Аннотация: Грустная история любви на одну ночь, растянувшаяся за горизонты тысячелетнего времени, живописуется на фоне диалогов о вечных проблемах жизни и смерти с Евангелием и великими художниками мысли от Ф. Ницше и Ф. Достоевского до Г. Гессе и М. Кундеры.
Рудольф Нейман
Поэма
(Только для сомневающихся сумасшедших)
Кто поднимется на высочайшие горы,
тот смеется над всякой
трагедией сцены и жизни.
Ф. Ницше
Издательство "Сфера"
Омск 2008
УДК 821
Н38
Нейман Р.Р.
Н38 Клеопатра и терриконы: поэма /Р.Р. Нейман. -Омск: ООО "Сфера", 2008. -180 с.
ISBN 978ß5-9658-0038-4
Грустная история любви на одну ночь, растянувшаяся за горизонты тысячелетнего времени, живописуется на фоне диалогов о вечных проблемах жизни и смерти с Евангелием и великими художниками мысли от Ф. Ницше и Ф. Достоевского до Г. Гессе и М. Кундеры.
Убиение жажды
Жизнь подобна игрищам: иные приходят на них состязаться, иные торговать, а самые счастливые - смотреть
Пифагор
Ночью оживают странные видения то ли из прошлого, то ли из будущего. Всё, что было вчера, ушло в небытие, всё, что будет завтра - это всего лишь плод нашей возбужденной ничего неделанием фантазии, которая по своему усмотрению из символов полузабытого прошлого строит призрачную картину будущего.
Мертвые или живые, реальные или выдуманные − все они существуют на сцене моего жизненного пространства как лица-символы, будь то Отелло или Клеопатра или мои друзья и враги. Всех их, мертвых и живых, реальных и выдуманных, я пригласил сегодня на пир Заромыслия ("заро" от Заратустра, а может быть от озарение), потому что всех их люблю или ненавижу, или и то и другое одновременно. На моем пиру всё происходит так, как это происходило в прошлом − если только возможно скудными средствами воображения повторить события, произошедшие при совершенно других обстоятельствах несколько дней, несколько веков или тысячелетий назад.
Однако какое имеет значение достоверность отображения прошлого? Важно, что оно представлено таким, насколько показалось значимым, таким значимым, что сфокусировалось в символ, из которого я пытаюсь построить пусть призрачную, но зато единственно возможную картину трансцендентного бытия, чтобы затем быть готовым ко всем неизбежным неожиданностям возможного завтра. Да и события интересуют меня только в той степени, в какой они позволяют раскрыть мотивы моего поведения по их поводу. В своей наивной самоуверенности я предполагаю, что завтра эти разбросанные по тексту размышления позволят мне с точки зрения категорического императива моей нравственности совершить правильный поступок.
Мои гости − символы моего прошлого, уже расселись вокруг стола, и тень моего присутствия скользит между ними, моими друзьями и врагами. Впрочем, врагами − это громко сказано; это всего лишь для того, чтобы подогреть вдохновленное нестройными размышлениями воображение и придать начавшемуся пиру некоторое таинственное напряжение.
На самом же деле даже такие тяжкие преступления, как убийства в пространстве моего жизненного самоопределения происходят не из чувства вражды, а по другим причинам, о которых, по крайней мере, интереснее рассуждать. Например, почему Отелло убивает Дездемону? Конечно, из любви. Черный символ трагической ревности так сильно любит свою бело-нежную Дездемону, что своими же неумытыми после последнего посещения туалета пальцами превращает ее лебединую шею в бесформенное месиво из мяса и крови.
О боги, неужели это и есть любовь?! Неужели любить не означает жалеть, ласкать, льнуть? Неужели любить означает бить, ломать, душить? И там и там любовь? Или ревность − это не любовь, а себялюбие? Как это она, скотина! − меня, героя походов и сражений, предпочла какому-то жалкому Яго?! И вот уже бело-нежная тень Дездемоны жертвенным облаком растворяется в оскорбленном самолюбии мавра.
