Аннотация: Несколько дней в конезаводе на Северном Кавказе
Рюкзак, наполовину забитый теплой одеждой, оттягивал плечи. Противоснежные бахилы и шапка с трудом помещались в необъятных карманах ветровки. Помахивая лыжными палками, я шел по накаленной солнцем дороге, от которой поднималось знойное марево. Кругом расстилалась бескрайняя степь - горячая сухая земля, покрытая пучками травы. Изнемогая от жары, я приближался к своей цели - знаменитому на весь мир конезаводу N.
Дорога проходила через огромный поселок. Крепкие казацкие дома белели на солнце. Их толстые глиняные стены надежно спасали от жары и мороза. Громко кричали подростки, играющие у дороги в футбол. На них молча смотрел кряжистый дед с окладистой седой бородой, которой позавидовал бы и Лев Толстой. Словно сошедший со старинных черно-белых снимков, он неподвижно сидел на завалинке, положив широкие натруженные руки на узловатую палку. Застывший, спокойный - будто он провел здесь не одну сотню лет, и ни революции, ни войны не могли поколебать его.
Но вот и ворота, ведущие в лошадиное царство - об этом красноречиво говорит вплавленный в решетку металлический силуэт лошади. Кирпичные казенные здания, а за ними, в тени деревьев, первые левады. В ближайшей резвится соловый жеребец. Кося на меня умным глазом, он грациозно пробегает рысью вдоль ограды. Красавец высоко поднимает ноги, копыта еле касаются земли, из-за чего кажется, что жеребец не бежит, а неторопливо летит, любуясь собственным изяществом. Впоследствии я узнал, что он был пробником. Едва ли найдутся лошади, чья участь была бы более печальной и унизительной. Пробников используют для того, чтобы проверить, готова ли кобыла в течке принять жеребца. Как только пробник разгорячит ее и кобыла отведет хвост, готовясь быть покрытой, беднягу отгоняют прочь, и его место занимает породистый жеребец, жирный и могучий, которому некогда тратить время на глупые ухаживания.
У здания правления, совмещенного с заброшенным манежем, царило оживление. Начкон - крепкий сорокалетний мужчина с мужественным обветренным лицом - давал интервью молоденькой журналистке. Вокруг суетился оператор, на животе которого болтался фотоаппарат с полуметровым объективом. Заметив меня, они замолчали - должно быть, сыграло свою роль мое странное облачение, не вполне подходящее к местному климату. Воспользовавшись паузой, я представился и изложил цель своего визита - пожить немного на конезаводе, знакомясь с его жизнью и упражняясь в верховой езде.
- А почему Вы так странно... - наконец, выдавила из себя журналистка.
Пришлось объяснить, что я лишь сегодня вернулся с Эльбруса, и теперь намереваюсь начать конную часть своего путешествия по Кавказу.
- И что, взошел? До самой вершины? - недоверчиво спросил начкон. Я ответил утвердительно.
- Петр Саввич! Возьмите его, пожалуйста! - радостно запрыгала журналистка. Глаза начкона блеснули, жесткие губы тронула улыбка:
- Что ж, тому, кто взошел на Эльбрус, я просто не могу отказать. Как часто ездишь на лошадях?
- Два раза в неделю.
- Мало, нужно заниматься каждый день. Ну ничего, завтра дашь расписку, что мы не несем за тебя ответственности, и можешь садиться на лошадь. А сегодня я... занят...
И он покосился на журналистку с оператором.
Квартирка, выделенная мне, была просторной, но заброшенной и совершенно пустой. Прежние хозяева вынесли из нее все, кроме сотни-другой мушиных трупиков. Что ж, главное - есть крыша над головой, а остальное приложится. Я аккуратно расстелил на полу флисовую куртку и штаны - получился неплохой матрасик. Оставалось только положить на него теплый спальник, и роскошная постель была готова. До ночи было еще далеко, и я решил прогуляться по конезаводу, попутно знакомясь с местным населением.
- Ты верхом ездить умеешь? - говорит мне высокий чернявый конюх вместо приветствия. Его зовут Вадька, и он - один из самых молодых работников конезавода.
- Умею, - ответил я.
- А слабо отличить чистокровку от ахалтекинца?
- Не слабо.
- Тогда пошли.
