Так же, как ничего не стоят твое прошлое и твое будущее.
У детей нет прошлого.
У стариков нет будущего.
Я сколько не любил бы вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас.
Евгений Онегин.
Прошлое имеет самостоятельную силу.
Иногда оно может раздавить. И не обязательно потому, что сегодня тут отомстят за то тогда.
Прошлое ткет твое будущее непрерывно, потихоньку, но упорно и неостановимо, твое будущее из настоящего, тут же утекающего назад в прошлое.
И при этом твоя суть повторяется и повторяется в непрерывных вариациях.
Если ты недотепа, то так и будешь раз за разом упускать выгодные ситуации и оставаться с носом. Все уже куда то убежали, все уже что-то где-то получили, а ты опять из последних, в среднем таких же, как и ты.
Если ты лукав и хитер, то ты постоянно будешь неустанно даже без приложения специальных усилий ума, замечать и подмечать что, где и как можешь обратить в свою пользу. Так, как ты ее понимаешь. Ну, а при таком подходе и не упустить случая, коли подвернется. Прежде, чем сказать что-нибудь соседу или коллеге, ты сто раз подумаешь, а как это будет выглядеть с той или иной точки зрения и как бы не укусить кого нельзя, и все это соображается у таких людей с молниеносной быстротой.
Если ты сильный человек и вследствие этого много о себе понимаешь, то постоянно будешь браться рулить и также почти совершенно непроизвольно командовать слабаками, каких всегда большинство, подавлять их и незаметно, но твердо настаивать на своем, насколько это возможно.
И как бы ты не изгалялся и не пытался из этого вырваться, как бы ты не говорил себе
- С понедельника начну все по-новому, -
после отчаянных усилий, если ты не дурак, увидишь, что опять вышло по-старому.
Короче, от себя не уйдешь, и в этом смысле будущее каждого человека в значительной степени предопределено и построено им самим.
Увы, большинство людей замечает это уже в финале.
Мохов остался без отца в четыре года. А мать он потерял еще раньше, так как она, бедняжка, болела и умерла, когда он был совсем крохой.
Он вырос у тетки. Во время крутых репрессий в тридцатых старший Мохов привез маленького Андрея к тетке и пал на колени
- Забери ради Бога сына, меня скоро возьмут.
- Допрыгался? - Сказала Ольга.
У нее были основания так говорить, так как он все время высовывался и не держался "линии партии".
Но сына взяла, так как была сильной и мужественной натурой.
Прошло много лет. Мохов младший под крылом тетки благополучно вырос, хотя в сталинские времена она имела через это много неприятностей.
Со временем все перетерлось, почти все действующие лица того времени перемерли. Братья, сестры, тетки и дядьки, родственники и знакомые, начальство и вожди, бравые фронтовики, в воспоминаниях о былом в праздники выпившие столько водки, - всех унесло.
А прошлое не уходит просто так. Оно уносит с собой атмосферу. Воздух и дух и саму душу того времени.
Но тот, кто еще жив и ухватил часть того бытия, вольно или невольно пытается его возродить. Потому, что прошлое никогда не оставляет человека. Его нельзя стряхнуть с себя, от него нельзя отделаться, оно так или иначе вылезает ото всюду, изо всех дыр и прорех твоей души.
Умерла и тетка Андрея Ольга, которую он уж много лет звал матерью. Да так оно и было.
В войну, когда старший брат воевал, они с матерью сражались с нуждой. И за углем таскались в мороз, когда давали, и раньше еще и за дровами, и за водой на колонку гоняла мать его. Сама-то еще и работала. Хоть и в Москве, а водопровод во многих местах не работал. Приходилось тащиться с двумя ведрами через всю Домниковку. Колонка была далеко.
А в конце войны дали людям на окраинах Москвы участки земли под картошку, и туда приходилось добираться на трамвае и частично пешком.
Часто приходилось Андрею и одному возиться на участке и тащить оттуда тяжелый мешок с картошкой к трамваю и на трамвае через всю Москву.
Однажды зимой в сорок третьем мать тяжело заболела. Андрей тогда учился в техникуме. Из двух занимаемых ими в мирное время комнат они одну большую наглухо закрыли и жили в маленькой комнатушке, обогреваемой печкой-буржуйкой. Мать лежала несколько дней с температурой и ей становилось все хуже. На третий день он вернулся с занятий. В комнатке холодно. Мать лежала неподвижно.
- Сынок, растопи печку.
Он растопил, согрел на ней чаю и подсел к Ольге. Ей было трудно приподняться и он поил ее из ложечки. Ему было в душе страшно и непривычно видеть беспомощность такой большой и всегда властной женщины. Он старался не показать виду, но у него не получалось.
- Сынок, - сказала она, выпив пару ложек и откинувшись на подушку, - слушай меня внимательно.
При этих словах у него мороз пошел по коже.
- Я наверное умру.
- Что ты, мама!
- Молчи. Вот, смотри. Здесь у меня спрятаны карточки. Смотри, не потеряй, а то с голоду помрешь. А вот тут, - она приподняла край матраса, - все наши деньги.
