Нестеров Андрей Николаевич
Бразды правления, или Западня для начальства В дежурке охраны комбината "регресс", что стоял на отшибе, как забытая мысль, находился предмет необыкновенный - диван. Диван этот был магический. Древнее поверье, чтимое сторожами и уборщицами, гласило: кто возлежит на нём с восьми утра до пяти вечера, тот и становится на сутки Начальником Охраны всего предприятия. И вот уже три недели бразды правления бессменно находились в руках - вернее, в лежачем положении - Яйцеслава Самогонова. Важно заметить, что и он сам взошёл на этот виниловый Олимп нечестным путём, подложив предыдущему начальнику, Антипову, под спину мокрую тряпку, дабы тот, вскочив от холода, навсегда утратил магическую связь с престолом. Самогонов был начальник упорный и цепкий, как репей на штанах. Он правил лёжа, его приказы - воркующие звуки, похожие на храп, - передавались через дежурного Боброва. Власть его была абсолютна: он запретил носить в охранникам разноцветные носки, обязал мыть полы только с севера на юг и объявил войну сквознякам, усматривая в них личное оскорбление. Казимир Бобров, поэт-охранник, наблюдавший эту вакханалию стоя у ворот, пришёл в негодование. Его поэтическая душа, воспитанная на высоких идеалах Бодлера и сбора чермета, не могла вынести узурпации власти таким профаном. "лежать и мычать - это не управление! - мысленно восклицал Казимир. - Управление - это жест! Это - плюнуть в лицо обывателю!" Замысел созрел у него, как нарыв, когда он увидел, как Самогонов, забыв о величии, жадно подбирал с пола обронённую пятирублёвую монету. План его был гениален в своём цинизме и простоте. Получив в кассе комбината аванс - пачку новеньких хрустящих купюр по сто рублей - Казимир приступил к операции на рассвете. Он не стал бороться с властью грубо; он решил развратить её же слабостью. Осторожно, словно сеятель доброго и вечного, он начал ронять деньги по пути от дивана до двери туалета. Вот первая сотня приземлилась у ножки стола. Вторая - возле вешалки. Третья, четвертая... Дорога из жёлтых банкнот вела, как путь из жёлтого кирпича, прямиком в заветную дверь с изображением человечка в треугольной шляпе. Ровно в восемь утра, когда магия дивана вновь вступила в силу, Казимир занял пост наблюдателя. Самогонов, как обычно, возлёг и уже собрался издать указ о запрете дышать в сторону начальства, как вдруг его цепкий взгляд выхватил из полумрака первый денежный знак. На лице его появилась судорога алчности. Он медленно, стараясь не порвать магическую нить, связывавшую его с диваном, потянулся за купюрой. Затем увидел вторую. Потом третью. Его бросало в жар. Он забыл о власти, о диване, о всём. Он пополз, как змея, по щедрой тропе, бормоча: "моё... Всё моё..." Казимир, с замиранием сердца, наблюдал, как фигура Самогонова, подбирая на пути каждую сотню, скрылась в помещении сортира. Раздался щелчок. Казимир, подкравшись, повернул ключ в замочной скважине и вынул его. Затем он медленно, торжественно, как жрец, восходящий на алтарь, подошёл к дивану и возлёг. Он возлёг. Он ощутил под спиной прохладный винил и сладость триумфа. Первым его указом, переданным через запертую дверь, стал декрет "о признании Самогонова, этого сборщика подаяний в уборной врагом трудового коллектива". Вторым - распоряжение о сдаче всех замков, щеколд и крючков комбината на чермет, "дабы символически разрушить тюрьмы предрассудков". Самогонов же, осознав свою участь, сначала стучал в дверь и требовал выпустить его в интересах службы, но, поняв тщетность, притих. Слышно было лишь, как он пересчитывает в темноте добытые сторублёвки. А Казимир Бобров, устроившись поудобнее на своём троне, уже сочинял в уме новый манифест. Он понял: чтобы стать начальником, необязательно быть мудрым или сильным. Достаточно знать слабости тех, кто у власти, и иметь под рукой пачку хрустящих банкнот