Он подводит меня к обширной леваде, в которой пасутся кобылы с жеребятами. Золотисто-рыжие, гнедые, соловые, с элегантными длинными ногами и чуткими ушами.
- Попробуй определить, кто она, - говорит мне Вадька, показывая пальцем на ближайшую кобылу.
Я судорожно пытаюсь вспомнить, чем отличаются ахалтекинцы от чистокровок. Ахалтекинцы - одна из древнейших лошадиных пород, совершенно не похожая на остальных ни статью, ни характером. Чуткие, нервные, они способны на настоящую привязанность к человеку, тогда как остальным лошадям все равно, кто на них ездит - важно лишь мастерство всадника. Тщетно самолюбивые хозяева лелеют веру в то, что когда они входят в конюшню с морковкой и лошадь приветствует их веселым ржанием, она это делает по большой любви. Да, любовь присутствует, но не к человеку, а к морковке. И если ее станет регулярно угощать лакомством кто-то другой, ржание при виде его будет не менее радостным.
Существовал на юге и другой, гораздо более эффективный способ добиться преданности лошади. Молодое животное надолго сажали в яму, и каждый прохожий обязан был кинуть в него камнем или палкой. Лишь хозяин несколько раз в день приносил вкусную еду. Получаемая таким образом преданность питалась не любовью, а всеобъемлющей ненавистью лошади к представителям человеческого рода за исключением ее хозяина.
Многих поклонников лошадей приводит в смущение тот факт, что они не испытывают любви к человеку. Подобные люди скорее предпочитают обманывать себя, покупать видимость любви за морковку. Но именно это свойство кажется мне наиболее достойным уважения. Кони чужды слепой привязанности, они судят о всаднике по делам. От человека ты можешь искусно скрывать свою трусость, жестокость и слабость. Относить к числу своих достоинств богатство, власть и умение жонглировать словами. Но лошадь будет оценивать тебя строго и беспристрастно, и горе тебе, если ты не сдашь экзамен этому гордому и мудрому учителю.
- Ну что застыл? - смеется Вадька. Ему лень ждать, пока я определюсь, и он отвечает за меня:
- Смотри: у чистокровок грива длиннее, а у ахалтекинцев вся холка - лысая. И шея выгибается прямо вверх. Ни у кого больше нет такой шеи. Разве что у лебедя.
Мы садимся на завалинку у конюшни и продолжаем разговор. Вскоре к нам присоединяются еще двое - худой Ваня с жиденькими усами цвета спелой пшеницы и добрыми голубыми глазами, и Павел - молчаливый кряжистый мужик с туповатым, печальным взглядом пьяницы. Павлу лет сорок, что же касается Вани, то определить его возраст невозможно. Такие люди живут десятилетиями, почти не меняясь, а потом в один момент неожиданно становятся стариками.
Все казаки достают дешевые сигареты, и начинается извечный философский спор, верный спутник ночных пьянок или длительных перекуров на работе. Разница была лишь в том, что о чем бы ни велась речь - о космосе, человеческой цивилизации или о женщинах - в ней то и дело проскальзывала лошадиная тематика.
-
Женщины - словно лошади, - мечтательно говорит Вадька. - Самые лучшие не покоряются тебе сразу. Они сопротивляются - гордые, независимые. С ними поначалу тяжело. Но зато потом, когда твоя воля пересилит, такая отдаст тебе все, и будет несравнимо щедрее, чем скучная деревенская кляча, которую может заездить любой трус и дурак.
Вечереет. С поля приходит табун. Десятки лошадей толпятся у моста, перекинутого через небольшую речку, которая отделяет территорию конезавода от степи. Наконец, ворота на середине моста распахиваются, и лошадиный поток устремляется внутрь. Поднятая сотнями копыт, клубится пыль, и дрожит земля от конского топота. Слышны крики людей и звонкое ржанье. Конюхи запруживают лошадиную реку, разбивают ее на ручейки, которые послушно втекают в разверстые ворота конюшен. Все застывает до утра. Лошади отдыхают в своих денниках. Даже во сне они разные: самые боязливые дремлют стоя, как их осторожные дикие предки или косячные жеребцы, которые не высыпаются годами, дабы не прозевать попытку захвата власти в табуне коварными конкурентами. Другие лежат, беспечно разметав ноги на всю ширину денника. Кто-то тихонько посапывает, кто-то зычно храпит, издавая совершенно невероятные звуки. Если такого разбудить, вид у него будет смешной и нелепый: глупая спросонья физиономия, взлохмаченная грива, нижняя губа, болтающаяся как тряпка. Но сегодня никто не потревожит лошадиный покой. На конезавод опускается душная южная ночь.
