В воскресение Николай Николаевич поехал слушать литургию в самый большой православный храм в Барановичах. Очень ему хотелось познакомиться с местным батюшкой. Прихожане уважали своего священника - малозаметный наружностью, а в Турецкую войну солдатом, совершившего геройские подвиги. Говорили ещё об отце Владимире, что имеет дар добротворения. Наблюдая за ним с левого клироса, Николай Николаевич думает:
- Скромный и речистый. Сможет ли стать мне опорой, укрепить в трудную минуту? Один раз только и взглянул на меня. Глаза прозрачные как первый, бесснежный лёд - синчик.
А отец Владимир, подняв глаза кверху, глядит в вышину - молит Бога о себе и за всех, приносит Ему своё покаяние, любовь, благодарность, просит за будущее матушки - России. Вот лицо к прихожанам поворачивает, а глаза так и блистают светлыми лучами.
Читает назидательные речи. Его звеневший глухо голос расслабляет Николая Николаевича, убаюкивает. И начинает казаться, что его, как кожушком шелковичную гусеницу, облекает покоем.
И вдруг - слова, которые дрожью по телу прошли:
- А фармасонам - вольнодумцам и безбожникам - анафема!
Душа так и обмерла:
- Уж, не про меня ли?! Не думает ли батюшка, что он, став мартинистом, отступился от веры, в которой рождён и воспитан? Так, не масон же он, не богоотступник. Это у них там: всё - ложь, одно какое-то вероподобие. А мартинизм предлагает исповедовать свою веру, не стесняет в отправлении обрядов. Что худого в том, что я пользуюсь наставническими, внятными и разумными советами. Такими советами, которых от наших православных батюшек не дождёшься: только и учат - как попасть в Царство Божие, а не как жить.
Но! Свечи не погасли, свет не померк, служба продолжалась. Чуть успокоился Николай Николаевич, только через минуту его вновь лихорадочный озноб прошибает:
- Неужто у местного батюшки ум такой острый и тонкий, что легко проник в поры моего мозга. И стало всё тайное явным, даже то, в чём он сам себе боялся признаться?! Вот тебе и поп из захолустья. Попался, как набедокуривший ребёнок!
Верховный, буравя взглядом отца Владимира, словно оправдываясь, тихим голосом начинает божиться:
- Чтоб мне сквозь землю провалится, не клятвопреступник я! Присягнув Государю - своему племяннику, служу ему верно!
" Стариковщиной пахнет - не нравится мне здесь"- сказал Великий князь своим спутникам, спешно покидая храм. Расселись по машинам. Вернулись в лагерь.
Аминь тому делу!
С тех пор Николай Николаевич слушает бас, привезённого специально из митрополичьего хора, дьякона. И " Херувимскую" - она для Великого князя исполняется на музыку оперы Бородина " Князь Игорь". В лагерной церкви.
Вечером, по заведённому им самим же порядку, Николай Николаевич - за своим письменным столом.
Адъютант по просьбе Великого князя не стал зажигать электрическое освещение, а принёс две свечи. Две, а не три. Потому, что три свечи на столе - плохая примета.
На белой и сквозистой, как яичная скорлупа, бумаге перо капиллярной ручки Николая Николаевича выводит:
- Веришь ли ты, Станушка, в откровения через сны, видения, знаки? Я верю.
Перо замерло в воздухе. Пламя плавит свечи, разгорается, освещая стол.
... Первое чудо случилось с ним на переправе через Дунай в июне 1877 года.
Много лодок тогда взорвали турецкие гранаты, но не лодку Николая Николаевича. Она - огрузлая, от облепивших её борта солдат - с потопленных соседних, целёхонькой ткнулась в противоположный берег.
И потом, когда он бежал впереди солдат прямо на турецкие пушки, разве не Десница Провидения отводила от него смертельные пули?!
Вот тогда и появилась в его мозгу мысль - может быть, он - избранник? Но каково его Предназначение?
- Я часто беседую с протопресвитером отцом Георгием (Шавельским). Стана, это - золотой человек! Много молюсь. Но, что было, то было: от своего прошлого не отмолишься, не открестишься...
После Турецкой войны вернувшись в столицу, Николай Николаевич кружил, плутал, желая открыть истины, до которых умом своим не мог дойти. Чувствовал душой и сердцем, что отличается во всём от Романовых: иные мысли, иные убеждения. А венценосный двоюродный брат сердился: " Чудачит!" Семья решила, что он - разлаженная скрипка, не держащая строя.
Кто ему свет откроет?!
В то время с Николаем Николаевичем случилось странное происшествие. Вместе с братом он совершил путешествие в Черногорию...
...Облачка вереницами текли по небу к синим горам - окраине земли Монтенегро. Следом за ними по дороге меж белесых кукурузных полей двигалась кавалькада. Под пощёлкивание бичей, чередой - не россыпью, чтобы поменьше пылить: две колясочки - кукушки и несколько всадников. У маслиновой рощицы, за которой виднелись гонтовые крыши деревеньки, конный поезд остановился. Видно, жара так умаяла путников, что им расхотелось продолжать путешествие - потянуло в тень под оливы. Двое всадников на чистокровных жеребцах, в одеждах модного французского покроя подъехали к коляскам. Дамы, в них сидевшие, спорили между собой, вернее, говорила всё время старшая, а младшая, лицом на первую даму похожая, молча упрямилась. Теперь говорившая - молодая женщина в полосатом платье, по английской моде обтягивающем её полноватую фигуру, ободрённая вниманием молодых людей, обратилась за поддержкой к ним:
- По солнечному припёку без ущерба здоровью продолжать поездку невозможно. Пыль может навредить Петру - начнётся кашель. И по времени уже давно пора подкрепиться местной кусницей. А потом надо вернуться домой, в Цетинье.
