -- так тогда наши газеты писали. Вот мы и мстили. -- И он запел: "Пусть ярость благородная вскипает, как волна-а..."
- Но ведь тогда эта ярость направалялась на оккупантов-фашистов. А вы, Пётр Никифрович, не затем же пришли в Германию, чтобы вместо освободителя стать насильником и грабителем. Извините за прямоту, но ведь так получается.
Холодков на несколько секунд смолк, откинулся на спинку стула, словно боксёр к канату перед новым атакующим рывком.
- Ну что, товарищ корреспондент, будешь учить меня, ветерана, морали? Ты в другое время вырос, тебе не понять...
Зачем затеял дискуссию? -- стегнул себя Вадим. -- Или надеешься вразумить этого заслуженного чекиста, что в любом времени человек должен остаться человеком? Пустые хлопоты. Сколько камень не смачивай, мягче не станет.
Выжидательной тучкой нависла молчаливая пауза. Видимо, вспомнив о своём положении гостеприимого хозяина, Холодков уже вполне миролюбиво:
- Ладно, не будем спорить. В рай всё равно не попадём. -- Жене на кухню: -- Как там у нас с ужином?
- Да готов уже, -- донеслось оттуда. -- Жду, когда с разговорами закончите.
Вадим встал. Совместный ужин -- это новые монологи Холодкова, которыми уже сыт по горло. Демонстративно взглянул на часы.
- Спасибо, Пётр Никифорович за приглашение, но время поджимает. Поезд через полчаса, а мне до станции ещё минут двадцать топать.
- Да я на своей "Ниве" подкину.
- Не надо. (Плавное движние от груди ладонями). Засиделся я. Пора ноги размять.
Прошёл на кухню, попрощался с хозяйкой. И уже в куртке, с небольшой дорожной сумкой через плечо Холодкову:
- Благодарен за очень интересную информацию, полученную от вас. Вы, действительно, и свидетель, и вершитель эпохи. Есть над чем поразмыслить.
- А газетку, как управишься со своими мыслями, пришлёшь?
Вот уж удар под дых. Вадим растерянно отвёл взгляд. Что ответить? Сказать напрямую, что писать очерк о нём не намерен, -- это снова полемика, и, возможно, сверхкрепкие выражения "свидетеля-вершителя" в адрес "сопливого недоумка". Такое уже однажды слышал от ярого сталиниста. Уходить со скандалом -- не лучший вариант, а врать не хотелось.
Сдипломатничал:
- Почтовые хлопоты -- сущие пустяки. Главное, как мозги сработают. Но, думаю, съездил к вам не зря.
Сказал сущую правду, в чём убедился в тот же вечер.
Проходя через сквер к станции, увидел поваленое дерево. Срез был ещё свежий, видно, спилили недавно. Почему спилили, кому оно мешало? Мысль, споткнувшись об это теперь уже бывшее украшение городской флоры, судорожно билась: почему? С досадой на себя: Ну что прицепился к сущей ерунде? Спилили -- значит, так было надо. Может, накануне здесь ураган промчался, и дерево надломилось. Потому и спилили, чтобы ЧП избежать. А, может, решили заменить молодым деревом. Для тебя это важно? Подумай лучше о том, что завтра редактору скажешь.
Однако и над этим думать расхотелось. Хватит на сегодня мозги мучить! До поезда время есть, можно и перекусить. Достал из сумки "собойку" -- пакет, собранный женой: пара котлет, бутерброды с маслом, солёный огурец, бутылочка яблочного сока... И тут же, сложенный в трубочку, лист старой газеты и белая тряпица -- собирать крошки и руки вытирать. С нежностью подумал: Танюша, заботливая ты моя! Спасибо, дорогая! Принялся за еду.
И вдруг что-то пушистое ткнулось в колени. Резко опустил голову. Собака! От неожиданности поперхнулся. А та вопросительно мордой к пакету, откуда исходил такой аппетитный запах. Даже при тусклом свете фонаря было видно: лохматое существо явно не элитного происхождения. Обыкновенная дворняга. Но ведь и он не из графьёв. Пролетарий пера. А пролетарии всех стран -- дело известное: соединяйтесь! И он протянул на ладони половину котлеты. Пёс мгновенно её слизнул и снова выжидающе уставился на неожиданного кормильца.
Вадим прикрыл пакетом вторую половину.
- Стоп, не всё сразу! С твоим аппетитом и минуты не пройдёт, как оставишь голодным. Так нечестно. Давай делиться по-братски. С солёным огурцом и яблочным соком тебе не справиться. Их возьму на себя.
Видимо, пёс его понял правильно: судя по его дальнейшему поведению, никаких возражений от него не поступило. Терпеливо ожидал своей очереди и получал назначенную ему половину. Когда на газетном листе остались только крошки, Вадим аккуратно ссыпал их на ладонь и протянул сотрапезнику. Тот промедления не проявил.
В ходе знакомства выяснилось: перед ним он, а не она. Снова распахнул ладонь.
- Дай лапу, корешами будем! -- Не дожидаясь ответного движения, дотронулся до неё, многозначительно задержав пальцы.
Итак, можно сказать, поужинали. А дальше что? Уходить пёс явно не собирался. Помахивая хвостом, тёрся носом о штанину, потом замер и выжидающе устремил морду к своему благодетелю. И столько было в этом собачей тоски, столько надежды обрести хозяина, что Вадим принял решение: домой возвращается не один.
Они с женой уже говорили, что хорошо бы завести собаку. Подрастают мальчишки: будет кому её выгуливать. О породе речь не шла. Главное, чтобы в квартире было четвероногое существо -- источник радости, а, значит, и здоровья. Но набегали неотложные дела и "собачий вопрос" так вопросом и оставался. И вот его Величество Случай.
