Вы хотите знать все с самого начала? Началось все с ерунды, все самое важное начинается с какой-нибудь ерунды... Олега прислала ко мне подруга. Ну, не то чтобы подруга, а скорее, приятельница, если вы улавливаете разницу. Старая знакомая по заочному. Некогда мы встречались с ней в столице, на той затяжной пьянке, что гордо именовалась сессией. Среди заочников я была самой младшей, остальные уже много лет работали, имели семьи. Вот и моя знакомая была замужем, растила сына, этого самого Олега.
На заочное я пошла по настоянию папы. Папочка всегда прикрывал меня от тогдашней действительности. Как об этом потом писали газетчики? "Атмосфера удушливого брежневизма..." Я ее и не замечала. Школа -- самая престижная в городе, да и вы, наверное, ее заканчивали?.. К тому же половину школьных лет я провела в уютных простудах: приходил наш милейший Яков Львович и выписывал справочку. А дома было так хорошо. С тех пор почти ничего не изменилось. Мама, перед тем как ехать в Италию, очень удачно все устроила: она приватизировала весь особняк, что можно было бы счесть чудом, если не знать маминых связей, а потом его отреставрировали. Мама выбила на это деньги от Юнеско.
Вы, конечно, знаете историю нашего дома? Прежде школьников со всего города водили сюда на экскурсии. Как-никак -- творение великого зодчего по заказу великого композитора... Согласитесь, что дом хорош необычайно. Реставрировали под моим наблюдением, поэтому ничего не испортили. Удивительно это сочетание раскованности и гармонии... И внутри -- вы обратили внимание? -- все без лишней помпезности, изысканно и строго. Мой прадед окружил себя этими вещами и никакая Советская власть, никакие свежие веяния не сдвинули с места ни одного кресла, ни единого столика!
Деду и отцу это недешево обошлось, в смысле нервных затрат и постоянных компромиссов с властями. После революции на нижнем этаже была музыкальная школа имени моего прадеда, в шестидесятых она переехала в новое здание, и дед добился создания музея... Слава Богу, он официально так и не подарил его городу. Переговоры по поводу этого тянулись десятилетиями. Дед находил какие-то причины оттянуть дарение, потом папа продолжил волокиту... А в начале восьмидесятых все заглохло окончательно. А уж потом дом стал действительно нашим, точнее моим, потому что папа умер, а мама уехала в Италию... Я отвлеклась, простите. Но без понимания истории нашего рода, без видения того, чем является для меня дом, -- эти рояли, лестнички, венецианские окна -- в моем рассказе обойтись невозможно. Может быть, мама Олега и послала его ко мне, потому что гостила здесь когда-то. Я еще не встречала человека, даже такого прагматичного, как она, который бы не проникся очарованием нашего дома. А может, это был элементарный расчет бывалой бабы: нестарая, одинокая женщина пригреет мальчика, и он не будет шляться Бог знает где. Наверное, сперва все и пошло именно так, как грезилось ее неумному материнскому сердцу...
Он был хорошим мальчиком. Такие мальчики всегда вырастают в семьях потомственных военных. Его родословная не обрывалась в пропасти 17-го года, потому что за спинами вертолетчиков, бригадных комиссаров и чекистов с хорошо вымытыми руками просматривалась прабабушка -- дочь губернатора. Ее подхватил где-то в вихрях гражданской сумасшедший от запаха крови прадедушка. Сей мезальянс дал многочисленный приплод. И хотя Советская власть всячески норовила истребить отпрысков графини и ученика столяра, кое-кто сохранился... Они храбро воевали во всех войнах, даже Олегов папа успел получить ранение на территории Афганистана, пока мы с его мамочкой чудили на сессиях. А Олежек окончил какое-то училище, что-то там особенное, какие-то береты. Честно говоря, я вполуха слушала эти подробности -- дух казармы навевает на меня тоску... Его направили в наш город, в этот... ОМОН? Нет! Спецназ. Да, именно так...
