В губернском городе N, где время текло медленнее, чем мутная вода в местной речушке, жил-был поэт-сторож Казимир Степанович Бобров. Сорока трех лет от роду, худощавый, с вечно грустными глазами и усами, напоминавшими два увядших щавельных листа, он проводил дни свои в каморке при складе мануфактуры, сочиняя стихи о тщете бытия и сторожа тюки с ситцем от посягательств неведомых воров.
Жизнь Казимира текла мирно, пока однажды утром, развернув Губернские ведомости, он не прочел, что Святейший Синод, в сотрудничестве с благонамеренными чиновниками, постановил ввести особый налог на мужчин старше сорока лет, не имеющих детей. Освобождались от сего бремени лишь те, кто мог предъявить медицинское свидетельство о неизлечимой болезни или, извините, факт кастрации.
- Вот тебе и раз! - воскликнул Казимир, пошатнувшись.
Он никогда не был женат, детей не имел, а о кастрации и думать не хотел, ибо, во-первых, это больно, а во-вторых, как-то не по-христиански. Да и стихи он писал о возвышенном, а не о... в общем, не о том.
С той поры жизнь Казимира превратилась в ад. Каждое утро он просыпался с мыслью: "А не жениться ли мне?" Но где взять невесту? Барышни в N были либо замужем, либо слишком молоды, либо, как купеческая дочка Агриппина Саввишна, смотрели на него так, будто он был не поэт, а зачумленный нищий.
- Да что же это за наказание! - вздыхал Казимир, глядя на свой кошелек, в котором звенели три с полтиной. - За что?
Он пытался объяснить чиновникам, что он художник, что душа его свободна, как птица, но в ответ слышал лишь:
- Платите или предъявите справку.
Однажды, доведенный до отчаяния, он явился в земскую управу и, потрясая тетрадкой стихов, закричал:
- Да разве ж это не дети?!
Чиновники переглянулись.
- Это, милейший, не дети, а бумага, испачканная чернилами.
- Но в них вся моя душа!
- Душа душами, а налог платить надо.
Тогда Казимир отправился к доктору Свинчуковскому, известному в городе своей любовью к спирту и небрежностью в диагнозах.
- Может, вы мне... ну... что-нибудь такое напишете? - робко спросил поэт.
Доктор осмотрел его, почесал подбородок и сказал:
- Ну, если очень надо... У вас, батенька, хроническая поэзия. Болезнь редкая, но неизлечимая.
Казимир обрадовался, но ненадолго. В управе, прочтя справку, лишь фыркнули:
- Поэзия не считается.
И вот, загнанный в угол, Казимир Бобров в одно прекрасное утро исчез. Нашли его лишь через неделю - он сидел на берегу реки, босой, с пустым взглядом, и бормотал:
- Налог... дети... кастрация...
А вокруг летали чайки, и солнце садилось в мутные воды, и казалось, что весь этот абсурд - просто дурной сон.