В такт своих слов Великая княгиня Милица, ещё недавно принцесса Черногорская, всё время наклонялась телом вперёд, и Николай Николаевич, с лошади наблюдая за мерным покачиванием горы цветов и лент на шляпе невестки - огромной плоской тарелки с прямыми полями, с удивлением почувствовал, что его укачивает.
Вторая дама - младшая сестра Милицы Стана выбралась из своей коляски. Не привыкшая спорить со старшими, сейчас она решила проявить самостоятельность и продолжить, пусть даже в одиночестве, такое важное для неё путешествие. Очутившись на земле, сердито одёрнула серебряный поясок, которым перехватывались на талии пышные складки её просторной блузки. Развязала ленту и сняла шелковую шляпку. Достав из коляски кусок кисеи, один её конец придерживая подбородком, ловко обмотала другой вокруг головы, закрыв лицо до самых глаз.
Николаю Николаевичу было интересно наблюдать за сёстрами - дочерями Князя Черногорского Николы Негоша. Большой умелец изворачиваться с выгодой для себя - устроил дочь Милицу, отдав её замуж за Великого князя Петра Николаевича. Породнился с русским царём.
Младшая - Стана казалась ему интереснее. Не как женщина, конечно, она была не в его вкусе: смуглая как цыганка, мальчишеские замашки, свободные манеры. Небось, на велосипеде взапуски с собаками гоняет.
Стане он сочувствовал, даже испытывал к Чернобровке жалость. Ему, как и этой девушке было знакомо ощущение жгучего сиротства: можно жить в семье и быть нелюбимым, и никому ненужным. А это дитя, что сейчас с надутыми губками, шмыгая глазками, как затравленный зверёк, готовится к дальнейшему походу, была превращена отцом в разменыш, впрочем, как и остальные дети князя Николы Негоша. Жаден князь на блеск и почести. Тщеславие побороло в нём родительскую любовь - он отправил дочерей учиться в Смольный институт благородных девиц. Далека Родина, да близок Императорский двор. Подросли дети - начал хлопотать о выгодных для себя браках сыновей и дочерей.
Вот скоро и Стане придёт черёд - выдадут её замуж за нелюбимого, за вдовца - сына великой княгини Марии Николаевны - герцога Лейхтенбергского. Счастлив князь Негош. А у жениха - герцога свой резон: на что не пойдёшь, чтобы вернуть доброе расположение венценосного двоюродного брата и майорат на семейные бриллианты. Бог его суди!
- Как повезло её сестре с Петром! Брат будет Милице добрым и верным мужем. Но какой женой будет черногорка? Руки то ему свяжет! Да, уж, всякому - своя судьба. Сейчас воркуются как голубки, а в Петергофе на свадебной церемонии мне показалось, что милый Пётр просто выполняет волю нашего отца! И хорошо, что только показалось!
Между тем, Стана, закончив свои приготовления, усаживалась на подведённую к ней лошадь.
Николай Николаевич усмехнулся: а он - то порицал про себя худой вкус девушки. Немодная её юбка с густыми складками оказалась для конной прогулки " не хитра, да кстати".
И, неожиданно для самого себя, вызвался Стану сопровождать. Несмотря на то, что хотелось есть, а крестьянки наверняка предложили бы знатным гостям клёцки с острой подливой и пирожки с творогом, которые ему очень нравились. Да и шея болела, натёртая мокрым от пота стоячим воротничком.
Он даже отказался от охраны. И трое молодцов в красных, украшенных чёрно-золотой вышивкой, субунах, довольные таким решением, и их крепкие, короткошеие лошадки остались отдыхать в тени старой оливы.
- Ещё странность черногорского князя - его никуда не годная армия, - подумал Николай Николаевич.
Личную охрану Николы Негоша от крестьян отличали только карабины, торчащие за спинами, да кожаные пояса вместо шёлковых кушаков. А, ведь, князь с помощью своей армии обещал Российскому императору превратить Черногорию в русский форпост на Балканах. И Александр его суетным речам поверил. На большом императорском обеде им был произнесён тост: "За единственного моего друга - Князя черногорского!"
- Сумасбродит князь Негош во всём! Жалобы своих подданных принимает прямо от них самих, сидя во дворе своего одноэтажного палаццо за широким, дубовым столом. Не боясь покушений. Мирит и наказывает. Странный нрав!
Из задумчивости вывел голос Милицы, говорящей вкрадчиво: "Сестрица, а хорошо ли помнишь место, где отшельник пещерничает?" И льстиво, к Николаю Николаевичу: "Не заплутаете?"
- Не заплутовать тебе, брат! - хохотнул Пётр Николаевич.
С дороги свернули к деревеньке. И тут под мирный и однообразный конский топот, под пощёлкивание дятлов по стволам деревьев, Николаю Николаевичу вдруг стало понятно, что его ведёт к капищу и каких пророчеств он ждёт для себя. Что хитро, то и просто! Он даже растерялся, будто застал вора врасплох.
