Отдельных слов уже нельзя было различить, да он и не хотел. За много лет его общение с матерью сошло на бесконечные упреки, и крикливо-визгливый тон.
- Почему ты молчишь? - кричит она, вставая в величественную позу, что при ее телосложении казалось смехотворным. Да я ведь давно молчу. Очень давно. С тех пор, как я разочаровался быть услышанным. Я невольно вспоминаю о том, что родственные души это прочно, очень прочно. А одна кровь всего лишь лотерея.
- Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! - продолжает не довольствовать она. О нет, далее последует опус об уважении. Разве нужно о том, что так эгоистично легко поглотила озлобленность. Я быстро зашнуровываю тяжелые черные ботинки, напевая про себя "Афганистан, Афганистан красивый тихий горный край, приказ простой: вставай иди и умирай". Хватаю "бандитку", и выбегаю из своей халупы.
Вчерашние проводы оказались не нытьем, как того я ожидал. На самом деле обычная вечеринка с кучей водки, вот только тосты все армейские. Ночью каждый, схватив развеселую девицу, брел в свободную комнату. Все как всегда, только в паузы врывались всхлипывания симпатичной простушки:
- Как же мы без Павлика, а? Я пожимаю плечами, молча, смотря в бело-желтый потолок. Что глупая баба может знать о дружбе? Еще всхлип и я, чувствую, как ее неумелая рука полезла под одеяло, а молодая твердая грудь все сильнее вжимается в спину. Я, со вздохом потушив бычок в стакане из-под какой-то мути, резко повернулся, и тяжело вдавив ее телом, заставил вскрикнуть от неожиданной боли. Стоны, вздохи, движения однообразные и глубокие, и я снял скопившееся напряжение. Она хотела обнять меня, прижаться. Наверное, ей хотя бы нужна иллюзия человеческих отношений. Но все как всегда, и оттолкнув ее, я схватил одежду. Выпил заранее заготовленную стопку, собираясь выйти.
- Постой, - девушка присела на кровать, зачем-то пряча оголенную грудь под одело. - Принеси сигареты. У меня кончились. Я, пожевав губами, молча кивнул и вышел в коридор. И споткнулся о раскладушку, больно ударив ногу. Раздражение еще более увеличилось, когда снизу недовольно прохрипели:
- Воды, я дождусь воды. В полной темноте, опираясь руками о шершавую стенку, я добрался до кухни.
- Белый орел! - радостно поприветствовал Фима, видно успел "размочиться". Все мои друзья были по пояс обнаженные, и надо сказать у редкого человека это зрелище вызвало бы отторжение. Загорелые, мощные торсы, жилистые тела, но главное, уверенность в каждом движении, взвешенность любого слова - все это вызывало страх и невольное притяжение.
Они прошли хорошую школу - школу колодца, расположенного в Южном - микрорайоне на окраине города. "Южный никому не нужный", - мрачно шутили друзья, понимая, что и к ним это относится. Дома - коробки, серая бесконечная фанера, хоровод из десятков подъездов образует тот самый колодец. Я часто думал, что же это такое для нас? Дом, семья, школа, друзья... Еще водка, дающая смысл нашей жизни, зависшей где-то между прошлым и будущем. Безотказные размалеванные девчонки, готовые по первому жесту сделать все или почти все. Почему? А потому что они младше, глас седьмой, восьмой. Мы все же выпускники. Для них мы - смысл. Дуры, они не понимают, что у них есть еще несколько лет ощущать себя нужными равнодушному ненавистному обществу. У нас же более времени нет. Я помню с одной из них, с самой смазливой я встречался дней пять. На шестой я протрезвел. Что было весьма вовремя, ведь ее мать-математичка уже выписывала мне двойку в году, так хоть три натянула.
Я, кивнув Фиме и Павлику, подошел к открытому окну: откуда не смотри все одно и тоже - шестнадцатиэтажные дома, грязные дворы и стройки.
- Фима, что сдавать в политех? - спросил я.
