Казимир Бобров служил охранником в музее "Русский авангард и прочие безобразия", где под стеклом лежали обрывки футуристических манифестов, а на стенах висели квадраты, кругляши и прочие геометрические страдания. Жалованье ему платили скудное, но зато выдавали бесплатный билет на все выставки, которые никто не посещал.
Он был человеком тихим, незлобивым, с с бледным лицом и привычкой моргать чуть чаще, чем требуется. По вечерам, когда музей пустел, Казимир бродил между экспонатами, вслушивался в тишину и иногда слышал, как картины вздыхают. Особенно жалобно стонал черный квадрат - ему, видите ли, было одиноко.
Однажды, в особенно дождливый четверг, когда даже музейные крысы предпочли спрятаться, Казимир наткнулся на старую книгу - "Хокку великих мастеров". Листая страницы, он наткнулся на стихи Басё:
"Старый пруд.
Прыгнула лягушка.
Всплеск в тишине."
"Ну и ерунда", - подумал Казимир, но что-то в этой простоте его зацепило. Может быть, безысходность. Может, абсурд. А может, просто скука.
И он решил писать свои хокку.
В музее ночь.
Черный квадрат шевелится.
Кто-то внутри скребётся.
Наутро он оставил стихотворение на столе у директора. Тот прочитал, побледнел и велел больше не оставлять ему "этих кошмаров" в рабочее время.
Но Казимир не остановился.
Луна над крышей.
Охранник пишет хокку.
В углу смеется череп.
Стихи становились всё мрачнее, абсурднее, а главное - правдивее. Посетители музея начали жаловаться на холод в залах, на шепот из пустых рам, на то, что с портрета Малевича временами капает черная краска.
Директор вызвал Казимира к себе.
- Бобров, вы, кажется, пишете?
- Да, - ответил Казимир. - Хокку. Как Басё. Только... с сарказмом.
- И с мистикой, - мрачно добавил директор. - Выпускаете потустороннюю нечисть через строчки. Прекратите.
- Не могу, - честно сказал Казимир. - Они сами пишутся.
Мертвый поэт
в зеркале мне подмигнул.
Теперь мы соавторы.
Вскоре в музее начались настоящие чудеса. Экспонаты менялись местами, по ночам в залах слышался топот босых ног, а однажды утром на стене обнаружили новую картину - черный треугольник.
Директор уволил Казимира.
Но стихи не прекратились.
Безработный.
В пустой квартире ветер.
Чернила кончились - пишу кровью.
Говорят, его нашли в той самой квартире. Квартира Казимира Боброва находилась на последнем этаже дома No13 по улице Забвения - узкой, кривой, словно согнутой от старости. Дом был дореволюционный, кирпичный, с лестницей, которая скрипела не просто так, а словно предупреждала: "Не ходи дальше, дурак".
Квартира же состояла из одной комнаты с окном во двор, где вместо деревьев торчали ржавые трубы, а вместо птиц - вороны, сидевшие рядами, как присяжные заседатели.
Мебель в комнате была казенная: железная кровать с продавленным матрасом, стол с выщербленной столешницей и один стул, который шатался, будто вот-вот признается в чем-то страшном. На стене висели три вещи:
1. Календарь с перечеркнутыми днями.
2. Зеркало, в котором отражалось чуть больше, чем должно.
3. Портрет Басё, вырезанный из журнала (иногда он моргал).
Именно за этим столом Казимир писал свои последние хокку. Чернила у него действительно кончились. Но это не остановило поэзию.
Перо скрипит.
Тень на стене пишет быстрее.
Я только успеваю подписывать.
Когда его нашли, на столе лежала стопка исписанных листов. Сначала думали, что это черновики, но потом заметили - текст на некоторых... меняется.
А последнее хокку было нацарапано прямо на столешнице:
Дверь захлопнулась.
Теперь я внутри стихотворения.
Вырваться нельзя.
Квартиру опечатали. Но иногда, если пройти мимо поздно ночью, можно увидеть, как в окне мелькает свет.
Будто кто-то там до сих пор пишет.
А в музее до сих пор, если прийти поздно, можно услышать, как в темноте кто-то шепчет: