На втором из семи холмов Рима, в низине между Палатином и Эсквилином, где когда-то мерцало искусственное озеро Нерона, римляне в 68 году начали возводить то, что назовут Флавиев амфитеатр. Или - проще - Колизей.
Но на самом деле Колизей - это сам Нерон, застывший в камне.
Император, который мечтал стать солнцем, музыкой и богом, превратился в архитектуру - в гигантское лицо тщеславия, окаменевшее между землёй и небом.
Когда Веспасиан, суровый Флавий и победитель иудеев, а побеждал он иудеев непрестанно, забава такая, мания - победить иудея, приказал засыпать Нероново озеро и построить на его месте амфитеатр, он думал, что стирает память о тиране.
Но на деле он лишь увековечил её - только теперь вместо одного безумца Нероном стал весь Рим.
Колизей родился из тщеславия - и потому сам стал его символом.
На его арене продолжалась древняя битва: разум против страсти, Сенека против Нерона.
Когда бородаьый тиран сидел на трибуне, он видел в гладиаторах своё отражение - тех, кто умирает ради аплодисментов.
А Сенека, глядя на кровь, видел философию, которую топчут ради зрелища.
Нерон смеялся, Сенека молчал.
И это молчание стало эхом, от которого выросли стены Колизея.
Прошли века.
Толпы исчезли, империя выдохлась, и арена превратилась в зеркало знати.
Теперь гладиаторами были скука и вино, а вместо битв - разговоры о прошлом.
И тогда пришёл Генрих VII Люксембургский, бородатый император с севера, несший не меч, а идею.
Он хотел вернуть Риму светскую честь, освободить империю от власти Папы и Бонифацианской системы, где вера подавляла разум.
Генрих мечтал прославить Германию в Италии - не разрушением, а порядком.
И вот он вступил в Колизей, словно в живую метафору истории, и подарил его снова народу - как когда-то Веспасиан.
Но Колизей был уже стар.
Когда Генрих произнёс слова о свободе империи, арена словно ожила.
На песке, в пыли веков, воображение народа нарисовало двух гладиаторов:
Папу - в белом, с крестом, и Императора - в стальных доспехах, с мечом рассудка.
- Земля - Божья, - сказал Папа.
- Но управлять ею должен человек, - ответил Генрих.
Слова ударились друг о друга, как клинки.
И в этот миг сам Колизей стал ареной разума и веры, каменным философом, что слушает спор неба и земли.
Потом наступила тишина.
Земля содрогнулась.
Пришли землетрясения, и природа сделала то, чего не смогли сделать легионы.
Она треснула стены, разломала своды, сбросила камни вниз -
будто сказала: "Всё, что построено из гордыни, должно вернуться в прах".
Так Колизей разрушился - как рушится всё, созданное человеческим тщеславием.
Но в его руинах осталась память -
о рыжебородом певце, философе-стоике, императоре,
о людях, верящих, что сила и разум могут договориться.