Что же за вопрос такой мучительный, на который искал ответа Николай Николаевич - генерал-майор, командир Лейб-гвардии Гусарского полка? Дело было в его подчинённом - никуда не годным командире эскадрона - цесаревиче Николае Александровиче.
- Не выйдет никогда из молодого Николая Романова в случае войны Верховного главнокомандующего, даже если станет Императором. Нет у него магнетизма - силы воли полководца, которая действует на волю армии. Покоряет её, приобщая к своей. А у меня - она есть. Чувствую! Так, что же делать?
Конь Николая Николаевича, почувствовав набранный повод, остановился. А у всадника мышцы спины вдруг напряглись, и на него словно столбняк нашёл. Не совладав с собой, спросил дрогнувшим голосом: " Принцесса, или одному мне это кажется: звуки и запахи стали больно внятными...Ясно слышу, что несёт вонью, мертвятиной. "
Стана удивлённо поглядела на своего спутника.
- Неужели Вы тоже боитесь, Николай Николаевич? Или Вас запах кислятины остановил? В деревне - забойка скота. Крестьяне в котлах с простоквашей ремни замачивают.
Продолжили путь.
Дубовый лес сменился буковым. Деревья пошли голенастые, прямые, высокие. Редкие листья - много света.
А Николай Николаевич всё думал свою думу и думал. Без отдыха.
- Каким будет Государем - не знаю, но полководцем - никуда не годным. Совесть томит... Николай - цесаревич. Но на земле нет совершенства, всё мирское - не без порока. Что же мне делать с моими мятежными мыслями? Повиниться? Каяться в душе?
Вчера, поддавшись на уговоры Милицы съездить всем обществом к местному колдуну Морокуну и узнать своё будущее, почувствовал облегчение, будто появилась возможность умалить своё бремя выбора решения.
- Как жаль, что рядом нет друга! Сокровенными мыслями не со всяким поделишься. С отцом?! Он сейчас в Ялте. После смерти своей танцовщицы, он с детьми хотел вернуться из Парижа в Санкт-Петербург, да император ему это не позволил. Да и неизвестно, захотелось бы отцу меня выслушать. Насмешкам не было бы конца. Матушка?! У неё, как всегда, своих забот хватает. В это лето они с Петрушей погостили у неё в Киеве несколько дней. Столько дней, сколько смогли вытерпеть матушкины жалобы и хамство её сердечного друга - священника Лебедева. Петруша?! Он - давний его товарищ. Ещё в детстве они поклялись друг другу рыцарской клятвой всю жизнь быть вместе. Как по-другому, если в истории они нашли множество примеров, подтверждающих необходимость верности оруженосцев рыцарям. Уход одного из них, стоил другому потерю жизни и чести. Верность и доблесть! Но что делать, если и оруженосцы, взрослея, начинают предпочитать любовь женщины битвам и опасностям? Нет. Пётр в советчики не годится: кроток и влюблён.
- А если колдун в своём магнетическом ясновидении подтвердит моё предназначение?! А если - нет? Что ж, несбыточного и предполагать нельзя. А если - да?! Если как в Деяниях Нового Завета: "И с сим согласуются словеса пророка". Тогда надо решительно действовать!
Между тем, выехали на поляну. На однократный крик ворона, Николай Николаевич поднял голову, ища глазами птицу. И увидел её прямо перед собой - в нескольких метрах, на ветке дерева. Ворон. Весь чёрный, с отливом. Выкинул одно крыло, дал лоснящимся пёрышкам развернуться. Собрал крыло. Глянул вещим глазом. И произнёс языком русским и русским произношением: " На фунт пороху - шесть фунтов дроби." Не прогнусил зловеще, не пробормотал невнятно, а ясно так сказал. Или почудилось? Или ветер в вершинах деревьев прошумел?
"Кто тут карикатурит?" - подумал, но вслух ничего не сказал, потому что увидел глаза Станы - две большие блестящие пуговицы.
Бодрым, громким голосом Николай Николаевич начал рассказывать:
- Был у нас на военных сборах под Красным селом случай с одной дачницей: на барыню по ночам страшливость начала находить. Не знает куда деваться...
Замолчал, потому что Стана теперь смотрела на него хоть и осмысленно, но беспокойно.
Подумал: " Вот сплетник! Девушку россказнями смущаю." Но её смущение показалось ему очень милым.
- А что это с конём?
- Что это, товарищ, ты так отдуваешься? Устал что ли? Смотри, принцесса, у коней на боках - потная пена! Подъём их так упарил?!
Стана, съехав из седла на землю, уже копалась в переметной суме.
- Забыла сказать, что дальше к Морокуну на лошадях заказано ехать, под страхом кары.
И протянула Николаю Николаевичу путы стреножить коня.
Лес, шелест листьев, отдалённые крики птичьих стай остались внизу. Зато всё ясней - гул, перекатный шум. Шли вверх по каменистой дорожке. Показалась река. Теперь чуть заметная тропинка бежала меж валунов по берегу. На склоне - только камни да выбеленный водой сухой хворост. Прошли мимо обветшалого дома без крыши. Весь щелястый, продуваемый ветром. Флюгарка - чёрная стрелка на шесте беззвучно крутилась, из-за шума воды не было слышно её скрипа. А вот и мельница. Какой же колдун без мельницы! Прошли мимо. Начали спускаться вниз по мраморным уступам, похожим на ступени всё ниже и ниже, а стены ущелья поднимались всё выше. Река сначала громыхала рядом, а потом, образовав воронку, провалилась в какую-то щель, под землю.