- Мама, что ты, что ты, а где тетя Валя (это он о соседке)?
- Они уехали в деревню.
От горя, отчаяния и страха, Андрей онемел и даже не мог плакать и ему и не хотелось.
- Утром, если увидишь, что я не отвечаю и стала холодная, беги к дворнику. Знаешь, где он живет?
Тут Андрей заплакал
- Знаю.
- А теперь не плачь и ложись спать.
Андрей послушно прикорнул рядом на своем подобии кровати, которое можно было соорудить для него в этом маленьком помещении, и долго не мог заснуть.
Мать лежала молча и неподвижно.
Андрей по молодости лет не мог как следует уяснить того факта, что мама действительно может умереть. Он не понимал этого душой и ему казалось, что все это не по настоящему происходит. Что это какой-то спектакль. И еще ему казалось, что все это может происходить только со взрослыми людьми, но не с ним.
И уже позже, став вполне взрослым, он тоже никак внутренне не верил, что вот такой-то сейчас умрет. И убеждал его только вид действительно мертвого человека. Из мертвеца, видимо, действительно душа уходит, и поэтому всегда труп для непривычного человека выглядит страшно и внушает ужас, как бы он не храбрился.
К утру Андрей все-таки забылся сном.
Первое, что он увидел, проснувшись, была улыбка матери.
- Сынок, мне легче!
Она поправилась.
В самой глубине души племянник был в этом уверен. Он по неопытности жизни просто не мог допустить противного в данной ситуации. Так ему подсказывала интуиция, сказали бы мы теперь. Но хорошо известно, да и сам он потом в этом убедился, что иногда эта дама очень подводит.
Но если вернуться к началу и вспомнить о прошлом, то прошлое у племянника было свое и оно было сильно смещено по времени относительно прошлого его родителей. Это понятно, так как он представлял следующее поколение, и все, в общем те же, приключения, повторяющиеся с некоторыми вариациями от века вновь и вновь в каждой смене, у него сдвинуты по временной шкале и погружены в другие декорации.
Да, у него было уже свое прошлое, хоть оно и вырастало из общих корней.
Прошло много времени. Андрей стал инженером, завел семью.
Жил отдельно от матери.
Время пашет медленно, но верно. Жизнь как вода в ручье. Она все время утекает, хотя не хочет этого. Сколько не говори "Не утекай, не утекай" - не поможет.
Через какое-то время не стало и матери.
В советское время Андрей ничего не знал об отце. Вплоть до восьмидесятых годов мать об этом боялась и говорить. В те страшные сороковые годы были уничтожены малейшие воспоминания о нем из страха перед охранкой и длинными языками соседей. Не осталось ни письма, ни фотографии, ни клочка бумаги с памятью о бедном Матвее. Советская власть постаралась разобщить людей. В анкетах Андрей писал: "Об отце ничего не знаю. Воспитывался у тетки, старого коммуниста". И мать о нем помалкивала. Не стало человека, и все тут.
В начале девяностых годов неожиданно для нее самой, для друзей и для врагов рухнула Советская империя. Практически мгновенно в масштабах матери Истории. И хотя это была не Римская империя, но этот исторический опыт и судьба последнй империи тоже впечатляет, удивляет и содрогает.
В те первые годы создания нового невообразимого государственного образования, то есть странного "демократического" союза Российская федерация, взявшего своим символом царского двуглавого орла, порядки были действительно весьма вольными. Исчез страшила КГБ, а его место еще не успела как следует застолбить его преемница с близкой по духу аббревиатурой - ФСБ.
Андрею на знаменитой Лубянке любезные сотрудники предоставили из архива все документы по делу его отца, множество тонких и толстых папок и помогли сделать с них ксерокопии по выбору.
Матвей Мохов проходил по 38 статье как троцкист. В начале он это упорно отрицал, но потом признался, как это видно из материалов дела. Попробуйте не признаться!
И в самом начале одной из первых папок, когда отца сажали в первый раз, а его сажали и отпускали несколько раз, в протоколе допроса значились его анкетные данные: Мохов Матвей Аркадьевич, 1898 г. рождения, такой-то и такой-то, имеет жену и сына, работает там-то, проживает по адресу ул. Усачева, д. 19, корп. 5, кв. 25.
- Так вот оно, где я родился! - Сказал себе Андрей.
И сразу же помчался на Усачевку, в надежде зайти в квартиру ? 25 и посмотреть, кто же теперь там живет. Но ведь сколько лет-то прошло!
Увы, уцелели только корпуса номер 1,2 и 3, причем первые два в отличном состоянии.
С той поры в ежегодный поминальный ритуал Андрея, помимо посещения могилки матери и жены, которая, увы, почила в начале девяностых, пала в борьбе со смертью от онкологического заболевания (вечный тайный страх и ужас современного жителя), стало входить посещение обширного двора, образованного уцелевшими корпусами 1,2 и 3, внутри которого имел место небольшой садик.