За моим столом напротив сидит другой нахохлившийся ревнивец − Хозе. Он тоже взбешен: оставить ради какой-то чумазой цыганки карьеру, любимую девушку и обеспеченное будущее, уйти с табором в неизвестность и... получить в награду измену. Два символа - один трагичен, другой смешон. Хотя, казалось бы, всё должно быть наоборот. Ведь мы-то знаем, что бело-нежная Дездемона не перестает любить своего черного генерала. И сейчас проплывая Белой лебедью над нашим начинающим быть шумным пиром, она все еще посылает томные взгляды своему обманутому интригами недругов избраннику: под звуки ли ритмично квакающего клавесина или надрывно плачущего саксофона она всё еще любит его, как черный квадрат Малевича.
Хозе же не введен в заблуждение, все свидетельства измены налицо, их даже не считают нужным скрывать. И что странно, так это то, что вдохновенно страдающие поэты не обратили почти никакого внимания на жертвенный образ Дездемоны, зато танцующий образ почти развратной мужеизменницы вот уже вторую сотню лет волнует мужчин, начисто забывающих о половой солидарности, стоит лишь им услышать задорно зовущие ритмы кастаньет. Одни стихи Блока чего стоят! Черная лебедь − Кармен неотразима.
Отелло и Хозе символы одной сути. Очевидно, что ни один, ни другой не расправляются со своими жертвами из-за того, что те их не любят. Если бы это было так, то их мысли были бы заняты тем, как завоевать любовь избранниц. Может быть даже благородством, умением понять другого, простить другому. Но убитая жертва никогда не сможет наяву вновь полюбить палача. После этого рокового приговора остается только одна дилемма: сможет или нет Отелло или Хозе снова полюбить? Весь трагический пафос обоих финалов в однозначном ответе: нет.
На какое-то время обоим показалось, что бог даровал им это великое счастье: способность любить другого. Но в роковую минуту оба саморазоблачаются: им только казалось, что они безумно любят, на самом же деле они лишены этого божьего дара, они никогда не любили и не смогут никого полюбить. В своих несчастных жертвах они убивают не плоть своих возлюбленных, а свою всепожирающую жажду любить.
Мессия так сильно любит людей, что умирает от сострадания к ним. Они же убивают в себе саму способность любить другого человека от сострадания к самому себе. Арестуйте меня! − поет Хозе. Жизнь потеряла всю свою привлекательность, словно в издевку подсунув ему поддельный изумруд.
Так в чем же разница между Отелло и Хозе? Не в том ли, что у Отелло изумруд действительно оказался поддельным? А у Хозе... Для меня это не праздный вопрос. Противопоставление Черной и Белой лебеди мучило меня задолго до моего знакомства с Кле. Мучает оно меня и сейчас.
Появление Кле
Когда-то, мнится, жизнь была полнее,
Мир слаженнее, головы яснее...
Г. Гессе
Я познакомился с Кле на одной из студенческих вечеринок. Один заезжий импровизатор рассказывал наизусть отрывок из "Египетских ночей", а она сидела напротив с отрешенным видом, точно такая же, как сейчас, знающая, что ее любят, что ею восхищаются, что ради одной ночи с нею самовлюбленные искатели приключений − и я один из них − готовы наутро расстаться со своей собственной головой. Но сейчас она сидит и слушает бред давно умершего поэта и ждет, когда сеанс закончится и вновь заиграет музыка.
Музыка − это форма ее существования. Она растворяется в ней, словно все эти ля и до не что иное, как звучание ее танцующих ножек, ее гибких пальчиков, ее алмазных ноготков. Ритмы − это ее улыбка, мелодия − это ее глаза. Она − это весь окружающий и пронизывающий меня мир звуков. Но сейчас я хочу говорить не об этом, ибо это очевидно. Кле здесь присутствует, она танцует, она поет, она улыбается. Я о другом. Я даже не знаю еще о чем. Может быть о феномене Отелло − Хозе, может быть о загадке очарования почти развратной Кармен, а может быть всего лишь абстрактно об этой всепожирающей жажде любить.
Но начать этот разговор я должен с той памятной для всех присутствующих студенческой вечеринки, где началось то, что должно было начаться.