Почувствовав, что его тянут за руку, Николай Николаевич оторвался от любопытного зрелища и шагнул вслед за своим проводником под своды пещеры.
Они попали в окаменевший лес. Известковые натёки нависали сосульками с потолка пещеры, громоздились колоннами, украшали её дно узорами трав, разводами и очерками. И тут оба невольно подались к выходу, потому что из её глубины показался допотопный зверь, может быть, медведь пещерный. Всмотрелись и разглядели в нём отшельника в овчинном кошуле. Голые руки - тёмные от загара, лицо - пожелклое от ветра.
Совсем другим он представлялся Николаю Николаевичу: волшебником с золотым жезлом или седым волхвом с дорожным деревянным кистеньком. Хотя, в таком горном вертепе как человеку жить - только диким зверем.
Морокун выпроводил Николая Николаевича из пещеры, Стана осталась про свою судьбу выпытывать.
На воле потемнело. Глянул вверх - солнце облаками обволокло. Он начал тревожиться за девушку и вслушиваться в гул воды, в котором ему слышался крик многих голосов.
Прошло время, и из пещеры показалась Стана. Шла, сутулясь по-старушечьи. И лицо поосунулось.
Николай Николаевич вдруг такую к ней нежную жалость почувствовал, что хотел, уж, броситься на колдуна, пока он в волка или камень не перекинулся, но был остановлен голосом Станы: " Теперь ты". Не " Вы", не "Николай Николаевич", а просто - "ты".
Морокун подвёл Николая Николаевича к реке, поставил на краю обрыва, чуть ниже наливного колеса. Там - водопадный шум, гул, брызги от падающего с высокого порога ручья. Здесь - только вода ключом кипит. В таких местах - в бучалах под мельницей (в народе говорят) всякая нежить водяная живёт. А вон и колесом что-то в пучине завертелось, видно, водяной всплывает. Николай Николаевич невольно обернулся на Морокуна - тут он или там?! Тот стоит, опустив жёлтые веки, и на воду что-то нашёптывает. Открыл глаза, глянул на водоворот - вода успокоилась, без ветра зыбью пошла. Молча взял за руку Николая Николаевича, клинком царапнул по его ладони. Выступила кровь. Тёмное лицо чародея оживилось.
- Кровь алая. Алая! А значит это, что ты легко предаёшься страстям и похотям. Думаешь, небось, что нет страсти неистовее безумной любви?!
Тут Николаю Николаевичу ясно почудился из глубины пещеры серебристый хохоток его обожаемой Марии Потоцкой - актрисы Александринского театра.
- Это страсть - страстишко! Она гаснет со временем. Страшно властолюбие! Обратившись в страсть, оно растёт и растёт с годами! Хочешь знать, что впереди будет? Гляди - не сморгни!
Колдун развернул ладонь Николая Николаевича над пучиной. Кровь закапала вниз красными дробинками. В круглом окошке, гладкой как стекло, воды начали прорисовываться две птицы. По полёту видно - сокол и утка. Сокол подтекает под утку, поднимает её вверх, и, вдруг, вынырнув позади, ударяет в неё стрелой, прямо под левое крыло. И бьёт утку когтем. И раз бьёт, и второй, и третий. А она всё мечется туда и сюда. Сокол почернел. Да не вороньи ли перья?!
- Нет! Не хочу больше ничего знать! - вскрикнул Николай Николаевич. От сброшенного его ногой вниз булыжника, вода взмучивается и изображение пропадает. Да только... Что за чертовщина?! Не пошёл камень на дно, а закрутился в водовороте. Загоготал Морокун, скаля крупные зубы. Сквозь смех - не сказал даже, а пролаял: " Не быть тебе большаком в семье!"
Николай Николаевич шагнул к колдуну, поднял над головой длинные руки. И, потрясая кулаками, тоже громко закричал: "Лжепророк! Гадатель! В острог его!"
Всю обратную дорогу Николай Николаевич на участливые вопросы Станы не отвечал, напряжённо смотрел вперёд пустыми глазами и тихонько бормотал: "Чертовщина. Дичь...Бессмыслица..." Или строчки из Матфея: "Прорцы нам, кто есть ударей те?"
Только когда начались виноградники и забелели домики Цетинье, Стана, смущаясь, попросила Николая Николаевича остановиться. Девушка подъехала к своему августейшему родственнику и протянула ему платочек, свёрнутый узелком.
- Вам, Николай Николаевич, велел передать Морокун.
Ручка в светлой перчатке успокоительно скользнула по задрожавшему, припорошенному пылью рукаву сюртука.
Взяв себя в руки, Николай Николаевич, спокойно принял узелок. Но затем начал торопливо, портя кружева, его теребить.
Стана вырвала, то ли шутя, то ли сердясь.
- Вы платок на кусочки растормошите!
И сама вынула из вещицы серебряный перстень. Кольцо - простенькое, а камень - корунд. Странный камень: красный, прозрачный, цветом на огонь похожий. Только сердцевина, как и в настоящем пламени, голубеет.
- Колдун сказал - перстень не снимать и за камнем следить: если в его ядре заклокочет огонь, жди беды. Так пышет пламя Ариманона. Повелителя тьмы.