Андрей смутно помнил, что в то далекое время его детства тоже был в середине двора, окруженного громадами зданий, возвышавшихся куда-то вверх в бесконечность, небольшой садик, в котором он гулял.
И вот ежегодно во второй половине лета Андрей отправлялся пешком от метро "Парк культуры" вдоль ул. Росселимо и далее до Усачевки, чтобы "поговорить" с отцом. Он называл это "поехать к папе". И в текучке повседневности говорил себе "Пора поехать к папе" или "Не забыть, что завтра к папе".
По дороге он выпивал бутылочку-другую пива для создания настроения.
В первые годы выбранный маршрут проходил мимо трамвайного депо им. Артамонова, впоследствии троллейбусного.
Депо славного тов. Артамонова было расположено в самом начале ул. Усачева и здесь он еще совсем молодым парнишкой проработал четыре года трамвайным мастером по окончании техникума.
И получилось так, что Андрей долгие годы работал рядом с местами родного раннего детства и не подозревал об этом. Правда, иногда он с приятелями после дневной смены забегал на Усачевский рынок выпить рюмку водки и закусить яблоком. И при этом неизменно удивлялся, что эти места кажутся ему чем-то знакомыми. И как-то щемило сердце.
Так что теперь начало ритуала было посвящено этому пункту воспоминаний. Все это было очень еще живо в нем, несмотря на протекшие годы.
Может быть потому, что усилия, впечатления и разочарования первых юношеских лет наиболее ярко запечатываются в память.
И возле входных ворот в деповский парк, когда-то испещренных трамвайными рельсами, следы которых еще были видны, и напротив которых как раз был ларек, он выпивал свою первую бутылочку пива.
Теперь и ларька того нет и самого депо нет. На его месте возвели много, целый квартал многоэтажных зданий, которые нынче в начале нашего века возникают неуклонно и упрямо повсюду в Москве как громадные фантастические грибы, свидетели строительного бума новых хищников капитализма. Ничто, как видно, не может их остановить.
А ведь недавно было. И нам удобно вернуться в это недавно и постоять вместе с Андреем с пивом в руке напротив родного когда-то депо.
Вот здесь совсем давно во время оно на одной из канав, суетясь вокруг поставленных на канавы вагонов, он проводил многие рабочие часы. Мохов и еще два его приятеля после окончания трамвайного техникума Мосгорисполкома работали мастерами вагонных отделений. Так это называлось. Здание техникума уцелело и до сих пор стоит и функционирует на знаменитой когда-то Хитровской площади, называвшейся Хитровкой. Канав, то есть траншей, наделанных в деповском полу для того, чтобы можно было осматривать снизу поставленных над ними трамвайные вагоны, в депо было много и они перегородками в виде стен были разделены на три отделения, которые и назывались вагонными.
Три приятеля - Андрей Мохов, Мишка Салазкин с вечно румяными щеками и атлетически сложенный Вовка Уткин - после окончания славного техникума по распределению попали в это депо и были определены работать "мастерами по ремонту подвижного состава" в три соседних вагонных отделения.
То есть, как тогда говорили: "Попали на канаву", то есть на самый тяжелый и неприятный участок данного производства, на котором висит эксплуатация трамваев. В депо иногда проштрафившихся работников с других мест работы (даже из техотдела, где сидели люди в чистых костюмчиках) в наказание посылали "на канаву" на месяц-другой. Это звучало примерно так, как в войну тыловых офицеров в наказание посылали на фронт.
Еще будучи совсем мальчишками, ребята волею начальства оказались поставленными каждый во главе своей группы ремонтников, которые, собственно, и занимались ремонтом и поначалу посмеивались "в усы", глядя на своих "мастеров". Постепенно все образовалось.
Ребята часто общались друг с другом, прибегая из своих вагонных отделений.
Андрей стоял напротив депо (позже напротив того, что возвышалось вместо него) и мысленно уплывал из настоящего. Вот он забегает к Вовке на канаву, а тот вылезает из под вагона в замасленной телогрейке со своей широкой улыбкой. Вовка был закадычный друг. Сколько арий и песен было ими перепето!
- А у меня сегодня возвратов нету! - Хвастается он.
Возвратом назывался сбой в работе транспорта, когда неисправный вагон снимали с линии и возвращали в депо. Теоретически это ЧП, но случалось довольно часто, и за это очень доставалось от начальника вагонного цеха.
Хотя, правда, мальчишкам это как с гуся вода, но неприятно. Да и премии лишат.
- А у меня опять два возврата. - Горестно говорит Андрей. С утра опять песочил Лысый!
- Надо уметь работать, - солидно говорит Вовка.
- Хватит тебе заливать! А то ты умеешь!
- Конечно!
- Ладно, сейчас обед, бежим на Камчатку!
Андрею не везло. У него бывало больше возвратов, чем у его приятелей. Но вряд ли это зависело от наших "мастеров", а скорее всего от случая и от качества доставшихся им ремонтников. Так успокаивал себя Андрей
- Я невезучий, - думал он.
Ребята с ним соглашались. Невезуха!
Они забегали за Мишкой, и, схватив свои бутерброды, мчались на Камчатку.