На следующее утро в правлении значительно меньше народа - многие отправились в Пятигорск смотреть Большой Приз. Раньше работников забирал специальный автобус, но на этот раз пришлось добираться своим ходом.
До города меня подбросил Георгий - веселый кавказец, державший в соседней деревне нехитрый строительный бизнес. Он ехал на вокзал искать бомжей, которых можно было бы использовать в качестве дешевой рабочей силы.
-
Я им все устроил - и ночлег, и еду. Даже телевизор поставил! Что еще нужно? И все равно беда. Иной не успеет деньги получить, глядишь - и пьяный валяется. Молодые, здоровые, а работать не хотят. Бездельники, вах! Приходится часто за новыми ездить...
Высаживая меня у вокзала в Минеральных Водах, он дружески хлопнул по плечу и сказал:
-
Попадешь к нам, в Воскресэнское, заходи - гостем будешь! Постучи в любой дом в деревне и спроси, где живет грузын. Грузына все знают!
Пятигорский ипподром находился недалеко от города, у подножья горы Бештау. Множество зрителей растекалось по его деревянным трибунам, построенным в свое время по инициативе маршала Буденного. Некоторые вплотную подходили к дорожке. Оттуда было удобнее всего фотографировать лошадей. К тому же, толстый кавказец бойко торговал шашлыком в нескольких метрах от заграждения. Совсем иной контингент собирался на втором этаже. Чиновники в летних шляпах советского образца и взлохмаченные старики впивались взглядом в программку, оставляя на ней изгрызенным карандашом только им понятные пометки. У тотализатора царила суматоха. Но самые опытные не спешили в кассы. Они выжидали. Наконец, мимо трибун промчались к стартовым боксам лошади. Кто-то несся ровным спокойным галопом, кто-то летел стремглав, кто-то мотал головой и упирался, приводя в смущение болельщиков.
- Да, да! - шептал себе под нос мой сосед - старик с полным ртом металлических зубов. - Ровно идет, бестия! Красив, черти б его драли, сукина сына!
И только тогда, собственными глазами увидев пробежку, он неторопливо двигался к окошку кассы, сжимая в руке замусоленную десятку.
Одна за другой выходят лошади на дорожки ипподрома. С именами пышными - Кимберлейн, Сакраменто; нелепыми - Абонемент, Вариант, Стилистика; и даже несущими на себе отпечаток бизнеса последних лет - Банкомат и Икея. Надменные чистокровки - продукт столетий гениального труда английских селекционеров. Грациозные ахалтекинцы, у которых форма ушей и холки гораздо важнее, чем спортивные качества. Миниатюрные красавцы арабы, хвосты которых воинственно подняты и колышутся на ветру, словно стяги.
Большинство скачек начинается далеко за поворотом. Издали кажется, что всадники в ярких камзолах плывут по воздуху. Но вот они ближе, ближе - и все заслоняют лошади. Их глаза горят, ноздри раздуваются, могучие копыта гремят, как африканские барабаны. Какие эмоции испытывают они в это момент? Что чувствуют? Азарт, заставляющий собрать последние силы и догнать соперника, когда все уже считают, что это невозможно? Животный ужас, заставляющий трепетать их огромное сердце и рваться сухожилия? Или, быть может, человек окончательно превратил их в живые механизмы, сотни килограммов мяса, имеющие лишь одну цель - бежать, бежать, бежать...
Когда я возвратился, конюхи засыпали меня вопросами, так что я едва успевал отвечать. Конезавод молнией облетела радостная весть - одна из кобыл заняла второе место. Такой успех здесь выпадает нечасто. И дело не в лошадях - многие из них блестяще выступают не только в Пятигорске, но и в Москве, и даже за рубежом. Но - лишь после того, как переходят из конезавода к частным владельцам или богатым клубам. Только они могут обеспечивать лошадям надлежащую подготовку к соревнованиям и нанимать дорогих опытных жокеев.
- Хочешь купаться? - спрашивает меня Ваня поздним вечером.