- Да я не помню сейчас. Зачем тебе?
Зачем, зачем? У меня же отсрочки на год нет. А Фиме еще год на гражданке отдыхать. Может, наконец, сдаст кмс по своим дурацким лыжам. Я с трудом присел на табуретку, мышцы болели. На столе разбросаны пустые сигаретные пачки, бычки смешались с недоеденной едой, початые бутылки гордо стоят посреди этого безобразия. Все как всегда.
- Как ты? - обратился я к Павлику.
- Давно готов, - спокойно ответил тот. - Ты будешь. - Он показал на "сибирскую". Я почувствовал приступ тошноты.
- Нет, если бы пива, а так.
- Я метнусь, - сказал Фима. Скоро хлопнула входная дверь. Павлик взял гитару.
- Что сыграть?
- Что хочешь. Я смотрел на странное лицо Павлика, сделанное словно из мозаики. Уличный боец, как про себя мы его прозвали. Нет, он много чем увлекался и боксом, и самбо, но спарринг устраивал во основном на улице. Его недруги называли его полным психом, и, честно говоря, в этом была своя правда. Павлик был постарше, успел закончить среднее специальное. Но год прошел, и отсрочка истекла. Мы молча сидели, курили.
--
Мать жаль, - наконец сказал Павлик. - Очень уж волнуется.
Я вспомнил как Тамара Сергеевна, говоря первый тост, не выдержала, расплакалась и выбежала из комнаты. Больше к гостям она не вернулась.
Коренастый Фима медвежий походкой ввалился в комнату. На столе появилась десяток пива "Афанасий Никитин".
- Латок у дома закрыт, - сообщил он, сбрасывая потрепанные кроссовки. - Пришлось на "пятачок" бежать. Пятачок... еще одно культовое место. Круговая цепь палаток, работающих ночью. По недавнему закону там запретили продавать водку. После этого она подешевела раза в два - сивуху толкать стали. Да еще у бабы Зины самогон подорожал. Все как всегда.
- Хорошо, что тебя в Москву служить, - сказал Фима, открывая бутылку зубами. - И до дома близко и до Кавказа далеко. У меня один в столице служит, так он на проверках паспортов, особенно на рынках и вокзалах, столько лаве зашибает. Даже матери сюда посылки шлет.
- Я не шакал, - тихо ответил Павлик. Они немного помолчали, смакуя холодное пиво.
- Вот так, разъезжаемся, а ведь с первого класса почти, - неуверенно сказал Фима.
- С первого класса... повторил Павлик. - Что с того, если целая страна разъехалась.
- Если я загремлю в армию, - вмешался я. - То обязательно попрошусь в действующую, на Кавказ или Азию.
- Ты что? - удивился Фима.
- А там понятнее, проще. Есть смысл. Здесь мне ловить нечего. Потом все разом замолчали. И чем ближе к отправке, тем меньше было разговоров. Все даже расслабились, когда Павлик уехал, под звуки военного марша. На прощание они просто обнялись, а что еще говорить? Потом долго стояли на вокзале. Около дома (Фима жил во втором подъезде, я в восьмом) они молча подали друг другу руки и разошлись... Все вроде бы как всегда.
А сегодня, стоя в серой вязаной шапке, натянутой на глаза, с поднятым воротником, засунув руки в карманы, я ничем не отличаюсь от любого парня проходящего мимо. Разве что мыслями. Сейчас я понимаю, что мог и главное хотел многое сказать Павлику, а почему-то промолчал. Он, наверное, тоже в поезде пытается вспомнить о прощании, а вспомнить то нечего. Я посмотрел на свое окно: только на кухне горел свет. Мать заваривала крепкий чай и наверняка искала в размороженном холодильнике пузырек с валокордином. И, конечно же, бормотала себе под нос, как ей не повезло с сыном. Тошно.