Получив письмо от приятельницы, я твердо решила, несмотря на ее намеки, отослать его к знакомым на квартиру. Я не терпела в доме посторонних. Но он мне понравился. Голубоглазый, светловолосый красавец. Огромного роста, но удивительно легко двигающийся. Ничего простонародного в лице и в манерах. Развитая речь, без сорных словечек. Никаких идиотских анекдотов. Удивительно корректное поведение. И я решила, что, пожалуй, будет неплохо, если он поживет здесь -- места предостаточно.
Рассчитывала ли я на какие-то близкие отношения? Мы договорились, что я расскажу вам все без утайки... Так вот: безусловно, нет! У меня достаточно поклонников, и я никогда не была одинокой в этом примитивном смысле. Вы, конечно, знаете или догадываетесь, сколько мне лет? И, наверное, заметили, что женщины в нашей семье -- это существа особой породы. Мы не распускаемся и в девяносто, что уж говорить о моих тридцати семи! Вот прямо перед вами портрет кисти Серебряковой. Моя двоюродная бабка. Хороша? А здесь ей под пятьдесят. Естественно, что близкие мне мужчины принадлежат к избранному кругу, и мои романы происходят обычно не в родных Пенатах, а где-нибудь на фоне пейзажей Франции и Швейцарии. Я и теперь могу стать вполне настоящей баронессой, узаконив свои давние отношения... Впрочем, это вовсе не имеет отношения к нашему разговору.
Итак, Олег поселился у меня, и мы подружились. Смешно звучит, но так и обстояли дела. Мы собирались вечерами в гостиной, пили чай, беседовали. И, конечно, слушали музыку. У меня очень хорошая фонотека. А еще ему нравилось, когда я играла сама. Хотя музыкантша я -- так себе. Папины надежды в этом смысле не оправдались. Иное дело история музыки! Как слушал меня Олег, когда я цитировала ему письма великих, рассказывала их подлинные биографии. Эти вечера были так спокойны, так умиротворенны... И в облике Олега, когда он сидел передо мной в огромном кресле было нечто старинное, благородное... Особенно он любил, когда я говорила о своих предках. У нас в роду много польских корней. И Олег часто повторял, что я -- истинная полька и звал меня "ясновельможная пани". Конечно, мне льстило его юношеское восхищение, какое-то бескорыстное, рыцарское. А как правильно он целовал мне руки: нежно, благоговейно... Он гордился нашей дружбой, это чувствовалось, когда в дом приходили некоторые, наиболее отесанные из его сослуживцев.
А потом наступила зима. И он все читал те стихи, помните: "А эту зиму звали Анной, она была прекрасней всех..." Снег, роскошный, небывалый, валил целыми днями и засыпал все -- и сад, и наш переулок, и особняк по самые окна. Каждое утро Олег сам расчищал дорожку перед домом и въезд в гараж, а я стояла на крыльце и смотрела на него, на сильные, мужские движения его рук, на его азартное лицо, когда он поворачивался ко мне, чтобы крикнуть что-нибудь, например: "Аня, вы простудитесь! Зайдите в дом!" Но я все стояла и не шла в дом, потому что чувствовала себя упоительно молодой. Словно ко мне вернулись мои даже не двадцать, а шестнадцать лет... Да, я полюбила его. Как никогда и никого. В этой любви смешалось все: нежность взрослой сестры и страсть зрелой женщины, любование его юной силой и азарт наставницы... Еще ничего не произошло, ни слова, ни движения, но я уже безвозвратно и отреченно отдала ему себя. А потом мы сделались любовникам.
Январским вечером я вышла выгулять Цезаря. Олег шел со службы. Мы остановились посреди сада. Было почти светло, потому что кругом лежал голубой в сумерках снег. Цезарь носился по сугробам и катался в них, словно щенок. Потом пес прыгнул на меня и почти опрокинул. Олег, смеясь, стал его оттаскивать, мы вместе вывалялись в сугробе...
Цезарь с лаем убежал куда-то к ограде, а мы остались вдвоем в почти осязаемой тишине, которая вдруг окутала нас. Я лежала навзничь на снегу, в расстегнутой шубе, с распустившимися волосами. Он наклонил ко мне свежее, сумасшедше красивое лицо и поцеловал. Лучше этого поцелуя уже ничего не было в моей жизни.