Может, даже эта история началась для меня значительно раньше, во времена печально царствующих Птоломея и Клеопатры, а может быть и не так давно, но все же раньше той вечеринки, когда я познакомился с Кле, с абсолютно не зарегистрированного мировой историей события.
Один из героев, точнее сказать, одно из главных действующих лиц истории Кле, был знаком мне с детства. Я помню: утро − мне 12, ему - 14. Мы вместе идем на рыбалку, но по пути он заворачивает к знакомой продавщице за пачкой папирос. Я долго жду его, наконец − северное солнце уже показалось над горизонтом − он появляется. И потом всю дорогу с упоением и во всех подробностях рассказывает, что ему дали бесплатно, в подарок или в награду, пачку папирос за то, что у него красивый фаллос. Его звали, скажем, Владом, ибо в таких случаях говорят: имена героев из этических соображений искажены до неузнаваемости.
Кле была красавицей. Об этом нет нужды говорить − это все видят и сейчас: за прошедшие годы она совершенно не изменилась. Впрочем, что такое красота? Красота не в одних чертах лица или линиях фигуры; она в умении держать себя, говорить, ходить, сидеть, держать голову за столом, пользоваться вилкой и ножом, и при этом самым непосредственным образом непринужденно участвовать в застольных обсуждениях самых разных тем. Но и это еще не самое главное. Главное в том, что за всем, что бы ни делала и что бы ни показывала Кле, подразумевалась какая-то особая скрытая от поверхностных взглядов внутренне волнующая загадочность − обещание чего-то необычного, сверхъестественного, таинственного, неповторимого, всего того, ради чего в другие времена при других обстоятельствах, наверное, и шли мужчины на единственную ночь, чтобы наутро расстаться со своей собственной головой.
Но я уверен, что и тогда, во времена египетских ночей, и сейчас это не было свидетельством жестокости Кле. Вы только посмотрите на нее, какая она воздушно-изящная! Разве могут ее тонкие пальчики быть жестокими, разве могут волнисто-чарующие волосы ассоциироваться с чем-то угрожающим? Напротив, лицо ее выглядит беззащитным, открытым всем ветрам и невзгодам, ее небесно-голубые глаза отзывчивы на боль и быстро становятся мокрыми от мелких обид и уколов. Хотя, наверное, иногда и она может быть жестокой, но поверить в это почти невозможно.
На той вечеринке не было парня, который не увивался бы вокруг нее. Все хотели с ней танцевать, все хотели подставить ей стул, когда она собиралась сесть, подать ей сыр или колбаску, стоило лишь ей бросить нечаянный взгляд на приглянувшееся блюдо.
В тот вечер и я попытался ухаживать за ней, и в какой-то момент мне показалось ... Но тут же небрежно брошенное ею − Не люблю женатиков − охладило мой пыл.
Впрочем, я был всего лишь один из многих, кого она отвергла в тот вечер.
То, что Кле выбрала Влада, вряд ли кого-то могло удивить. Подлинный тип ницшеанского белокурого бестии, он смотрел на окружающих его лилипутов не только с высоты своего почти двухметрового роста, но и явного интеллектуального превосходства. Его феноменальная память хранила столько необыкновенного и невероятного, что он всегда мог обаять своих нечаянных слушателей этаким размашистым пассажем то ли по произведениям мировой литературы, то ли по сокровищницам устного народного творчества. Нельзя сказать, чтобы он зазнавался. Напротив, его общительность не знала предела: он готов был запанибрата с первым встречным пропить последнюю снятую с себя рубашку, на другой день, забыв имя своего восторженного слушателя- собутыльника.
Меня с ним роднила общая судьба детей Гулага, с детства лишенных всяческих иллюзий кроме иллюзии страха. Эта иллюзия страха перед неопределенным завтра научила нас жить сегодняшним днем и пользоваться сегодняшними радостями, которых с большой степенью вероятности можно лишиться завтра.
