Аннотация: Вот вам, попробовать что приготовил из русского исконного! Много скопилось, сварилось в душе моей, что непременно должно было лечь на бумагу в некие образы. Зажили они сами собой, пишу - еле успеваю записывать. Но только периодами. Потому, выложу пока лишь то, что отлежалось и утвердилось.
Мой Бог Мой Меч
Пролог
- Здрав будь, боярин!
В горницу вместе с морозным паром, пригнувшись, чтобы не задеть косяк, ввалился дородный князь в дорогой шубе. Стянул соболью шапку и перекрестился в красный угол. Обычное приветствие воинов "Гои еси" употребляли больше на улице, или на пирах, где не было христианских икон. Ну, а уж ежли иконы в красном углу - то будь мил, перекрестись, даже если ты сам князь.
- Ты будь здрав, князь Василий! В твоей я власти.
Хозяин встал с лавки и поклонился гостю. Он оказался в полтора раза выше и шире, чем князюшка, которого считали дородным. Это был его десница в военных делах, сам воевода княжеской дружины, боярин Павел по крещению, а в миру Ратомир рода Берсеньевых. Равных ему во всей округе... да что там в округе, во всей Руси-матушке, не было!
- Пошто, боярин, нос не кажешь на княжий двор? Али обидел чем тебя нечаянно? Али не знаешь, что праздник у меня - сын днесь родился?
- Знаю князь. И по случаю хочу выразить за то свою радость. Здоровья ему великого! А не приходил нарочно, дабы праздник твой не омрачать своим горем.
- Погоди, погоди, у тебя ведь тоже жёнка на сносях была? Не случилось ли худого?
- Была жёнка. Ладушка, красавица. Нету её больше! - воевода княжий задрал голову вверх, чтобы слёзы не покатились из глаз, и подступивший ком не так сильно пережимал горло, не мешал бы говорить. Подождал пару мгновений и продолжил. - Кончилась она родами. Богатыря на свет родила и не выдержала. Всю свою силу ему отдала. Так что, одновременно в моём доме теперя и праздник рождения и панихида. Поэтому прости, князь.
- Не твоя вина! Прощать не за что. А сына своего приноси в мой дом. Воспитаем его не хуже моего. Я тебе и жизнью и княжеством обязан не раз. Да и кормилицы и няньки у меня лучшие. Тебе же, боярин, в беспокойное время заниматься им не досуг будет. Как назвал сына-то?
- Имя дал ему по обычаю и нарёк при рождении Володимиром. А в крещении Петром назван должен быть.
Округлились у князя глаза.
- Это надо же! И моего Петром окрещали! Только по рождению он Благославом наречён. Так и быть тому, пусть растут вместе. Только моего, чур, звать князь-Петром будут, а твоего - Петрушею-воеводою.
И ударили по рукам они. Князь владетельный Боровшей княжевший и воевода его, силы Пересветовой. И водил боярин рать княжью в походы, не думая, кто же вырастит из Петруши без отца-матери. Знал, что князь его воспитает достойно и наукам и ратному делу обучит.
Часть первая.
Цифры и личности.
Один.
Двое мальчуганов сидели на берегу лесной реки. Оба одеты не богато, но добротно. Опоясаны мечами детскими, короткими, но не деревянными, а железными. Луки-стрелы так же, хоть и детские, но тугие, воинские. Знали их в округе, как Петра и Петрушу. Сына княжьего и оружника его.
- А помнишь, Петруха, дядька Олаф, что мечём управляться нас учит, постоянно какого-то Одина вспоминает?
- Помню, только не знаю про то ничего.
- Я расспросил его днесь. Он поведал мне. Хочешь, я тебе поведаю? Только это тайна строгая, а то диакон Максим наказать нас может.
- Хочу, княжич, расскажи! А тайну я соблюдать умею, ты ведь меня не раз проверял.
- Так вот слушай. Один тот - главный бог у воинов. И тех, кто совершает подвиги в его честь, он забирает к себе в Вельглу. Там они всё время пиры устраивают. И готовятся к главной битве против огромного зла, что таится глубоко в земле. А когда победят они зло это, то от того будет слава всем тем воинам великая и спасение душ их.
- Как же это они мимо Исуса Христоса? Как же спасение души без спасителя?
- Один их спаситель! Они победят зло, а победителей не судят! Поэтому им при жизни можно, что хотят делать! И скоромное в пост кушать и диаконам не подчиняться и книг монашьих не читать.
- Как же! Диакону Максиму попробуй не подчинись, он вмиг накажет!
- Теперь понимаешь, почему это надо в тайне держать? Я буду делать вид, что молюсь Христосу, а сам буду Одина почитать.
- Почему же Одина? Есть ведь дедушка Перун-Златоус. Он всем нашим предкам был главным богом в воинском искусстве. Лучше ему молись, чем чуждому Одину! Раз уж не хочешь с Христосом единым быть.
- Перун, да! Очень сильный бог. Но он не может спасти души. Поэтому многие воины молятся и Перуну и Христосу, как наши отцы и деды. Но Христос-то не спасёт, если его единолично не почитать, ежли не отказаться от веры дедовской. Христос призывает к смирению. А как тут смиришься, если то басурмане, то соседи волосяне землю-отчину разоряют. Как не убить, когда враг перед лицом твоим? Либо ты его, либо он тебя! А Один - другое дело. Бей супостата в его честь и будет тебе спасение! Понимаешь?
