Аннотация: Недописанная история младшего политрука Ивана Гартмана, выпускника Смоленского военно-политического училища. Трагедия человека в мире ВСДО.
Нико Лаич
"От судьбы не уйдёшь"
*****
Пришла ранняя весна сорок первого года. В первых числах марта всех курсантов второго курса собрали в актовом зале. В президиуме сидел начальник училища, его заместители и незнакомый дивизионный комиссар. Первым к трибуне подошёл генерал Донченко. Начальником училища он был уже третий год, и многое успел сделать для усовершенствования учебного процесса, и что не мало важно улучшения бытовых условий курсантов. Был он строг, но справедлив, и мы его очень уважали, за глаза называя "Доней".
--
Товарищи курсанты! В виду сложной международной обстановки руководством
партии и правительством принято решение о проведении досрочного выпуска из военных училищ. В связи с этим начало курсовых экзаменов переносится на конец марта, а выпускные экзамены начнутся уже в апреле.
Генерал сделал паузу и продолжил:
--
А, сейчас, с докладом по этому вопросу перед Вами выступит представитель
Главного Политического Управления дивизионный комиссар Магомедов.
На трибуну поднялся молодцеватый, слегка склонный к полноте, дивизионный комиссар с модными усиками щёточкой. На его груди алел орден Красного Знамени, рядышком на колодке висела медаль "ХХ лет РККА". Он занял удобное положение, взявшись обеими руками за края трибуны и начал доклад:
--
Товарищи командиры и курсанты! В этот сложный исторический момент, когда
весь советский народ...
Честно говоря, докладчика никто и не слушал, разве что первые ряды были вынуждены изображать внимание, да, и там, в основном сидели командиры. Курсанты же, сохраняя внешне признаки полного внимания к важной речи, возбуждённо обсуждали ошеломительную новость.
Я глазами "пожирая начальство" переговаривался с Сергеем Шароновым, соседом слева, и Андреем Мурзиным, соседом справа:
--
Ребята, здорово! В конце апреля - начале мая уже лейтенантами будем!
--
Это хорошо, - рассудительно соглашался Шаронов, - уже в мае я получу
подъёмные, денежное довольствие, командирский паёк. Так, значит с тёткой смогу рассчитаться за долги уже в июне.
Серёга, полез за записной книжкой и начал сверяясь с записями в ней делать какие-то арифметические расчёты. Я на Серёгу, не обижался. Он был один из немногих "женатиков" на курсе, и к тому же уже папашей.
--
Эх, Серёга, приземлённый ты человек. Надо было тебе идти на интенданта учиться.
Я переключился на Мурзина. Андрей Иванович был совершенно замечательный человек: писал стихи, занимался спортом - играл за сборную училища и в футбол и в волейбол, вёл большую общественную работу - был секретарём курсового бюро ВЛКСМ.
--
Андрюха! Скажи-ка, новость, так новость! В мае уже будем в войсках... а там
глядишь какой-нибудь освободительный поход или даже война!
Мурзин снисходительно ухмыльнулся:
--
Эх, салаги, вам только в "казаки-разбойники" деревянными саблями играть.
Война, поход... ты, сперва по полигонам помотайся, да солдат политграмоте обучи. Вот когда научишься подчинёнными руководить, тогда и рвись их в бой вести. А по большёму счёту, я с тобой согласен. Выпуститься пораньше это здорово...
Мурзин был постарше многих нас годами и смотрел на жизнь немного "по-старчески" - стараясь казаться взрослее нас. И тут он отличился, нашёл чем остудить мою излишне радостную весёлость:
--
Ты, знаешь, Вань? А ведь под это дело могут и отпуска упразднить. Отправят после
выпуска сразу в войска, и всё прощай отпуск до зимы.
Я сразу расстроился:
--
Да, ну, тебя Мурзин, вечно что-нибудь накаркаешь... типун тебе на язык!