Я достал подделку под Зиппо, и быстренько прикурил - если делать это медленно, то фитиль сгорал до конца. Дым, смешиваясь с паром изо рта, облаком растворялся во тьме: фонарь перед подъездом выбили уже давно. Если бы меня видел Ек - мой тренер, я бы вылетел из секции да и по шее получил. Хороший мужик, честный и бедный. Мастер, а получает копейки. Мне стыдно и горько видеть его круглый год в выцветшем, растянутом свитере и детских синих рейтузах. Ну не пошел он к бандитам, не захотел разруливать их непонятки. Ничего живой, только вот так и будет на обочине.
Я пошел вдоль подъезда - домой сегодня не вернусь. На выходе из колодца я обошел белую плиту, своеобразный могильный камень. Три брата Калины держали весь микрорайон. Когда выросли либо пришли новые люди, Калинам не хватило интуиции. Старшего завалили очередью из Калаша прямо на месте плиты. Говорят, с ним еще была его девушка. Она окровавленная пыталась отползти. В больнице от ран скончалась. А стреляли из недостроенного дома напротив, четыре этажа без окон, без дверей, только коробка с лабиринтом. Очень удачное место для отстрела. Иногда, когда там не ширяются нарики, мы распиваем в разрушенном доме водку.
На пяточке никого из своих не оказалось, только компания обмороков мутила еще на бутыль. Какое то из этих привидений попросило меня о братской помощи.
-Нет, земляк нет. Пустой. Не останавливаясь, я перешел дорогу к единственному ночному бару в нашей глуши. У нас вообще лучше лишний раз не останавливаться, даже если очень уверен в себе.
На крыльце "Рябинки" мат, крики, блатняк. Спорят, у кого подвязав больше, кто-то драку затевает, другие братаются. Я прохожу, не отвечая на окрики. Толпа, дым, громкая безвкусная музыка и пьяные танцы. Я, взяв бутылку водки, с томатным соком и огурцами присаживаюсь к приятелю на край лавки. Посреди скамейки сидит Анарий из блатных. Он, внимательно на меня посмотрев, кивнул. Я даже не помню, как с ним познакомился, но с тех пор по его собственному выражению уважает. Наверняка драка была, а что же еще? Либо выпили, потом подрались, либо подрались, а затем побратались. Все как всегда.
- Коча, - я обращаюсь к своему приятелю. - Как ты?
Тот с трудом отрывается от тарелки, и пьяным глаза его находят меня.
- Дена убили, - говорит чуть ли не со слезами.
Я не знал Дена, видел пару раз. Говорят, хороший был боец, многие уважали. Но и Коча не был ему другом. Просто в обществе Дена лоховатый Коча ощущал себя весьма приподнятым пацаном.
- Как произошло, он же боец немереный?
Я опускаю пьяный бред Кочи и его лживые стенания, потому предам своими словами.
Вечером Ден с двумя друзьями стоял на остановке. Туда же подошел парень, живущий в ближайшем доме. Один из друзей Дена, чувствуя себя рядом с ним безнаказанно, начал издеваться над парнем. Тот неожиданно достал перо, и практически невидимое лезвие рассекло воздух. Насмешник тут же смылся, второй друг Дена начал медленно отступать. Ден оставался стоять на месте. Парень с ножом подходил к нему. Ден, не отрываясь, неподвижным взглядом смотрел на парня. Нож парня вспорол Дена от живота до сердца. Ден так и не отвел взгляд. Странно, как человек с блестящей реакцией просто подставился. Да, у нас лучше не останавливаться.
- Вчера я видел его в бархатной рубашке, а сегодня в гробу, - закончил причитания Коча. Вот, что важно - бархатная рубашка. За соседнем столиком разгорался спор, какое-то чудило кричало, что всех положит на землю и переедет своим Мерседесом. Чушь. Я, забрав бутылку, вышел из "Рябинки". Подойдя к недостроенному четырех этажному зданию, медленно взобрался по панелям на крышу.
Я запрокинул голову наверх и увидел прямо над собой созвездие стрельца. Все как всегда, где бы я ни стоял, он точно надо мной. Или же я небо перетягиваю на себя, как некоторые покрывало? Я услышал тихие шаги. Нащупав во внутреннем кармане бандитки перо, я медленно повернул голову. Отморозков хватало везде, но у нас особенно.
- Не спится? - риторически спросил Фима и распечатал пару бутылок "Афанасия".
Я закрыл глаза и подумал, какое же я простое и банальное существо вроде инфузории-туфельки, как мне мало надо. Вот сейчас сентиментальной ночью, рядом с медвежонком Фимой, попивая пиво, я чувствую себя счастливым. Может, я даже презираю себя за свою примитивность? Хотя один неглупый мужик со смехом советовал мне хренову искателю, как он выразился, научиться тянуть счастье по мелочам, как тянут из трубочки отличный коктейль, и никогда не перебарщивать с дозой. В больших количествах счастье опасно. Но в плане меры не ко мне. Я всегда перебарщиваю, крайность мой центр тяжести. Стоп, а зачем мне объяснять? Я же русский, а у нас все как всегда, не принято останавливаться.
- Я мать Рустама встретил, - начал Фима.
- И как он?
- Никак. Сегодня похоронка пришла.
Я непроизвольно хрустнул костяшками. Рустам был один из колодца, старше лет на пять и своеобразно участвовал в нашем воспитании. Лет в семнадцать сел на герыч. Ходил по району, чесался и стрелял денег. Потом эта иссохшая душа нашла в себе силы зацепиться за одну барышню. Рустам вернулся в наш мир, года на два. А дальше... Ее не стало. Нет, она не умерла, просто ушла от него, что для Рустама было одно и тоже. Последний раз, когда я видел он заходил, чтобы я налил воду в шприц. Я отказался, но предложил выпить. А недавно его повязали за то, что он кинул квартиру Фимы. Фимы, одного из наших, из колодца, да еще живущего в том же подъезде этажом ниже. Уже тогда я знал, что светящийся от гера Рустам на зоне кеды склеит. Но если кто-то скажет, что это история о несчастной л..., не хочу даже произносить здесь это слово, я вскрою ему лицо. Просто глупость и безволие - все как всегда.
- Она обвиняла тебя или просила прощения? - спросил я
- У нее не было сил. Сказала так отрешенно, поднялась на пролет и захлопнула дверь.
Фима достал бабочку, оружие никакое, зубочистка, но если вертеть, то расслабляет.
- Я порой думаю, а если та девушка не... - начал Фима.
Я сплюнул.
- Дерьмо. Я сегодня на пяточке встретил Хела и Ника. Помнишь их? Надежда нашего бокса. Мы с ними по жизни на ножах были, несколько раз чуть не схлестнулись. Очень уж нравились им наши девушки. Так вот, сегодня на пятаке эти чучела показывали мне новые уколы и монетку стреляли на бутыль воды. Обоих недавно кинули их девицы. Тоже грустная лирическая песня? Тем более, Маша твоя тоже ушла к мужику более надежному, но ты же в норме.
Фима потянулся, расправив широкие плечи.
- Я знаю, что ты прав. Но я хочу иметь право на сказку, иначе страшно.
Последний год у нас прямо-таки начался героиновый бум. Молодежь повально садилась на героин. На самом деле только и осталось две категории пацанов: наркоманы и криминал. Остальные были зависшие. И очень часто, особенно по ночам я думал, а мне куда упасть? Хотя я помню, когда не задавался таким вопросом. Моя одноклассница - то был нерв. Что-то раздавившее меня, я стал слаб и ненавидел себя за это. Потом я прочитал, что чем сильнее мужчина, тем он уязвимее пред женщиной, имеющей над ним власть. Самоутешение... годное для слабаков. Помню, как один раз, проводив ее, за мной увязались двое. Я был тогда никудышным бойцом, особенно психологически. На их окрик я остановился.
- Чего вам? - спросил я.