- Я не знаю Одина. И не буду в его честь ничего делать. Может, он прелестник, речами своими души губит достойных воинов? Думаю, что один этот Один в Вельголе своей пирует и посмеивается над обманутыми воинами. Один Один! Разумеешь? Не зря ведь его так назвали. Не нравится он мне.
- Ну, как хочешь, только тайну мою храни! Ты ведь мне брат названный!
- Душа у каждого своя и как спасать её - его собственное дело. Желаешь послужить Одину - валяй. Тебе лишь бы мечём махать да копьё метать, и книги мудрые совсем не открывать. Тайну твою сохраню. Даже диакону Максиму не выдам, хоть люблю его и почитаю. Вот тебе в залог моей клятвы кровь моя.
Мальчишка выхватил нож и провёл по ладони левой руки - шуйцы. Показалась тонкая алая ниточка. Княжич тоже левой рукой приложился ладонью к ладони и сжал пальцы.
- Беру залог клятвы твоей! Свидетель тому - живая вездесущая вода речки нашей. И смотри, если проболтаешься - платить тебе кровью! Книгочей!
Мальчишки разгорячённые таинством клятвы, пошли к дому. На поясах у них висело по дюжине лесных утей. Охота удалась на славу! В первый раз они упросились в лес одни, сами, без сопровождения. При этом и не заметили, как дядька Олаф отправил за ними соглядатая, пластуна Ерофея. Искусство пластунов состояло в том, что они могли ходить по лесу или по городищу, не возмущая никаких звуков. Ни листва не шуршит, ни веточка не хрустнет, ни плахи мостовой не скрипнут. А уж как лазают и ползают - в любую дырку на любой высоте залезут, на любом дереве спрятаться могут, на любой скале. И всё без единого звука. Дядька Олаф знал, когда распознают мальчишки, что за ними Ерёма следачит, тогда, когда нутрями учуят взгляд чуждый, значит, и пробудился в них дух настоящих воинов. А покамест, пускай их! Пусть чувствуют себя взрослыми в свои-то десять годков от роду! Только под присмотром. Ерёма, если беда какая случится, споможет, а ежели не сможет, то подмогу позовёт быстро. А то кто же их в таком возрасте одних-то да в лес отпустит? Пускай их!
Когда они подходили к пригороду Боровши, городу в котором и княжил Василий, отец Петра, то увидели некоторую оживлённость. Прибавили ходу и у детинца поняли, что Князь с дружиной вернулись из похода. Значит, их отцы дома и есть, кому утями похвастать. Вот они гордиться будут своими сыновьями!
Мальчишки бросились бегом на главный княжий двор. Там их поджидал вид обоза, разбираемого с дороги. Помимо привезённой собранной дани в углу двора стояли крытые телеги, к которым никто пока не подходил. Ребята уже знали, что это значит. Не совсем просто дался поход князю. С живыми в обозе приехали и те, кто сложил голову за князя.
- Ой вы гои еси, добры молодцы! Видно, вы тоже из похода вернулись и тоже не с пустыми руками?
Не увидел Петруша своего отца на княжьем дворе, оглядываться стал.
- Не ищи отца, Павлов сын. Один ты теперь в роду Берсеньевых. Но с тобой всегда рядом буду я. Обещал отцу твоему воспитать, как сына собственного и клятву свою сдержу. Много раз твой отец меня от смертей спасал. А я не уберёг его от одной-единственной. Теперь ты мне сыночек названный! И зовись отныне Боровским-Берсеньевым. Двух Петров теперь взращу, как два камня в опору отечеству!
У Петруши в глаза кто-то луку резанного сыпанул. Грудь сковало железным обручем. Не сдержался мальчишка, расплакался. Испугался слёз своих и побежал прятаться.
В церкови на горе в этот вечер служили панихиду по павшим воинам, а на княжьем дворе при факелах тризну по ним праздновали. Диакон просил у Бога милости для усопших, успокоения душ их и царствия небесного, за то, что не жалея животы своя, постояли воины за землю отчую. А на тризне говорили всё самое хорошее о славных воинах, пели им песни прощальные, дарили подарки последние. А на гробе воеводы среди прочих подарков лежала дюжина жирных утей, убитых твёрдой рукой младого сына его. Не давал князь хоронить диакону славных воинов. Всех всегда огню предавали с подарками последними по древнему дедовскому обычаю, чтобы летели души воинов лебедями белыми за кромку в дали дивные. Вечная им слава! И до утра продолжалась тризна с тостами, славящими головы сложивших. И до утра длилась панихида по убиенным. До утра мучились мальчишки. На панихиду их не пустили, ибо диакон сказал, что это таинство, а слабодушным его до утра не выдержать. А на тризну им нельзя было, ещё маленькие. Слишком много там творилось взрослого. Дозволили лишь Петруше проводить отца в небо звёздное, куда взвился он клубом пламени со снопом искр сверкающих.
А на утро пришёл Петруша к названному отцу. Он уже окреп духом, чтобы принять ответ.
- Ты скажи мне князь-отец, как отдал живот тятя родненький?