И я переключился на сидевшего впереди Сергея Калинина, с тем общаться было приятнее. Калинин был таким же романтиком, как и я, и разговор у нас был обоюдно заинтересованный.
*****
В конце апреля состоялся выпуск. Предсказание Мурзина на половину состоялось. Отпуск нам предоставили, но частично - всего лишь на семь дней, не считая дороги.
Расставаться было грустно. Мы ходили, хвастая друг перед другом и постоянным персоналом училища, своим новым обличием. В новенькой командирской форме с красными большими звёздами на рукавах, сверкая хромовыми сапогами и скрипя кожаными ещё неразработанными портупеями, каждый раз как бы невзначай поправляя кобуру с пистолетом или подходя к зеркалу, чтобы оправится, а на самом деле, чтобы ещё раз взглянуть на два "кубаря" в петлицах. Вообщем сплошное мальчишество.
После парадной строевой части, нас собрали в актом зале, в котором были накрыты столы для последнего торжественного ужина. Немного странно было себя ощущать полноправными членами общества командиров и политработников. Наши начальники, ещё вчера распекавшие нас как мальчишек, смотрели сегодня на нас как на взрослых - равных себе товарищей.
Первым тост сказал начальник училища:
--
Дорогие друзья! Сегодня мы провожаем Вас - наших выпускников - учеников,
вставших сегодня на самостоятельный и трудный путь. Может быть уже завтра, Вам выпадет большая честь - защищать с оружием в руках первое в мире рабоче-крестьянское государство. Так будьте мужественны и достойны Вашей Родины!
Генерал Донченко, может и говорил нескладно, особенно по сравнению со своим
заместителем - полковым комиссаром Айзеншписом, но его речь брала за душу. Все встали и выпили стоя.
Я махнул водку залпом и чуть не поперхнулся. Весь опыт пития у меня сводился к нескольким случайным распитиям бутылки водки в компании семи-восьми курсантов. Мой сосед - он же мой друг Сергей Калинин, по прозвищу "Калиша" постучал меня по спине и подал кусок яблока. Я закусил и мне стало полегче. Вторая и третья рюмка пошли без всяких проблем.
Выступали после Дони, и Айзеншпис, и представитель обкома партии, и представитель штаба военного округа, и другие командиры и политработники. Но для меня вечер закончился очень быстро, к началу танцев я был уже "тёпленьким" и после того, когда все стали танцевать, я пошёл искать начальника вещевого склада старшину сверхсрочной службы Киселёва (который когда меня обидел своим обращением), чтобы разобраться с ним.
Очнулся я утром на своей койке в казарме. Рядом с кроватью сидел на табуретке мой друг Калиша и неистово начищал звезду на пряжке портупеи.
--
Ну, что, пьянчуга, проснулся!
Мне было нехорошо и очень стыдно.
--
Помнишь, хоть что-нибудь?
--
Нет.
--
Счастливый.
--
А, я что-то натворил?
--
Что-то? Да, ты, братишка, такое отчебучил, что надолго в истории училища
останешься.
Мне стало ещё хуже.
--
Да, ладно, не переживай. Всего-то ничего - загнал бедного Кису на дерево и стал
бросать в него палками и камнями, чтобы согнать вниз "на честный бой". Хорошо, что Мурзин и Шаронов поблизости были, увели тебя в казарму проспаться. Между прочим, Васька рассказывал, что был рядом с Доней, когда к нему Киса прибежал жаловаться, так генерал его отправил в санчасть и порекомендовал впредь быть поосторожнее с курсантами. Вот такие вот дела!
Я застонал.
--
Что, братишка, плохо?
--
Да, нет, больше стыдно.
Калиша достал из своей тумбочки бутылку с мутноватой жидкостью и предложил мне:
--
Держи, поправь здоровье.
--
Не-а! Я пить не буду!
