Аннотация: Как бы ни были глубоки исторические корни либерализма, есть достаточно причин считать либерализм XIX века постреволюционной идеологией, а не только продолжением Просвещения (Ежи Шацкий).
Джон Стюарт Милль
В наше время два как будто близких понятия - Демократия и Либеральность, греческое и латинское, - не только обязательно соединяются друг с другом в политических речах и практиках, но часто взаимозаменяются и, практически, отождествляются.
Между тем, исторически, эти концепты расходятся и даже противоречат друг другу.
В основе либеральных убеждение лежит идея независимости личности, индивидуала: независимости как таковой. То есть, либералу не важно, от кого или от чего быть свободным, лишь бы СВОБОДНЫМ!
"...Зависеть от царя, зависеть от народа - не всё ли нам равно?!" - возглашал Поэт.
Не случайно основополагающая декларация либеральной идеологии Джона Стюарта Милля называется не "О свободе народа", как необходимого условия демократии, а просто - "О Свободе" (On Liberty, 1859).
Ибо, как пишет историк социологической мысли Ежи Шацкий, если "для мыслителей Просвещения главной угрозой свободе был деспотизм королей, то для постреволюционных либералов, имевших за собой опыт Французской Революции, столь же большой угрозой ей мыслился деспотизм народа":
"Свобода, - писал Бенжамен Констан, - это триумф индивидуальности как над властью, которая хотела бы править деспотично, так и над массами, которые домогаются подавления меньшинства большинством" (Constant В. MИlanges LittИraire et politiques).
Тот же мотив развит в эссе Джона Стюарта Милля "О свободе", где он утверждает, что "народная власть может иметь побуждение угнетать часть народа, и поэтому против ее злоупотреблений также необходимы меры, как и против злоупотреблений всякой другой власти".
Дальше всех пошел в подобных рассуждениях Алексис де Токвиль, который показал, что демократия как таковая "скрывает в себе угрозы свободе личности, которых трудно избежать".
Эти угрозы полностью обнаружили себя в ныне сущих Демократиях, острый политический кризис которых мы наблюдаем с тревогой и надеждой. И вполне ощущаем свою зависимость, - и как личностей, и как единиц народа, - от Демократии как таковой и от взятого ею на вооружение Либерализма, в частности.
"Самой поразительной чертой либерализма - говорит историк Ежи Шацкий - является локализация в центре его внимания человеческой личности". А личность, как мы знаем, есть психологическое понятие, крепко связанное с индивидуальностью.
"Либерализм, как иногда говорят, это форма индивидуализма. Именно индивидуализм, по мнению Шацкого, ярче всего отличает либерализм от великих социальных идеологий и философий, для которых отправным пунктом были потребности той или иной общественной целостности".
Как видим, польский историк не относит либерализм к числу великих идеологий.
"Либеральные мыслители, -- замечает Джон Данн (Dunn J. WesternPoliticalTheoryintheFaceoftheFuture), -- старались понять общество, государство и экономику как сумму индивидуальных действий".
При таком подходе нет места такой целостности как "Народ": значит, нет и такого субъекта. Следовательно, в либерализме нет места и "Власти Народа", или "Демократии".
Один из авторов индивидуалистической политологии, Иеремия Бентам несомненно, ощущал этот дефект своей логики. И как же он преодолевал его? - спрашивается. - А очень просто: по его мысли отдельные индивидуумы - творцы; а проще говоря, ремесленники, "артизаны", создают искусственное тело "Народа", точно так же, как ваяют свои произведения, но - коллективно. Отсюда и центральная мысль индивидуально-поведенческой социальной психологии - сотрудничество индивидов, исходящее не из цельной общности, а из "группы", сиречь, собрания единиц.
По словам Бентама, "общество есть фиктивноеискусственноетело, состоящее из индивидуальных лиц", а интерес общества -- "это сумма интересов отдельных членов, составляющих его". (Бентам И. Введение в основания нравственности и законодательства).