- Твой отец великим воином был и слугой самым лучшим! Мы росли с ним вместе, вот как вы с Петром, с молодых ногтей. Множество походов и славных побед вместе пережили. Он не умел проигрывать сражения. Если он вступал в бой, то все знали, что бой за ним будет. А в этот раз мы возвращались домой, когда на нас напали люди с Волоси. Эта Волось и князья их с давних пор враги наши лютые. Налетели они на обоз неожиданно и стали отбивать меня от дружины моей. Я рубился, как мог, но силы были не равными. Видно, что готовились они загодя и знали, как, где и в каком составе двигаемся. Твой отец с княжьей дружиною оказался оторванным от меня. И когда он увидел, что туго мне, то разметал ворогов и пробил мне дорогу к дружине. Но сомкнулись супостаты свежей силою вокруг нас двоих и отбросили дружину далеко от нас. Так и бились мы спина к спине. Локоть локтем друг друга чувствовали, и колено коленом поддерживали. Поредели силы волосьи, в отступку пощли, не выдержали. И победа сызнова была нашею. Прокричали УРА воины, восславляя солнце-дедушку. И почувствовал я тяжесть непомерную. Оглянулся, а воевода мой на меня валится. Весь в крови, да утыкан без счёта каленными стрелами. Снова спас меня верный витязь мой, доказал животом свою верность мне. И теперь я соберу дружину новую и пойду, разорю весь их Волось-град со всеми пригородами да селениями. Никто в живых, кто оружен будет - да не останется! А кто без оружия - в холопья пойдет под руку мою. Пусть всю жизнь отрабатывают мне потерю огромную.
- Благодарствую князь-отец за сказку твою. Буду помнить жизнь и подвиг отца своего и носить в сердце доблесть его. И детям и внукам буду её я рассказывать. Но не ходи ты на Волось-град. Ты прости их, не виновны они в том, что князь у них злой и не ровня тебе. Ты порубишь молодых парней и зрелых мужей, а всех женщин в холопья заберёшь да вдовами наоставляешь. Но ты этим не выболишь горе моё и отца-лебедя от звёзд вечных не вернёшь. Не твори беды. Не бери греха. Ну а смерть отца - такова судьба. Значит нужен он не только здесь. Небо позвало, значит, время ему.
- Странны речи твои, в твои десять годков. Ты сказал такое, о чем и не думал я. Вера дедов велит отомстить ворогам. Но прощать велит нам вера во Христоса. Ты растёшь смел и мудр и тверда рука твоя. В кузне запросто гнёшь железо ты. Дух Берсеньевых оживает в тебе. Вырастишь ты великим воином! Только я прошу, заклинаю тебя! Будь и ты верен Петру, как был верен отец твой мне!
Снова клятву дал воеводич молодой. Снова руку в залог резал он ножом. Снова кровь текла, в землю капала. Снова плакал он, вспоминая отца. Плакал с ним и князь, обнявшись, как с родным.
Вышел Петруша на двор и понял, что теперь он один. Как тот Один, обманщик воинов.
Два.
- Скажи отче, а почто же на Руси до сих пор и Христоса чтут и веру дедову? На икону крестятся, и во дворе идол под навесом стоит. Пост выдерживают, и Перуну губы кровию мажут? Пасху празднуют да и Масленицу. Что же это две веры растут во единую?
- Тяжело народу веру истинную обресть. На Руси Христос, почитай, две сотни лет. А веры истиной, как не было, так и нет. Все хотят после смерти спасения. Но не разумеют, что спасётся лишь душа безгрешная. Они думают, что в церковь ходяши, обрящут они царствие небесное. Мало, Пётр, кресты земные класть нужно веру принять всей душой от мизинца ножи до темечка. Мало, сын мой, молитвы читать, надо каждую буковку через сердце впредь пропустить. Если вера есть, то и боги паганые не нужны более станут, Ну а если нет, то и те не помогут. Ибо силу свою половинную уже ничему противу поставить не смогут. И спасение души их не возможно будет.
- Но ведь есть и другие боги, кто воинам души может спасти, победив великое зло? Как же те, кто почитает их? Получат ли они спасение?
- Много врак и соблазнов вокруг сеют враги Христосовы. Обещают всё, что хочешь, только бы разуверились люди в Исусе. Для того же, чтобы отличать ложь от истины, прелести от похвалы и зло от добрых дел, учиться нужно уму-разуму. Тогда никто не сможет сбить тебя с пути истиннаго. Тогда вера твоя окрепнет стократно. Тогда свет Христоса и покажет тебе спасение!
- А я вот и учусь, отче, и готов сдать тебе урок по речи греческой.
- Да. Своим прилежанием ты меня радуешь. Хоть растёшь непомерным детиною, но письмо у тебя чистое, аккуратное. Читаешь бегло уже на трёх языцах. Вот теперь ты освоил и греческий. Потому мы с тобой разговаривать перестанем вовсе по русскому. Будем изъясняться язЫками разными и разными их наречиями. И теперя ты можешь книги брать все, что узришь в келье моей. Будешь брать и читать на любом языке, а потом, что прочёл - расскажешь мне. И не просто расскажешь, а сказку придумаешь, что ты думаешь про то, о чём прочитано. Я же мысли твои в русло нужное буду править, ежли потребуется.
- Вот те, отче, спасибо, порадовал. Я давно заприметил у тя книжицу. "Жития святых" латинскую. Про наших-то я всё уже вычитал.
И зажав желанную книжицу, вышел Петруша из кельи Максимовой. Был доволен и новым уроком и тем, что хвалил его диакон. Подходило время вечерней молитвы. Нужно было зайти в гридню, где оставить мирское всё да оружие и идти в церковь на моление.
Из-за угла выскочил человек с тряпичной личиной, в кольчуге и лёгкой брони, с обнаженным мечём и двинул на Петрушу. А при нём не было меча. Да и меч-то до сих пор был у него детский, а ему уже двенадцать лет! С собой только широкий нож-кинжал. А у врага - настоящий взрослый стальной меч! При первых ударах Петруша ловко увернулся. Следующая серия сметроносных полётов стального лезвия заставила его вспотеть, но он ловко приблизился к татю, перехватил руку с мечём, заломал её и грохнул супостата о землю, в полёте перехватив его меч. Подставил кончик меча к горлу и спросил:
- Чьих ты, тать?
