"Эфирные струны: Симфония недоговорённого или Пьеса в трёх актах с прологом и финалом"
Казимир Бобров, поэт-охранник завода "Регресс", купил на блошином рынке радиолу "ВЭФ Аккорд" - монументальный ящик с потёртым шпоном и трещиной, напоминавшей карту распавшегося Союза. Продавец, старик в кепке с пуговицей от СЭВ, клялся, что аппарат "звучит, как хор Кремлёвского дворца". Казимир не поверил, но взял - из-за таблички "Сделано в СССР", что висела на ней, как игрушечный орден на груди старшеклассницы.
Радиолу он поставил в углу своей "хрущёвки", между стопкой стихов, отвергнутых журналом "Юность", и портретом Бродского, купленным за бутылку "Столичной". Включил. Сначала - шипение, как от жарящейся на сковороде иллюзии. Потом скрип, будто игла царапала время. И вдруг:
- Казик, - раздалось из динамиков. - Ты всё ещё охраняешь этот мир от самого себя?
Голос был знакомым - хриплым, и густым как бас-гитара. Серёга! Тот самый Серёга, что двадцать лет назад сгорел от водки и туберкулёза в коммуналке на улице Гагарина, оставив после себя гитару с тремя струнами и долги.
- Ты... как? - Казимир уронил пачку "Беломора" в пепельницу, вырезанную из снарядной гильзы.
- Через эфир, брат, - засмеялся Серёга. - Тут, на том свете, все частоты открыты. Только играть не на чем - гитару отобрали. Говорят, я "нарушал акустический режим вечности".
Акт I: Струны прошлого
Их диалоги текли, как виниловая пластинка с заезженной дорожкой. Серёга вспоминал, как они воровали кабели с завода, чтобы купить водку, а Казимир читал ему стихи про "ржавые ворота, что скрипят сонетами Шекспира".
- Есенин тут со мной, кстати, - сказал как-то Серёга. - Говорит, повеситься - это как стих без рифмы написать. Неудобно, но стильно.
- А Цой? - спросил Казимир, поправляя портрет Бродского.
- Цой на диете. Ему нельзя ни алкоголь, ни пафос. Зато Маяковский каждый вечер устраивает слэмы с Вознесенским. Проигрывает, иногда. У того рифмы заковыристее.
Ночью радиола играла "Белую ночь" "Кино" - сквозь помехи, будто пластинку царапал ангел-неудачник. Казимир слушал, кутаясь в одеяло, пахнущее нафталином и одиночеством.
Акт II: Призраки в эфире
Однажды голос Серёги сменился женским шёпотом:
- Казимир... Ты помнишь?
Он узнал её сразу. Лидка. Та самая Лидка, что уехала в Москву "за свободой", а вернулась в гробу - сердце не выдержало столичного ритма.
- Ты обещал написать стих про наш парк, - сказала она, и в её голосе звенели нотки, как трамвайные рельсы. - Про скамейку, где мы целовались под дождём...
- Написал, - прошептал Казимир. - Но его съели крысы. В подвале ДК.
- Крысы тут тоже есть. Только они... белые. Как ангелы. Или призраки. Не поймёшь.
Он открыл верхний ящик стола - там, между томиком Бродского и пропуском на завод, лежала ржавая заколка в форме звезды. Лидкина. Радиола заиграла "Сиреневый туман" - медленно, словно пластинку крутили задом наперёд. Но через мгновение радиолу окутало голубое пламя, взорвались конденсаторы и радиолампы, и радиола рассыпалась в хлам.
Акт III: Огонь и пепел
Утром Варелик, бывший мент с медалью "За борьбу с тунеядством", ввалился в квартиру с бутылкой "Калужского бренди: Реквием по несбывшемуся".
- Опять твои шутки с потусторонним? - фыркнул он, наступая на пепел сгоревшей радиолы. - Вчера с Лениным в метавселенной болтал, сегодня с Серёгой... Ты бы лучше с живыми общался.
Казимир молча показал стих на обороте квитанции за коммуналку:
"Жизнь - это помехи в эфире.
Смерть - пауза между ними.
А мы -
просто недоигранные песни,
что кто-то забыл допеть"
- Философствуешь? - Варелик швырнул на стол флешку "КГБ 3.0: Чистим прошлое с 2023". - Твои стихи из облака Политбюро стёрли. Остались только заголовки. "Реквием по радиоле", "Ода Варелику"...
- Я тебе оды не писал. Ферштейн?
- А зря. Я бы стал меценатом. Купил тебе новую радиолу. С голосом Путина. За это надо накатить по сто!
Финал: Новая частота
Ночью Казимир вынес пепел "ВЭФ Аккорд" на помойку. Возвращаясь, услышал из соседского окна "Белую ночь". Он остановился, и ветер донёс обрывок фразы:
- Казик... Ищи нас в другом эфире...
Дома он нашёл на балконе "Спидолу" - транзисторный приёмник, забытый ещё при Горбачёве. Включил. Меж волн, забитых шаманскими бубнами ночных эфиров, пробивался голос Лидки:
- ...не забывай...
А потом - смех Серёги, искажённый помехами, но живой.
Казимир сел писать. О мёртвых, которые не уходят. О живых, которые не слышат. О том, что у каждого своя частота - нужно только настроиться.
Последняя строфа:
"Жизнь - это шум меж волнами молчанья.
Смерть - не точка, а пауза в эфире.
Мы все - обрывки радиоволн,
что бьются о стены Вселенной,
ища выход
из чёрного ящика бытия..."
За дверью снова застучал Варелик. Но Казимир не открыл. Он прижал "Спидолу" к уху, ловя далёкий аккорд гитары, и впервые за долгие годы улыбнулся.
Финальная реплика за кадром:
"Мёртвые не уходят. Они просто перестают шуметь. Или начинают - если повернуть ручку на нужной волне..."