- С какими девушками ты общаешься?! - услышал. И остался стоять на месте. Резкий удар в лицо пошатнул меня, я потерял координацию и не успел поставить блок. Один с ноги зарядил в солнечное и я, потеряв воздух, непроизвольно подался вперед, упав на руки. Стоя на карачках, я пытался подняться с колен и что-то сказать, но вязкая кровь из разбитой губы стекала на серый асфальт. Один из них с разбега ударил мне в лицо пыром: голова откинулась, меня отбросило в сторону. Потемнело, я видел только силуэты и слышал их голоса. Я буквально до ушей натянул бандитку, закрыв руками лицо и почки. "Выжить. Пока выжить. Потом отомстить" - мелькало в голове.
- Хватит, ты его добьешь, - услышал я голос одного и провалился во тьму.
- Ты как? Слышишь? Живой? - Пробивался голос. Я попытался разлепить веки, но мало что получилось.
- Как тебя зовут, - еле произнося распухшими губами спросил я.
- Настя.
- Настя. Просто принеси воды.
- Я мигом, жди. Я близко живу.
Я почувствовал, что у меня подошло к горлу. Я смог перевернуться. Меня вытошнило. Тогда, лежа на земле в крови и блевотине, я дал себе слово. Я никогда не буду больше целоваться с асфальтом. И еще, чувства - это не только нерв.
Тем двоим я пробил их тупые головы, где то около месяца они валялись в больнице. Просто есть у нас такое правило - всякую херню нужно пресекать на корню. А ту сердобольную девушку я больше не видел. Сам не захотел. Она искала встречи, но без толку. Пусть она мне запомнится такой и никакой иной. Узнал бы ближе - разочаровался. Обязательно разочаровался. Ведь все как всегда.
- Будя, о чем задумался? - спросил Фима.
- Я думал о крови.
- Нам сегодня преподаватель по английскому языку читал их стихотворение. Так вот, там каждой нации по определению.
- И что о нас?
- Russians are red.
- Но ведь у нас коммунизм давно уже коня двинул.
- Да, только у них то мозги не двинулись. Смотри, что с Белградом гуманитарные суки сделали. Дали бы мне С-300, я бы собственными руками... Фима сжал кулаки.
- А мне мать постоянно талдычит об этих кровожадных убийцах исламистах. По телевизору показывают, как наших расстреливают, головы отрезают, в рабство сгоняют. Смотреть уже невозможно, злость и бешенство.
- Вот ты говоришь наших мучают. А многие в России не считают их своими, так бедные солдатики на непонятной чужой войне.
- Предатели, - жестко сказал Будя.
- Меня по истории спросил преподаватель:
"Какая сейчас самая агрессивная религия"? Я и сказал какая, меня весь класс поддержал. Хотя был бы Павлик, он сказал, что не религия виновата, а носители - некоторые люди ее извращают. Но Павлик у нас вообще идеалист.
Я тоже не был согласен с Павликом, но не считал возможным вступать с ним в заочный спор. Но от спора мы все же не ушли, к сожалению заочного.
***
Я сидел перед телевизором и смотрел на руины дома, человеческое месиво, безнадежно копошившихся спасателей. Крики людей, взволнованные голоса дикторов, грозные заявление властей. Вскоре я был уже около военкомата.
В ушах гремела: "УЛИЦА ГУРЬЯНОВА".
Отсрочка давно закончилась, и меня приняли в ряды защитников довольно быстро. Заполняя анкету, особенно я остановился на физической подготовке и первому разряду по стрельбе. Когда мне сказали: десантные войска, я про себя довольно улыбнулся. Далее до Рязанского десантного, пол года учебки и добровольное прошение на Кавказ. Прошение одобрено. Я лечу в Моздок, на нашу главную военную базу на Кавказе. Северная Осетия, а от нее уже и до Чечни рукой подать. В Моздоке все молодые переполошены. Мы все приникли к экрану. Один из солдат, расстреляв командира и караул, застрелился сам. Часть ... я застыл. Внутренние войска, московского округа... Павел И.
- Павлик, - прохрипел я.