--
Да, не боись. Это рассол огуречный, вчера специально у бабы Нюры выпросил. Для себя берёг... но, что для братишки не пожалеешь.
Я отнекивался, но Серёга упёрся, и в конце концов заставил меня выпить рассол. Мне действительно полегчало.
--
Ну, давай мойся-бройся, как говорит наш старшина, и пора в штаб - документы
получать и всё остальное, - и Калиша недвусмысленно похлопал себя по карману.
После обеда мы с ним уже прощались с ним на вокзале:
--
Ну, давай, братишка, приедешь к месту службы, сразу пиши моим родителям.
--
Хорошо, и ты тоже не затягивай, сразу сестре моей письмо отправь, а она уже мне
перешлёт...
--
Ну, прощай, братишка! Удачи тебе!
--
И ты, бывай здоров! Не лезь на рожон, знаю я тебя...
Мы крепко обнялись на прощанье. На глаза наворачивались слёзы. Но мы сдержали их. Я запрыгнул в уже отправляющийся поезд и успел несколько раз махнуть Серёге на прощанье, прежде чем проводник закрыл дверь. Больше с Серёгой нам не суждено было увидеться.
*****
В штабе округа я получил назначение в 902-й стрелковый полк, расквартированный в небольшом провинциальном городке Задольске. К вечеру я добрался до Задольска, и уже часов в семнадцать представился командиру полка и его заместителям. С заместителем командира по политической части батальонным комиссаром Покотиловым я проговорил около часа. Точнее говорил в основном он, а я слушал, или по его изречению "внимал".
--
Внимай, товарищ младший политрук. Мы с командиром вопрос твоего назначения
обсудили, будет сложно тебе, но и он, и я, и партактив тоже, поможем. Командиром пулемётной роты сейчас товарищ Клячин - старший лейтенант, орденоносец, отличился и на Халхин-Голе, и в финскую на Карельском перешейке. Парень геройский, но очень тяжёлый в общении. Скандалист, да ещё вдобавок склонен к этому делу... - батальонный комиссар профессионально пощёлкал себя по горлу. - Командир его терпит, а бы давно бы на него управу нашёл. Так что имей ввиду. Старайся не попасть под его влияние. В работе опирайся на помощника политрука товарища Белова и секретаря комсомольской организации товарища Селина. Селин сержант, командир отделения. Из командиров взводов посоветовал бы лейтенанта Ласковского, остальные к сожалению полностью находятся под влиянием Клячина. По всем вопросам обращайтесь или прямо ко мне, или к парторгу полка старшему политруку Козлову. Секретарь комсомольской организации и начальник клуба сейчас в отпуске, но ты потом с ними познакомитесь.
Покотилов сделал паузу, и внимательно посмотрел мне в глаза:
--
Тебе, всё понятно, младший политрук?!
Я подскочил и принял строевую стойку:
--
Так точно, товарищ батальонный комиссар!
Покотилов тоже поднялся:
--
Значит, так. Внимай. Сейчас отправляйся в командирское общежитие, дежурная в
курсе. Поселишься пока в седьмом номере, а завтра уже решим. В восемь тридцать построение полка, командир будет тебя представлять личному составу полка. Так что... Ты понял?!
--
Так точно, товарищ батальонный комиссар!
Покотилов пожал руку и многозначительно предупредил:
--
Мы политработники, должны быть примером во всём, и для всех.
Молодцевато отдав честь, я лихо развернулся на каблуках и вышел из кабинета. На выходе из штаба я спросил у дежурного по части, как пройти к общежитию. И он, проявив понимание, выделил мне посыльного, поставив ему задачу: "сдать товарища младшего политрука лично в руки тёти Зины".
*****
Быстро определившись с бытовыми вопросами, в решении которых большая заслуга принадлежала конечно тёте Зине, добродушной пожилой женщине, бывшей по совместительству и дежурной, и кастеляншей, я собрался пораньше лечь и отоспаться перед завтрашним днём. Буквально мгновенно, едва успев лечь в постель и укрыться одеялом, я уснул.
