Я летел сквозь туман; ощущение было для меня уже почти привычным, но отчасти и внове, это был густой, клокочущий морской туман - я почти слышал его; он протекал между перьями моих крыльев, и нельзя было понять, струится ли он сквозь меня или я пролетаю через него, чувство движения меня обманывало, хотя я всё время чётко представлял себе своё расположение в тумане и направление полёта. Туман, влажный, тяжёлый, разлился совсем низко над морем, как какое-то его размытое продолжение; поэтому я не то что летел, а почти плыл, и всё же, если бы только захотел, в любую минуту мог бы вынырнуть из него, расплёскивая облака капель, в ясное, синее пространство; но я не хотел этого. Солнце щемило меня и резало мне глаза, даже воспоминание о нём приводило меня в больное раздражение, опасное и гнетущее, нарушающее моё чувство полёта, отчего мне приходилось, восстанавливая равновесие в воздушных потоках, часто и с силой, во весь их многометровый размах, бить крыльями в воздухе. Туман облеплял меня, словно запелёнывал, неприятно клубился - буквально чуть ли не во мне - плевал в лицо мокрыми клочьями, так что я должен был временами моргать, стряхивая влагу с глаз, и всё же он был для меня сейчас предпочтительнее чистого, ясного видения, именно его повергающая меня в какое-то полусонное забвение сырая пустота была мне нужна; мысли о суше, мысли о солнце вызывали во мне лишь усталую гадливость. Моё душевное настроение было очень неровным, я боялся сорваться, во мне накипала непонятная, беспричинная мрачная злоба, обращённая и на себя, и успокаивающее, смягчающее всё вокруг, в том числе и эмоции, воздействие тумана представлялось мне благотворным. Никого, даже птиц, не было; я наблюдал за морем, и в глубине его мне виделось какое-то задумчивое шевеление, там словно бы зарождалось что-то огромное, медлительное, неторопливо разрасталось с тем, чтобы разом хлынуть, сметая и разбивая всё на своём пути; я догадывался о приближении шторма, и ощущение это было связано с какой-то, пока ещё неясной, радостью, это было предвкушение чего-то разительно сильного, я как будто бы надеялся, что шторм отмоет с меня всю грязь, и даже вымоет её из меня. Конечно, я понимал, что ничего такого не будет, но даже в этом мнимом, смутном виде подобная надежда была приятна мне. Смешение и перемещение тумана сразу всюду вокруг меня завораживало, и перед моими глазами расплывались и плясали букеты и пятна красного, зелёного, синего огня. Я заметил под водой стаю серебристых, круглоглазых рыб; они кружились, и я в каком-то больном, дерзком, едва ли не убийственном для себя порыве, рискуя намочить крылья и таким образом обречь себя на погибель в леденящей воде, метнулся, резко взмахнув и крыльями и руками сразу, к самой поверхности, окунул голову, ухватил зубами одну из них и раскусил на три части - мясистое туловище осталось в моём рту, голова и хвост, брызнув кровью, с хрустом отвалились и упали в волнующуюся пучину. Я жевал, и радостно ухмылялся, и ругал сам себя, с лёгким испугом чувствуя, что теряю власть над собой; бросок мой был, впрочем, и вознаграждён, лететь разом стало легче, мышцы напружинились и окрепли, крылья плавно, уверенно расправлялись, расталкивая в стороны клубы тумана, мощными, словно вспарывающими воздух движениями; запах и вкус живой крови так и резанул по мне, даже всё оперение как будто бы распушилось от этого свежего ощущения. Я быстро помотал головой из стороны в сторону, чтобы скорее просушить волосы - было холодно, я почти окоченел, но живительное тепло уже начинало струится по всему телу из крыльев; маховые мышцы, налившись силой, так и ходили ходуном, я слышал громкие резкие хлопки, совершаемые при взмахах.