За спиной раздался смех. Веселились Пётр и дядька Олаф в купе с князем.
- Молодец Петруша! Весь в отца!
- С голыми руками и книжицой на оружного пошёл. И одолел опытного воя! Глазом не моргнув!
Петруша концом лезвия сдёрнул тряпичную личину и увидел старшего гридня княжьей золотой сотни.
- Да и кого одолел? Самого Кутепу! Быть тебе великим воином, сынок! Возьми это оружие и владей им до совершеннолетия, когда кузнец выкует тебе личный булатный меч.
- Благодарствую, князь-отец! Истинно, подарок желанный! Ибо мой детский меч не по руке мне давно, быстро гнётся и силы удара не выдерживает. И теперь у меня два подарка, о которых давно желания лелеял: книжица о латинских святых и меч стальной, настоящий.
- Можешь так же взять бронь с поверженного. Он теперь во власти твоей. Ты оставил жизнь ему, а за то, можешь взять и всё его имущество.
- Не могу я так, дядька Олаф. Нападение ведь вами подстроено. Живота мя лишать не посмел бы он. Да и я разглядел бы знакомого. Мне достаточно этого меча, что я с боя взял и книжки вот этой с парсунами. И сегодня во церкови в вечеру благодарственную за два подарка читать буду Исусу Христосу и за два урока диакону Максиму и тебе, дядька Олаф.
А на поясе у Петра так же меч висел. Посмотрел Петруша на тот меч, почти такой же был. Только маковка по-другому выкована.
- Тоже с боя взял, брат-Петруша, не думай ты. Только дрался я почти два часа своим детским, железным мечём противу стали этакой. Ну а ты же поразил нас всех. Мы и думать не думали, что без оружей ты ко диакону отправился. А когда увидали - спужалися, но ворог твой уже на земле лежал.
- Сам спужался я, Пётр-брат, чуть на ограду не вспрыгнул котом-барсиком. Побоялся, что разрубит-испортит книжицу этот тать. Не моя ведь она, Максимова. А он как-то слабо рубиться стал. Я под лезвием так и нырял, да и меч-то отнял играючи.
- Ты не ври-говори, воин молодой. Противу меня некому стоять, в сотне княжеской буду из лучших я. Ты же в своей младости обошёл меня по умению. По умению и по ловкости. Так, что заслужил ты меч и броню с меня.
- Меч я взял уже, благодарствую. А броня твоя не по телу мне, велика ещё. Вон тебе уже осьмнадцать годков от роду, а теперь, погляди на меня - не дорос ещё.
- Тебе мало лет, но ты вырос почти. Да и твои осьмнадцать лет у тебя впереди. Полежит броня, не заржавится. Но сдаётся мне, что не нужно ждать и чрез годок уже будет в пору бронь моя и тебе.
- Ты, Кутепа, добр, но не стой на том. Не возьму брони тесно телу в ней. Коли в бой идти, вздену я броню - боевую сталь. А на каждый день - не нужна она мне.
А на утро, когда вышли на ратный двор, посмеялся над ним дядька Олаф, как всегда:
- Что же ты, книгочей, глаза красные, диакона подарок всю ночь лизал? Где же меч твой стальной, что ты с боя взял?
Это знак был ему, чтобы бой начать. Вынул меч свой Петруша и стал рубить. То норвейской наукой, то свейским боем, а варяжский манер они учить только начали, поэтому и не преуспел ещё на этом поприще. Так же Олаф-дядька испытал и Петра.
- А теперь, сынки, посмотрите на жалы мечей своих.
- Дядька, да они же теперь в зазубринах! Думал я, что такое лишь на железных мечах, а сталь - она не крошится.
- Так ты думал по младости-глупости. Знайте же, что сталь - самая твёрдая. Она железо крошит и зубрит нещадно и всяко другой метал при том, оставаясь нетронутой. Ну а ежели сталь на сталь пошла, то друг друга они сокрушать будут. Акромя булата сталь ни что не возьмёт. Но и тот от стали такоже зубрится. Посему вы удар принимайте не лезвием, а щекою меча. Тогда и не будут мечи лишний раз зазубриваться.
- Ну а как же в бою, там ведь нет такой договорённости? Супостат ведь повернёт меч лезвием?
- Ежели дурак супостат, то повернёт и лезвием, такого ты одолеешь запросто, а вот ежели он меч ворочает и под лезвие щёку ставит меча - это значит, что враг опытный, осторожней с ним, не руби с плеча. А потом научу, как принимать удары по-змеиному, вскользь клинка. Такому приёму ничто не страшно и лезвие всегда востро будет.
Упражнялись на новых мечах в удовольствие. Потом копьями бились и кидали их в цель и на дальность. Стрелы метали из луков такоже новых. И бились по рукопашному. А в конце Олаф показал им оружие новое.
- Вот, чем завтра мы будем с вами биться играючи.
И достал он топор боевой свейской традиции. То не просто секира, а лезвием он смотрел на обе стороны. И нельзя было сказать, какая сторона главная. Одно лезвие было отражением другого.
