Кочевое царство света разбило лагерь в квартире номер три на Первомайской улице. Лучи лезли в глаза, как слепни. Крест рамы был съеден ими почти до основания. Подоконник исчез вместе с рассадой, тюль высохла и рассыпалась в пыль. Книжный шкаф, диван, кресло, два стула, гардероб, кровать и телевизор - всё дрейфовало в липком солнечном желтке.
- Тебе обед разогреть?
Инна замотала головой. Мама лежала на диване в клумбе своего халата и нарочно говорила строго - дочь вчера уронила сервант на кухне. Целый набор посуды - вдребезги и в помойное ведро. И собирать умаялись.
Хлопковые розы украшали маму от колен до шеи. Инна удивлялась, почему не колются.
- Ну, как знаешь. До ужина ещё долго.
Мамины пятки, похожие на присыпанные мукой горбушки, были сложены одна на другую. Большая и красивая, она лежала на боку, полусогнув колени и подложив руку под голову. Чёрные пряди-повстанцы, сколько не убирала, сбивались на потных висках, прикрывая справа глубокий молочный шрам.
- Мороженого бы... - проговорила мама, зевая и отвернулась лицом к спинке дивана, спиной к Инне.
Когда она заснула, солнечные лучи котятами обосновались на её боку, не боясь шипов. Инна тихо подошла к спящей и с надеждой посмотрела ей в спину. Вот сейчас мама повернётся и скажет Инне что-нибудь ласковое. Но мама спала и розы дремали вместе с ней.
Сервант опрокинула, да. Но как же знать, что клюквенное уже давно переехало оттуда в кладовку... Инна задумалась. Нехорошо... А что если, пока мама спит, сходить до ларька и купить ей мороженого? Страшно конечно, но зато мама так обрадуется, что обязательно забудет про сервант.
Деньги прятались в кошельке. Кошелёк в сумке. Сумка в ящике. А ящик, будто язык, высовывался из гардероба. Но гардероб на замке. Замок на ключе. Ключ в кладовке - серьгой на крючке.
Инна, щёлкнув выключателем, пыталась долго открыть дверцу кладовки, но местное чучело из куртки и кепки крепко подпирало её изнутри. Но Инна, упрямая, давила, что есть мочи. Чучело чуть-чуть ещё поборолось и сдалось. Ключ висел с ним по соседству, Инна стащила его и, прокравшись на цыпочках мимо мамы, отворила гардероб.
Ящик выдвинулся только на треть и застрял в пазах. Инна тянула его на себя. "Не покажу язык" - капризничал гардероб - и зачем тебе деньги? Куда-то ты собралась, да ещё без мамы?! Упадешь, пропадешь! Сиди дома!". "Мне надо, я и пойду!" - упиралась Инна и продолжала тянуть гардероб за язык. Он ругался, поскрипывал, но ни за что не сдавался. Инна раздражённо задвинула ящик обратно в паз и гардероб, видимо от боли, тут же выдал ей своей язык до самого корня, издав громкий деревянный стон. Инна застыла. Мама пошевелила пяткой, но не проснулась.
Все деньги решила не брать, ещё потеряет. Одной такой бумажки хватит. Обувка где? Мама, наверное, всё куда-то спрятала, - Инна же больше двух лет не ходила на улицу. Ничего-ничего, прям так, в тапках.
Связка ключей лежала на тумбе в коридоре. Чучело махало на прощание из кладовки. И ехидно скалилось. Знало, что Инне предстояла новая борьба с двумя другими дверями.
Двери эти всю жизнь ненавидели людей и оба мира, воротами в которые являлись: и наружный, и внутренный. Плевались ключами, зажимали их мелкими зубками, хлопали, скрипели - вообщем, делали всё, чтобы хозяевам и гостям было чрезвычайно неуютно.
Внешняя дверь с металлическим скелетом, та, что жила лицом в наружный мир, была старше и озлобленней, чем внутренняя. Тяжело двадцать лет вдыхать подъездные запахи, корчиться обивкой от холода, да смотреть на злобные рожи. Заноза по-характеру.
Внутренняя, из дерева, была легче, моложе, спокойнее. Жила в тепле, плохих людей не знала, дышала только запахами своей квартиры. Поэтому и открывалась быстрее. Но в этот раз именно она разкапризничилась. Проделала, доска несносная, полный набор известных всем дверям трюков: жевала ключ, стопорила замок, не поворачивала ручку и прочее. Но Инна продолжала тихо сражаться, пока вдруг сверху не пополз знакомый шум.