Камчаткой называли протяженное поле, покрытое трамвайными рельсами, расположенное за зданием депо, куда выгоняли вагоны с канав после осмотра и (или) ремонта, и где вообще располагался наличный подвижной состав парка. Отсюда же по утрам выгоняли вагоны на линию.
Вот он ясно видит, как выплывает из тумана камчатский вагон. Они уселись на сиденья, жуют бутерброды, толкаются и смеются. Вовка снял телогрейку, а Андрей и Мишка так и сидят в замасленных телогрейках. Начало зимы, светит солнышко. Видна вся обстановка, весь интерьер вагона, пахнет духом того времени, но тема разговоров уплывает из памяти. Кажется, вспоминали что-то из оперетты. Вовка Уткин напевает песенку Бонни. Кальман тогда не сходил со сцены и из эфира.
Брось тоску, брось печаль,
И гляди смело вдаль.
Скоро ты будешь, ангел мой,
Моею маленькой женой!
В кинофильме тех лет "Антон Иванович сердится" одна героиня говорит молодой перспективной примадонне
- Это же оперетта, милочка! Как ты танцуешь? Кальман бы перевернулся в гробу!
И наши артисты и создатели фильма думали, что Имре Кальман какой-то давнишний композитор из прошлого. А он еще был вполне жив и, говорят, очень смеялся, когда смотрел кино и увидел этот эпизод.
Вот конец рабочего дня. Ребята идут вместе с рабочим классом в раздевалку, снимают свои замасленные одежды и бегут в душ.
Андрей прикидывает, где ж тут была раздевалка. Это особенно тогда, когда все начали ломать. Так, а где проходная?
Вот он идет утром на работу. Раньше по Пироговке проходил трамвай.
Входит в раздевалку, достает из своего шкафчика и надевает рабочие одежды. А дальше в вагончик. Стоял такой рядом с канавами.
Там Лысый, начальник цеха, проводил маленькую беседу для мастеров. Количество мата зависело от возвратов. А начальник, уже пожилой высокий строгий мужчина, был дважды лысый: и по фамилии и по фактуре.
Старожилы говорили, что в войну он на коленях умолял директора, чтобы получить знаменитую "бронь", отсрочку от призыва и соответственно фронта. Жена, дети, болезни и т.п. Однако ничего не вышло и он загремел на фронт. Но еще в бесконечных эшелонах по дороге и на разного рода переформировках, которых тогда было великое множество, Лысому повезло. Его очень круто прихватила язва желудка и после операции в госпитале, где ему хирург без колебаний урезал желудок на три четверти, его и по этой причине и как уже почти старика, комиссовали.
И Лысый снова утвердился на старой должности в родном вагонном отделении, тем более, что мужиков нигде не хватало. Всех работников побрали в армию. Война.
Андрей мысленно посидел в вагончике, послушал Лысого, подмигнув коллегам по несчастью.
- А вам, ребята, нечего щуриться!
Все их улыбки Лысого не раздражали. Это он для строгости.
- Лучше, вашу мать, за слесарями бы как следует следили. И контроллеристки у вас халтурят. Иногда кожух откроют для вида, сегменты не почистят, и обратно закроют. Все контроллеры проверяйте за ними.
- Да мы проверяем.
Лысый взглянул недоверчиво. Он знал, что это наполовину ложь. Что возьмешь с этих мальчишек!
Молодые "мастера" знали историю про Лысого, но не упрекали его, а сочувствовали, не поддаваясь злорадству, с которым это рассказывали его завистники. Он вызывал в них большое уважение, смешанное со страхом. Как же, этот суровый человек с постоянно хмурым строгим лицом хлебнул по полной военной каши, и это было по нему видно.
- Из вагончика идем на канавы. - Вспоминал Андрей. - Подхожу к вагону, под ним уже слесаря колдуют. Кричат
- Эй, мастер, привет! Подай вон тот ключ.
- Какой?
- На дюйм с четвертью, мы его наверху забыли.
- А вы не забывайте!
Это он пытается сохранить некоторый авторитет мастера.
К обеду заглядывает Вовка Уткин.
- Айда на Камчатку!
Круг воспоминаний замыкается.
И пиво кончилось!
Выплывая из депо, которого давно нет и тех многих людей давно нет, Андрей возвращается на Усачевку и идет вперед, дальше, на Усачевский рынок, а по времени назад в тридцатые годы. Уже по ходу движения, приобретая на рынке бутылку пива и сухарики, он постепенно и, пожалуй, незаметно для себя, превращается в маленького мальчика.
Вот он в центре заветного двора. Небо поднялось высоко и отодвинулось. Дома кругом громадные. Нет корпуса номер пять, но он воображает себе его вот на этом месте.
На душе все чисто и не запачкано и много голубого, который он воспринимал как цвет надежды и добра совершенно непроизвольно. Такое толкование он дал ему уже будучи взрослым в редкие моменты возвращения назад в этот мир раннего детства. Увы, эти моменты с возрастом бывают все реже. Но, правда, они так поражают, что иногда хочется повеситься. Возникает какое-то непроизвольное убеждение, что прошлое никогда не исчезает совсем, что оно где-то прячется. Иначе непонятно, куда делись все эти люди.