- Такая секира очень опасная! Пред такой не стоит ни единый щит! Чтоб держать её - нужна силища, потому и владеют ей огромные воины. Рубит в оба конца, да ещё может колоть-пробивать навершием. И рукоятка у ней тяжёлая. Держит вот тут равноувесие. Потому управлять ей легко очень, ежли знаючи. Можно тут взять и крутить начать, крутить так, что стрела не пройдёт и всё, что попадёт в это коловращение - перемелется в щепы кровавые. А ещё её можно кинуть так, что пробьёт препоны вражеские, ну а если она попадёт в кого, то вместе с бронью рассекёт пополам.
- Вот это да! Ну и секира двурогая! Это, Петруша, для тебя она. Ты эвон, каким детиной вымахал, а я её еле подниму, не то что вращать или в бою справиться.
- Ты не боись, Пётр-брат названный. Крепко её буду держать. И посмотри, у неё ведь два лезвия. А мы с тобою - два Петра! Стоят они спинами, крепко друг друга держучи. Как и отцы наши в бою обычно стояли. Ежли научишь, дядька Олаф, нас, то эта секира, пожалуй, будет у меня любимая!
Рад был радёшенек Петруша событиям последним. Два подарка, два урока, два меча. Секира-чудо о двух лезвиях.
Так и росли и учились два Петра. Вроде вместе, но каждый своею наукою.
Три.
а и твои осьмнадцать лет у тебя впереди. ию. ючи , что без меча ты ко диакону отправился. нами. льной, настоящий.ватилна котор
- По что же ты, отче, книжки от меня хоронишь? Видел давеча, тебе приносили какие-то три, в холщину завёрнутые, а сегодня их уж и след простыл. - Говорил Петруша латынею наставнику своему духовному.
- Ты, Петруша, стал зело борзым-наблюдательным. Уж не вздумал ли ты, что льщу я тебя? Да и зачем те книги тебе, они не светлые. Принесли мне их, чтоб огню предать.
- Прости, отче! Никогда плохо о тебе не подумаю. Прочитал я все книги ведь, что есть у тебя и те, что бывали у князя и те, что смог отыскать в Боровше на торжищах. Нет для меня незнакомых книг. - Говорил он теперь языком франков ему. - А тут случай такой неожиданный! Что ж за книги такие, что огню их отдал?
- И прозорлив стал не по возрасту... Книги те были паганые. Языком писаны не церковенным, а старыми кощунскими каракулями. Палки с точками, тьфу, анафема. Принесли мне их для сожжения, ибо вводят они людей в соблазн о Христосе разувериться. Через них веру христосову потерять легко. А писаны они ведунами последними, что в болотах сидят и из людей по ночам кровь пьют. Кощуны они и книги их кощунские!
- Так почто же ты их огню предал так быстро? Надо было прочесть, дал бы мне их, а потом уж и огню отдавал.
- Нет. Такого тебе не желаю я. Ворожба в этих книгах старинная. Когда предал огню, сам спужался я. Не горели они по началу, а потом ярко вспыхнули. Клубень пламенный из них вырвался и в окружении искр мигающих поплыл медленно к небу звёздному. И не гоже читать эти письмена. Через них будет веры твоей ослабление. Да и писаны они языком прадедов, который никто сейчас и не ведает. Я и то разумею лишь толику, но книги те сам боюсь читать. Ибо желаю своей душе спасения в царстве Божием, а не огненной гиены Диавола.
- Ты, Максим, отец, не боись книжек таковых. Тот язык разумею давно уже. Книги писаны древним наречием, каковым изъяснялися пращуры. Кощуны в этих книгах писывали о том, как жили люди до этого. О старинных наших обычиях, об обрядах, богах и идолах. Ничего в них и нету страшного. Интересно узнать время старое. Зная старое можно строить новое! А и писали они - душу вкладывали, от того, как сгорели - шар пламенный из страниц из ихних вырвался. Жёг живьём ты их, а они немые плакали. Но теперь не вернуть, улетели лебедями за край они, в дали дивные, в небо звёздное... Не жалей о том, что содеяно, ибо не воротишь назад души-лебеди. Если ж будет-то, что принесут сызнова книги подобные, ты не жги их не дав мне прочесть, я прошу тебя. Я о них никому не буду рассказывать. Для себя, для понимания прошлого. Прочитаю, верну, придавай огню, раз Христосу они не угодные. След оставят они хотя б в моей памяти.
- Ты по свейски, что? Разумел от Олафа? На том языке не силён я сам пока. Обходишь, Петруша, в уроках учителя! А вот книги те, ты зря читал! Понабрался там всякой ереси. Но вижу я, что знанием истинным преисполнен ты, лишь поэтому книги опасные не ввергли тебя в бездну язычества. Посмотри себе в душу глубокую. Разглядишь ли там веры подвижника? Может, ждёт тя судьба монашеская, а может и святого отшельника?
- Ты один, отче, разглядел во мне преисполненность знаньями. Остальные же видят лишь мою силушку. Потешаются, как ношу коней по полю, да через речку коровушек перетаскиваю, как подковы гну и другие железочки, как разбил я нечаянно в кузнице наковаленку цельновылитую. Повариха княжья, ругается, говорит, что ем за троих, скоро в дверь не пройду. А портниха князю сказала, что тканей и ниток на починку одёжи моей в три раза больше уходит. Что ж делать мне?
- Не виновен ты в ненасытности. То натура в тебе развивается. Расцветает отцовскою силою. Но на то человек и царит над ней, что умеет обуздать её. Мы можем тело твоё усмирить веригами, а внутренность - строгим постом и обетами. Ещё знаю я, что идут корабли вверх по реке Боровке. Корабли идут купеческие византийские с Константинополя. Ты проси князя Василия торговаться с ними и купить для тебя новых книг, если есть у них. Тут и глад твой успокоится, упоясь новым чтением. Умерщвляя тело-плоть постом и веригами, вырастим дух обширный новыми знаниями. И ожидает тебя свято будущее.
- Что вериги мне? Усмирят ли меня? Строгий пост, так я и не ем излишнего. Питаюся обычною пищею, мясо, каша да квас и, пожалуй, вода. Рыбу ем иногда, когда удаётся хороший улов. По случаю молоком питаюсь, иль простоквашею. И более ничего. А вот книги плывут - это благостно мне. Попрошу князь-отца, не откажет он сыну названному.
- Ты вериги видал для простых людей. Усмиряет их крест вот такой величи. А тебе нужны цепи мощные на плечи и грудь и вериги сами пудовые. Ты пойди к кузнецу, скажи диакон Максим просил. Он тебя закуёт до скончания лета. А там мы узрим: либо снять их с тебя, либо дополнить новыми.
- Добро, скажу. А с пищей как быть?
- Мясо, рыбу не ешь. Молока избегай. Кашу ешь на воде. Хлеб? Ну хлеб - это святое! Приходи ко мне теперь чаще и рассказывай, что чувствуешь. А я буду отмечать рост духа твоего бессмертного.
Шёл Петруше четырнадцатый годок, а размерами тела он был как кузнец, токма повыше чуток. Заковал он его тремя цепями и подвесил три вериги пудовые. По Петрушиной просьбе сделал их такими, чтобы не болтались и движениям боевым не мешали. А то дядька Олаф ругался бы. Получилось почти не заметно под обширной рубахою. Повариха было ругаться стала, что, мол, ещё раздобрел, но успокоилась, когда он сказал ей, чтобы мясом его покамест не потчивала.
А вериги не только не мешали ему, но даже и помогали в бою. Потому, как при драке с дядькой Олафом и его лучшими ратниками, бывало, если заденет кто мечём - больно было, сам-то не кованый он и не струганный. Кольчуги-то он не желал носить! А тут мечи попадали по цепям или по пластинам веригинским.
В самом же бою он с лёгкостью побеждал любого лучшего княжеского воина. Иногда пропускал удары от Олафа, но таких случаев становилось всё меньше. Олаф выпускал на него отряды по дюжине гридей опоясанных. С копьями и пиками, с секирами и алебардами, с мечами разных конструкций и размеров. Петруша всегда выходил победителем. Он даже выигрывал пешим у трёх верховых копейщиков. Весь в отца пошёл! Не мог нарадоваться князь Василий.
А вот у Петра дела обстояли куда хуже. В свои четырнадцать лет он был обычным отроком. Читал уже не по слогам, но очень медленно, чистописание хромало. Бой вёл пока с такими же отроками, как он сам. Но не всегда выходил победителем. Но, что больше всего не нравилось князю - Пётр был плохим стратигом и управителем. Не смотря на все уроки, которые, похоже, учил лишь Петруша. Он уже начал сомневаться наследственный он княжич или названный. Очень хотелось бы князю поменять их судьбами. Но один сын всё-таки названный, воеводин, а другой - родненький, собственная кровинушка, рода продолжение. Горько осознавать, что кто-то лучше тебя! Ну да ладно, Петруша будет во всём Петру помогать и защищать. Вдвоём они силушка!
Вдвоём они может и сила, а вот втроём - большой вопрос, сила ли. Любая, даже самая крепкая мужская дружба может разрушиться из-за одной женщины. Пётр влюбился. Это была дочка одного из бояр Алёна Щербинская. Пётр бегал к ней на свидания, а Петруша покрывал его отсутствие, как мог. Он пропускал важные уроки, сказавшись больным животом. Не выходил на ратный двор, сказавшись, что нужно выучить уроков множество.
В этот раз два Петра вышли в лес на охоту. А Алёна упросилася с подружками в тот же лес по грибы да по ягоды. Подружки так же покрывали Алёну перед её роднёй и тётушками. Пётр ждал этого долгого свидания. Так подолгу они вместе никогда и не бывали. Когда парни вошли в лес и отошли от привычной тропы, чтобы направиться к условленному месту, Петруша остановился.
- Стой, братец! Чую что-то не так.
- Всё так, Петруха! Ты-то что переживаешь? Даже если всё откроется - я за всё в ответе. Небоись!
- Да, нет. Ты иди-ка вон на ту берёзку. Я тут постою, потом тебя догоню.
- Что не так-то? Огурец заморский с молоком съел? Обделался?
- Ты иди, иди, братец, не оглядывайся.
Пётр пожал плечами и пошёл в направлении берёзы указанной. А Петруша присел на корточки, вглядываясь в место подозрительное. И, как только уловил движение слабое - молодым лосем бросился туда. Бесшумная тень попыталась улизнуть, со следа спрыгнуть и затаиться. Но от Петрушиного соколиного глаза - не уйти. Тень взлетела на гибкую берёзу, нагнула ветви и перепрыгнула на следующую, так и летела, перебираясь по ветвям. Обычному человеку толком не разглядеть, в каком направлении идёт движение и не догнать быструю тень по верхним веткам скачущую. Но это было не про Петрушу. Вскоре Ерёма упал к ногам его, сбитый с ветвей тупой стрелою ударною, которая белок и лис стрелять, чтобы не портить шкуры им.
- Что же ты, Ерёма, следачишь за нами?
