Полупрозрачная сухая светлая кожа туго натянута на костях ее руки. Я вижу как ритмично пульсируют венки на тыльной стороне ладони. Длинные тонкие пальцы, слегка испещренные в небольших морщинках, заканчиваются точно такими же розовыми ногтями, от которых сходит слоями лак. Места, где его нет, похожи на разъеденные кислотой уродливые лужицы.
Тонкие плечи подчеркивают ее миниатюрность и помешанность на худобе. Не верится, что сквозь них проходят кости, создается впечатление, что это - накачанная воздухом резина. Я думаю, что смогу обхватить плечо двумя пальцами и сжать его как воздушный шар. Несколько родинок на столь светлой коже похожи на небольшие проеденные червями отверстия, из которых не течет кровь.
Золотые, немного кудрявые длинные волосы, обрамляют ее лицо, делая его еще более белым, создавая ощущение, что этот цвет на грани телесного. Волосы сухи как солома, но кажется, что вполне способны деформироваться как горячая раскаленная медная проволока. Они напоминают миллионы твердых ниток, закрепленных внутри черепной коробки.
Яркий солнечный свет, падающий из окна справа, немного оттеняет одну часть лица, другую при этом наоборот ярко выделяя, словно опаленную адовым огнем.
Аккуратные узкие брови, которые на фоне практически белого лица кажутся абсолютно черными. Длинные, слегка загнутые в обратную сторону ресницы, похожие на крюки, готовые впиться в хрусталик при моргании. Подведенные голубые глаза создают ощущение сюрреализма ее существования, но когда я пытаюсь раствориться в несфокусированном как у живой куклы взгляде, меня охватывает ощущение клаустрофобии и появляется желание как можно скорее отвести взгляд.
Мы сидим друг напротив друга и прозрачная толстая пластиковая перегородка между нами абсолютно незаметна, как будто ее и вовсе нет. Перед ней на пластиковом грязно-белом столе лежат расческа, пинцет, станочная бритва, стакан воды и пара салфеток. Мой стол пуст. На стене в моей части комнаты тикают часы. В совершенной тишине их отсчет секунд бьет по мозгам и напоминает ритмичные выстрелы.
Наступает тот момент, когда вечерний закат завершается. Солнце уходит за горизонт и гаснет, что позволяет через пару мгновений включится фонарям на улице, теперь электрический тусклый свет озаряет нас, сидящих в полутьме и тишине вечное количество времени. В тот момент, когда на улице зажигается последний фонарь и закрывается последний магазин со спиртным, она резким движение схватывает со стола расческу и начинает выдирать ей себе волосы. Клок за клоком светлые кудри летят на пол. На ее лице - агония, по лбу и вискам текут алые ручейки. Я кричу и бью в стекло руками, бью так, что ломаются пальцы. Она продолжает накручивать на расческу и выдирать пучки волос, крича сама, и мне кажется, что даже сквозь толстую преграду я распознаю ее парализующие крики. На полу - множество вырванных клок слипшихся вместе, на лице - размазанная тушь, на голове - кровяные плеши, немногочисленные оставшиеся на голове волосы намочены кровью, словно они только что вымыты. Она вопит, отбрасывает расческу в угол, хватает со стола пинцет и вырывает себе ресницы. Я падаю на колени, прислонившись к стеклу, стучу своими сломанными культями. Мои пальцы похожи на скрюченных безжизненных червей. Словно в замедленной съемке наблюдаю, как потянув за ресницу, она оттягивает себе веко, оно вот - вот готово остаться в щипцах пинцета и в последний момент выдирает их но, на миг, перестав истошно кричать, принимается за другой глаз. Ее неслышимый крик действует на меня словно ультразвук, несмотря на то, что между нами звуконепроницаемая перегородка. Она берет бритву и сечет себе лицо, сечет вертикально и диагонально, корчась при этом в муках и спазмах. Ее лоб, щеки, все ее лицо усыпано десятком багровых кровоточащих разрезов, словно оспинами, которые при заживлении навсегда перейдут в уродливые рубцы.