Соседка с четвёртого этажа (а Инна сразу догадалась по звуку, что это она) бойко сходила вниз по лестнице. Дурная, любопытная, до всего охочая бывшая учительница Евгения Степановна. Не хватало ещё, чтобы она, услышав драку с дверью, позвонила в дверь и разбудила маму. Пришлось прерваться. Поравнявшись с квартирой номер три, соседка остановилась. Инна зажмурилась от страха. Евгения Степановна хрустнула молнией и отправилась дальше.
Инна заново вцепилась в дверь и та, наконец, поддалась, предательски громко скрипнув. Ничего-ничего. Мама спала. Инна отчётливо слышала её правильное, размеренное дыхание.
Вторая дверь, видно сжалившись над Инной или просто решив с ней не связываться, открылась быстро. Подъезд ударил в нос запахом мочи. Солнечные лучи брезгливо ступали на загаженные ругательствами стены. На пол не вставали вовсе. Подъездная дверь оказалась современная, лёгких нравов. Отворилась от нажатия маленькой кнопки, правда Инна потратила пять минут, чтобы нащупать её в темноте.
Улица - как улица, совсем как из окна. Чего бояться-то? Удивительно, что здесь жило меньше солнца, чем у Инны дома. Она поёжилась, было прохладно. К счастью - никого из соседей поблизости. А то бы начали приставать с расспросами, куда она собралась без мамы.
Лучшее мороженое продавалось известно где - на площади, в синей коробке с окошком. Идти отсюда, смешно сказать, минуты четыре. Обойти дом, там и площадь. А на другом её конце - ларёк. Они, между прочим, живут с мамой в самом центре города. Инна повернула направо от подъезда и захромала вдоль пятиэтажки. Бумажка капустным листом скрипела в сжатом кулачке. Внезапно Инна увидела впереди себя Евгению Степановну, выплывшую из-за поворота ей навстречу. Полная с непропорционально тонкими руками, соседка походила на старый школьный рюкзак с протершимися ручками, к одной из которых был привязан пластиковый пакет с покупками.
Инна огляделась и зашла за кирпичную подвальную пристройку, покатую, как детская горка. Под ногами что-то хлюпнуло. Инна опустила голову и увидела, что наступила в тарелку с густой серой жижой. Местные женщины кормили хмурых уличных котов. То ли каша, то ли картофельное пюре забралось Инне на левый тапок и измазало свисающий за подошву шерстяной носок. Инна принялась водить ногой по асфальту, оставляя серое на сером.
Вдруг рядом возникла Евгения Степановна. Инна, отпрянув назад, в самый угол, снова ступила в тарелку уже правой. Соседка прошла мимо, бормоча что-то себе под нос, словно повторяя выученный урок. "Сдачу считает", - поняла Инна.
Она кое-как обтерла об траву тапки и отправилась дальше. Вот арка, круглая и красивая, но пахнущая хуже их подъезда. Инна зашла под кирпичный свод и стало по-вечернему темно. Впереди, будто в округлой рамке, висели ёлки и плитка главной площади города. Внезапно из темноты Инне под ноги кинулось большое рыжее пятно. Мелкнули мокрые клыки, злобный лай принялся кусать застоявшийся воздух. Инна замерла от ужаса и выронила заветную бумажку.
- Морфей! А ну-ка к ноге! - резанул по ушам прокуренный женский голос.
Собака исчезла. Инна постояла недвижимая несколько секунд, потом нагнулась, и, схватив цветную бумажку, заспешила вперёд.
На площади шумел народ. Мамы с колясками, Родина-мать с бронзовым венком. Несколько алкашей скромно зяняли одну косую лавку. Зато стаи подростков оттяпали сразу половину площади. Скамейки, бордюры, клумбы, асфальт были усыпаны ими. Все тинейджеры походили на зубы: девочки - на золотые или металлические, а мальчики - на гнилые, чёрно-жёлтые. Пили пиво, плевались в бога семечками и матом, а попадали в серую плитку и друг друга. Инна, стиснув кулак, как можно быстрее прошла мимо, стараясь не приближаться к щёлкающим зубам.