Проснулся я от того, что меня будили. Причём будили самым беспардонным образом, с силой, и при чём немалой, тормоша меня за плечо. Открыв глаза, я увидел незнакомого мне старшего лейтенанта. Увидев, что он достигнул желаемого результата, старший лейтенант выпрямился, и изобразив движением руки отдание чести, насмешливо представился:
--
Товарищ младший политрук, командир ввереной Вам пулемётной роты - старший
лейтенант Клячин, - и протянув руку для рукопожатия, добавил, - Михаил.
Я был немного ошарашен таким необычным способом знакомства, и пожав руку,
пролепетал: - Ваня. - Затем я опомнился, вскочил и встав по стойке "смирно" представился:
--
Товарищ старший лейтенант! Младший политрук Гартман! Прибыл в полк для
дальнейшего прохождения службы и назначен политруком пулемётной роты!
--
Ну, ладно, Комиссар, не кричи. Мы, всё-таки не на плацу. Давай одевайся, пойдём
сейчас к одному товарищу в гости, там поближе познакомимся.
Я заподозрил, что поход в гости будет связан с употреблением спиртных напитков,
и вспомнив предупреждения батальонного комиссара, начал робко отказываться:
--
Товарищ старший лейтенант, извините, не могу. Да, и завтра на разводе, меня
должны представить личному составу полка.
--
Не дрейфь, Комиссар, всё будет нормально. Мне тоже завтра на развод, а я из
командировки приехал полчаса назад. Одевайся, одевайся, никаких отговорок я не приму.
Мне оставалось, только подчиниться. Я начал быстро одеваться.
--
Не торопись, а то успеем.
--
Есть, товарищ старший лейтенант!
--
Товарищ старший лейтенант я для тебя на службе, а вне службы - просто Михаил.
--
Понял, товари... понял Михаил.
Пока я одевался, Клячин беспрерывно ходил по комнате. Поначалу мне показалось
это проявлением нервозности, но впоследствии я понял, что это его постоянная привычка.
--
Твоя девушка? - Клячин кивнул на фотографию, выставленную мной на тумбочку. На этой фотографии, сделанной летом прошлого года, мы снялись втроём с Клавой
и Ваней, моими лучшими школьными друзьями и даже больше, чем просто друзьями.
--
Да, моя! - с вызовом ответил я.
--
Красивая... - несколько задумчиво произнёс Клячин, не заметив моего вызова, - а
как зовут?
--
Клава, - уже спокойно ответил я, и добавил, - Клавдия Павловна... Светлова.
--
Красивая Клавдия Павловна, прямо киноактриса. Где она сейчас, дома? Ждать
обещала? - думая о чём-то своём, спросил меня Клячин.
--
Не знаю... - ответил я.
И это было правдой. В кармане моей гимнастёрки лежало письмо от Клавы, даже
не письмо, а так записка - клочок серой бумаги, неизвестно какими правдами и неправдами отправленный из Владимирской пересыльной тюрьмы. Записку неделю назад отдала мне Клавина мама, сильно постаревшая с тех пор, как арестовали Клаву.
Случилось страшное - я невинно осуждена. Я ни в чём, не перед кем не виновата. Я тебя очень люблю, (дальше несколько слов зачёркнуто) но не хочу быть помехой в жизни. Я (несколько слов снова зачёркнуто) освобождаю тебя от всех обещаний и клятв, будь свободен! Ваня милый! У тебя всё впереди и ты найдёшь (снова несколько слов зачёркнуто) свою судьбу. Прощай! Будь счастлив (много слов зачёркнуто). Клава."
--
Клаву арестовали и осудили по пятьдесят восьмой статье, вся её вина состояла
только в том, что она в ответ на оскорбительно пошлые приставания комсомольского вожак школы, надавала ему по морде. Этот подлец оказался вдобавок сотрудником НКВД, делу дали ход и... исправить я уже ничего не мог. Находясь в отпуске, я никому ничего не говоря, подкараулил в последнюю ночь этого мерзавца возле дома одной женщины, к которой он любил захаживать, и сильно избил. Когда он начал взывать о пощаде, пытаясь ухватить меня за ноги, я ещё больше рассвирепел, и не мог остановиться даже, когда он затих. Окровавленную одежду и парусиновые туфли я сжёг на огороде, а утром попрощавшись с родными уехал на вокзал. Что сталось с подонком я не знал, да и не хотел знать.
Одевшись, я побрызгался "тройным" одеколоном, и надев фуражку по-залихватски
набекрень, доложил ротному:
--
Я готов!
Клячин, всё это время расхаживая по комнате, развернулся ко мне и улыбнулся:
--
Орёл! Да, и только. Закрывай свою хату и пошли.
Мы вышли на улицу. Уже начинало темнеть.
--
Михаил. А мы к кому идём?
--
К кому надо, к тому идём! К моему хорошему товарищу - вместе на Халхин-Голе загорали.
--
А, Вы, орден за Халхин-Гол получили?
--
Хватит, выкать!
И не отвечая на мой вопрос, Клячин переменил тему разговора:
--
А что за лётчик на твоей фотографии? Друг или родственник?
Мне пришлось отвечать самому:
--
Друг детства. Сметанин Иван. С первого класса вместе, на одной улице жили.
Ейское лётное училище в прошлом году закончил, сейчас в Одесском военном округе служит. В начале марта писал, что командиром звена должны назначить.
--
Завидую я лётчикам! Денег получают не чета нашим, паёк вообще царский,
девчонки вообще с ума по ним сходят... короче говоря служат они как "как сыры в масле катаются", - тут Клячин прикурил папиросу, и сделав несколько сильных затяжек, махнул рукой в сторону двухэтажного дома из красного кирпича, - почти пришли.
Зайдя в крайний подъезд, мы поднялись на второй этаж и Клячин постучался в
дверь, свежевыкрашеную синей краской. Дверь открыл невысокого роста мужчина с небольшими залысинами на рано поседевшей голове, одетый в галифе и домашние тапочки. Клячин с ходу представил нас друг другу:
--
Это мой старый товарищ - Семёнов Гавриил Львович.
--
А это, Львович, мой Комиссар - Гартман Иван. Прошу любить и жаловать!
Мы обменялись с Семёновым рукопожатиями.
--
Проходите, проходите, товарищи! Не стойте в дверях! Михаил, давай командуй
своим комиссаром, а то стоит он, как красная девица. - Семёнов был доброжелателен и немного суетлив.
Через пару минут мы уже сидели за столом на кухне и смотрели, как хозяин
разливает по рюмкам водку. Делал он это очень аккуратно и очень точно, чувствовалась опытная рука.
Клячин поднял бокал:
--
Ну, что, Гавриил Львович, сколько твоей дочурке сегодня исполнилось?
--
Три годика.
--
Давайте выпьем, за здоровье Анастасии Гаврииловны!
Мы чокнулись и дружно выпили, я поторопился закусить, благо было чем. По
курсантским взглядам, стол вообще ломился от еды.
--
Смотри, Львович. Через пятнадцать лет Настюха уже взрослой девушкой будет, а
наш Ваня как раз полкового комиссара получит - чем не пара?
Я покраснел, а Семёнов и Клячин, глядя на меня, рассмеялись. Семёнов похлопал
меня по плечу и сказал:
--
Как говорят хохлы: нэ журысь хлопче! Шутит Михаил. Кстати, получил сегодня
письмо от моего старшенького, фотокарточку прислал, сейчас покажу.