Николай Николаевич, хоть глаза - беспокойные, усмехается:
- Не страши меня, Стана! А не кажется тебе, что ваш вещун не похож ни на одного из семидесяти старцев, на которых был возложен дух пророческий?
В ответ девушка, вздохнув грустно, пожала плечами.
И от её вздоха опять Николая Николаевича обдало жаром с ног до головы.
- Или нагадал что плохое? Так чёрт стращает, а Бог милует, девочка!
Стана подняла лицо, посмотрела в глаза Николая Николаевича долгим взглядом и рассмеялась невесело:
- В нашем княжестве Монтенегро в гадания принято верить. Мы сами умеем ворожить: и на руку, и на уголёк, и на воду, и на бобах, и на картах. Хоть это и считается недобрым делом, но мы - с молитвой! Вот ведь, ведьмак проклятый, что напророчил - не пойму. Сказал: "Замужество твоё - беда избывчивая. Будешь и ты счастливой. Гора с горой не сходится, а горшок с горшком столкнётся! "
И Николай Николаевич, поддерживая шутливый тон, предложил:
- А нельзя ли отворожиться?
- Нельзя! Осторожа дороже ворожи! И так папенька за расходы на меня сердиться будет!
Перебирая в мыслях картинки прошлого, Николай Николаевич жмурится, вздыхает глубоко. Прижимает руку к левой стороне груди.
- Ох, уж эти воспоминания. Сердце душу мутит!
Эмаль Георгиевского креста холодит ладонь. Пальцы скользят по восьмиконечному белому символу рыцарей Мальтийского ордена: восемь концов - восемь блаженств, ожидающих праведника в загробном мире.
- И там - вместе, а без тебя, Стана, мне и в раю тошно будет! Странно, никогда ты не казалась мне женщиной соблазнительной, заманчивой. А была, просто, несчастным, родным человечком, нуждающимся в моей защите и опеке.
Николай Николаевич был очень растроган, но взял себя в руки.
И тут пришла нечаянная мысль, от которой он замирает, даже дышать перестаёт:
- Если бы не вмешательство венценосного двоюродного брата, жизнь моя приняла бы плохой оборот.
Уж так он в молодости хотел узнать, какую волю Божью означают посланные ему на войне знаки, что жить на свете ему стало маятно. Связался со спиритами. Переехал из дворца отца в дом - лавку меховщика Буренина. Жена купца обладала особой, таинственной силой медиума. Под её руками на сеансах вертелись столы и чашки, являлся призрак императора Павла и молча указывал Николаю Николаевичу бледным пальцем куда-то в пространство. Провидоша от всей души хотела помочь " Николаше", да своими обиняками и намёками только разлад внесла в его душу и в его дом. Тёмное и греховное такое житьё начало угнетать Николая Николаевича. И когда августейший брат " в сердцах" предложил ему не позорить фамилию и жениться наконец на своей купчихе, он просто покинул Петербург. Уехал в имение Знаменка, так и не узнав своего Предопределения.
Но желание получить ответы на мучительные вопросы: " Обличён ли я особым знаком? Для чего?" осталось и только крепло.
Если б знать! Тогда бы не тратились попусту в безделицах молодые силы. Он бы трудом и старанием достиг цели.
Память, склонившегося над столом, Николая Николаевича опять воспарила к небесам и закружилась в высоте, среди облаков - воспоминаний...
Прошли изменчивые годы. И снова встреча со Станой.
Мужем брошенная, всеми оставленная, угрюмая, суровая. Была похожа на перелётную птицу, вынужденную, вопреки природе своей, остаться в холодном Петербурге.
И он - одиночка, кочевой зверь, уставший от мотаний с инспекциями по кавалерийским частям.
А взглянули друг на друга - у Несмеяны царевны глаза от радости как у кошки заблестели.
Несчастные люди становятся самыми нежными друзьями. Это - всё слабости людские: жалея друга, начинаешь чувствовать, что растроган до слёз за себя самого, а это - такое удовольствие.
Они сошлись с того раза. По сочувствию друг к другу.
Потом появился Папюс, который сказал Николаю Николаевичу: "Поведу слепого за руку." Его мистическое учение " Путь сердца" принесло успокоение Великому Князю. Наставник - мартинист начал с обучения ученика теургическим операциям, потом перешли к волшебной кабалистике, таинственным обрядам. Вот-вот и его личная воля сольётся с Божественной, чтобы достичь недосягаемых результатов. Ибо, Божья Воля сбудется, как бы то ни было.
Ещё во власти мыслей и воображения, Николай Николаевич подходит к окну. На небо выкатилась луна. Тучи то и дело её закрывали. Она разгоралась и гасла, словно прядь горящего волокна в огромной плошке, которую пытается задуть порывистый ветер. Наконец её обволокло облаками, и луна исчезла.
СУББОТА. 16 АВГУСТА.
На охоте.
Трудно причуять в густом ржаном аромате, что потоком катит по жнивью, заячий дух. Надо обдышаться после леса. Принюхаться.
Брыластая морда гончака то припадала к земле, взворашивая выдохом солому, то вздымалась кверху.
Нос качал пахучие, сливающиеся струи как снаряд, как водяной насос воду. И как только тело не раздует?! Хотя, чего тут остерегаться! Так дышат все гончие собаки: парами земли, травы, тварей, животных, человека. А охотники и другие люди дышат воздухом.
- Как там Хозяин?