Еще бы!
Он выкатывает свой мотоцикл - жуткую на вид ржавую таратайку полувековой давности. Мотор не заводится, так что Ване приходится шаманить с ее металлическим брюхом. Наконец, раздается хлопок, и двигатель выплевывает сгусток огня. Ваня удовлетворенно смеется. И точно - после этого старинная колымага оживает. Мы лихо подъезжаем к конюшне. Я заглядываю внутрь и вижу, как Павел старательно пересыпает овес в большой мешок. Его руки дрожат от напряжения.
- Помочь? - спрашиваю я, еще не понимая, что происходит.
Он отрицательно мотает головой. Наконец, туго набитый мешок перевязан бечевкой и водружен в коляску мотоцикла. Павел плюхается поверх него. Я усаживаюсь на заднее сиденье, и мы рывком трогаемся с места.
Вместо прямой асфальтовой дороги мы выезжаем на заболоченный берег маленькой речки. Мотор всхлипывает, как истеричная женщина. Свет фары нервно прыгает по колдобинам и мелким взхолмьям. Вокруг ничего не видно, хоть глаз коли. Мотоцикл скачет по ямам, козля, будто норовистый жеребец. Я не без труда пытаюсь сохранить равновесие.
- Пригнись! - кричит Ваня, и тут же над головой из тьмы возникает огромная ветка.
Увернуться удалось с трудом.
Мы проезжаем засыпающий поселок, мотоцикл пересекает автомагистраль и, заложив крутой вираж, замирает у прямой, как стрела, полоски воды, поблескивающей в лунном свете.
- Канал, - коротко поясняет Ваня. - Вода - прямо из Кубани. Чистая, не бойся. Только за проволоку держись, когда выходить будешь, а то бетон скользкий, весь в водорослях.
Мы раздеваемся и один за другим прыгаем в воду. Канал неглубокий. Косые бетонные плиты, образующие его берега, сходятся внизу почти под прямым углом. Тела фосфоресцируют в свете звезд.
Когда я выбрался из канала, перебирая руками натянутую от берега до берега тонкую проволоку, Ваня и Павел уже прикладывались к горлышку бутылки.
- Хлебни-ка, - Ваня щедрым жестом протянул ее мне. Я понюхал и отшатнулся. От мощной волны сивухи в глазах потемнело даже по сравнению с окружающим полумраком. Не дождавшись моей помощи в уничтожении паленой водки, Павел и Ваня быстро допили остатки, и мы пустились в обратный путь.
Мотоцикл остановился, фырча и отдуваясь, рядом с домом Вани. Хозяин при помощи Павла не без труда выволок мешок из коляски и оттащил его во двор. Стол на веранде, словно скатерть-самобранка, мигом наполнился скромной, но сытной пищей. Огромная кастрюля супа с домашней лапшой источала вкусный пар, рядом примостилась сковорода с шипящей яичницей. Почетное место в центре занимала, естественно, бутылка водки.
-
Знакомься, моя супружница, - радушно произнес Ваня, указав на хозяйку дома, скромно стоявшую в дверях. Вокруг деловито сновали трое сыновей, серьезных и молчаливых. Самому старшему не было и десяти. По-видимому, он лишь недавно закончил колоть дрова. - Сам-то ты женат?
Я отрицательно покачал головой.
-
Зря! - осуждающе сказал Ваня. - Обязательно поскорее женись. Я как из десантуры пришел, много тут дел натворил. Ничто не сдерживало, понимаешь? Здесь нравы строгие. Участковый прошлый вот хотел порядок навести, так очередь в спину получил. Новый - наш человек, дружу с ним пока, да придет и его черед... Сволочь ментовская... У нас ведь тут у любого оружие припрятано. Ну, не у любого, так у каждого третьего - наверняка. И тоска смертная... Так я и понял - либо женюсь, либо загремлю в тюрьму ко всем чертям.
-
Это точно, - буркнул Павел, пережевывая кусок яичницы. - Жениться - первое дело...
-
И вот, - продолжил Ваня. - Сам видишь: живу помаленьку. Свой дом, свои дети. Мои ведь дети, Глаша?
-
Твои, твои, - без улыбки ответила жена.
-
То-то же! - погрозил Ваня пальцем. Почему-то он тут же пришел в радостное расположение духа.