Семёнов стремительно убежал в комнату за фотографией, и быстро вернулся
бережно неся её в руках. На фотокарточке был снят молоденький лейтенант - мой ровесник, с десантными эмблемами в петлицах, чем-то похожий на Львовича. Мы с Клячиным внимательно рассмотрели снимок.
--
Что-то он худой! Львович, не заботишься о сыне, а надо бы его подкормить...
Слушай-ка, Львович, а сколько тебе лет? Не больше тридцати, верно?
--
Да, верно! В марте тридцатилетие отмечали.
--
А сыну твоему старшему сколько?
--
Двадцать лет в апреле было.
Клячин заразительно рассмеялся:
--
Так чего-то я Львович не пойму, ты во сколько лет его "заделал"? В девять что ли?
--
Ну, почему в девять? Паша - сын моего старшего брата Егора. Мне семнадцать
было, когда Егор погиб. Жена его Катя осталась с двумя пацанами: Пашке было семь и Васятке - четыре. Мы с дедом думу подумали и порешили, чтобы я на Кате женился. Баба она справная. Не скажу, что любовь какая-то была, против воли старших я не пошёл. А когда она от меня в первый раз понесла, сломалось во мне что-то и полюбил я её но настоящему...
Я не удержался и спросил:
--
Гавриил Львович, а сколько же у Вас детей?
--
Семеро. Шесть пацанов и дочка - Настюха, самая младшенькая, самая
любименькая, знает это чертовка и верёвки из меня вьёт.
По-видимому, чтобы внести ясность, Семёнов добавил:
--
Братовых Пашку и Васятку я усыновил. И в обиду никогда не давал. Младшим - от
меня которые, больше доставалось. Жена - Катюха, даже упрекала не раз, мол слишком строг с младшими, братовых любишь больше, чем своих. А как не любить родная кровь.
Чтобы сменить тему, Михаил предложил:
--
Ну, за Катюху давай выпьем. Молодец, он у тебя! Не был бы я принципиальным
холостяком, отбил бы Львович у тебя Катюху! Вон, Ваня, не даст соврать.
И Клячин подмигнул правым глазом. Семёнов быстренько налил рюмки и выпили
за здоровье его жены.
Третий тост Клячин провозгласил за Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Когда
мы выпили, он оставил мою рюмку в сторонку и твёрдо сказал:
--
Комиссару хватит, Львович. Ему завтра полку представляться, а вот мне ты
можешь налить.
Я попробовал повозмущаться несправедливостью, но ротный глянул на меня так,
что я заткнулся. После этого Клячин с Семёновым выпили ещё по несколько рюмок, и посудачив о полковых делах, мне пока незнакомых, стали прибирать со стола. Мою помощь они дружно отвергли и не зря, усаживаясь обратно за стол, я чуть не побил рюмки.
Попрощавшись с гостеприимным хозяином, мы двинулись в сторону общежития.
По дороге я стал приставать к ротному с разными вопросами.
--
Михаил, а Львович, он кто?
--
Как кто? Интендант второго ранга, помощник командира полка по тылу.
Я чуть не поперхнулся.
--
А что ж ты сразу не предупредил?
--
А зачем, чтобы ты к нему по званию обращался? Нэ журысь, хлопче! Львович,
нормальный мужик! Он на Халхин-Гол из запаса попал, а до этого районной торговлей у себя в Томске руководил.
--
А почему Львович? Отчество, какое-то не крестьянское?
--
А он и не из крестьян. Он по материнской линии из купцов Семёновых. А отец у
него был чистокровный еврей, за революционную деятельность был в те места сослан. Умер перед революцией от чахотки.
За разговорами мы быстро дошли до общежития. Ротный лично меня проводил до
комнаты, и пожелав спокойного сна, отправился к себе.