Если хорошенько сосредоточиться, видишь себя мальчиком и почему-то зимой с санками. Однажды он приморозил к санкам губу, когда отец оставил его на минутку одного. Вот отец прибежал, схватил его и потащил наверх вместе с санками. А дома отлепил губу и отшлепал. Но было не больно. Потому что Андрей помнит смутно склоненное лицо отца, большую железную дугу санок, его встревоженные и добрые глаза, а никакой обиды и боли не помнит. Наверное, потому, что он и сам чувствовал себя виноватым.
Мать (то есть тетя) говорила, что отец очень любил его. Воспоминания были смутные, но в них не сохранилось какого либо дискомфорта, который бы исходил от отца.
Андрей не знал родной матери, так как она умерла, когда ему было полгода. Поэтому Матвей один растил сына. Правда, иногда тетка Ольга помогала.
Андрей сидел в садике в центре двора и напрягал воображение и память, чтобы подняться вместе с отцом в их комнату в квартире номер 25.
Он помнил, что у них было две комнаты, потому что они с отцом исчезали и появлялись то в одной, то в другой комнате. В одной комнате была раковина и кран с водой. По утрам отец умывался. Андрей не помнит отца грустным. Это был бодрый жизнерадостный человек. Многие дела дома он делал, что-то напевая. Теперь такое в людях он замечает редко.
Они - в комнате. Сын вспоминает себя сидящим на маленьком стульчике. Отец только что умылся. От него веет свежестью и бодростью. Он подходит к сыну и наклоняется над ним.
И на этом все. Дальнейшее не проявляется.
Приходится вернуться обратно и гулять во дворе, иногда таская за собой санки. Это помнится лучше.
И, наконец, Андрей обращается к отцу в воображаемой беседе
- Привет, папа. Я здесь, у нашего дома. Мне кажется, что ты слышишь меня.
Смотришь из невообразимой дали. Я сам уже старик. Я не уверен, что мы там с тобой встретимся. И что есть это "там". Но я помню тебя и думаю о тебе и думаю - какой ты был? Мне кажется, что если бы ты не погиб, мы были бы с тобой очень дружны.
Примерно так Андрей беседовал со своим родителем, с которым, кроме него, побеседовать здесь на Земле уже никто не мог.
И тут кончилась вторая бутылка пива.
Постепенно выходя из столь далекого прошлого, и направляясь вперед в шестидесятые годы, наш герой следует дальше по Усачевке к метро "Спортивная", вдоль гостиницы "Юность", которая отнюдь не выглядит вечно юной как Афродита, и далее по направлению к Комсомольскому проспекту.
Великолепный уголок Москвы, этот район Комсомольского проспекта и прилегающих к нему улиц. Это просто фрагмент города будущего с его широкими улицами и переулками, образованными соразмерно расположенными многоэтажными красивыми зданиями, не потерявшими со временем своего опрятного и привлекательного вида. И не испорченного современными вандалами со своими ужасными новыми постройками. Всюду чистота, простор и привлекательность. Кто же этот район построил и кто же в нем живет?
У Андрея здесь тоже было о чем вспомнить.
Но для этого ему пришлось по дороге взять еще одну бутылку пива "Старый мельник" и пакетик сухариков "Три корочки".
Не многовато ли? Но что такое три бутылки пива в такой необычный день!
По выбранному маршруту Андрей приходит к концу Комсомольского проспекта, прекрасные двенадцатиэтажные дома которого из коммунистического будущего здесь расположены на правой стороне по ходу, недалеко от железнодорожного моста.
Он пересекает проспект, выходит к дому номер 45 и останавливается довольно далеко напротив него. Отсюда хорошо виден правый входной подъезд номер 5 этого дома и все окна по вертикали над подъездом. Хорошо видно издали, поскольку, как я говорил, здесь везде просторно и вместе с тем уютно. Масштабы не подавляют. Вот так надо строить.
Андрей стоит и пытается вспомнить, на каком этаже были окна той квартиры. Два окна, возле которых внизу ему приходилось иной раз стоять подолгу. Да, все забывается. Много лет помнил, и в душе была незаживающая если не боль, то грусть. А вот, надо же, забыл.
На восьмом или на седьмом? Кажется, на седьмом. Конечно, это неважно. Но все же. Он попытался пройти в подъезд и подняться на лифте, а лучше пешком до той квартиры, в которой он не однажды бывал когда-то. Может, память подскажет. Но, увы, теперь всюду кодовые замки, не как раньше. Не те ныне времена. В данном случае на входной двери подъезда красовались три больших диска допотопной конструкции. Набери номер, как на сейфе. Забавно, ma non troppo.
Оставалось вспоминать, стоя снаружи и ограничиться предположением. Хорошо, пусть на седьмом.
Мохов уплывает в прошлое. Попрощался. Без целования. При родителях неудобно, хотя в прихожей можно сделать это незаметно, но как-то неприятно что-то делать украдкой. Такие украдки носятся в воздухе и это все равно заметно.
