Художник Нестеров сидел у окна своей мастерской, но видел он не пыльные стекла и не унылый двор, заставленный машинами, именуемыми почему-то "железными конями", а простирающееся до самого горизонта поля зреющего Социализма. Колосилось оно ровно, и по полю гулял свежий ветер, пахнущий не выхлопом, а светлым будущим. В ушах же его стоял не прерывистый гул города, а торжественный гимн, который, впрочем, иногда сбивался на навязчивый мотив из рекламы баночного пива.
Нестеров родился и вырос в великой Стране, в которую никогда больше не вернется. Вернуться в нее было столь же невозможно, сколь и отыскать вход в Нарнию, разве что через платяной шкаф, но и тот он в свое время променял на четыре тюбика ультрамарина. Страна та канула в Лету, оставив ему в наследство изобилие воспоминаний, пронизанных красной материей, транспарантами со "Славой КПСС", серпами и молотами, которые теперь висели в его сознании, как пыльные реликвии в заброшенном музее.
Мысли его прервал стук в дверь. На пороге стоял, переминаясь с ноги на ногу, Альберт Брыкалов. Лицо его сияло странным, нездоровым блеском, каким сияют лица людей, только что сбросивших с плеч многолетнего ипотечного дракона.
- Нестеров! Идем! - воскликнул Брыкалов, потрясая в воздухе пачкой денег. - Все пропьем! Все до копейки! Ровно пятнадцать тысяч!
- А имущество? - мрачно спросил Нестеров, помня о недавней распродаже брыкаловских пенатов в Воронеже.
- Продано! Ипотека - закрыта! Жена... - тут Альберт замялся, и сияние на лице его померкло, - жена, знаешь, вернулась. Ненадолго. Забрала кофемолку "Бош", ту самую, и ушла. К Ашоту. Продавцу стройматериалов. Говорит, он - стена. Надежная. А я, видишь ли, - фундамент шаткий.
Нестеров вздохнул. Он понимал, что фундамент шаток не сам по себе, а потому, что его десятилетиями подмывали грунтовые воды капиталистических отношений. Молча накинув пиджак, из кармана которого торчала кисть вместо платка, он последовал за Брыкаловым.
Пристанищем их скорби и пятнадцати тысяч стала пивнушка с претенциозным названием "Стойло Пегаса". Заведение это было столь же похоже на обитель крылатого коня, сколь сам Брыкалов - на античного героя. Пахло там теплым пивом и тщетными надеждами.
В углу, на импровизированной сцене, сооруженной из двух пивных ящиков, стоял поэт-охранник Казимир Бобров. Он был в своей потертой форме, и бляха на груди его тускло поблескивала, словно слепая луна. Казимир, раскачиваясь, читал стихи. Стихи его были паршивые и приторные, как дешевые духи из привокзального ларька. Они липли к душе, вызывая легкую тошноту.
- Социалистического реализма постмодернистский исход, - отозвался Нестеров, всматриваясь в тени на стене. Ему почудилось, что тени шевелятся, складываясь в знакомые серп и молот.
И тут случилось нечто. Дверь в "Стойло" с треском распахнулась, и на пороге возникла знакомая фигура. Это был приятель и одновременно идейный соперник Нестерова, охранник Семен Питухов. Лицо его было бледно, глаза горели мрачным огнем.
- Нестеров! - прогремел он. - Ты ей написал портрет?!
- Кому? - искренне удивился художник.
- Жене моей! Пока я мечтал о кружке пива в обеденный перерыв, пока "Балтика No7" ждала меня дома в холодильнике "Атлант"! Ты написал ее с крыльями! Ангелом!
В руке ревнивец Семен сжимал не пистолет, ибо не положено ему было по штату, а увесистую дубинку из сучковатого дерева. Вид ее был откровенно мистическим, казалось, она впитала в себя всю злобу ночных смен и унижения от начальства.
- Это аллегория! - попытался объяснить Нестеров, отступая к стене, с которой на него смотрели его же собственные тени.
Но Семен был неумолим. Он ринулся вперед. Началось нечто невообразимое. Дубинка его взвилась, описывая в задымленном воздухе сложные пируэты. Брыкалов, движимый порывом товарищеской
взаимовыручке, швырнул в Семена блюдце с селедочными головами. Поэт Казимир, не прерывая чтения, закричал с новой силой:
"Любовь - это обвал! Любовь - это кирпич в сметане!
Беги, охранник, беги по тревожной стране!"
И тут тени ожили окончательно. Из углов поползли красные полотнища, зазвенели невидимые серпы, застучали призрачные молоты. Призраки Социализма, разбуженные абсурдом происходящего и тоской Нестерова, вступили в бой. Один из них, краснощекий комсомолец из гипса, с размаху ударил Семена по голове своим символическим молотом.
Дубинка Семена, описав последнюю мистическую дугу, выпала из его рук. Он замер, глядя на оживающие символы ушедшей эпохи. Гнев его вдруг улетучился, сменившись недоумением и тихой грустью.
- И зачем ты ей крылья написал? - простонал он, опускаясь на стул. - Она же из-за них к Федьке ушла. Говорит, ты обыкновенный и скучный, а Федька - брутальный, как гранитный памятник.
Нестеров молча смотрел на эту суматоху. Он понял, что Страна, в которую он не мог вернуться, сама пришла к нему. Не в виде светлого идеала, а в виде гротескного, нелепого, но живого призрака, застрявшего в "Стойле Пегаса" между кружкой пива и паршивыми стихами.
Брыкалов, подобрав с пола последнюю, тысячу, махнул рукой.
- Пойдем, Нестеров. Здесь слишком много прошлого. И пахнет от него не светлым будущим, а тройным одеколоном и теплым пивом.
Они вышли на улицу. Ночь была обыкновенной, не советской и не капиталистической. Просто ночью. А из распахнутой двери позади них все еще неслось, набирая силу, паршивое, приторное, бессмертное:
"О, вакханака! Ты ушла к продавцу стройматериала..."