*****
Глава, в которой 3 мая нацистская Германия без объявления войны нападает на Советский Союз. 902-й стрелковый полк в составе дивизии убывает на Западный фронт. Выгружаясь из эшелонов под бомбёжкой полк несёт большие потери. В первый бой мы вступаем уже в составе сводного батальона: Клячин командир, я комиссар. Под Смоленском наш полк вступает бой и участвует в обороне города. К новой линии фронта прорываются остатки полка. Клячин в течение двух недель боёв несколько раз буквально чудом избегает смерти. Он частенько приговаривает: "Мне цыганка нагадала, что меня смерть не от железа ждёт!"
*****
Глава, в которой мы прорываемся через линию фронта. Я попадаю с тяжелым ранением в госпиталь, Семёнов получает новое назначение на Северный Кавказ, а Клячин сдав командование полком полковнику, преподавателю из академии Генерального Штаба, идёт под трибунал за мордобитие особиста и получает высшую меру наказания, с заменой на штрафную роту. Меня отправляют в тыловой госпиталь, а Клячина на передовую - искупать вину кровью.
*****
Глава, в которой я попадаю в военный госпиталь в Томске и слежу за крушением советского фронта: танковая группа Гудериана прорывается в направлении Омска (так у Лазарчука, моё мнение к Челябинску и то круто), а 3-я Сибирская Добровольческая армия наносит опасный для немцев удар с севера через Котлас на Нижний Новгород (так у Лазарчука). Клава успевает мне послать письмо, о том что она освобождена и сражается в рядах этой армии. Прорыв Гудериана удаётся ликвидировать и пленных немцев меняют на остатки 3-й СДА. На протяжении всего фронта Красную Армию преследуют неудачу. В ноябре 1942 года немцы начинают новое наступление, заканчивающиеся разгромом южных фронтов Красной Армии. Сталин, эвакуировавшийся со всем госаппаратом в Куйбышев подписывает мирный договор с немцами, по которому все советские территории, расположенные к Западу от Волги отдаются Германии. В Куйбышеве происходит военный переворот. Инициатор и душа заговора - Жуков, номинальный лидер - Тимошенко. Сталин, Молотов, Ворошилов и Берия казнены через повешение, как немецкие шпионы. Жуков погибает при совершении заговора. Председателем Временного Правительства становится Тимошенко.
*****
Глава, в которой я находясь в госпитале узнаю от одного раненого лётчика о судьбе своего друга детства - Сметанине Иване Терентьевиче, что якобы после катастрофы фронта, Иван, а с ним ещё двадцать лётчиков пытались угнать дальний бомбардировщик, чтобы улететь в Иран к англичанам, но были сбиты фашистскими "мессершмитами". Кроме этого описываются события в Москве - назначение председателем совета министров оккупированных русских территорий Деникина Фёдор Фёдоровича, который не родственник и даже не однофамилец Антону Ивановичу. В США создаётся заграничный Комитет Граждан России, который возглавляет тот самый Антон Иванович Деникин, бывший главком ВСЮР. КГР осуществляет организацию всяческой помощи Временному Правительству. На свободных территориях тоже неспокойно: властные полномочия всевозможных обкомов и райкомов резко ограниченна, и вся полнота власти принадлежит военным комендантам. Коммунисты организуют попытку военного путча и ставку делают на генерала Ерёменко. Путчисты разгромлены, все руководители казнены. Компартия официально лишается своей руководящей роли, вводится многопартийная система. Правительство переезжает в Томск. Одновременно я узнаю, что в Томске начинает процветать торговая фирма "Семёнов и сыновья" владельцем которой является, мой бывший знакомец и однополчанин Гавриил Львович.
--
А, ты, с какого фронта, капитан? - спросил лётчика майор Коробков.
--
С Кавказского, а до этого наша дивизия в состав Южного фронта входила. А, Вы,
откуда, братья славяне? И кого как звать?
По сложившемуся в палате порядку мы представились по старшинству.
--
Майор Коробков, Западный фронт.