Допустим..., однако тот же Иеремия Бентам замечает далее, что "тщетно говорить об интересе сообщества без понимания того, в чём состоит интерес индивидуума". А с этим как раз большие проблемы. Согласно Канту, устойчивый интерес индивидуума заключается в обретении счастья, поскольку, "все люди уже сами собой имеют сильнейшее и глубочайшее стремление к счастью".
Беда только в том, что "счастье", в свою очередь нуждается в определении. Но по словам того же Канта, "человек не может составить себе никакого определенного и верного понятия о сумме удовлетворения всех склонностей, именуемой счастьем".
Как видим, здесь вновь появляется математическая операция сложения и её результат - сумма. Подобное представление счастья не зря отображается суммой. Сложение, ведь, предполагает раздельность, отделённость слагаемых друг от друга. В данном случае, отдельность индивидуальных счастий отдельных "членов общества". В гуманистическом аспекте это равносильно несообщительности, отчуждению, другой стороной которого неизбежно явится потакание своим "склонностям", или "удовлетворение их", как говорит Кант. Но, мало этого! - Раздробленность общественного быта приводит и к раздробленности личности, разложенной на спектр "склонностей", удовлетворяемых по отдельности. Отсюда и появляется Счастье как Сумма различных удовольствий. Однако сумма не образует целого - просто кучу... Поэтому такое счастье является вещью лишь в понятии, как мыслимое. Отсюда и невозможность для человека - согласно Канту, - "составить себе определенное и верное понятие" о таком счастьи.
Возвращаясь к индивидуальному "интересу" как стремлению к счастью, и "общему интересу" как сумме этих стремлений, мы наталкиваемся на логическое затруднение, состоящее в том, что сумма очень многих единиц необходимо даёт большое число: скажем, миллион. Но с одним "интересом общества" соотносится только единица!
Такой результат можно получить только в Деспотии, где все интересы подвластных суть нули, складываемые с одним интересом Владыки.
Так что логика Бентама здесь явно хромает; и вместо суммы нужно, по меньшей мере, говорить об интеграле. Интегрируются, однако, только производные целого, - что возвращает нас к исходной фиктивности понятия индивидуума как результата мысленного дробления Целого, а не как самого по себе сущего.
Всё сказанное даёт основание историку социологии Ежи Шацкому, называющему социальную онтологию Бентама "своеобразной", заключать, что ...
"... Исходной точкой либерализма было представление о суверенном индивиде, наделенном от природы определенными правами, от которых он не может отказаться и которых он не может быть лишен силой произвольных политических решений, принимаемых во имя предполагаемого всеобщего блага. Эти права принадлежат индивиду по причине его принадлежности к человеческому роду, а не потому, что он относится к тому, а не иному сообществу или занимает то, а не иное социальное положение...".
Как следует из цитированного, идея неотъемлемых прав человека образует хребет либерального аксиологического подхода к обществу, и если мы усомнимся в существовании таких прав или докажем, что их нет, то либеральная идеология просто рухнет.
По крайней мере, ясно, что не может быть "природных прав", без принятия тезиса Аристотеля о "природности Полиса". Ведь, понятие "Права" обретает смысл только внутри общества в рамках Правосудия.
Но если человек изначально, по своей природе - в Аристотелевом смысле слова - существует в себе как "Полития", или "Государство", имея общественность своей сутью, не могущей быть и корректно мыслиться вне Полиса, - на что и указывает использование понятие "права", - тогда возникает вопрос: "А что мы должны разуметь под индивидуумом? Животная особь вида "Человек разумный" даёт ли о нём представление? Какое место животная особь занимает в индивидууме, или "личности"? Может быть либеральная индивидуальность вообще связана с особью лишь случайным образом, а принципиально не связана? Ведь только так можно объяснить жертвование жизнью тела волей социального Персонажа или волей Общника (?).
