И джоули, и цельсии дарила батарея Пятому. Делилась она и тем, чем делиться вроде бы не могла - душевной теплотой. Уже третью неделю оледенения от осени к зиме она единственная в этом треклятом подъезде поддерживала его. Иногда Пятому казалось, что она радуется его приходу, приветствуя кокетливым шквоканием в железном брюхе. Он толкал дубовую дверь, сам деревянный от мороза, отсчитывал ногами высоченные тридцать четыре ступеньки и достигал её, возлюбленную. Батарея была старинная, ещё довоенная, по-восьмому разу покрашенная, но старательно и исправно перегоняющая горячую воду. Из-под её пожелтевшего, когда-то белого наряда стыдливо проглядывало трухлявое ржавое тело. Пятый сливался с престарелой невестой в одно целое, облакачиваясь на неё совершенно неромантичным местом, и кося глаза от удовольствия, блаженно закуривал. В следующую секунду его круглое лицо кривилось от шума, доносившегося сверху из той самой, прокажённой квартиры. Деловитый топот каблучков, громкие реплики, перезвон извлекаемых стаканов, репетиционный шкряб патефона, грохот переставляемых стульев - Пятый знал, что на ужин готовилось запретное веселье. И оттого, что оно было запретным - столь нарочито громкими выходили эти хлопоты.
Вскоре мимо Пятого, пёстрой лентой огибая пролёты, начинали взбираться гости. Его с батареей они не замечали - мало ли казёнщины в советском государстве. Зато он рассматривал всех, незаметно, как и учили, и в каждом находил что-то неправильное, отравленное, отличающее от нормального и честного человека. То наглели американские джинсы, то кололась гигантская брошь, то цеплялся растянутый свитер, то выпирали непривычные интонации, то валил из глаз яркий опасный свет.
Пятый называл их "нежильцами". Во-первых, они тут не были прописаны, а во-вторых, что в них было живого? Всё, что страна им давала, за что и отцы и деды проливали кровь - всё отрицали ради пустого. Выдирая у себя из-под ног основу, оставляя родину с кровоточащими ранами, они шелестели своими дряными книжонками, бормотали свои глупые стишки и слушали свою развратную музыку. И вот умора - считали, что делают что-то необыкновенно хорошее и особенное. А ведь известно откуда всё это вылазило - оттуда, из-за черты, где все только и ждали, когда эти крысы размножатся, чтоб потом с их помощью поглотить страну. Ну так ведь ничего, земля наша, как известно, великА и велИка - кучку таких грызунов выведет запросто при хорошей профилактике. Вот для профилактики Пятый тут и стоял, помолвленный с батареей.
"Нежильцов" он ненавидел. Конечно и за непомерное желание выпендриться, казаться лучше, чем остальные. Иначе зачем все эти перепечатанные листочки, наглые чёлки, пьяные сборища? И ведь лезут в народ, ошмётки! Как мухи лепят памятники и площади, чтобы нести свою заразу людям. Но главное, Пятого изводило их непростительное безделье. Белоручки, сынки да дочки не знавших тяжёлой работы и пороху. Готовенькая судьба, с квартирами и университетами. Самосшитые книжки, непонятная мазня по стенам, заграничные шмотки. Как тут не окрыситься до "неживого" состояния? Не то, что Пятый. Понимает, что да как достаётся - хорошо служишь - вот тебе оклад в сорок рублей, путёвку в Сочи, комнату в общежитии. Да разве было у Пятого, старшего братца над двумя сёстрами и с матерью - вечно по больницам - время и желание на чтение заразы? Нет, точно знал Пятый, что он чище, честнее, чем вся эта нечёсанная шелупонь. Даже жалел их иногда, потерявших основу и перетиравших лучшие годы в пустоту.
Бывало, что Пятого манило в этот притон, чего уж там говорить. Особенно, уставшего и голодного. И свет оттуда тёк ярче, а смех задорнее, и мужчины там казались широкоплечее, а женщины красивее. С одной из них в ту зиму вышла у Пятого стыдная история, вспоминая которую он краснел и через тридцать лет. Стоял он однажды, слившись в одно целое с рифлёной железякой, и тут холерная дверь разродилась компанией из трех девиц. Одна - селёдка в очках на всё лицо, другая - милая низкая булочка, а третья - королева с подведёнными глазами. Две первые были у последней по бокам и вели её, пьянющую, под заботливым конвоем. Всё о каждой из них знал Пятый, как и обо всех, кто шлялся по этому опасному адресу. Знал, что у селёдки ребёнок от женатого и старый ундервуд, что у булочки потайная библиотека в подполе и муж порядочный инженер, что у королевы несчастная любовь и три свободно-раскрепощённых языка.