-
На следующей неделе к нам немцы приезжают, будут лошадей покупать. Обязательно сходи, посмотри! Наш Петр Саввич им всех показывать будет, и чистокровок, и ахалтекинцев. Красота! Наливай, Паша! За лошадей!
-
Ваня! Может, хватит? - спросила жена.
-
Наливай, кому сказал!
Я едва пригубил водку, а оба моих новых приятеля уже осушили свои стаканы.
-
Нам, вообще-то, пить нельзя, - доверительно сказал Ваня, дыша мне в лицо перегаром. Его светлые наивные глаза поблескивали.
-
Почему?
-
Мы - молокане. Религия такая. У нас тут и церковь своя есть. Красивая! Обязательно тебе покажу. Мы пришли сюда из Турции.
-
Мусульмане, что ли?
-
Нет же, христиане. Разве я похож на турка?
Глядя на его русые волосы и прокуренные усы щеткой, понимаю: не похож.
-
В общем, мы - особенные христиане, - продолжал тем временем Ваня. - Ближе к мусульманам. Скажем, нам пить нельзя, как прочим православным. И курить - тоже.
-
Почему же ты тогда и пьешь, и куришь? - спросил я.
-
Нельзя мне иначе, - тихо ответил Ваня. - И рад бы, да нельзя. Те из нас, кто не пил, давно уже в сумасшедшем доме. Или в гробу. Проклятое место, Володя. Проклятое... И никакого выхода нет...
-
Да, дурное место... - эхом отозвался Павел.
Комок яичницы чуть не застрял у меня в горле.
-
Не может такого быть, чтобы не существовало никакого выхода! - воскликнул я.
Ваня ухмыльнулся:
-
А ты знаешь, сколько я зарабатываю? На какие деньги должен кормить жену и детей? Полторы тысячи рублей!
В мозгу тенью пронеслась мысль - пятьдесят долларов, я обычно вдвое больше оставляю, коротая с подругой вечер в московском ресторане средней руки.
-
Полторы тысячи! Сто пятьдесят рублей за оповаживание коня, которого потом продадут немцам!
-
Но это же просто невероятно!
-
А что делать? Тут желающих и на такую зарплату пруд пруди. Чуть что не то, мигом выгонят и возьмут другого. Нет здесь иной работы! Во всем поселке - только один конезавод, и больше ничего!
-
Так уезжай отсюда в Москву! - родился у меня готовый ответ. - Ты - молодой, здоровый. Долларов триста как минимум легко заработаешь. Все лучше, чем полторы тысячи рублей!
Лицо Вани вплотную приблизилось к моему. Мощный запах перегара ударил в ноздри.
-
Володя, друг мой, - сказал он пустым, выцветшим голосом. - Я и рад бы уехать. Пусть жена меня забудет, я готов.
-
Ваня! - укоряюще воскликнула жена.
-
Не спорь, забудешь! - он стукнул по столу кулаком. - Мигом нового мужичка себе найдешь. Мне виднее! Но я согласен, это нормально. Другое меня тревожит. Вот вернусь я через три года, постучу в дверь, а мой сын выйдет на порог и спросит: "Что это за дядька к нам пожаловал?" Этого я не хочу, Володя. Этого не будет. Лучше умереть.
Тарахтящий мотоцикл медленно ехал по ночной улице. Время от времени мы проезжали группы подростков. Алели огоньки сигарет. Кто-то бренчал на гитаре, кто-то просто слонялся без видимого смысла.
-
Будут приставать - скажи им, что ты - мой друг, - говорил на ходу Ваня. - А если не уберутся, обращайся ко мне. Я их мигом урою.
На этот раз мы въехали на территорию конезавода через главные ворота. Старинное транспортное средство, чихнув напоследок, остановилось у моего скромного обиталища.
-
Можно, мы на минутку зайдем? - спросил Ваня.
Хотя мне и не очень хотелось демонстрировать неприглядный вид своей импровизированной спальни, я согласился. Едва переступив порог, Павел присвистнул.
-
Вот это да... А мы-то думали, ты - друг Петра Саввича, он тебя по знакомству поселил...
-
Я же тебе говорил, что увидел его вчера впервые в жизни!
Павел ничего не ответил, только прошел дальше, в комнату. Ваня последовал за ним. В его руке побулькивала бутылка.