Гончак глянул в поле.
Солнце - белый круг без лучей и блеска. Белая от тумана нива. Марево струится вверх от земли, искажая очертания фигур на опушке леса. Лошади, казаки, фургон мельтешат и играют. Черно выделяется Хозяин посередине поля. Холм, на котором он стоит, не виден за волнистыми парами. И Хозяин будто летит.
Но что там творится с полупрозрачной поднимающеюся к небу мутью? Она вытягивается призрачными человеческими фигурами. А те колышутся и хотят накрыть Хозяина! И даже их тени опасны: стелятся крадущимися по земле кошками.
Гончак замер, готовясь броситься на защиту Белого сахара. Остановил строгий окрик:
- Порскай, Чингал, порскай!
И сейчас же нос собаки в общем течении запахов уловил, как тонкими токами пробивается заячья испарина.
Гончак закружил, раздышался словно мех, стараясь напасть на заветную струю.
Взял! Словно вошёл в реку. И нету, кроме неё, ничего вокруг, а в сердце охотника - единственное желание - пуститься в погоню, настигнуть!
Николай Николаевич, наблюдая за своим гончим с холма, видит, как Чингал, потеряв след, разгадывал заячьи вздвойки и сметки. Как и положено мастеровитому гончаку, справился быстро. Взлаил воинственно, с сердцем. Завалил хвост на золотистую спину. Погнал зверя хорошим галопом. И заголосил, словно кто заплакал навзрыд.
" Переливы-то соловьиные", - не смог сдержать довольной улыбки Великий князь.
Было Великому князю Николаю Николаевичу чем гордиться: не было на всём свете собак лучше его першинских ни в России, ни в Европе, ни в Северо-Американских Соединённых Штатах! Ни по чутью, ни по прыти и силе в беге. Да и с такими переливчатыми голосами!
После тумана над землёй, травой, деревьями вдалеке, заиграло разноцветными огнями зарево. Для гончака в этом не было ничего необычного. Для него оно видимо во всяком месте - от охоты не отвлекает. Не то, что глупые мысли...
- Странные люди. Пытаются звуками описать сияния и свечения, стоящие всюду и затихающие только в безлунные и беззвёздные ночи. Да и затихают ли? Нет-нет, да и прольются золотыми струями по чёрной пахоте заяц с лисицей.
- Фос-фо-ричность... Фу-фу. Имя свечению неподходящее - так лошади ноздрями шумят. Кажется мне: не видал его человек никогда, потому и название ему неизвестно. Что б меня спросить! А-юшки. А-йк!
Чангал взлаил отрывисто, по-лисьи, вытянулся стрункой и погнал во весь дух зайца на охотника.
И Николай Николаевич размышляет, наблюдая за рыжим чепраком гончака:
- Ага. Гон, сделав большой круг (русак, не беляк, значит), на меня прямо идёт (молодой, если позволил собаке себя развернуть). Сейчас появится. Вот-вот. Чингал уж взвизгивает!
Охотник приподнял двустволку, вглядываясь зорко в поле перед собой.
Тут над жнивой русачина выметнулся и вдруг... свечкой загорелся.
Как тут не застыть болваном!
Вздрагивает охотник. Ружьё к плечу вскидывает. Бах!
Промазал!
Клубок - швырком в сторону, и опрометью кинулся к лесному мыску. Там место занимал Северин Николаевич.
И гончак показался. Высунув язык, промчался вслед за зайцем.
Николай Николаевич задерживает дыхание - сейчас должен прогреметь выстрел.
Лай Чингала начал удаляться, а выстрела не было. Осечка?! Вдруг - Бах!
Николай Николаевич видит, как человек вдали руками разводит, мол, вот разиня - упустил.
- А говорили, что он стреляет верно?! Ну, ничего. Круг сделают, ко мне же завернут. Не миновать зайцу этого узкого места - межи между полей.
Голос Чингала приближается. Вот и они! Николай Николаевич приложился.
Зверь!
Бах!
Зайца откачнуло, и он золотистым руном опрокинулся наземь.
Вынырнул гончак - вцепился в тушку зубами. Треплет.
- Отрыщь!
А за спиной уже отпыхивается прибежавший помощник калишского провиантмейстера:
- Что за выстрел, Ваше Высочество! А я, вот, в небо попал. Зато, в самую середину, хи-хи!
Николай Николаевич про себя думает:
- Эх, господин Маховский! Плут обдувной! Но, ведь, как приятно!
Ласково пуша холку собаки, прошептал тихонечко:
- Друзей мало у меня, подхалимов много.
Собачьи кофейного цвета глаза светились преданностью, это же должны были означать и разнообразные комичные выражения морды.
Полный, но не плотный, а обвислый телом князь, казалось, пребывал в том же настроении: и позой, и движениями, и одутловатым лицом изображая восхищение Великим князем.
Хоть Николай Николаевич, всё это замечая, и посмеивается про себя, но довольные морщинки уж разбежались по вискам заячьими лапками.
Вот и Чингал заулыбался в сторону Лиса.
Заворчал, скаля белые зубы. Как ещё предупредить хозяина, что рядом с ним враг? Что Лис ловкий обманщик и ищет случая сделать зло Белому сахару! Это подтверждает его пот - зловонный - пахнет разложением животных веществ, костями, серой. Лукав, лют, опасен. И где чутьё Хозяина? Где Его глаза? Не заметить на одежде Лиса пятен влаги синего цвета?! Такую влагу выделяет кожа больного злобой человека! А венец нехорошего света вокруг плутовского лица? Оплутал, оплутал Хозяина, ровно малого какого. Да поверь же мне, Сахар белый, Чингал чует зверя носом, глазом, кожей!