Задумался:
Ну как тебя назовём? Шарик, Бобик? Нет, не твоё... По размерам не подходишь. Хотя и не богатырь, но и не маленький. Средний мужичок. Та-ак... А если назвать Гошей? А что? Имячко простецкое, свойское, аккурат по тебе. Всё, утверждаем. Что ещё по твоей анкете? Возраст... Вроде бы не пенсионный. А состаришься -- не сомневайся: старость обеспечим.
Погладил теперь уже Гошу по спине. Тот благодарно завилял хвостом.
- Пошли!
При посадке в вагон дородная проводница в форменной фуражке, взяв билет, впустить четвероногого пассажира воспротивилась.
- Не положено! Тем более без ошейника и намордника.
- Да пёс смирный. Я за него ручаюсь.
- Вам русским языком повторяю: не положено. Проходите в вагон! Через три минуты отправление.
-- Поднялась на площадку.
Вадим, переступив пару ступеней, стал убеждать:
- Да поймите же: со мной эта собака, со мной! Только сегодня нашла себе хозяина. Потому и нет на ней ошейника. А вы хотите лишить её бездомную, несчастную, будущего собачьего счастья...
Это до Гоши, очевидно, дошло: его судьба -- на волоске. И он разразился заливистым лаем.
Проводница торжествующе:
- А вы говорите, что пёс смирный.
- Да он обиделся на вас. Не пустите его -- потом всю жизнь будете совестью мучиться.
Строгую хранительницу вагонного порядка такая перспектива, очевидно, не устраивала.
- Ладно, впускаю вашу собаку. Но только, чтобы никаких жалоб пассажиров на неё не было.
Вадим слегка поклонился.
- Взаимное понимание дорогого стоит. -- И призывно махнул рукой:
- Гоша, вперёд!
Гоша резво прыгнул на ступеньку.
... Под убаюкивающий стук колёс теперь-то можно расслабиться. Пёс улёгся у его ног, и эта близость наполняла тихой радостью. Перебирал в памяти эпизоды ушедшего дня.
Как всё сцеплено в этом мире! Задание редактора, поездка к "ровестнику Октября" и его мерзости, что ему открылись, а, значит, срыв задания -- впервые в его журналистской практике. Казалось бы, итог невесёлый. Но подвернулся Гоша... Впрочем, нет, не подвернулся. Его Он послал. И Вадим стал думать о Боге и вечной, исходящей от Него логической цепочке всех земных свершений. И в этой связи, конечно же, и завтрашний разговор с редактором. Но каким ему ни быть, сегодняшний день прожит удачно. Правда, Гоша? Ты же сейчас -- целебный бальзам: изгоняешь негатив полученный в беседе с "заслуженным чекистом".
Легонько потрепал его шею. Пёс сонно шевельнулся, и ощутив ласковое прикосновение пальцев, лизнул их.
Следующим утром с редактором встретился в редакционном коридоре.
- Ну как съездил? Очерк будет?
- Нет, не будет.
На лице редактора -- недоумение.
- Что случилось?
- Ничего, Игорь Геннадьевич, не случилось. Просто герой не тот.
- Что значит "не тот"? Он что, не ровесник Октября, не участник штурма Зимнего?
- Ровесник и участник. И орденами-медалями и всякими грамотами не обижен.
- Тогда в чём дело? Что за ребус ты мне выложил? Впрочем, чего это я тебя в коридоре допытываю? Пошли ко мне в кабинет.
... Усадив Вадима, сел рядом. Слушал, не перебивая, разве что изредка вставлял: "Та-ак..." Когда Вадим рассказал про эпизод в берлинском подвале и последующее, спросил:
- И он все эти подробности выложил тебе, корреспонденту? Странно. Кагебисты -- народ скрытный....
- Да нет тут ничего странного, Игорь Геннадьевич. В подпитии был. Только при мне около двух стаканов хлопнул. Тормоза и сдали. Да и собеседник у него оказался куда как любопытный. Вы же сами как-то сказали на летучке: разговорить героя будущего очерка -- половина успеха. Так что похвалите меня, Игорь Геннадьевич.
Но оценить юмор корреспондента редактор не спешил.
- Похвалить тебя успею. Но вряд ли похвалят в обкоме. Скорее наоборот. Могут сказать: ну что вы копаете всякую грязь? Человек штурмовал Берлин? Штурмовал. Боевые заслуги есть? Есть. К тому же ровесник Октября. Вот и отразите всё это в газете.
Да-а... В ситуацию ты меня вогнал...
- Да не я её создал. Она сложилась ещё до того, как мы с вами родились, так что здесь, Игорь Геннадьевич, вы совершенно не при чём.
Редактор задумался.
- Всё это, конечно верно... Но давай всё-таки поищем выход.(Потёр виски, помолчал). А что если сделаем так?.. Очерк давать не будем, а поместим только снимок с соответствующей текстовкой. И овцы будут целы, и волки сыты. Снимок его со всеми регалиями ведь ты сделал. А написать десяток, другой строк большого труда для тебя не составит. Вот и оправдаешь свою командировку.
Вадим покачал головой:
- Нет, Игорь Геннадьевич, в этом участвовать не буду.
- Это почему же?
- Мама не велела. Когда заканчивал журфак, она мне говорит: "Ты непотребное не возвеличивай. Возвеличивай достойное. В моё время в Германии возвеличивали Гитлера, а у нас Сталина. А что получилось?"
Редактор в раздумье перебирал пальцами по столу.
- Да-а... Серьёзный аргумент. Я его принимаю. А в обком сегодня же позвоню. Скажу, что участника штурма Берлина мы найдём. Настоящего. И вовсе не обязательно, чтобы он был ровесником Октября. Начнут там артачиться, сошлюсь на твою маму. Ты не возражаешь?