Сколько раз и сколько лет Андрей вспоминал все эти эпизоды и каждый раз переоценивал свое поведение и с каждым разом все строже.
Спускается вниз по лестнице, выходит на вечернюю улицу и машет ей, глядя на окно седьмого этажа, с того самого места, где и сейчас стоит, а в окне она сквозь стекла двойной рамы делает ему ручкой.
Вот Мохов стоит подле дома номер 45 и одновременно видит, как он идет, поскрипывая снегом, тогда давно, столько лет назад, известной ему короткой дорогой проходными дворами к метро "Спортивная".
Он продолжает стоять на Комсомольском проспекте в том же самом месте и одновременно тогда (и много раз тогда) он едет домой и приезжает поздно. Он входит тихо в их большую комнату в коммунальной квартире на Соколе (тогда они жили еще в коммуналке), а жена и дочка уже спят. Они уже спят, поздно ведь. Дочка уже привыкла, что папа часто приходит поздно. А жена?
Она тоже привыкла, но по другому.
Мохову все время, все эти годы было стыдно за себя. И перед теми, и перед этими. И тем не менее все продолжалось и он привык к такому неловкому существованию.
С течением времени, когда все это кончилось, боль и стыд утихли, уменьшились и совсем забылись, чтоб не портить настроения.
Но вот сейчас, перед этим окном на Комсомольском проспекте, то ли от старых мест чем-то веет, все это вспыхнуло ярко и дохнуло на него жаром и болью прошлого.
Вот сейчас, теперь, стоя под этими окнами, он совершенно не понимал, как все это вообще могло быть и тем более так долго.
Как же все это сложилось? Жена Инна никогда его не упрекала. Тогда это спасало его от полного дискомфорта, хотя и теперь, по прошествии стольких лет, он сам готов не поверить, что так бывает.
Жизнь полна парадоксов и невероятных симбиозов. Собственно, она из них и состоит, только мы постоянно друг другу врем и приукрашиваем.
Мы прихорашиваемся и приосаниваемся, и строим из себя то, что нам хотелось бы изобразить. И этим спасаемся.
А как хорошо началось.
К шестидесятым годам прошлого века ситуация в советской республике стабилизировалась. Сверху правил бал "наш Никита Сергеевич". Он заклеймил культ личности, слегка отпустил вожжи и ослабил подпругу государственной колымаги. Стало потеплее жить на свете и это ощущалось всеми.
Андрей Мохов к тому времени закончил институт, обзавелся семьей и жил с женой и маленькой дочкой своей семьей материально отдельно от "матери", т.е. тетки Ольги, у которой была своя семья из ее сына, старшего двоюродного брата Леонида с женой и дочерью. Но жили они по-прежнему рядом в той же коммунальной квартире, в которой Андрею досталась "за выездом" соседки малюсенькая комнатушка, где они втроем едва размещались.
Комнатушка эта была отделена от соседней комнаты матери тонкой фанерной перегородкой, Бог весть когда оклеенной обоями, имеющими теперь неопределенный цвет и заляпанной руками с обеих сторон. И эти пятна никак не удавалось смыть, не повредив обои и обнажив при этом фанеру, вид которой также не привел бы в восторг.
В этой перегородке ничего не стоило бы просто проделать пальцем дырку в некоторых местах, но этого не происходило, так как все очень хотели иметь отдельное жизненное пространство. И это свято поддерживалось с обеих сторон, несмотря на наличие детей, каковые за это не раз получали по рукам.
И на входе в комнату Андрея на приделанной к ней дощатой двери, также оклеенной обоями, был врезан замок, то есть обеспечивалась полная автономия жилища.
В целом на свежего человека, зашедшего сюда на минутку, а такие иногда случались, это производило комичное впечатление, но гость или гостья старались не показать виду.
А жену Андрей прихватил себе отличную. Я бы сказал, полную красавицу нормального телосложения с вологодским говором, открытым взглядом и веселого нраву. Но особенно лицо ее было красиво. Мягкие черты, слегка курносый носик, приятно сложенные губы, соразмерная округлость щек приятного телесного цвета. Собственно, слова здесь ничего не значат, это я просто по привычке. Вот художник, этот бы мог схватить. Словом, красива, и все.
И никакая косметика ей совершенно не была нужна. Ведь весь этот макияж выдумали девки некрасивые, так как им по сравнению с красотками было нечем крыть.
Инна была исконно русская, вологодская, и познакомился он с ней в командировке в Вологде и притащил домой в свою семью к тетке Ольге, в тесноту ко всеобщему неудовольствию жильцов. Но всем деваться было некуда. Когда они отселились в свой закуток, стало всем полегче.
Но это никуда не годится все же, жить в такой тесноте!
В те времена Мохов работал на Соколе в проектном институте "ГПИ Электропроект" инженером, занимался проектированием линий электропередачи, сокращенно ЛЭП
И он начал писать прошения в местком, партком и еще везде, куда можно, об улучшении жилищных условий.