Когда они поравнялись с Пятым, королева вдруг резко встрепенулась, высвободилась от подружек и вцепилась ему в губы. Поцелуй этот длился долго, по-крайней мере, ноги лобзаемого сделались стекловатными, глаза окосели, как всегда у него это бывало во время физических удовольствий, а главное, предательски заныло, забилось в паху. Красавица отстранилась от Пятого и резанула его, покрасневшего, презрительным взглядом по низу.
- Смотрите-ка, а топтунам так тоже нравится, - злобно сказала она и отчаянно расхохоталась.
Подруги схватили королеву под её длинные, завёрнутые в каракуль руки и потащили вниз, на морозный воздух. Пятый остался трястись от ненависти и стыда у тлеющей батареи. "Что, подстилка французская, думала, я расклееюсь, убегу!? Нет, каждый день, сука, буду сюда приходить - всю жизнь если понадобится - и следить за тобой и каждой подпольной крысой, гнильё ты продажное!" - ругался в уме Пятый, выбрасывая одну за одной отсыревшие спички.
Свою кличку он заслужил тоже весьма обидным образом. Как-то будущий Пятый спорил с сослуживцем об оружии - теме, считавшейся в их кругу интеллектуальной. Дискуссия выходила скучная, без особого перевеса с какой-либо стороны. Наконец, сослуживцу надоело и он объяснил Пятому, что спорить тот по-нормальному самцовому раскладу с ним не достоин, так как он, сослуживец, первый по скорости сбора автомата в отделе. Пятый забормотал, затрудился, задымился от умственных математических расчётов и спустя пару минут выдал, что по скорости сбора автомата он в отделе пятый. Этот аргумент вызвал у свидетелей приступ гогота и на долгие годы заклеймил Пятого нумерацией. Впрочем, обиду он скоро позабыл и привык к своему новому имени.
Через пару недель после сцены с поцелуем Пятый, нахохлившись как голубь, в очередной раз обнимал тощим задом старую батарею. В окно подъезда из темноты лез ледяной ветер. Внезапно, из-за двери притона послышался сдавленный женский крик, затем пробирающий скрип и звон стекла. Пятый застыл с сигаретой в зубах. Заткнулся хриплый проигрыватель, умолкли пьяные вражеские голоса. "ПОД-КРЕ-ПЛЕ-НИЕ" - пробормотал Пятый и тут же отчего-то подумал про еду. Он вылетел на улицу, огляделся, соображая, в какую сторону лучше побежать, и вдруг застыл, как замороженный. До хруста резко задрав голову, Пятый увидел, что на проклятом четвёртом этаже, проклятое окно проклятой квартиры было раскрыто настеж. В нём, как холст, недораспятый на подрамнике, качался человек.
Пятый узнал его сразу - скверный тип - из шоблы так называемых "поэтов", сильно "того" - чуть ли не прописан в Кащенко, плюс - завсегдатай различных отделений милиции, плюс - участник антисоветских демонстраций. По их линии проходил разумеется - его серьёзно допрашивали по какому-то делу, по-какому именно Пятый не знал - не дорос пока до такого уровня секретности. Но этот с квадратной чёлкой не понравился ему с первого взгляда - показушник, каких мало. Распихивает всем по ушам свои стихи. Крест на груди носит, афишируется. А зачем? Верующий. То, что Бога нет, Пятый усвоил ещё с детства и без политагитации. Бабка, дура старая, молилась всё, чтоб Господь ей ногу оставил и что? Ножка тю-тю, а через полгода и её хозяйка. Последняя стадия сахарного диабета - не сахар.
Пятый попытался разглядеть болтается ли крест на груди у болтающегося - но ничего не увидел. Квадратная чёлка что-то визжал, ему в ответ успокаюваще шипели, очевидно просили влезть обратно. "Нехорошо", - подумал Пятый, взвесив все за и против - "именно в моё дежурство, гад!". И тут, словно впечатлённые этим доводом, четыре мужских и две женских руки змеями обвили поэта и втащили его в комнату. Беспокойная девичья фигура быстро высунулась, задержалась на Пятом взглядом и решительно захлопнула ставни. Это была та самая селёдка - свидетельница его мучительного унижения.