Но на этом наше сходство кончалось. Если Влад весь отдавался радости сегодняшнего дня, то меня всегда больше интересовала потусторонняя трансцендентная сущность сегодняшнего бытия. Как и сейчас меня интересует не внешняя кажимость, но то, что творится внутри этого высокого и стройного юноши. Сколько в нем непреклонной ненависти и любви, и вместе с тем ранимости и страха. Страха, знакомого и мне, научившего меня уходить от реальности в мир внутренних переживаний, и заставлявшего его быть навеселе, очаровывая других. Как будто это спасало его от неопределенности бытия.
И на том вечере он громче всех говорил, пел под гитару куплеты со смыслом и танцевал с таким самозабвением, как будто в этих танцах решалась его судьба. Не было девушки, способной устоять перед его обаянием. На первый взгляд могло показаться, что и Кле ожидает судьба одной из его жертв, многие из которых, наученные собственным разочарованием, предпочитали наблюдать очередную победу Влада со стороны.
Однако Кле оказалась слишком заметной фигурой, чтобы, поигравшись с ней, на другой день забыть о ее существовании. Влад в нее нарочито показательно влюбился. Об этой неожиданно поработившей его страсти заговорили. Вы не слышали, вчера Влад опоздал на последний автобус и полтора десятка километров пробежал, чтобы подарить Кле срезанный у дома Первого чудесный букет роз?
Вы не слышали, вчера Влада пьяного вахтерша не впустила в общежитие, так он на пятый этаж забрался к ней по балконам? Вы не слышали, вчера Влад подрался...
И тут их отношения как-то сразу прекратились.
Правда друзья и просто знакомые еще долго говорили о том, как страдает Кле, как она похудела и осунулась и как она неожиданно для всех собралась выходить замуж. За другого героя драки, который на этот раз оказался победителем в квадрате.
О причинах драки никто не спрашивал, да и так все было понятно: два самца подрались из-за одной самки, и один из них оказался удачливее. Но на самом деле все было немного не так: в тот день встретились два различных взгляда на жизнь. И не очень понятный для окружающих выбор Кле на этот раз можно было трактовать как ее выбор из двух жизненных позиций в пользу позиции Аслана.
Героический образ Аслана ассоциируется в моем сознании с незабвенным образом ЮСОС − Южно-Степной Оросительной Системы, куда в студенческие летние каникулы занесли нас столь же героические будни студенческих строительных отрядов.
Однажды сюда к подножию убеленных сединами гор пришли молодые люди в серо-голубых спецовках. Гигантская дамба должна была соединить две горы и тем самым перегородить реку, небольшую, но многоводную, особенно в период таяния вечных снегов на вершинах гор. Рукотворное море за дамбой должно было преобразить и жителей долины, и жителей гор, и всю единую в своем многообразии жизнь огромного региона от южных гор до северных морей, сделав сказку о молочных реках и кисельных берегах реальностью. По обыденному уродливо − ЮСОС − называлась Великая стройка века.
Пойма реки была ареалом существования многих, из присутствующих на моем пиру Заромыслия. Не по барханам пустыни, но по камням, обвитым с весны буйно-зелеными, а к середине лета созрело одеревеневшими побегами, молнией проносились ярко исполосованные змеи. Перегруженная тучно упитанными животными пойма давала достаточно корма для не одного семейства гиен. Чиновно важная стая воронов придирчиво следила за санитарно-оздоровительным состоянием этого одного из почти что райских уголков всё еще зелено-голубой планеты. ЮСОС должна была весь этот никем не контролируемый Эдем поставить на научно-управляемую основу. За осуществление этой сказки и взялись Аслан − бессменный руководитель штаба ССО ЮСОС − и мы, строители без образования и опыта, но полные желания отработать положенных полтора месяца на благо процветания обреченного Великой стройкой века края.
Жизнь, как река, однажды входит в свое извилистое русло, чтобы затем у каждого поворота подвергать вековечно окаменелые берега испытаниям на прочность. К сожалению, берега нашей жизни не отличаются ни прочностью, ни долговечностью. В один прекрасный день они смешиваются с мутно бурным потоком всяких приятно-неприятных происшествий, и нет тебе ни пристанища, ни опоры.