Кто знает, может быть, пёс даже подумал с грустью:
- Как люди глупы, думая, что лишь вещественный мир осязаем, а духовный - нет.
Чу! Откуда шум, чьи голоса?
Гончак поднял морду, втянул воздух.
По краю света бегут люди. Запахи пахучие, знакомые. Светятся светом слабым, и не свет даже, а бель. Только вокруг двух в середине стаи - столбы высокие, яркие, разноцветные.
- Чужаки! Но не опасны. Мне они нравятся!
- А жаль, что мой Хозяин не играет сполохами, а только поблескивает. Но он - мой Хозяин. И мы охотимся одним смычком: я загоняю, он - в засаде. Сахар белый, да дай же мне заячью пазанку!
- Стой, не пляши!
Хозяйский шлепок мягкий.
Николай Николаевич отдыхает, усевшись на землю. Вернее, на подложенный казаком Никитой войлочный коврик, сверху прикрытый собственным великокняжеским белоснежным носовым платком. А гончак вертится перед ним, переступая с ножки на ножку.
Подошли казаки. Получив разрешающий кивок Великого князя, командир сотни приблизился.
- Ваше Императорское Высочество! Вот, прямо к Вам доставили. Этих двоих разъезд хорунжего Парфентьева недалеко отсюда захватил - подстрелили их аэроплан. Они говорят, что сами из Хоржеле, а туда попали из Надрау, выполняя приказ командующего 2-й армией генерала Самсонова. И при них кроки с набросками вражеских частей.
Есаул протянул несколько немецких листовок с картинками, жирно зачернёнными углём.
Поправился - перевернул листы другою стороной. Подал их Николаю Николаевичу - Верховному главнокомандующему, да тот свою руку в перчатке из сайгачьей кожи отдёрнул.
- Сюда положите!
Хлопает по земле рядом с собой.
- Ваше Высочество! Разрешите ходатайствовать за хорунжего Парфентьева: у них на аэроплане цветов не обозначено - думали - германцы!
- Ладно! Хорошо, Фёдор Матвеевич. Ничего у пилотов не пропало? Знаю я вашего брата - каков промысел, такова и добыча!
Николай Николаевич строго грозит длинным пальцем взбитому над левым ухом "шевелюру".
- Идите, есаул! С пилотами в штабе поговорим.
Чуть опираясь на ловко казаком Никитой подставленный локоток, поднялся.
- Пора делами заняться, брат! Пора!
Наклонившись к собаке, потрепал её за обвислую щёку. Чингал старательно отвернул морду в сторону, чтобы не встретиться с Хозяином взглядами. Стеснялся смотреть тому в глаза, потому что слишком много в них видел. А Хозяин должен всегда оставаться единственным на земле совершенством, без единого порока. Белым сахаром.
И вовремя голову повернул - заметил, тянущиеся к лежащим на земле бумажкам Хозяина, пальцы - колбаски.
- Это не по мне! Не тронь!
Лицо Лиса, увидевшего перед собой ощеренные зубы гончака, удивлённо и испуганно вытянулось до самой верхней пуговки мундира.
- А Сахар белый, всё же, - глуп! Грозит: " Полно рычать-то. Уши ощёлкаю!"
На обратной дороге, в своём фургончике Чингал, давно забывший свою обиду на Хозяина, думал о нём и об охоте. И, слегка засыпая самым чутким сном, видит себя и Белого сахара на весенних военных учениях, а он - Чингал, будто и не он, а продолговатый шар, надутый запахами, с подвешенной к нему лёгонькой лодочкой.
Охотничий поезд празднично тронулся в обратный путь - в Барановичи: казачий конвой, коляска Верховного главнокомандующего и гусем - несколько повозок. Василий и Дмитрий удобно устроились в крытой клеёнкой повозке на сене, между погребцами и другими дорожными пожитками. Рядом с извозчиком - солдатом сел казак и они вдвоём начали понукать лошадь. Другой казак - молодой детина, чуть не косая сажень в плечах устроился внутри, против двух товарищей. Когда сдвинулись с места, с передней фурманки соскочил и на ходу запрыгнул к ним в повозку ещё один мужик в зелёной охотничьей куртке - агент Охранки из команды ротмистра Басова.
Молодой казак начал приставать к Василию и Дмитрию с вопросами: кто, мол, такие, откуда взялись. Сидящий впереди на него прикрикнул и молодой замолчал, но видно было, что любопытство его мучит - вспотел даже. Василия прямо смех разбирал, как тот сверкал глазами, шептал на ухо охотнику, а потом, мигая тому, какой-то знак подавал. Охотник хмыкнул и разрешающе кивнул головой.
Парень подался всем телом к сидящим.
- А скажите мне, пока вы на своём механизме по небу плавали, видали чего-нибудь эдакова?
Василий глазом не сморгнул, отвечает спокойно:
- Шесть крыл Херувимских, семь чинов Ангельских, восемь кругов солнечных.
А, увидев оторопелый взгляд казака, сдерживая смех, с серьёзным лицом добавляет:
- Одохнуть мне, коли вру!