Он закурил и посмотрел на часы - оставалось двадцать минут до окончания дежурства. Карасёв обещал отсыпать ему чая со слоном - тётка у того была не лишний человек, трудилась в ГУМе, аж в самОм закрытом отделе. Наверняка забудет Карась, скотина, всегда всё забывает. Пятый представил, как заливает маленькую чёрную горстку кипятком и как блаженный запах растекается по кухне, поглаживая ноздри и вызывая зависть у соседей по коммуналке. От воображаемого удовольствия он снова окосел, но тут же заставил себя очнуться и зайти обратно в подъезд.
Сверху надвигались шаги и многоголосье, среди которого время от времени вырывался высокий мужской голос. "Ведут", - понял Пятый. Компания приближалась, внезапно пролёт наполнился резким металлическим воем. Такой глубокий, дерущий звон Пятый слышал только раз в жизни - в детстве, когда бабка водила его в Кусково под колокольню.
Пол закачался под ногами, скверное предчувствие сдавило внутренности. Забыв обо всех инструкциях, Пятый понесся по лестнице и почти столкнулся с компанией, волочащей Квадратную чёлку, совершенно пьяного и невменяемого. Как рыба хватая воздух, Пятый прижался к стене и дал идущим дорогу. Поэт коротко посмотрел на топтуна своими грустными, шальными глазами и любовно ему улыбнулся. "Куда его?" - взволнованно спросил высокий в осеннем пальто, аккуратно придерживая пьяного. "Куда-куда - домой конечно!" - буднично протянул полноватый лет тридцати и вздохнул - "с ЖЭКом теперь придётся рядиться", - и, вдруг, с почти материнской нежностью, потрепав квадратную чёлку, добавил - "ну и ты выдал, козырь!". Пятого никто из свиты не удостоил взглядом. Он не шевельнулся, пока внизу за ними не простонала тяжёлая обмёрзшая дверь.
Пятый сделал шаг и вдруг заметил лужицу, скопившеюся у него под правым ботинком. Дальше вцепился глазами в лестницу и определил чёрный, как кровь, ручеёк, сбегающий сверху. Пятый взлетел на один этаж и застыл от ужаса. На полу, завалившись набок и треснув ржавой раной посредине, умирала его батарея. Из неё слабой тонкой струйкой вытекала коммунальная жизнь, дымясь паром, будто душа, покидающая тело. Он схватил руками своё круглое, дергающееся лицо и заплакал. В следующую секунду, размахнувшись со всей силы, Пятый пнул батарею ногой - она в последний раз проревела и развалилась на две неровные части. Кипяток брызнул гейзером в облезлую стену.
- Ты что, поганец, здесь хулиганишь?! - прорычал дядка в синих рейтузах, возникший из квартиры на третьем.
- Так милицию надо, милицию! Управы на них нет, - упал сверху измученный женский голос.
Пятый, не обращая внимание на потревоженных жильцов, решительно отправился вниз. Лицо его было так обезображено гримасой ненависти, что никто не отважился его остановить. Под ледяным козырьком Пятый встретил Карася, тот виновато развёл руками - забыл всё-таки чай, урод несчастный. В следующую секунду сменщик вздрогнул, заметив физиономию коллеги. Карась спросил глазами, но Пятый лишь сердито отмахнулся и ушёл своей дорогой. Из подьезда доносилась беспокойная возня.
****
Владислав Николаевич отодвинул от стола кресло, чтобы втиснуться в свою административную должность. Он попросил у секретарши кофе, та тут же явилась, гордо выкидывая свои костлявые ноги. "Нужно срочно искать другую бабу", - подумал Владислав Николаевич, -"с этой - испоганненое настроение с самого утра. Нет, понятно конечно, что внучка Александра Петровича и четыре языка, но всему есть свой предел. Разве не заслужил я эстетической радости на рабочем месте?"
"Мотыга", как прозвал за глаза Владислав Николаевич свою исполнительную и неприступную референтку, водрузила перед ним кофе и папку с письмами. Чиновник проглотил ароматную жидкость, тут же обильно вспотел и вытер платком пухлое лицо. Потянул было Владислав Николаевич свои толстенькие пальчики к бумажной кипе, как вдруг в правом подреберье громко заиграл Шуберт. Шуберт или Прокофьев - Владислав Николаевия всегда путал. Классическую музыку он совершенно не понимал и не любил, но исправно ставил её на телефон для работы - всё-таки как-никак трудился в сфере культуры. Он извлек из кармана гладкий, как сельдь, айфон, и ткнул пальцем в светящуюся чешую. Звонил Степан Георгиевич, гениальный режиссёр, дружбой с которым Владислав Николаевич очень гордился. Степан Георгиевич приглашал на внучкины крестины, обещал пироги из осетрины и поделиться идеями по поводу нового, культурно-патриотического проекта, столь необходимого стране в их безнравственое время. При упоминании осетров у Вадима Николаевича потекла кофейная слюна и он с радостью согласился.