--
Михайлов Влад, военюрист второго ранга, Юго-Западный.
--
Сердюк Олег, капитан, танковые войска, Центральный фронт.
--
Никита Бодров, разведка, тоже Центральный, старший лейтенант.
--
Гартман Иван, Западный фронт, младший политрук.
--
А у меня друг детства, как и Вы, лётчик - где-то на Южном фронте воевал. Может
слышали - лейтенант Сметанин? До войны их полк в Котовске стоял...
--
Ха! Слышал ли я про Ваньку Сметанина?! Да я его не только слышал, но и видел, и даже
водку с ним пил! Мы же с ним в одном полку... до самого конца... - Шевляков вытер набежавшую слезу.
--
А где он? Что с ним? Живой? - набросился я на него с расспросами.
--
Нету больше Ваньки. Когда началась вся эта неразбериха после капитуляции нас
передислоцировали подальше от фронта, и разместили на аэродроме полка дальних
бомбардировщиков. Молодёжь конечно бурлила, всё митинговала - мол война до победного конца. Командование на это дело внимание не обратило, считало наверное всё младой блажью. А всё оказалось всерьёз. Восемнадцать лётчиков нашего полка похитили из штаба боевое знамя части и с несколькими "бомбёрами" угнали ТБ-7. Оставили для командиров письмо: так мол, и так, не серчайте на нас, отправляемся к союзникам продолжать войну с немцами.
*****
Глава, в которой меня находит в госпитале Михаил Клячин, капитан в отставке, работающий теперь руководителем службы безопасности Торгового Дома "Семёнов и сыновья". Он укоряет меня за то, что я не обратился к Семёнову и приезжают на следующий день в госпиталь с ним вместе. С тех пор в нашем госпитале не переводится продукция ТД "Семёнов и сыновья". Несколько раз Клячин приезжает ко мне поцарапанный и растрёпанный, приходится отбивать налёты новоявленных налётчиков, судьба бережёт его, хотя рядом гибнут и охранники, и налётчики. Частенько Клячин жалуется, что эта работа не по нему, хотя получает сказочные деньги.
*****
Глава, в которой Клячин приходит ко мне повеселевший и говорит, что скоро он вернётся в армию. Оказывается старший сын Семёнова - Павел, капитан ВДВ и бывший адъютант военного министра генерала Петрова, приступает к организации частей специального назначения, предназначенных для выполнения разведывательно-диверсионных задач в глубоком тылу врага. Формально разрешение уже получено, осталось только пройти военно-медицинскую комиссию. Через несколько дней Клячин приезжает ко мне в красивой офицерской форме, шитой на заказ, с вновь введенными недавно погонами. "Разрешите представиться штабс-капитан воздушно-десантных войск Клячин!" Михаил радуется как ребёнок. Мы договариваемся с ним встретиться с ним через два дня, но он не приходит.
А на другой день за мной заезжает Семёнов-старший и предлагает ехать на похороны.
--
Львович, какие похороны, я не знаю здесь никого!
--
Мишины похороны, Ваня.
--
Какие Мишины, ты, что Львович?
--
Мишу Клячина сегодня хороним. Погиб позавчера...
--
Как погиб, что с ним. Разбился, застрелили, зарезали...? Что с ним, Львович?
Я не заметил, как перешёл на крик.
--
Нет... отравился угарным газом. Заснул с папиросой в руке, загорелся матрац... так
и умер во сне.
Я уронил костыли и рухнул на пол.
О боже... какая нелепая смерть... человек прошёл Халхин-Гол, финскую, на последней войне не раз под смертью ходил. Я вспомнил любимую Мишкину присказку: "Мне цыганка нагадала, что меня смерть не от железа ждёт!"
По всей видимости это конец рассказа. Прошу прощения у достопочтенной публики за своё бумагомарательство, к сожалению я не Лев Толстой и даже не Алексей. Да и по времени я был сильно ограничен.