Голос диктора:
- Командование отрицает, что в части имели место неуставные отношения. Павел И. характеризуется положительно. Началось служебное расследование. Дело взял на контроль лично...
Все разошлись, а я так и сидел перед бесчеловечным экраном, смотря куда-то мимо него.
Я вяло взял письмо, но, увидев почерк, обрадовался и живо вскрыл конверт:
Привет тебе, братишка Будя,
и всей вашей крылатой от вв.
Зная тебя, уверен, что письмо
ты получишь на гауптвахте,
за неподчинение или же драку
с шакалами. Буду удивлен, если
под стражей ты проведешь время
меньше, чем на службе. У меня же
служба скучна, мы приданы милиции
и охраняем покой московских улиц.
С сослуживцами и командиром -
уже не ножны, а ножи. Они все
не из Москвы и местных ненавидят.
Тут раз в патруль ходили по
вокзалу, так эти чудики приезжих
пытались на деньги ставить. Но я
ребят образумил. Они меня
прописать обещали, видно плохо
знают. В темной сразу шестеро
пытались меня построить, короче
отдыхали потом в лазарете. Но с
оружием я не расстаюсь, а то могут
придушить во сне или на перо
подсадить. Ты знаешь, я не был в
тюряге, но много слышал. Так вот -
одно и тоже. Что же это за армия
такая? Но они пусть служат по своим
законам, а я буду служить по своим,
и там посмотрим, кто из нас солдат.
Павлик(идеалист)
Я держал последнее письмо друга в руке и все сильнее сжимал его, словно сжимал честную руку Павлика. Я хотел, я очень хотел почувствовать тепло и жизнь, но бумага только лишь бумага и ничего больше. Вот я на войне, но где же смысл? Где справедливость, где черное и белое? Я не вижу линию, разделяющую своих и чужих.
Вошел командир.
- Собирайся, сержант. Вертушка ждет.
Я молчал.
- До Ханкалы, как ты просил, - напомнил командир.
Я встал.
- Погодь, письмо отдай. Оно будет приобщено к делу. Я протянул бумагу, козырнул и отправился на поле.
***
Ми-24, разбрасывая сигнальные ракеты, возвращался на базу в Ханкалу после задания - группа военной разведки чистила Волчьи ворота. Я сидел, прижав к себе "взломщика", мою любимую винтовку. Когда мы шли на посадку, один из грушников сказал мне:
- Видишь тот дом? Я кивнул.
- Оттуда бьет чеченский снайпер, говорят баба.
- Не проверенно, - сказал второй. Первый махнул рукой.
- Они же не проверяют, и вот второй боец уже погиб, а пацаны - молодые, жаль ведь.
На базе меня ждало письмо. Еще не открыв его, я знал, что там. Отрывочные фразы... "Фима пошел на стройку... Там были наркоманы и отморозки. Он уже знал о Павлике. Ему хотелось хоть с кем ни будь выпить, и он пил с ними. Они ему подмешали какую-то дрянь. Он был без сознания, только бредил. Раздели... Избивали, связанного всю ночь. Кровавое месиво...Мышцы растянуты, многочисленные ожоги на груди. Сломанные ребра и пальца. Если бы его нашли в ту же ночь, спасти можно было. Но к врачам он попал утром. В скорой он бредил... разговаривал с Машей, пытался взять ее за руку. Звал Будю и Павлика. Он просил укрыть его, говорил, что холодно и просил воды. И снова тянул руки к Маше. Потом ему резко стало лучше... До больницы он не доехал... Мать Фимы умоляла приехать, как тот только сможет".
Буда раздобыл спирт и всю ночь пил. Говорил вслух, спорил сам с собой. Ругался, обещал отомстить. Перебирал фотографии Павлика и Фимы, их письма. И снова пил...
***
Утром его грубо разбудили пинком армейского сапога.
С трудом, подняв голову, он с удивлением посмотрел на нескольких военных.
- Сержант гвардии Будянов?! - строго спросил один из них.
- Так точно.
- Пройдете с нами. Вы арестованы за убийство мирной чеченской девушки...