- Не серчай, Петруша! Олаф приказывал мне. С первых дней, как стали вы в лес ходить соглядатал я вас по его приказанию. От беды охранял. От неразумных поступков должен был защитить вас. Но время идёт, вои растут. Вырос, значит и твой дух воинский. Увидал ты меня. А может, и я сам сплошал? Но, за мной такого не водится.
- Знаешь-ка что, ты гои еси, Ерёмушка! Уважаю я тебя зело и искусство твоё от дедов тебе переданное. Но следачить боле за нами не следует. Таскаться с тобой по всему-то по лесу совсем мне не хочется, а домой отпускать одного, тоже боязно. Не знаю я куда ты пойдёшь-завернёшь. Потому-ка спутаю я тебя, Ерёмушка, по рукам и ногам, чтобы бегать-ходить не моглось тебе. И подвешу на сук, чтоб дикий зверь не достал бы тебя, беспомощного. Не возьми в обиду! На обратном пути после полуденья, заберём мы тебя отседова. А за то, что смирным будешь всё это время - поделимся с тобою добычею.
- Не боись, Петруша, я не обидчивый. Благодарствую, что пожалел меня, да не оставишь зверю на растерзание. Но не трудись ты меня спутывать. Я ведь, любой узел быстро распутаю. А Олаф мне приказывал так, что если поймут следока братья-княжичи. То оставить своё наблюдение и ему о том событии слово молвить. Знать повзрослели вы.
- Ты говори, говори, Ерёмушка, Но всё же ноги твои я спутаю, привяжу к ним ручки ловкие. Попробуй-ка из такой путы выберись!
Навязал Петруша ему полста узлов. Долго же он их будет распутывать! Особля с руками связанными, да ещё в подвесном положении. Ничего не сказал Ерёма ему, лишь улыбнулся и подмигнул в ответ. А Петра у берёзы уж и след простыл, убежал он к своей Ладе-Алёнушке. Но Петруше-то было занятие. Стал он дичь в одиночку выслеживать. Стал выслеживать, бить и складывать. Нужно втрое сегодня больше взять. Первая доля - за самого себя, вторая - за Петра-княжича, третью же - Ерёме положил. Обещал, а обещание держать надобно.
Встретились же два Петра, как и условились. Под старинной огромной сосной на поляночке. Когда солнце перешло полудённую линию. А как вышли к месту, где оставили Ерёму связанного, то уже не нашли никого там акромя верёвочки. Лежала верёва аккуратно сложенная, а сверху воткнуто совиное пёрышко - древний символ пластунской традиции.
- Ах, Ерёмушка, ах ты мастак! А я не поверил ему, что любые он путы распутает. Навязал узлов ему множество, затянул их со всей своей силушки. А ведь он обратился неясытью и сбежал из пут мной наложенных.
- А не видел ли он нас с Алёнушкой? Не следил ли за нами по этому? А не выдаст ли нас с головами он? Надо было пырнуть его ножичком. Иль язык его приколотить к дереву.
- Нет, Ерёма не пошёл за тобой, напрямик побежал он к Олафу. Рассказать, что теперь повзрослели мы. Слову верю его, да и след не обманет меня. Да и выгоды нет ему за тобой следить. Я ведь дичи и на долю его набил. Только он не дождался в лесу её, побежал к твоему отцу-батюшке.
- Что ж ты, брат, такой сердцем мягонький? Не по делу ты зело доверчивый. И поймёшь, как твой друг, предал тебя, как воротимся мы на княжий двор. Ну а ты ему ещё уточек, да зайца за это к ногам положи.
Молча двинулись братья к городу. Каждый тягостен был своею мыслию. Пётр думал о друга предательстве, а Петруша о жестокосердьи и глупости.
А как вошли они во княжий двор, то встречал их сам князь с малою дружиною. Тут же рядом стояли Олаф-дядька и Ерёма. Все ухмылялися.
- Ой вы гои еси, красны молодцы! Красны молодцы, княжьи отроки! Где ж вы были так долго, где хаживали? Да куда путь-дорогу держите?
Глянул на брата названного упрекающе да и отвечал князю Пётр-сын:
- Гой еси, светлый князь-батюшка! А ходили мы с братом названным по лесу, дичи всякой там заготавливали. Вот прими в закрома дикого кабанчика, что Петруша на плечах несёт, да прими утей стреляных, зайцев загнанных и лисицу одну. Не серчай, боле лисиц не выследили.
- А собрали ли вы, братцы-княжичи, долю равную одному гонцу? Много лет он вас по лесам выслеживал, а сегодня прибыл с важной новостью.
Пётр зыркнул на Ерёму презрительно, а потом посмотрел в очи Петрушины. Всё внутри в нём перевернулося. Сейчас будут рубить враки правдою. Но вперёд вышел преспокойный Петруша-брат и сказал не дрогнувшим голосом:
- Не боись, князь-батюшка, за того пластуна. Туточки его доля, целёхонька. Обещанье давал я - значит, будет оно мною сдержано. Пусть подойдёт и сам наилучшее выберет. Посылали его мы подальше куда. А добрался он почему-то на двор к тебе. Что ж за новость такую радостную мы оплачиваем своею добычею?
- Новость та непомерно нас радует! Стали воями бывшие отроки! Признаюсь, мы не ждали так рано того. Думали ещё два-три годика хаживать Ерёмушке вам во след. Но вы того пластуна не просто учуяли, но и выследили, сбили, спутали. Это доблестно для любого гридя золотой княжей сотенки. Ну а отроку и подавно - честь!