Хотя Андрей не был членом ВКПБ/КПСС, да его никогда туда и не приглашали, может быть, потому, что охранка втайне знала, что он сын врага народа, он как работник был на хорошем счету.
Вероятно поэтому спустя время его принял по этому вопросу сам директор тов. Дорофеюк. Николай Андронович Дорофеюк был типичным представителем номенклатуры, то есть, как тогда говорили, крепким хозяйственнником. Откуда его "бросили" на руководство проектным институтом, мы не знаем, но выглядел он именно так: крепкий плотный мужчина без особого интеллекта в глазах, но с практической хваткой и небольшой лысиной. К тому же оказалось, что он кое-что смыслит в электротехнике.
Тов. Дорофеюк просмотрел представленные просителем бумаги по этому вопросу, украшенные резолюциями месткома, парткома и отдела кадров и сказал
- Ну что же, Вам, тов. Мохов, и правда надо наверно выделить комнату. С женой и дочкой на такой малой площади...
К счастью, Андрей вызывал у директора симпатию и сочувствие к семейному положению сотрудника отразилось в его начальственном взоре.
- Нашему институту как раз выделяют несколько квартир здесь на Соколе. Но надо мне все же съездить посмотреть, как вы живете.
Через несколько дней сам директор тов. Дорофеюк действительно заехал к Моховым. Инна угостила его чаем, для чего он еле примостился у стола. И он воочию, так сказать, увидел главу семьи в окружении красавицы жены и ползающей внизу под ногами дочери в такой тесноте. Инна же, как и следовало ожидать, его совершенно очаровала, так что в решении начальства можно было не сомневаться. Но тов. Дорофеюк любил порядок и перед уходом попросил показать имеющиеся у них по этому делу документы. Инна повозилась в комоде и вынула ему пухлую папку с бумагами. У папки оторвалась одна тесемка, и бумаги чуть не упали на пол, по какому поводу Николай Андронович, нахмурясь, сделал Андрею замечание
- Да, Вам, тов. Мохов, следовало бы все же такие важные документы подшивать в скоросшивателе, - что Андрей клятвенно обещал сделать, так как директор ведь был совершенно прав, но чего он так никогда и не сделал.
Довольно скоро Моховы получили прекрасную комнату аж в 18 квадратных метров, с высоким потолком, теплую и светлую, с высоким окном по фасаду, в квартире нового дома на Соколе недалеко от института.
Стало совсем темно на Комсомольском проспекте. Андрей отправился домой на метро "Спортивная" по той же самой дорожке, которую он как бы заново протаптывал. Кстати, она за это время мало изменилась. Он был под полон воспоминаний. Удивительно, но и дома все как-то изменилось, словно он вернулся из далекой поездки. Словно он действительно уезжал назад во времени в машине прошлого. И вот вернулся.
На следующий день на работе под влиянием будней все стало меркнуть и затухать. Но ему не хотелось этого. Его тянуло туда, словно там медом намазано. Там же ведь одни тени. Но это тени молодости!
Не удивительно, что после работы он снова поехал на Комсомольский проспект. Удивительно, но ему казалось, что вот он снова поднимется на седьмой этаж, Наташка ему откроет, и ему будет снова неловко перед матерью и ее младшим братом. Отец ее, серьезный человек, бывал дома реже, но производил приятное впечатление порядочного человека, и от этого Андрею было еще более неловко.
Нет, часто ведь бывало не так. Он договорился с ней по телефону, и они пойдут бродить по городу. Трудно себе представить теперь. В течение нескольких лет они почти ежедневно по вечерам, а когда и днем, бродили по московским улицам несметное число раз.
Андрей снова стоит напротив подъезда номер 5 заветного дома. У него почти физическое чувство, что сейчас выбежит вот отсюда Наташка. Ей 22 года, то есть она на 16 лет моложе. Это так, но Андрей всегда выглядел очень молодо. В то время на тридцать, или даже менее того. Так, что внешне - все о"кей!
Сейчас, сидя на парапете возле дома номер 45 на Комсомольском проспекте, он вспомнил, как они однажды в турпоходе по Кавказу, в том самом первом, в котором и познакомились, проходили одно местное селение. И когда группа купалась в речушке, местные ребята подошли к Андрею и один спросил, сколько ему лет.
- Двадцать семь, - соврал Андрей, не моргнув глазом, - А что?
- Ну, что я говорил! - Торжествующе закричал местный парнишка, обращаясь к остальным. - А вы говорили - сорок!
Оказывается, ребята заметили у Андрея пару седых волос в его черной, как смоль, голове.
Черной, как смоль, с двумя рядами зубов в белозубой улыбке! Это было, но сейчас Андрей и сам этому не верил. Он действительно как-то просто не верил, что это вообще могло быть, глядя на свою седую башку с редкими совершенно белыми волосами и зубными мостами. Он понимал умом, что, вероятно, оно так и было, но сердцем не мог этого принять.
Значит, тогда это был не он, а кто-то другой. Кто-то другой, который уже давно умер.