Увольте меня от лишних подробностей. Может быть, это и нужно зачем-то для нашего дела, но я не из тех дам, которые с радостью обнажают свою интимную жизнь. Да, мы продолжали обитать врозь. Я просто не в состоянии ночевать в одной постели даже с самым близким человеком. Да и мои родители всегда спали в разных концах дома: мама -- в своей спальне, папа -- в кабинете. Общее супружеское ложе -- предмет гордости плебеев. Но отношения наши, если говорить о них без жарких откровений, были нежны, глубоки и гармоничны.
Это была для меня ясная и красивая пора. Я вообще -- трудоголик, как принято нынче выражаться. Но в эти месяцы своего счастья я работала особенно плодотворно. Практически закончила монографию, появилось несколько свежих, неизбитых тем для статей. Но, главное, я была охвачена совершенно необычным для меня ощущением чудесной близости с мужчиной. Весь мой мир заиграл красками, словно освещенный невидимым золотым солнцем. Нет, это он был для меня солнцем! Как там у Ахматовой, "Сердце -- солнце отчизны моей..." Будто я родилась вновь в его объятиях, родилась молодой, прекрасной, сильной. Ах, простите меня за этот беспомощный пафос, извините мне этот приподнятый тон. При моих теперешних обстоятельствах это, пожалуй, даже не смешно... Если бы та зима никогда не кончалась! И длились бы вечно наши вечера и ночи, разговоры и прогулки вечерами в заснеженном саду...
Но наступила весна. Я не люблю весну. Ее неопрятный в наших широтах приход всегда неприятен мне, он приносит тяжкое беспокойство и депрессию. Всю зиму я пыталась ненавязчиво, осторожно убедить Олега уйти из армии. Я хотела поехать с ним в Италию. Его мать в письмах ко мне тоже поддерживала эту идею. Она волновалась за него, потому что в любой момент его часть могла оказаться в "горячей точке". Но Олег и слышать не хотел об отставке. Весной я стала более настойчива, что-то внутри говорило мне: торопись, спеши! Может быть, сложись все иначе, мы теперь сидели бы с ним на белой террасе и любовались бы Неаполитанским заливом... Но иначе не сложилось.
В начале апреля он привел ее ко мне в дом. Глупая история. Какой-то рейд, с привлечением спецподразделений... Какая-то квартира, где, возможно, был склад оружия. Ничего не нашли, но хозяев задержали. Там была целая компания гостей. Их переписали и отпустили восвояси. А этой Любе некуда было идти. И тогда этот Дон Кихот велел ей дождаться его в кафешке рядом и после службы забрал ее к нам. Была уже ночь. Но света в гостиной было достаточно, чтобы я увидела ее четко. Невысокая, смуглая, белозубая девчонка в черной кожаной куртке и сапогах выше колен. Волосы того же иссиня-черного цвета, что и одежда, -- прямые и блестящие. Очень зеленые, узкие глаза и ярко-красный рот с темным нежным пушком над верхней губой. И эти волосы, и пушок явно говорили о примеси азиатской крови... Я сразу угадала в ней соперницу тем безошибочным чутьем, что даруется только женщинам. Ее виновато-пришибленный вид профессиональной побирушки не смог меня обмануть. Это была она. Она соблазняла моих мужчин и уводила моих друзей. Она лгала там, где я была честна. Она кривлялась и жеманничала! Она громко хохотала и задирала юбки! Ее лиловая тень пересекала мою дорогу. Она, маленькая похабная дрянь из новеллы Мериме, ломала все, к чему прикасались ее вороватые пальцы...
Нет, у меня не было помутнения рассудка. Конечно, это была не Кармен, а всего лишь молоденькая девчонка по имени Люба. Но она принадлежала к тому же, совершенно невыносимому мною типу женщин. Вы читали Мериме? Да, да... У вас, должно быть, хорошее образование... Юрист, адвокат... Так объясните мне хоть вы, отчего мужчины так любят этот тип женщин -- безответственный, животный? Что все эти гениальные и образованные находили в жестоких выходках цыганок? Ну, ладно, Марина Ивановна, человек в высшей степени несдержанный... Моя бабушка была знакома с Цветаевой еще в юности. Но Блок! Блок, чуждый всякой вульгарности... Чем его привлекал этот тип смазливой уголовницы? Скажите, а вам она бы понравилась? Хотя вы ее никогда не видели...