Парень наконец улыбнулся криво, Василий засмеялся, остальные в голос захохотали. Даже Дмитрий, обиженный на весь белый свет: на казаков за то, что загубили трофейную машину, на Василия, поставившего его - Дмитрия в неловкое положение перед начальниками грубыми и неумелыми своими рисунками.
Пока Василий балагурил, рассказывая, что у немцев не в моде сапоги " со скрыпом", и зря, наверное, наши парни специально стельки в уксусе вымачивают и серой пересыпают; Дмитрий, закрыв глаза, представлял разбитый аэроплан, на котором совершился побег из плена, и который прослужил им столько времени верой и правдой. Друг его продолжал забавлять всех, вспомнив про немецкую аккуратность, про то, что в Пруссии даже к ретирадному месту дорожка - торцами замощённая. И на этом сидящий впереди казак, обернувшись, прервал рассказ о плене:
- Оно бы и очень можно, да никак нельзя!
Василий замолчал, убаюканный качкой, задремал и вдруг очнулся, поражённый одним воспоминанием: он даже не заметил, с аэроплана глядя вниз, когда земля германская закончилась, а наша - началась. Такая она одинаковая. Из-за чего тогда воевать, чего делить то?! Жить бы бок-о-бок добрыми соседями. И вспомнилась святочная игра, когда разругавшихся односельчан компания мирила, заставляя их целоваться. Игра так и называлась: " Любишь ли соседа?"
Когда поезд остановился, и послышалась команда выходить, то молодой конвойный, зардевшись щеками, обращается к Дмитрию:
- Ты, дядя, на казаков в обиду не вдавайся! Может, это и не мы твою машину продырявили.
- А кто же ещё?
Парень сначала мнётся, а потом выпаливает:
- Дикий камень с неба! Крестный мой ехал из Серпухова, а с облаков - железный камень. Прямо ему в шапку - чуть не зашиб до смерти!
Василия и Дмитрия подвели к одноэтажному каменному дому, где находилось управление генерала - квартирмейстера Данилова. Дежурный офицер провёл друзей в крайнюю, непроходную комнату и оставил их там. Друзья стали разглядывать всё кругом. В комнате было душно. К единственному закрытому окну не подойти - всё место перед ним было заставлено круглыми табуретцами с горшками, из которых торчали рогатками усохшие цветы и пальмы. Зато в окошко увидели человека в белом фартуке, спешащего дробной побежкой к их дому.
Через минуту перед друзьями явился кашевар. Изобразив озабоченное лицо (- Ешьте себе с Богом, бедолаги!), поставил на пыльное сукно письменного стола две миски похлёбки, аппетитно благоухающей жареными лучком и свиными шкварками.
- Наляг дружней на солдатский супец! Время есть - начальство всё с Великим князем сейчас тоже обедают. Уж не знаю, какой - такой " хлеб с водой" им французишка состряпал.
Друзьям казалось, что в комнате дышать нечем (может быть, это ощущение усиливали тёмно-коричневые обои с тусклым золотым карнизом ). Решили пообедать на улице. Когда их ещё вели по дому, они заметили, что от дверей красного крыльца, где часовой стоял и через которые они в Управление попали, коридорчик проходил здание насквозь и заканчивался распахнутой во двор дверью. Вот за ней, на крылечке, увитом хмелем и диким виноградом, в зеленоватой тени и расположились друзья.
Молча, старательно остужая губами то, что в ложке, вычерпали всю душистую похлёбку. Полегчало. Отставив миску, Василий перекрестился и спрашивает товарища:
- Чем без толку дуться, объяснился бы, да и помирились бы.
- Ты, Василий, меня подло обманул, когда сказал, что читать карты умеешь.
- Да я же, друг, тебя не понял. Удивился даже - чего это он спрашивает такое!? В карты играть - мастей не знать?!
- Не зли меня, Василий! Ты такие кроки набросал - я глянул - кровь со стыда застыла. Ты меня в глазах всего начальства унизил.
Василий молчит - сопит тяжело. Говорит примирительно:
- Тебе бы меня научить карты то рисовать. А хулить - каждый дурак умеет!
Дмитрий сокрушённо мотает головой.
- Эх, времени не было: прежде, чем начальству картонки отдать, самому посмотреть и твои каракули перерисовать набело.
- Картинки - ерунда, Дмитрий! Главное, что мы приказ генерала Самсонова выполнили. Ты мне верь! У меня, что глаз, что память - цепки, как подъячий. Я всё пометками на бумаге изобразил, что с твоего аэроплана, как с печи, увидал! Самоучкой! Руки от ветра окостенели. Раз перелёг через перила - чуть не перевернулся. А трясло то как! Не усидишь - как лошадь с козла бьёт!
- Дороги на твоих кроках, Василий, перекривились, как в Турции. И что же, ты - бесстыжий, этим то знаком, ну, сучком то изобразил?
Василий приободряется, отвечает игривым тоном:
- Пушки, ну, германскую артиллерию, значит.
Веселье вдруг проходит.
- Ох, Дмитрий, там у генерала Самсонова сейчас такая передряга идёт! Что я тебе говорю - ты и сам всё видел. Штабы думают, что наши силы - лицом к немцу, а немцы нам во фланг и тыл заходят! Драпать если нашим? Куда теперь? Прямо к немцам в лапы! Немец лукавый! Ведь, переколбасничал нас - Иванушек дурачков!