Вообще, надо сказать, такая внезапная смена состояний для меня характерна, это происходит как бы и совсем независимо от меня, тут словно даёт о себе знать чудовищная, бросающаяся в глаза несоразмерность и мощь моих крыльев по сравнению с остальным телом: они в некоторой степени самостоятельны, или, скорее, подчинены каким-то заложенным в меня инстинктам или даже отдельным от меня законам природы, на которые я сам никакого влияния оказать не могу; зачастую мной так и овладевают подобные движения, некоторые же поползновения лишь косвенно проявляются внутри меня, мне приходится тщательно и непрестанно их отслеживать, и это, безусловно, очень опасно, такие вот полёты над открытым морем - хотя и отказаться от них я не могу - прямой вызов судьбе, я ужасно боюсь и за себя и самого себя. Я летел как бы на грани, осторожно рассчитывая каждый взмах, но моя бдительность была очевидно притуплена туманом и каким-то покорным равнодушием, проистекающим из копошащегося где-то внутри меня вялого отвращения к своему состоянию, не было и речи о том, чтобы покинуть этот укутавший меня сырой, уютный туман, а между тем - я начинал чувствовать опасные подтверждения тому, что силы мои на исходе, хотя казалось бы, они как раз и на взлёте, и всё же они могли с минуты на минуту меня покинуть с такой же стремительностью, как и появились; с неприязнью и почти ужасом я видел, что мои перья растрепались, многие из них сломаны, и, что меня особенно беспокоило, намок и скомкался пух. Мой мягкий пух под оперением - сколько раз я засыпал, укутавшись крыльями, засунув голову под крыло и зарывшись в него лицом - вместо обычно лёгкого теперь грузно обвис на мне (а просушить его очень трудно) - ощущение почти гадкое; как я уже знал, такое мелочное раздражение является одним из первых признаков усталости, а ведь я находился над морем, и, к удивлению своему, обнаружил, что даже не помню, как и почему меня сюда занесло? До берега, правда, было не настолько далеко, расстояние вполне различимое, хотя и пугающее, да я и двигался в правильном направлении, свидетельством тому стали появляющиеся изредка чайки, они с криками кружили вокруг меня, широко разевая клювы. Я, кстати, никогда не перестаю удивляться тому, насколько тщедушными выглядят по сравнению с моими крыльями прочие воздушные обитатели - в этой несопоставимости, обособленности, как и вообще во мне, есть что-то больное, бросающееся в глаза; особенно это мучительное впечатление усугубляется иногда выражением моего лица, конечно, непроизвольно, когда оно, случается, как-то словно расползается в странной, беспричинной, уродливой - словно разошедшийся шов - улыбке, или вдруг всё как-то сморщивается, перекривляется от бессмысленной, безрассудной злобы... И словно как наглядная демонстрация этого контраста, своеобразного непонимания себя, я временами - как это произошло и тогда - вдруг совершенно забываю, что я, где я, зачем я здесь - ведь мне же, по большому счёту, всё равно, где находиться, мною движут лишь какие-то условные, даже мне самому неясные чисто эмоциональные предпочтения, я живу бесцельно, что же я такое, я, в сущности, не знаю и никогда не знал, я лечу, влекомый чувством полёта; когда оно пропадает - так быстро, так непредугаданно - это напоминает вытрезвление. Я пришёл в себя среди мглистой топи, ослабевший, продрогший до костей; увлечение полётом ешё во мне теплилось, но оно было доступно только здесь, в тумане, где забыться намного проще.

Море пенилось и бурлило, волны усиливались, мне пришлось набирать высоту; рваный ветер ревел, бросая меня в воздухе неожиданными порывами, и вызываемая им игра напряжения в мышцах стала отчасти захватывать меня. Я словно бы погружался в это сочетание трёх ритмов во мне - сердцебиения, дыхания и работы крыльев - взаимосвязанные, размеренные нити движения - а ударные волны ветра, наложенные на них, придавали моему полёту в воздухе своего рода хаотичность, непредсказуемость; конечно, это было очень опасно. Крылья мои наделены слишком большой силой - будь столь же сильны мои руки, и я, наверное, смог бы раскалывать кулаками камни - и бедного сердца моего становилось недостаточно - печально известный мне эффект - для того, чтобы поддерживать их бешеную, радостно-злобную борьбу с ветром. Сколько грации, силы, красоты, пропадает в этих крыльях лишь из-за того, что они связаны со мной! Я не умею и неспособен использовать их правильно, мне доступна малая толика их возможностей и не более того, я неуклюж, слаб в обращении с ними, это извечное, неизбывное противоречие во мне, составляющее, должно быть, суть моей жизни; одно даже то, что они имеют какое-то отношение ко мне, словно бы как-то пятнает их, тут бы решительность, волю, устремлённость, а не хилый комок мяса вместо сердца, как у меня...

Кстати, бешеная работа мускул, двигающих крыльями, подчас причиняет мне самую обыкновенную физическую боль, причём весьма значительную. Маховые мышцы - расположенные на моей спине громадные пирамидальные наросты прочного, гибкого, жилистого мяса - присоединяют крылья ко мне; разбушевавшись, они, лежащие отдельно друг от друга начиная с боков и почти до позвоночника, чуть ли не разламывают мою спину надвое вдоль хребта - да что там, они грубо выворачивают мне грудную клетку, словно пытаясь выпоростать из меня все рёбра. Понятно - я, видите ли, должен ворочать крыльями, многократно более длинными (а кажется, и более массивными), чем я сам. И вот я прячусь вместе с ними в тумане, стараюсь парить, повинуясь воздушным потокам, словно больная птица - а такие крылья предназначены не для скольжения, а для прорыва, для битвы, никакой ветер не способен был бы им противостоять...