Прошу прощения, сейчас я вернусь к своему рассказу, только прикурю. Так или иначе, зови ее Карменситой или Любкой, она появилась в моей жизни. Боже мой, Боже мой, почему я не выкинула ее вон тотчас же? Почему я не послушалась своего предчувствия? Но как я могла бы? Ну, пожалел молодой человек девочку, привел переночевать... Не могла же я выказать необъяснимую жестокость, неинтеллигентность и прогнать ее? Да, она осталась. Сперва на ночь, а после -- на неопределенное время, пока не устроится на работу.
Поселили мы ее в хорошенькой комнате на самом верху возле галерейки. И знаете, отчего мне обидно по сей день? Что Цезарь сразу признал ее. Ко мне он никогда так не ласкался -- с визгом, с истерикой...
Я сразу предупредила ее, что в доме все под сигнализацией, особенно первый этаж, где хранилище. Помню ее лживо-наивный взгляд: "Ой, как интересно! Там что-то особенное у вас?" Олежек, дурачок, ласково бубнил: "Она поможет по дому, правда Любаша?" И она торопливо закивала: "Правда-правда, тетя Анечка". Я так и не приучила называть меня если не Аней, то хотя бы по имени-отчеству. Каждый раз, величая меня при Олеге "тетей", она преданно смотрела мне в глаза и только где-то в глубине ее взгляда сияла крохотная искорка удовольствия.
Был еще небольшой промежуток в наших отношениях с Олегом, когда все шло как бы по-прежнему. Он даже стал более страстным что ли. Приходил ко мне чуть ли не каждую ночь... Может, тогда я могла бы как-то спасти его, себя... Но я совершила чудовищную ошибку. Я побоялась быть смешной с этой своей любовью при нашей с ним разнице в годах... И взяла, как мне казалось тогда, верный тон старшего товарища, друга. В доме был посторонний человек, и я не могла себе позволить какие-то объятия, шутки. Наши с Олегом вечера потеряли всю свою прелесть. Люба на них не присутствовала, но все равно ощущалось, что она здесь, рядом. И дело не в том, что она слушала всякую гадость вроде этой "Любочки" -- безбожно изуродованной Барто моих детских лет. Нет, просто стояло нечто в воздухе дома чуждое всей его атмосфере. В конце-концов Олег признался мне, как другу, разумеется, что влюблен в нее. Я засмеялась и предложила ему: "Так живите здесь. Что за церемонии". Бред! Я сама ему это предложила. Понимаете, в глубине души я не верила, что он всерьез может увлечься ею. Я думала: вот он присмотрится к ней и увидит ее убогость, наглость, нечистоплотность... Господи, какая она была грязнуля! В жизни не встречала ничего подобного. Всякое место, на котором она задерживалась хотя бы на час, превращалось в помойку... Нечистое белье валялось в ванной, фантики, обертки, остатки еды расползались за ней по всему дому. У нее были кривые ноги. Не выбритые кривые ноги! Мои платья налезали на нее с трудом и ее вечно несытое пузечко выпячивалось вперед, как у беременной. А еще мне было страшно, что Олег уйдет вместе с ней, и мы больше не увидимся. Наверное, поэтому они и остались жить в моем доме. Нет! По-настоящему я и по сию пору не могу понять, как могла пойти на это. Иногда думаю, что меня вела не любовь, а ненависть. И эта ненависть к Любе была сильнее, чем моя любовь к Олегу. Я страстно хотела видеть ее грубое, яркое лицо, наблюдать за движениями гибкого тела, вдыхать отвратительный запах. И я желала продлить эту пытку -- как не может иногда человек отойти от пропасти или колодца, так я не могла отойти от нее... Впрочем, все это из области психоанализа. А жизнь наша полетела куда-то со стремительностью поезда, у которого отказали тормоза.