Говорил князь, смотрел на княжичей. Видел, во что они выросли. Доблестный, умный, пресветлый детина Петруша и его брат-назван Пётр Васильевич. Пётр Васильевич как-никак простой. Простой и ничем не гордящийся, акромя рода княжеского. Горько видеть такое отцу, князю Боровскому. Но ничего не поделаешь. Такова судьба.
- Коли взрослыми стали отроки, поменять пора им оружие. Луки новые, костяной резьбы, стрелы - боевые калёные. Копья-сулицы, секиры отточенные. А для Петруши секира большая - двуглавая, обоюдно вострая и тяжёлая. Ну а в кузне уже вас заждался кузнец. В горне греется в заготовках булат. Снимет мери с вас и по мерям тем изготовит для вас мечи-кладенцы. А вторые мечи он вам сделает, когда будет вам осьмнадцать лет. С этих пор вы полноправно входите и в дружину княжью и в золотую мою сотенку. Но пока, простыми гридями. Хотя кое-кого я поставил бы сразу командывать. Но рановато ещё вам, для ваших летов по возрасту мужиками матёрыми понукать. Подождём два-три годика, посмотрим на вас и на ваши умения... А теперя со мной вы в походы ходите по данникам и на большие охоты и ловли княжеские. И на всех пирах буди рядом сидеть, о десницу Пётр, а Петруша о шуицу. По такому великому случаю сего дня вечером будет пир горой! Будем чествовать новых воинов!
А когда княжичи остались наедине, говорил Петруша таковы слова:
- Видишь, Пётр-брат, всё, как я сказал. А если бы приколотили Ерёму языком к дереву, знать скрываем-то, дознаваться надобно. Еремей же служит честно, и приказы всегда исполняет, как следует. Верю я ему и уважаю его. Так и ты, брат не держи на него-то зла.
- Ну гляди, если про нас с Алёной узнают!
- Ежели сам не оплошаешь, то никто и не узнает. Я ведь клятву тебе давал. А ты знаешь, моё слово твёрже гранита варяжского!
- Знаю, брат! Ты моя опора единственная. Но нас теперь не двое, а трое. Я, ты и Алёна-Ладушка.
- А может, бате сказать? Он вас и поженит, чего по углам-то прятаться?
- Рано ещё. Млады мы сильно. Не разрешат родичи, хоть я и княжеского рода. Да и Максим запретит, не по церковным у нас обычаям.
- Не поженят, так сговорятся хотя бы родичи. Будете друг другу суженными названными. А сейчас вы ни в церковной традиции ни в пращуровой, живёте-прячетесь только от взгляда лишнего. Прячетесь, как тати. Кривду творите.
- Не перечь мне, я знаю, что делаю. Воины Одина могут поступать так, как сами вольны. Может, я потом передумаю на Алёне жениться, другую-то выберу. А уже, названы суженными. Ты хоть понял, что случилось?
- Когда случилось?
- Сегодня на дворе княжеском!
- Это когда нас приняли в дружину княжескую, в золотую сотенку?
- Да, когда нас посчитали равными со всеми - воями. Это всё знаешь от чего?
- От чего же?
- От того, что я Одина почитаю!
- А я думал от того, что мы загадку разгадали с Ерёмою.
- Так Ерёму-то мы почувствовали от того, что Один нам его показал.
Как-то обидно Петруше стало от слов этаких.
- Ну, помолись своему Одину, да поди поймай в другой раз пластуна по ветвям скачущего!
- Что ты, братец, хмуришься? Разве я не так говорю? Это Один помог тебе!
- Всё было-то не от Одина, а от усердных занятий-то. Я бы его ещё борзей споймал, только вериги смиряют, не привык пока.
- Вериги? Ты вериги одел? Ты хочешь стать юродивым? Ведь только юродивые их носят-бряцают! Умервщляют плоть, чтобы дух укрепить.
- Я диакону Максиму рассказывал, что расту непомерно, а он приказал в вериги заковываться. Вот и ношу с тех пор три вериги пудовых.
Посмотрел Пётр на цепи и вериги те, удивился и молвил:
- Тяжело ль тебе, брат, три пуда носить? Да ещё с ними и охотиться? И зачем добровольно себя принижать? Ты, видать, совсем лишился ума, раз такое с собою выделываешь. Это всё от книг твоих переумных. Книгочеи все быстро лишались ума. И по этому, отныне я ни одной книжицы боле не примусь читать. Я теперь воин княжеский, ни к чему мне теперь книжки умные. Не хочу, как ты, ума-разума лишиться раньше времени.
А когда Петруша показал вериги те дядьке Олафу. Тот одобрил их и сказал таковы слова:
- Ты носи их Петруша до времени, ну а снимешь когда, будто крылья вырастут. То полезно тебе, но не для молитвы христосовой, а для развития торса мощного.
И задумался Петруша крепенько. От чего же всё, что ни делает он, обращается лишь на пользу силы его, ну а дух, не крепнет, а смиряется. И решил, что то - испытание. Испытают его временем, испытают его на отступничество. Не откажется ли, не разуверится ли? Не откажется, не разуверится! И решил он носить вериги те, пусть не дух укрепляют, а за одно и торс мощат. И вкушать еду скоромную, в пост, не в пост, пусть кто что говорят. Знать судьба его богатырничать. В ратных подвигах свою жизнь вести. Но и чтива свои и знания не бросать и на том ратном пути.
Так три вериги на трёх цепах висели на нём до времени.