Выцветшая голубая палатка с похищенной первой "О" стояла заколоченная. За ней по бокам - конвой - две полысевшие ели виновато качали макушками. Инна растерянно смотрела на фанеру вместо окна. Ничего-ничего. Через дорогу есть магазин, а в магазине тоже есть мороженое. Мама устала, наверняка не проснётся до самого вечера.
Инна развернулась и, как умела, поспешила к дороге. Солнце шкурило кирпичи на клумбах, со стороны автобусной остановки летела бабочка. Ничего-ничего, время уже не обеденное. И выбор там ещё лучше, чем в ларьке. Инна улыбнулась. Тут сзади ударил пронзительный истеричный вой. Она обернулась - на неё летела свора грязных собак, на ходу не переставая нюхать друг друга. Инна ахнула и бросилась вперёд. Мимо замелкали сухие ели, подростки с бутылками, дома с рекламными вывесками, наконец, в левый глаз влетело что-то блестяще-серое. Раздался скользкий металлический вой, гораздо громче и страшнее собачьего.
Она стояла посреди дороги. В метре от неё гудел похожий на акулу автомобиль. Собаки разбежались от страха. Водитель, на полтуловища высунувшись из жабр, кричал что-то обидное. Инна в этот раз даже не выронила купюру. Не посмотрев на водителя, она зашагала дальше. Он гавкнул ей вслед и полностью скрылся в акульем брюхе.
Показалась "Союзпечать" и Инна подумала, что надо будет купить маме газету на сдачу. В магазине было пусто и холодно, как в операционной. Наверное потому, что здесь было целых три морозильника: один с пельменями, другие два - с мороженным. Инна приблизилась к прилавку. Продавщица, полная крашенная блондинка с маской вместо лица, трясла шипящий мужским голосом магнитофон, словно хотела вытрясти оттуда исполнителя. Инна попросила "Лакомку" - мамино любимое. Хозяйка магазина отвлеклась и тут же облила Инну презрением. Затем взглянула на протянутую ей купюру и вовсе затряслась, как электрическая.
- Ты мне чё пихаешь? Лакомка 50 рублей стоит! Там и ценник есть, между прочим!
Инна часто и растерянно заморгала. Продавщица вновь взялась тискать пластиковую шарманку. Баритон шипел о женском одиночестве.
- А давай-те я заплачу, - девушка-покупательница в коротких шортах выложила на прилавок недостающие бумажки и протянула Инне лакомку.
Шипение усилилось, окончательно испортив песню. Продавщица выругалась. Девушка попросила себе пива.
Счастливая Инна вышла на солнце. Мама проснётся, а тут Инна - с лакомкой. Смеясь себе под нос, Инна радостно зашагала домой мимо людей, собак и автомобилей. Через пятнадцать минут она заметила, что нет площади и елей, и что, самое страшное, куда-то подевалась их с мамой кирпичная пятиэтажка. Постройки выросли и посерели, деревья поредели, а люди вымерли вовсе. Пальцы на правой руке слиплись вместе - это текло по ладони тающее мороженое. Где-то поблизости выли то ли собаки, то ли машины. Инна остановилась и, озираясь по сторонам, тихо позвала:
- Мама!...
***
- Это вам ещё повезло, что я к сыну в МЖК пошла. Завтра собиралась, да думаю творога такого хорошего купила, внучке отнесу. Они такой гадостью её кормят...
Евгения Степановна, застряв в проходе двери и колыхая холодцом своего тела, вещала уже минут двадцать. Окно снаружи ела темнота. Вода звенела из крана в раковину, в которой возился худой старик. Перед Инной стояла дымящаяся тарелка со щами. Рядом, в стеклянной пиалке, лежала измазанная в шоколаде золотинка с липкими белыми комками - всё, что осталось от расстаявшей лакомки. Инна не давала выкинуть. Старик протянул ей ложку.
- ...Так я иду, смотрю - девочка... (Вот хорошо, хорошо, Инна Ильинична, вы покушайте супчику. Он сытный. А то умаялись, небось, полдня по городу скитаться!)... Так девочка эта мне говорит: бабушка тут чья-то потерялась, точно не из нашего двора. У нас, говорит, бабушек нет (Ещё бы, не состарились пока - квартиры там только молодым давали). Ну я смотрю - ба!... Наша Инна Ильинична! Заблудилась!
Инна обхватила ложку изогнутыми морщинистыми пальцами и сердито взглянула сначала на соседку, потом на мужа.
- И чего она так кричит? Пускай уходит! Ещё маму разбудит!