Олег сказал, что влюбился. Но теперь я поняла, что это было неправдой. Он не был влюблен. Он был ее рабом, ее вещью. Он весь принадлежал ей. А она ему. От полноты обладания ею у него сделалось совсем отчаянное, бессмысленное лицо. Казалось, что они занимаются любовью везде, в каждом темном углу, на каждом диване моего (моего!) дома. Мне казалось, что все это некогда осмысленное, гармоничное пространство переполнено их всхлипами, стонами, невнятным бормотанием... Куда бы я ни шла -- днем, в сумерках, ночью, -- словно нарочно натыкалась на сплетенный силуэт двух тел! У меня не было сил видеть это. И не было сил не глядеть. Однажды горячим майским вечером, проходя галерейкой, которая вся была залита закатным солнцем, в проеме открытой двери я увидела, как Олег стоит на коленях перед ней, зарывшись лицом в ее платье. Она успела глянуть мне прямо в лицо с жесткой и самозабвенной усмешкой победителя. И еще раз в саду под цветущими яблонями он стоял, обняв ее сзади за бедра и нежно покусывал открытое плечо, а Люба, изогнувшись назад, подставляла лицо цветочным лепесткам... Они были, как два красивых зверя.
Удивительно, что я считала его сильным человеком. Но он сломался так быстро, что я даже не поняла, когда именно это произошло. Просто однажды утром я увидела складочки возле губ, то ли растерянный, то ли виноватый взгляд и поняла, что он сделал что-то вопреки себе. Собственно, все факты вам известны даже лучше, чем мне. С каким-то небольшим скандалом он ушел из армии. Пошел охранником к этому Кудрину.
С Кудриным я была знакома. Он любил изображать мецената, участвовал в наших оперных проектах. Потом Кудрина убили. Следствие Олежку признало совершенно невиновным. В тот день его подменял напарник, который погиб вместе с Кудриным. Через некоторое время Олег стал работать в какой-то сомнительной фирме и снова случилась неприятность. Фирму закрыли: что-то там вышло криминальное. А больше его в охранные структуры не принимали.
Он со мной своими неприятностями не делился. Но они так громко скандалили с Любой, что я невольно была в курсе их дел. Как-то он кричал ей: "Мразь, во что ты впуталась!?" Но она его не боялась. По-моему она вообще ничего не боялась. В ней было некое веселое бешенство. Когда он работал у Кудрина, у них появились деньги, и Олег купил Любе машину. Она гоняла на ней по нашим дорогам совершенно самоубийственно и мне жаль, что тогда не сломала себе шею. Дома Люба вела себя так, словно была его полноправной хозяйкой. Орала на Глашу, которая работает у нас уже тридцать лет. Брала мои украшения без спроса, курила где попало и водила к себе друзей. Дом устроен так, что вечно оказываешься свидетелем чужой жизни: он был предназначен для одной семьи, в которой не было тайн. И как-то, поднимаясь из хранилища, я услышала разговор. Олег выговаривал Любе и твердил, что Аня, то есть я, не потерпит долго такого бардака. На это Люба равнодушно протянула: "А ты, Олежек, трахайся с ней почаще, она и отстанет. Старушке нужны любовь и ласка..." Он приходил ко мне и просил за нее прощения, оправдывал ее невероятно тяжелым детством и трущобами, в которых она выросла. И, забываясь, говорил восторженно: "Она необыкновенная, какая у нее потрясающая пластика!" Он хотел уйти от меня, снять жилье, но тут остался без работы, а Люба хотела, чтоб они жили у меня... И я вопреки всякой логике тоже хотела, чтоб они жили у меня. Олег пил, мрачнел. Его мать забрасывала меня паническими письмами. Приехать ей он не позволял. Их новые знакомые пугали меня своим видом. Я забирала в спальню Цезаря и он лежал у меня в ногах, пока я читала и прислушивалась к звукам в доме...
