Смеркалось. Андрей Герасимов открыл свой дипломат и достал кипу документов, которую ему предстояло отредактировать и подписать к завтрашнему дню. Он тяжело вздохнул, поставил пластинку Фрэнка Синатры и притупил к монотонной работе. Он машинально вносил правки в документы и ставил свою печать в те из них, которые были оформлены надлежащим образом.
Андрей не думал о работе. Мысли его витали выше его тела и повседневной рутины. Он видел себя со стороны. Видел циклически повторяющиеся действия. Изо дня в день одно и то же расписание. Подъем, трамвай, четыре часа в конторе, обед, трамвай, четыре часа работы, ужин, сон; понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, все в том же ритме - вот путь, по которому легко идти день за днем.
Он призраком витал через грёзы, видел как увядает его потенциал, как с каждым днём уменьшаются его шансы увековечить себя в истории. Достигнуть социального бессмертия. Но, как бы не было страшно для него это осознавать, память о нём умрёт вместе с ним. Будет некому продолжить его дела. Сквозь стену задумчивости до него донёсся плачь ребёнка в соседней комнате.
Может быть потомки - вот ключ к вечной жизни? Возможно они смогут подойти на роль рассказчика после смерти самого автора? Но в глубине души он понимал, что дети - не продолжение его самого. Они не любят The Rolling Stones, не увлекаются моделированием и не смотрят порно с рыжими женщинами. С какой стати, в таком случае, его должно беспокоить экологическое состояние планеты и борьба с раком? Рано или поздно жизнь закончится. Решение всех проблемы нынешнего поколения не могут спасти нас от одного события, которое существует нераздельно с рождением. Смерть. Есть ли разница для А.С. Пушкина: станет ли Навальный будущим президентом? Нет.
Но есть и что-то воодушевляющее в этом. Умрёшь не только ты: умрёт и Пол Пот, и Путин. Любой угнетатель или добродетель не проживёт вечно. Тогда какой смысл бунтовать, если рано или поздно любой режим падёт, а из пепла родится новый. Система построена таким образом, что бы человек с любым материальным состоянием мог существовать. Ведь люди не просто так занимают своё положение в обществе, этому событию предшествует период становление личности или, наоборот, стирание грани между каждым индивидом. Демографическая единица никогда не сможет увидеть изменения к лучшему, так как в рамках одного человека все перемены объясняются его собственными способностями и мотивацией к действию. В то время как трансформация государственного строя влияет лишь на возможности к реализации своих умений...
Но его путешествие внутрь себя резко оборвалось. Он закончил. Находясь в состоянии полудрёмы, он встал со стула и лениво опустил глаза на часы. "Уже час ночи,- подумал он,- завтра ведь снова идти на работу". И он, отбросив привычные ему размышления, лёг спать.
Ничего особенного не произошло в то утро. Выйдя из дома он увидел уже приевшуюся картину двора его дома. Изморозь покрыла машины, серые тучи бесконечным палатном затянули небо. Девятиэтажные панельные дома как будто вырывались из-под земли посреди безжизненного асфальта, небрежно покрытого над некогда цветущей землёй. Доносившийся издалека шум шоссейной дороги можно было сравнить с воем выброшенного на берег кита, которому никто не в силах помочь. Он не ощущал дуновения ветра, как будто всё застыло когда-то давно, ещё до его рождения. В тот момент ему показалось, что если все люди погибнут, то ничего в этой картине не изменится. Возможно, если через сотни лет взглянуть на давно покинутый город, то не сразу получится понять, что в живых тут никого не осталось.
Сев в трамвай, он отрыл газету, которую он забыл откуда взял. В ней руками бездарного журналиста была описана очередная забастовка в Оренбурге. Лесорубы перекрыли федеральную трассу. Публицист утверждал, что подобные демонстрации могут повлечь за собой неминуемые последствия, что в такое нестабильное время недопустимо проводить подобные акции, что следует привлечь к судебной ответственности всех причастных к организации стихийного митинга.
Тяжело вздохнув, он наконец поднял глаза над жёлтыми страницами ежедневной газеты. Он окинул взглядом людей, сидящих в одном вагоне с ним. Он видел рабочих, офисных клерков, но, что странно, он не видел ничего уникального ни в одном из них. Образы каждого как будто слились во что-то единое и заменили личности каждого из сидящих рядом с ним.
Выйдя на своей остановке он увидел возвышающиеся над городом здание, в котором отражалась панорама города, многократно сузившегося внутри небоскрёба, как караван верблюдов в игольном ушке. Вдруг на героя нахлынуло чувство тесноты и дискомфорта. Сквозь него проносились толпы одинаковых с виду людей. Первобытный страх обуял его сознанием. Он хотел исчезнуть. Пропасть. Но неожиданно на место страха пришло ранее невиданное Андрею чувство: стыд. Он стыдился того, что он стоит, а не спешит куда-то, стыдился того, что позволил себе подобные мысли, стыдился за свою внешность, и , в конце концов, стыдился за то, что ничего не может с собой поделать.
Сознание бунтовало против рутины. Разум внутри него безуспешно пытался найти смысл в вечном повторении одних и тех же действий. Он, как зверь в клетке, метался от одного варианта к другому. Искал хоть что-то, что могло бы оправдать влачение столь жалкого существования. Но, упираясь каждый раз в тупик, что-то заставляло с ещё большим усердием и рвением искать выход из ловушки, в которую он сам себя загнал. Мотивация убывала. Истощались силы. Он устал. Улица. Линии. Свет. Толпа. Дорога. Машина. Пустота.