Андрей так долго ухаживал за Наташей, которая в двадцать один год закончила институт, что становилось неудобно перед родителями.
Тут он с горечью припомнил, что целых два года после знакомства он скрывал от Наташки, что женат.
Бедная Инна давала ему, как видим, полную свободу, так что это было не слишком трудно.
Они с Наташкой проводили теперь вместе свои отпуска, мотались в турпоходах по горам уже не по путевкам, а дикарями, что в те годы особенно ценилось.
Вот он ясно видит со своего наблюдательного пункта напротив дома номер 45 на Комсомольском проспекте, как он заехал к Наташке уже с рюкзаком и помогает ей собраться. У них в кармане билеты с Курского вокзала. Нет, папа, не надо нас провожать! Он видит настороженные взгляды родителей. Все как-то странно, но они молчат, уважая пиетет дочери. Ведь они ничего не знают о ее женихе. Так, по крайней мере, он выглядит в их глазах. Они тактично не спрашивают, а он помалкивает. Наташка сказала им, что Андрей живет у какой-то тетки. Андрей старается иметь не смущенный вид, но у него не получается. Хорошо если они приписывают это его застенчивости.
Наташка, молодая девчонка, физически привлекает Андрея. Хотя она далеко не так красива, как Инна. И даже, я сказал бы, наоборот.
То есть, внешне она ему не нравится, но все же она его привлекает. Все идет по формуле "так вышло".
Так или иначе, они много гуляют по Москве и целуются по подъездам совсем как влюбленные.
Он ей нравится, но ее внутренне удручает, что он гораздо старше, хотя он всячески старается этого не показать. Но шило в мешке не утаишь, и от этого возникают прорехи во взаимоотношениях.
Андрей интуитивно чувствует, несмотря на поцелуи и объятия, что есть внутри нее какая-то холодность, какой-то скепсис.
Такая вот парочка. И все же, несмотря на это, что-то притягивает их друг к другу, недаром они уже столько вместе.
- Вы там смотрите, Андрей, - говорит Наташкин отец, несколько смущаясь, когда они надевают рюкзаки перед выходом, - следите за ней!
- Не волнуйтесь, Сергей Иванович! Мы только доедем, там будем не одни, еще участники группы будут.
Это он привирает, чтобы успокоить родителей, хотя такое и может быть, но не факт.
Андрей вспоминает снова с удивлением. Действительно, были почти все время вместе. И ведь так привыкаешь!
А что же жена?
У Инны не было специального образования, и ей, бедняжке, поначалу пришлось устроиться на работу на склад кладовщиком, поскольку одной зарплаты мужа не хватало. Приходилось разрываться между работой и семьей и ребенком, поначалу в детяслях. Вышло как-то сразу так, что все заботы пали на нее, хотя Андрей, конечно и помогал, но иногда он и правда задерживался на работе, а иногда и делал вид, что это так. А на самом деле оставался на часок-другой поиграть в настольный теннис. Это поначалу.
Инна об этом догадывалась, но не упрекала. Она без ропота тащила воз, как это по традиции якобы заповедано женщинам. А с другой стороны она была рада, что он вытащил ее из безнадежной обстановки ее семьи в Вологде с вечно пьяным отцом и забитой матерью, в столицу на свежий воздух. За это она всю жизнь была ему признательна, и это чувство благодарности ее никогда не покидало, что характерно далеко не для всех, а скорее наоборот.
Кроме того, в те поры она его просто любила и он пользовался в ее глазах большим пиететом. Она ценила в нем ум и добрый нрав. Хотя Андрей был вспыльчивый человек, и с этим она сражалась как могла.
Да, Андрей сидел и вспоминал и думал теперь о жене. Ведь у него была замечательная, в сущности, жена.
Вдруг вспомнилось ему, как однажды, еще до истории с Наташкой, она пришла с работы домой поздно и в слезах. Андрей сидел дома с Машей, за которой он заходил в садик. Девчонка тоже была красива и вся в кудряшках. Похоже было, что она пошла в маму, но это было только по началу. Позже она "изросла", как говорят в народе, и потеряла эту прелесть.
Андрей с горечью убеждался, что девочка получается с капризами.
- Что бы там не говорили о воспитании, но врожденные качества сильнее, - думал он, - Все ей не так. И то не нравится, и тут я не то сказал.
- Маша, давай раскрасим вот эти картинки, - говорил он ей.
- Нет, ты карандаши плохо заточил.
Она отчасти была права, потому что у него никогда не получалось как следует заточить карандаши. Особенно цветные, которые легко ломаются при заточке. Думается, этому вопросу Гоголь посвятил бы целую поэму. Взять хотя бы Акакия Акакиевича и посмотреть, с каким усердием он мог бы этим заниматься. Существовали в свое время виртуозы этого дела.
- Маша, смотри, но не все же так плохо, вот красный острый, и зеленый ничего.
- А я не хочу красным, и не хочу зеленым!
- Инна, что ты такая грустная? И, кажется, глаза в слезах.
Он обнял ее и помог снять неудобную телогрейку. На складе было холодно, и жена ходила на работу в телогрейке.