Социолог Георг Зиммель (1858 -- 1918) трактует базовое просвещенческое понятие индивидуальности следующим образом:
"Когда человек будет освобожден от всего того, что не является им самим, когда найдет себя, истинной субстанцией его бытия станет человек как таковой, человечность, которая живет в нем так же, как в каждом другом, всегда одинаковая, фундаментальная сущность, замаскированная, уменьшенная и искаженная эмпирически-историческими условиями".
Но, разве это не пустая тавтология? Что значит "человечность"? Мы уже знаем одного "самого человечного человека" - это Владимир Ильич Ленин.
Наши современники, не желающие толковать Природу Права в Аристотелевом смысле слова "Природа", но понимающие её в смысле биологическом, неизбежно приходят к идее прав животных, уравненных с правами человека. Так что за нарушение их "прав" в современных либеральных демократиях человек может даже быть наказан в судебном порядке (!).
Так не лучше ли вычеркнуть из помянутого либерального представления слова "от природы" и оставить только "суверенность"?
Поступим так, и встанем неизбежно перед вопросом, что понимать под "суверенностью индивида"? Если выводить её из "свободы", понимаемой как "ограничение власти политических правителей" (Дж. Милль), тогда наши суждения должны будут вместиться в локальную автономию личности или ограниченную политическую самостоятельность индивидуума. Ведь, ограничения власти правительства суть создание для автономного творца полей творчества, в том числе - политического; подобно тому, как земля даётся земледельцу без конкретного указания на то, что он будет на ней выращивать, но с ограничениями её использования.
Источник такой "свободы" - буржуазная свобода частного предпринимательства и художественного творчества ремесленников и торговцев, родившаяся в коммунальных революциях северной Италии. В эту парадигму вписывается и политическое "предпринимательство" как создание различных объединений граждан для различных культурных целей. В основе, всё равно, - ремесленная артель или торговое товарищество. И представление о таком локализованном "суверенитете индивидуума" не позволяет нам сделать вывод о существовании его "неотъемлемых прав".
Возможно, более продуктивным приёмом является отнесение "Суверенности" к трансцендентальным понятиям. В этом случае всё становится более упорядоченным. Суверенность отсылает к трансцендентальному опыту общности и общения с Сувереном, из союза с которым уже не индивидуум, но ЛИЦО получает свой суверенитет. Если такого Суверена нет, то словосочетание "суверенный индивидуум" равнозначны словам "полный идиот". Поэтому необходимо предполагаем Суверена.
В случае, когда наше предположение неприемлемо, "суверенность индивида", проективно поясняемая корпусом неотъемлемых прав, предполагает, что имярек сам себе законодательствует. Последнее означает, что он должен иметь в себе источник Закона.
Если Бога нет, а есть только Разум, значит искомый источник находится в Разуме. Утверждению и доказательству наличия такого Источника посвящена "Критика практического разума" Канта.
Но, допустим, мы принимаем трансцендирующее предположение о существовании Суверена. Тогда, - говорим ли мы о Вечном Суверене или о Его политическом Образе, -- получаемая от Него суверенность ЛИЦА предшествует гражданским правам и первенствует по отношению к ним. Так что во всяком суде всегда прав тот, у кого больше суверенных Прав. И этих Прав лицо действительно "не может быть лишено силой произвольных политических решений, принимаемых во имя предполагаемого всеобщего блага".
Но, в отличие от фантастических "природных прав", суверенные права Имярек может утратить своей волей, разорвав свой Союз с Сувереном. И это есть подлинная СВОБОДА Человека, богатая Жизнью и чреватая Смертью, - в отличие от анархической "свободы от правительства", политическим обеспечением которой занят Дж. Милль в своём эссе "О Свободе".