Положив трубку, чиновник подумал, что неплохо бы попросить бутебродов с красной рыбкой. Мотыга прорезалась сама по внутреннему телефону, напоминая, что у него в три открытие новой церкви. Владислав Николаевич встрепенулся, и решил просить не бутерброды, а что-нибудь посытнее, и полез в интернет - освежить в памяти, как нужно креститься. Прежде, чем найти нужную инструкцию, он не удержался и зашёл на любимый охотничий сайт, посмотреть оружейные новинки. Лаская затворы стрелкой, Владислав Николаевич придумал, что ему непременно нужно позвать Степана Георгиевича на охоту. Вдоволь наглазевшись на ружья, он решил заняться делом и принялся усердно креститься, повторяя движения с картинки. Чтобы не терять драгоценного времени, Владислав Николаевич, освещая себя крёстным знамением, начал читать заготовленные Мотыгой письма. Если нужно было писать, он, не отрываясь от своей религиозной практики, лихо черкался левой.
"...И всех... понимающих, как важно воспитание нового поколения..., - бубнил Владислав Николаевич, - ....дополнительное финансирование.. дом юношеского творчества "Смайл"... Хм, сколько-сколько? Ну пускай..." Чиновник поставил "предворительно рассмотреть" и расписался. "...обратить внимание... тоже обладают душой ... - мял новое прощение чиновник, - ...открыть питомник для собак..., - Владислав Николаевич хмыкнул, - Тут о людях-то не успеваешь. Да и не ко мне это...". Он отпихнул неправильный конверт в сторону.
Всегда, занимаясь подобной вершащей судьбы работой, Владислав Николаевич будто наблюдал за собой со стороны и гордился. А ведь могло, могло всё пойти совершенно по-другому. Тогда - в конце всего и в начале девяностых - он думал, что труба. Разгул, беспредел, грёбаная свобода. Ну ничего, терпение, приобретённое ещё в молодые годы, помогло пересидеть, перетерпеть шальное время. Да и не были 10-12 лет потеряны зря, и Владиславу Николаевичу кое-что приплыло в руки. Можно было взять больше, но он не стал и оказался прав. Пришли благославенные нулевые, а вместе с ними помолодевшие на французских курортах, но всё такие же "свои". Настали прежние времена, просто понарядней обёрнутые. И скромность Владислава Николаевича, его выдержка, его преданность были оценены по достоинству. Сначала он трудился внутри любимой структуры по самым разным вопросам. А недавно ему предложили несколько лакомых должностей на выбор, и он взял вот эту - ответственным за культуру в администрации президента. Всё же с молодости тесно работал с творческой элитой и понимал её тонкую организацию.
В последующие сорок минут Владислав Николаевич, время от времени крестясь, рассмотрел два культурно-образовательных и три выставочных проекта. В самом последнем предлагалось устроить выставку картин, на которых художниками-концептуалистами были изображены наночастицы. Владиславу Николаевичу, чувствительному, как и все чиновники, к модным веяниям, идея понравилась и он даже подумал, что показ можно будет организовать в Сколково, если тот когда-нибудь достроят.
Работник культуры взялся за новое письмо, зевая, пошатался по нему глазами и вдруг сделался цвета советского флага. "Целых два поколения были лишены такого гениального поэта... Напечтано всего несколько строк... Истерзанная жизнь... И теперь, его гигантский архив... Мы нижеподписавшиеся (там было пару утяжелявших бумагу имён) просим содействия в открытии музея поэта, который он, несомненно, заслужил долгими годами полного забвения... продемонстрировать... мы прилагаем к письму несколько его наиболее ярких произведений...". Владислав Николаевич бросил читать и короткими дрожащими пальцами забил имя поэта в белую промежность поисковика. На чиновника с экрана смотрел своими обреченными глазами Квадратная чёлка. Владислав Николаевич часто задышал и захихикал. Схватив письмо, он аккуратно и чётко правой рукой вывел: "Отклонено за нецелесобразностью", расписался и в ту же секунду окосел от безмерного удовольствия. Немного придя в себя, Владислав Николаевич позвонил по внутреннему телефону.
- Наташа, что там сегодня на обед?
- Курица в красном вине, - прохрустела референтка.
- Пускай принесут двойную порцию - и проследите, чтобы хорошо разогрели!