Я был окружён плотной белёсой мглой отовсюду - море подо мной, вздыбленное, всклоченное и пузырящееся, тоже белело, но всё же погода установилась, выровнялась, поднявшегося ветра не хватало на то, чтобы разогнать туман, вопреки моим предположениям о надвигающемся шторме. Какая изумительная болезнь: я словно бы наделён глубокой внутренней связью со своей стихией - предвосхищением температуры, влажности, силы и направления ветра - как это свойственно многим морским птицам; но мои прогнозы, основанные на таком ясном, чётком, почти физическом осязании, снова и снова оказываются ложными! Эта особенность моей природы наполняет меня грустью - ведь она, по-видимому, означает, что я не имею никаких прав на свои крылья. Всё, что бы я ни предпринимал, представляется мне из-за мучительного излома в моём мироощущении неверным, ошибочным, он служит для меня неиссякаемым источником страха и стыда за себя, подчас лишая меня какого бы то ни было удовольствия, упоения, вовлечённости в полёт. Казалось бы: какое это может иметь значение? Крылья - часть меня; широко разворачиваясь - что требует деятельного участия, вызывает радостный отклик всего тела - они беззаботно отметают глупые, ненужные опасения. Так нет же; осознание того, что я, возможно, нахожусь на ложном пути, или, сам о том не подозревая, преследуем бурей, беспокоит и не оставляет меня. А сомнения мешают крыльям; ведь настоящий полёт требует сосредоточенности, увлечения, и, главное - самозабвения, что для меня становится недостижимым. И в результате я словно бы лишь бессмысленно прикреплён к своими крыльям злосчастный помехой, которую лучше всего было бы просто отбросить.

Неопределённость располагала к размышлениям, и я подумал, насколько на самом деле терзает меня мой внутренний разлад, можно ли найти в этой моей как бы составленности из двух разных, с вынужденным трудом приемлющих друг друга частей нечто, несущее в себе какие-то тенденции к улучшению в будущем, возможность согласия; расплывчатая образность обстановки словно позволяла мне охватить всю протяжённость и событийность моей взаимосвязи с крыльями более широким, отвлечённым, непредвзятым взглядом. Вопрос о том, насколько моё управление крыльями влияет на качество полёта и мою захваченность им, весьма сложен. До сих пор во мне осталась склонность к какому-то пассивному наблюдению за крыльями, вслушиванию в ритмичные сокращения-растяжения маховых мышц во время полёта, омывающих всё тело свежей мощью - так, словно я смотрю за собой издалека; надо признать, что лучшие, самые гладкие, грациозные мои полёты происходят спонтанно, вообще без моего сознательного участия, как будто от меня самого только и требуется, что как-то избавить от себя, освободить крылья от своего сковывающего их присутствия; но я же не могу по своей воле вот так отстраняться и возвращаться именно тогда, когда это нужно. Необходимо добавить, что, если крылья, словно утихомирившись, не вмешиваются, предоставляют мне самому размахивать ими с такой интенсивностью и напором, как мне заблагорассудится, то я лечу не только вполне сносно, но главное - такие полёты не выматывают меня, не явлются вынужденными, в них я даже отдыхаю, могу как-то расслабится, своевольно изменяя темп работы крыл, они удобны и приятны; даже если они и выглядят со стороны неказисто, то, тем не менее, всё-таки дают мне возможность отвлечься, словом, они как-то более нормальны. Должно быть, птицы летают всегда так, а я не могу. Крылья отбирают у меня самообладание, трепыхаются, вздёргиваются, и унять их никак нельзя - так и подмывает всаживать их в воздух, вышибать и опрокидывать его, а не вяло разгребать, вздымать и наотмашь кидать их вниз, а не плавно перегибать - хотя и знаешь, что, скорее всего, сосредоточиться на ощущении полёта и забыться от этого не удастся, а получишь лишь бесполезную усталость, боль и досаду на израсходованные зря силы и выдержку.

Настоящий, красивый полёт чем-то напоминает тщательно прорисованный или вышитый орнамент, а каждый изгиб крыла обладает своими интонациями - надсадно-резкими, с преломлениями, или лёгкими, вкрадчивыми, как различные мазки кисти; конечно, не может быть и речи о том, чтобы добиться такой скурпулёзной точности, размахивая крыльями по своей воле, тем более так грубо, как это делаю я, когда крылья словно только стремятся опередить одно другое; тут уже дело даже не техники или грамотного обращения с ними, это может произойти лишь само собой. Сразу после того, как захваченность полётом уходит, обычно остаётся очень явственное понимание его законченности или, наоборот, незавершённости, он видится как одна структура, со всеми её слабыми и удачными, вдохновлёнными фрагментами, со всеми её разрывами и переходами одного мотива в другой; и в воображении возникает и задерживается очень чёткая, подробная форма этой структуры.