Я считала, да и теперь так считаю, что она хотела ограбить меня. Но еще раньше, когда они только сошлись, я твердо объяснила ей, что и пытаться не стоит. Сказала, что в партитурах никому из ее знакомых не разобраться и ценных они не определят, а в хранилище их тысячи. Добавила, что среди картин есть подлинники, а есть копии... Не забыла упомянуть, что Коля, начальник нашего угро, мой старинный приятель. Коля, кстати, начал беспокоиться за меня сразу после смерти Кудрина. Просил: "Выгони эту девку к чертовой матери! У нее совершенно уголовные знакомства. В былые времена она у меня уже уехала бы добровольно или под конвоем!" Люба на все мои разговоры только щурилась и смеялась: "Что вы, тетя Анечка, вы же нам как родная..."
В конце зимы у нее появился постоянный любовник. Думаю, что она всегда Олегу изменяла, но на сей раз все было для нее серьезнее. Мне не требовалось доказательств, чтобы понять, что этот то ли кавказец, то ли азиат имеет на нее особенное влияние. Это было слишком заметно, их выдавали жесты, взгляды, улыбки. Олег пил. И мне вновь пришлось стать свидетельницей торопливых объятий, теперь уже Любы и Тимура. И опять она посмотрела на меня с веселой наглостью: "Да, ты все знаешь, но никому не скажешь..."
Все-таки, по сути своей она и была Кармен. Отчаянная девка, не боявшаяся ни ножа, ни пули. А я находилась в оцепенении, продолжая, как автомат работать и рассматривать эту чуждую мне жизнь с гибельным равнодушием. "У любви, как у пташки крылья..." Только эта пташка, дорогой мой адвокат, называется птеродактилем. Она прилетает и перекусывает вас пополам, а потом с нежным щебетанием жрет ваши внутренности...
А весной к нам зачастили соплеменники Тимура. Что-то готовилось, и Люба снова стала ласкова с Олегом. Он почти не пил, хотя и трезвый уже ничем не напоминал того мальчика, что вошел некогда в мой дом.
Кажется, они подбивали его на какое-то дело, уговаривали и никак не могли уломать. Я тайком проверяла все закоулки, боялась, что найду оружие... Дальше и рассказывать почти нечего. Четырнадцатого апреля, ночью я проснулась от Любиного крика и звуков ударов -- как будто швыряли мебель... Побежала наверх. Олег дрался с Тимуром, Люба визжала. Потом Тимур ушел. Олег ударил Любу, рассек ей бровь. Я перевязала ее. Конечно, он их застал. Оставив их двоих в тяжелом молчании, я ушла к себе. Первый раз за все месяцы я заснула спокойно. Я решила, что теперь уже все кончено. Мне снился снег, и мы с Олегом лежали в сугробах под этим падающим снегом.
А утром Олег зашел ко мне и сказал, что ему необходимо ненадолго уехать и пусть Любаша еще поживет у меня, а когда он через неделю вернется, то они уедут, может быть, за границу. Еще он говорил, что страшно мне благодарен и виноват передо мной. И еще, что с Любой у них все наладится. Только сейчас ему необходимо сделать нечто важное и тогда уже все будет хорошо. Глаза его были пусты, как у человека, глядящего на свою смерть. Он пошел собирать вещи. Внизу, в холле, стояла Люба. У дома суетился возле машины Тимур, он должен был ехать вместе с Олегом.
Моя Кармен была бледной после вчерашнего, лоб над бровью заклеен, но выражение яростного упрямства не покинуло ее и в этот момент. Она смотрела на Тимура в окно, потом мельком кинула взгляд на подошедшего к ней Олега. "Пока, пока!" -- тихонько пропела она и что-то на миг мелькнуло в ее лице, когда она подтолкнула его к дверям.
И тогда я убила ее. Дедушкин "Вальтер" лежал у меня в кармане халата. Тимура милиционеры смертельно ранили на выезде из города. Он ничего не успел рассказать, да он ничего и не видел. Все видел Олег. Он молчит, и следователям невдомек, что он ни за что не смог бы этого совершить. Конечно, ее убила я. Ведь кто-то должен был это сделать.