В деревне Карасёво, что в ста пятидесяти километрах к северу от Иркутска, жил дед, Иван Матвеевич Силантьев. Он рано овдовел, а сын, как водится, уехал в город в поисках лучшей доли, так что дед жил один. Впрочем, мужик был породы крепкой, и на жизнь не жаловался: руки-ноги работали, голова ясная, и ладно.
Как-то раз по утру услышал дед будто звук бензопилы. Вышел на крыльцо, а там сын из города на снегоходе приехал: радостный, щёки розовые, только глазки бегают туда-сюда, как мыши от кота. Дед, конечно, обрадовался несказанно, хотя про себя и задумался, отчего это у всех городских такие глаза делаются узкие и злые.
Сын пытался поведать Матвеичу, что с ним в городе делалось, но дед почти ничего не понял: акции, ваучеры, наезды по беспределу — всё-таки это была для него совсем другая жизнь, будто с другой планеты. Сын понял, что объяснить не получается, вздохнул и протянул отцу толстый свёрток с бумагами: «Не беспокойся, меня они не достанут, я уже далеко буду, а бумаги пусть у тебя будут. Я потом позвоню, скажу, что с ними делать», — и уехал, так и не пояснив, кто это «они» и чего им было надо.
Дед свёрток распаковал: там были на его имя то ли акции, то ли облигации, то ли ещё что — в общем, про нефть, газ, лес и какую-то русско-корейскую баянную фабрику. Через неделю прикатил следователь из райцентра, и стало более-менее понятно, от кого сын Матвеича сбежал на другой конец планеты. У следователя тоже были узкие, злые и бегающие глаза; он наорал на деда, сказал про коррупцию и экономические преступления и забрал бумаги. «Хоть баяны оставьте», — взмолился Матвеич. «Баяны? — Усмехнулся следователь. — Ну так и быть, это можно». И оставил Матвеичу несколько бумажек из свёртка.
Время шло, и то ли баяны снова в моду вошли, то ли пенсию в самом деле повысили, но появились у Матвеича деньги. И решил себе дед новую избу справить. Закупил брёвен на лесопилке, съездил в райцентр, взял инструмент понадёжнее, дверь железную (чем немало удивил соседей) и начал строить. Дед и впрямь был крепкий: отказался от помощи дизайнера, которого ему присоветовали было продвинутые односельчане, делал всё сам. Руки у него были сильные, жилистые, знающие, и всё-то у него спорилось и с первого раза ладилось.
Как отстроил остов, начал окна рубить, и тут все соседи сбежались посмотреть: окно дед прорубал широкое и высокое, почти во всю стену, оставляя, правда, опору посередине. Дело было летом, поэтому спать и с такой дырой было не холодно, но зачем такое нужно, никто в толк взять не мог. Смотался Матвеич в город, а обратно его на грузовике привезли; работяги стали разворачивать, устанавливать, а люди ахнули: это были окна, только стёкла были не простые, а цветные, с рисунками. Так появилась в Карасёве первая и последняя за всю историю этого славного селения изба с витражами, посмотреть на которую съезжались люди аж из Москвы.
Съезжались, правда, недолго, до первой зимы со снегопадом. Навалило перед весной снега по крышу; жители деревни как-то откопались, а витражи у деда под напором снега лопнули, и Матвеич проснулся в снегу и в темноте. Как он сам потом рассказывал:
— Знаете, какая первая мысль была, когда наверх выбрался?
— Красиво было?
— Да, было такое: вокруг всё белым-бело, только верхушки крыш, антенны и ёлки как бы по пояс. Но это вторая мысль была.
— А первая?
— Как же жрать хочется! А ещё до райцентра по снегу плыть...
К счастью, плыть до райцентра не пришлось, соседи помогли откопать часть дома, накормили, напоили — в общем, не бросили старика в беде. И тут уже дед плюнул, и позвонил дизайнеру и попросил сделать ему домик покрепче, так, чтобы витражи снегом не поломало. Дизайнер был парень ушлый, грамотный и выкатил смету на трёхэтажный особняк, с таким расчётом, чтобы и витражи повыше, и денег заработать. И, раз уж баяны снова вошли в моду, а пенсию повысили, Матвеич согласился. Осталось дело за малым: рисунок-то, по которым витражи делались, Матвеич оставил у городских мастеров…
Приехал дед в город, нашёл мастера и говорит ему: «Слушай, Толик, а ты, случайно, мои стекляшки с картинками никому налево не толкал?» — глаза у Толика забегали («Да что ж у них, эпидемия что ли!» — Подумал дед). «Вижу, что толкал. Ну, так может, у тебя рисунок где завалялся, и ты можешь ещё сделать?» — Толик выдохнул и радостно закивал.
В общем, стал Матвеич в богатом «коттедже» жить-поживать, да соседей удивлять. Смотреть на витражи в коттедже из Москвы, конечно, уже не приезжали («Эка невидаль!»), но достопримечательностью области этот дом всё же стал. Приезжала какая-то дама — искусствовед из Питера. Книжку забыла со странным названием: «Креативность и гештальт», — или что-то вроде того. Из книжки дед понял немного; городские объяснили, что «креативность» — это когда соображать надо, а «гештальт» надо закрывать. Плюнул дед на такие объяснения, и не стал разбираться, что и кому надо закрывать. Однако когда он увидел в окне «коттеджа» три бронированных ленд-ровера, стало немного понятнее — если не «что», то «кому».
Очередным гостем оказался Гаврила. Он унаследовал коттедж, в котором его отец (один из городских бандитов) установил витражи, — ту самую левую копию «стекляшек» Матвеича. Гаврила хотел наехать, что, мол, не по чину какому-то Матвеичу ставить витражи как у него — а что это его отец стащил рисунки у нашего деда, а не наоборот, ему было невдомёк.
Когда Матвеич увидел своего гостя, он понял, что гештальт никому закрывать не придётся (что бы это ни значило), так как парень вроде нормальный. Главная трудность была в том, что Гаврила, оттарабанив текстовую часть наезда, собирался уходить, так и не найдя в себе потребности выслушать, что дед ему скажет в ответ. И тут до Матвеича стал доходить смысл второго слова из названия таинственной книжки: «Креативность — это когда думать надо».
— Эй, постой — одёрнул дед гостя. — Ты по дорожке не возвращайся, там растяжка стоит.
— А почему я не вижу лески?
— Она это, как там в книжке, «моторно-сенсорная» вот.
— Как же я вернусь?
— Ты со мной чайку выпей, я те всё расскажу.
Выпили они чаю крепкого, да и сделались друзьями закадычными. Станцевал на камешке дед, чтобы «растяжку отключить», а тут, на счастье, кукушка в лесу закуковала: «Сигнал к отключению», — заверил дед. И понял Гаврила, что Матвеич — мужик тёртый, серьёзный, и решил, что будет время от времени навещать одинокого старика. Много у них чаю было выпито крепкого, много было говорено всякого: и про пенсию высокую, и про баяны корейские. Но это уже совсем другая история.