-
А зачем ты тогда приехал? Неужели только на наших лошадей посмотреть?
-
Разве этого мало?
-
И какие лошади тебе больше всех понравились? - улыбнулся Ваня.
-
Конечно же, ахалтекинцы! - воскликнул я. - Они такие красивые! Разве их можно не любить?
-
Да, красивые, - вздохнул Ваня, почему-то помрачнев. - Лебляди...
-
И к человеку они совсем по-другому относятся. Ведь говорят, что из всех лошадей только ахалтекинцы могут по-настоящему любить своего хозяина.
-
Была у меня когда-то кобыла-ахалтекинка, - раздумчиво произнес Ваня. - Я на ней на работу ездил. Шустрая, хорошая. Но уж очень привязчивая. Иду по своим делам, а она все изводится, нервничает, меня ожидая. Иногда сорвется с привязи и разыскивает меня повсюду, мордой тычется. Дура...
Помолчал и прибавил:
-
Нет ее больше.
Уже несколько раз Павел с Ваней налили и выпили. Бутылка пустела на глазах.
-
Смотри, какая забавная вещица! - Ваня поднял с пола непонятного назначения деревянный инструмент, забытый у батареи прежними хозяевами.
-
Не твоя? - спросил он Павла.
-
Нет, не моя.
-
И не твоя? - на сей раз вопрос адресовался мне. Я отрицательно покачал головой.
-
Что ж, должно быть, я обронил, - и он принялся непослушными руками запихивать инструмент за пазуху.
-
Положи на место, Ваня, - сказал я.
-
Что? - спросил он.
-
Это - не твоя вещь, положи ее обратно.
Ваня завел глаза вверх, словно неожиданно увидел на потолке что-то интересное. В то же время его правая рука юркнула в карман штанов и извлекла из него шило.
-
Моя, не моя... Кто теперь разберет... - задумчиво произнес он, перекатывая шило в своей широкой ладони.
Я растерялся. Мозг, одурманенный предчувствием сна и алкоголем, отказывался понимать: как может человек, только что с непритворным хлебосольством щедро делившийся с тобой последним куском, заколоть тебя из-за какой-то старой деревяшки, явно не нужной ни тебе, ни ему! Ситуация казалась по-театральному абсурдной, но в то же время внезапно возникшее где-то рядом с желудком скользкое ощущение пустоты напоминало: я уязвим и смертен. Ваня косо, отсутствующе улыбался, и я вновь почувствовал на себе его взгляд. Добрые, светлые глаза. Такие бывают у лошадей. У жеребца, вырвавшего зубами кусок мяса из бедра всадницы, проезжавшей мимо. Глядя на добродушную морду этого травоядного - всегда такого спокойного, такого покорного тяжелой, подчас жестокой воле хозяина, - я не чувствовал ни отвращения, ни страха, ни ненависти. Только удивление и непонимание. В этой ситуации было что-то глубоко неправильное, нелепое. Мое мироощущение за долгие годы так слилось для меня с реальностью, что внезапное обнаружение зияющей щели между ними приводило к шоку. И я не видел и не вижу способа быстро залатать эту щель.
-
Ваня, эта вещь была здесь до моего прихода, - выдавил я из себя. - И я обещал Петру Саввичу, что здесь все останется в целости и сохранности. Обещал, понимаешь?
Думаю, что мои слова звучали не слишком убедительно.
Ваня замер на несколько секунд. Потом небрежным жестом положил шило обратно в карман, а вещицу - на прежнее место. Затем он прильнул к горлышку бутылки, высасывая остатки вонючей жидкости.
Когда Ваня заговорил вновь, его голос был совсем другим - глухим, словно померкшим.
-
Лебляди... Красивые, суки... Любимчики Петра... Ненавижу их, всех ненавижу! Что в них толку, кроме красоты? Призов они не берут, быстро не скачут. То ли дело чистокровки! А он возится с ними, как с писаной торбой. Время и деньги переводит. Лебляди... Так бы взял нож и перерезал их всех до единого. На мясо. Красавчиков этих нежных.
-
Не горячись, Ваня, - утробно промычал Павел.