Таким образом, для обладания суверенным правом недостаточно принадлежать "человеческому виду", в биологическом смысле слова, необходимо родиться от Бога и принадлежать к Роду Богочеловеков. Осознав своё Сыновство, вступить в Союз Почитания с Отцом и хранить Ему верность.
Таким Сыном Божьим был Иисус из Назарета. Он публично обнаруживал своё суверенное Право уже тем, что "говорил как Власть имеющий" и оглашал Законы входа в Жизнь Вечную.
Тень Богорождённой суверенности Человека исторически присутствует в умозрениях либералов, но их принадлежность к постреволюционному Модерну, отвергнувшему Верность в пользу разумной самостоятельности, мешает им по-настоящему осмыслить наличие названной "Тени".
Одновременно возрожденческая тень "Демократии", в подражание античности, застилает глаза, и заставляет формально объединять несоединимое.
А между тем, прошло совсем немного времени после воодушевлений Возрождения и Просвещения, и в XIX веке уже выкристаллизовался Либерализм, провозглашавший свободу личности не только от Царя, но и от Народа.
Апологет либеральной мысли Джон Стюарт Милль писал о предшествующей эпохе, что "... в те времена главная цель, к которой направлялись все усилия патриотов, состояла в том, чтобы ограничить власть политических правителей. Такое ограничение и называлось свободой".
Теперь же "... мыслящие люди сознают, что когда само общество, т.е. общество коллективно, становится тираном по отношению к отдельным индивидуумам, его составляющим, то средства его к тирании не ограничиваются теми только средствами, какие может иметь правительственная власть. Общество может приводить и приводит само в исполнение свои собственные постановления, и если оно делает постановление неправильное или такое, посредством которого вмешивается в то, во что не должно вмешиваться, тогда в этом случае тирания его страшнее всевозможных политических тираний, потому что хотя она и не опирается на какие-нибудь крайние уголовные меры, но спастись от нее гораздо труднее, - она глубже проникает во все подробности частной жизни и кабалит самую душу".
"Вот почему - говорит Дж. Милль - недостаточно иметь охрану только от правительственной тирании, но необходимо иметь охрану и от тирании господствующего в обществе мнения или чувства, - от свойственного обществу тяготения, хотя и не уголовными мерами, насильно навязывать свои идеи и свои правила тем индивидуумам, которые с ним расходятся в своих понятиях, - от его наклонности не только прекращать всякое развитие таких индивидуальностей, которые не гармонируют с господствующим направлением, но, если возможно, то и предупреждать их образование и вообще сглаживать все индивидуальные особенности, вынуждая индивидуумов сообразовать их характеры и известными образцами. Есть граница, далее которой общественное мнение не может законно вмешиваться в индивидуальную независимость; надо установить эту границу, надо охранить ее от нарушений, -- это также необходимо, как необходима охрана от политического деспотизма".
Именно этот, сформулированный Миллем радикальный индивидуализм является ныне лицом политической активности "Западного мира". Его антидемократический пафос совершенно очевиден. Он обнаруживает себя вызывающим поведением меньшинств в пику традиционному большинству.
На их знамёнах читается лозунг Бенжамена Констана, писавшего, что "Свобода - это триумф индивидуальности как над властью, которая хотела бы править деспотично, так и над массами, которые домогаются подавления меньшинства большинством" (Constant В. MИlangesLittИraireet politiques). А в доводах - рассуждения Алексиса де Токвиля, который показал, что демократия как таковая скрывает в себе угрозы свободе личности, которых трудно избежать, и утверждение Милля о том, что
"... народная власть может иметь побуждение угнетать часть народа, и поэтому против ее злоупотреблений также необходимы меры, как и против злоупотреблений всякой другой власти" (Милль Дж. Ст. О свободе).
В заключение можем повторить замечание Ежи Шацкого, гласящее, что "... на основе популярной сегодня терминологической комбинации "либеральная демократия" не стоит делать вывод, что между либерализмом и демократией никогда не было никаких противоречий".