Преобладают стержневые полёты, когда все фигуры полёта кружатся, завиваются, ответвляются, от одной основополагающей, скруглённой и извилистой волны, которая определяет весь характер полёта - приблизительно, в общих чертах повторют архитектонику этой плавной спирали, складывающейся непроизвольно - по-видимому, такое свойство обусловлено самим строением крыльев; или, правильнее будет сказать, что чаще всего в полёте присутствует несколько дополняющих и перекрывающих друг друга центральных мотивов, они выявляются лишь позднее, во время детального анализа - я помню наизусть большинство из них и люблю иногда перебирать заново подробности того или иного особенно красочного узора, хотя и не могу сознательно повторить даже простейшие...

Внезапно меня бесцеремонно вырвали из раздумий: смотря перед собой невидящим взглядом, я, погружённый в свои мысли, летел небрежно и, не успев остановиться, оказался на открытом пространстве - огромная полость в верхнем краю туманного массива, напоминающая перевёрнутый купол какого-то небесного собора. От неожиданности я оторопело всплеснул крыльями; они взрыли пресыщенное светом, теплом и влагой ясное дневное небо и разнеслись так широко, что на секунду словно целиком заполнили его собой. Меня окружали ослепительно-белые, вываренные в свете, насквозь пропитанные им и словно ещё сами его источавшие молочные облака. Солнце сверху впилось в меня, облило меня пронзительным светом, он тёк отовсюду. Я не мог сориентироваться; зажмурившись, я торопливо задвигал руками, безуспешно стараясь загородиться ими от струй резкого света, причинявшего мне почти осязаемую боль, и напропалую молотил крыльями, метаясь дикими кругами, как обжёгшийся на лампе светляк. Наконец, мои глаза попривыкли к освещению; облака в прозрачном воздухе казались фантастическими сгустками света, видение было кристально чистым - что особенно подчёркивало строгие монументальные пропорции громадины основного пласта тумана. Белоснежные, с вызолоченной солнцем каймой, раскиданные клоками ближние облака вдали уплотнялись и изящно перетекали в тяжёлые, угрожающе-тёмные, свинцовые тона колышущегося, аморфного туманного кома. Это зрелище ненадолго почему-то прямо-таки приковало меня к себе; справившись наконец с собой, я влетел обратно в спасительную сырую, вязкую гущу.

Преподнесённый коварным туманом дурацкий сюрприз мгновенно взвинтил меня, опять приведя в тягостное, безотрадное, угрюмое раздражение. Мне стало казаться, что похожий на пахнущую сладковатой рвотой слизь туман смазывает меня собой при полёте; я не знал, куда скрыться от этого тошнотворного наваждения; хуже того: разрушилось помогавшее мне отрешённое спокойствие, умиротворение. Свет разом всё испортил; было гадко. Я фыркнул и втянул голову в плечи; подстроился под несильное, но всё же действенное горизонтальное воздушное течение, чтобы дать себе хоть чуть-чуть отдыха; бегло обвёл взглядом лоснящиеся желтоватые шлейфы солёной пены, завихрявшейся и шипевшей подо мной. Море утробно, сыто урчало, словно только что сожрало кого-то. Только сейчас я заметил, насколько грязными были взмётывающиеся и опадавшие гребни сальной пены - как будто всю глубинную, застарелую морскую грязь сейчас вымывало на поверхность, выставляя на моё обозрение. Меня то и дело обдавало фонтанами мутных рыжих брызг; сейчас они показались мне зловонными. Поглотивший меня бурлящий туман стал казаться мне похожим на исполинский желудок, который будто бы медленно переваривал меня. Там, где на меня попадала вода, оставалось отвратительное ощущение - словно меня измазали жиром, пена не высыхала, а запекалась. Плёнки пены местами напоминали содранную бледную кожу. С поникшей головой и усталыми глазами я летел через всю эту дрянь, за мои крылья цеплялись и царапали выкинутые морем куски измочаленной, подгнившей донной растительности, время от времени я снимал их с себя нервными движениями пальцев.

Моё внимание привлекла к себе какая-то вертевшаяся в этой первозданной мути коричневатая точка; приглядевшись, я смог опознать её: море крутило в себе зазубренный обломок доски! Рефлекторно потянувшись за ним, я выхватил его, перепачкав руки похожими на слизней ошмётками какого-то губчатого мха, и с почти детской радостью прижал к груди. По краям доски остался колкий слой твёрдой смолистой коры; она занозила мне палец, что почему-то показалось мне благоприятным предзнаменованием. Это незначительное происшествие странным образом воодушевило меня, и я, охваченный необъяснимым, но нравившимся мне острым ощущением нереальности происходящего, с обновлённым пылом взмыл над кипевшим морем.