-
Помолчи! Накипело у меня! - крикнул Ваня. - Ничего, скоро придет наше время! Лопнет терпение и польется кровушка по всему Кавказу! До всех руки дойдут. До всех начальничков, и до Петра вашего Саввича. Тогда они поймут, каково с нами так обходиться, да поздно будет. Близко это время, помяни мои слова. Близко!
Он поднялся, шатаясь. Мы с Павлом подхватили его с двух сторон и повели к выходу. В коридоре мышцы его костистых рук расслабились, и он произнес, глядя на меня:
-
Хороший ты, Володя, парень. Простодушный совсем. Нельзя такого, как ты, обидеть.
-
Пора, Ваня, пора, - подталкивал его Павел, чудесным образом почти протрезвевший. Я распахнул дверь, и добрые глаза Вани вновь блеснули:
-
Хочешь, поди, чтобы мы ушли?
Я пробормотал что-то малоразборчивое, упершись взглядом в мусор на крыльце.
-
Четко отвечай и в глаза гляди! - гаркнул Ваня, внезапно выпрямившись.
Я промолчал.
-
Никогда не отводи взгляда! Те, кто отводит взгляд, здесь долго не живут, понял?
Не дожидаясь ответа, он резко повернулся и исчез во тьме.
Всю ночь я беспокойно ворочался на своем ложе. Редкие лохмотья сна разрывались громким кашлем. Кашлять я начал еще в Гималаях. На Эльбрусе приступы снова появились, но быстро исчезли после восхождения. А теперь они возобновились с утроенной силой, подбрасывая мое тело, как марионетку.
Наутро я с трудом выполз из дома. По опустевшей улице проскакал Вадька на молодой неоседланной кобыле. Лошадь кричала от страха и приседала на задние ноги, но Вадькины голые икры крепко сжимали ее взмыленные бока.
За поворотом я повстречал Павла. Он сидел на груженой сеном телеге, которую бодро тащил игреневый русский тяжеловоз. В руке Павел сжимал вилы.
- Ишь, стервец! - заметил он, поздоровавшись. - Только вил и боится. Иначе с места не сдвинешь. Можно еще прут потолще взять, но тут самое главное - побольше им размахивать, не касаясь его спины. Стоит хлестнуть случайно, так он мигом сообразит, что удар такой мелочью для него незаметен, и перестанет слушаться. А вилы он завсегда уважает. Да ты аккуратней с ним, а то мигом укусит!
На степь навалилось жаркое полуденное марево. Воздух дрожал перед глазами, кашель рвал легкие. У самой реки Петр Саввич позировал фотографу. Он стоял в белой рубашке на фоне конезавода, и к нему по очереди приводили лошадей. Маток с жеребятами и могучих производителей. Ахалтекинцев и английских чистокровок. Рыжих, гнедых, вороных... Фотосессия длилась около четырех часов. Затем уставший начкон сел в свою "Волгу" и уехал. Разрешение на верховую езду он мне подписать так и не успел. "Завтра" - коротко сказал он, подвозя меня до деревенской столовой.
Остаток дня я провел в компании рыжего ахалтекинского жеребенка - столь родовитого, что даже сидеть в его присутствии было как-то неудобно. Любознательный юный принц ходил за мной по пятам, то и дело норовя попробовать незнакомца на зубок. Делал он это, разумеется, из чистого дружелюбия - у лошадей считается хорошим тоном покусывать друг друга за холку. Так мы и гуляли вдвоем, чудесно проводя время, пока кобыл с жеребятами не загнали на ночь в конюшню.
Ночь прошла еще хуже, чем предыдущая. На следующее утро я собрал рюкзак и сдал ключи от дома приветливой бухгалтерше.
-
Что ж вы так, - сочувствующе сказала она. - К нам, на Ставрополье, люди едут здоровье поправлять, а Вы - наоборот...
Когда я покидал конезавод, табунщик погнал лошадей в степь. Высокие, грациозные, шли вперед буланые ахалтекинские кобылы с жеребятами. Короткие темные гривы подчеркивали изящество их гибких шей, блестевших на утреннем солнце. Торжественно и спокойно выступали соловые лошади, казавшиеся ожившими статуями из чистого золота. И снова, как в первый раз, дух захватило от их невероятной красоты.
- Лебеди, - прошептал я. Затем повернулся и, не оборачиваясь, зашагал прочь - туда, где меня ждала дорога. Пыльная асфальтовая дорога, ведущая домой.