ЮСОС не река, ЮСОС − антирека. За высокой дамбой миллионно - кубометровое водохранилище, под дамбой - израненная каналами, перевязанная бетонными желобами долина с многочисленными поселками неблагоразумно неблагодарных преобразователей. Одна мысль о том, что тысячелетиями складывавшееся равновесие на огромном пространстве от южных гор до северных морей отныне подвластно воле человека −преобразователя должна была наполнить его технизированную душу чувством интегрально-восторженной гордости. Поводов для торжеств было более чем достаточно, очередной исторический юбилей ожидался с нетерпеливо бегающим настроением.
Побросав на огромном карьеро-терриконном пространстве бульдозеры, краны и тачки, уставшие строители ЮСОС собрались на широко забетонированной спине дамбы. От Черной горы до Белой люди в серо-голубых спецовках по цепочке передавали друг другу серо-зеленые бутылки с непритязательной надписью: водка. Вода без к подпирала дамбу со стороны гор, вода без к струйками стекала по бетонным желобам в искореженную карьерами и терриконами долину. Здесь на аляповато временном сооружении собрались первые и лучшие люди ЮСОС. Среди них, выступив вперед, из длинного списка зычным голосом выкрикивал незамысловато причесанные имена Аслан. Один за другим на трибуну поднимались люди, и сам Первый вручал им серо-голубой конверт с красным бантиком в верхнем правом углу. Награжденные смущенно благодарили Первого и добавляли от себя несколько стандартных фраз о любви к родине, о гордости за ЮСОС и ее лучших людей. Потом они возвращались в толпу пить, пританцовывать и петь:
И веселый же народ те строители,
что степи и гор покорители.
Нам бы каждый день пританцовывать,
пританцовывая, приговаривать:
не одна долина перестроена,
позастроена, преображена!
Где прошелся ковш экскаватора,
не расти диким зарослям.
Где построен дом
в сотни сто окон,
там не жить в одиночестве,
нам там пить свое отчество,
пить свою горькую,
свою горькую с горькой гордостью.
Меня тоже вызвали на трибуну и тоже вручили серо-голубой конверт с красным бантиком в верхнем левом углу, и я тоже поблагодарил Первого и добавил от себя несколько стандартных фраз о любви к родине, гордости за ЮСОС и ее первых людей. И изрядно подвыпившего Влада тоже пригласили на трибуну. Взяв серо-голубой конверт с красным бантиком в правом верхнем углу, он демонстративно поклонился Первому и экспромтом прочел четверостишие:
ЮСОС не нужен для обмана,
Он нужен для побед Аслана.
Мы все Аслана уважаем,
За что подарки получаем!
Ура, товарищи!
Первый был возмущен выходкой Влада и если бы не наше, в том числе и Аслана, дружеское заступничество, не дожил бы он в стенах нашего орденоносного института до того памятного вечера, когда мы познакомились с Кле.
Новое явление Заратустры
Бог умер.
Ф. Ницше
Если бога нет, значит все можно?
Ф. Достоевский
А на пиру атмосфера накаляется, она накаляется нахлынувшими воспоминаниями о Великой стройке века внутри моего существования. В бурном потоке горной реки трудно разглядеть отражения высоких гор, высоких начинаний, высоких идей. Туда, куда они устремляются, в бездонных глубинах моей души на ее безлюдной окраине в гроте Черной горы поселился Заратустра, ниспровергатель богов. Низвергнутые боги, мумифицированные в своей вечной озабоченности, заснули в темных подвалах Белой горы напротив. А по бетонированной спине дамбы, соединившей обе горы, кованым шагом идет бритоголовый Вождь, преобразователь природы, в образе ницшеанского сверхчеловека.
Жизнь, преобразованная вселенской идеей сверхчеловека, заслуживает того, чтобы Учитель проснулся от вековечного сна и вышел из пещеры Черной горы к оставленным им людям. Туда, где растревоженный муравейник строил и возводил монументальные сооружения из стекла и бетона. Заратустра, ты ведь не разучился смотреть сквозь внешнюю кажимость внутрь сущностных оснований?! Это только на первый взгляд, как и во все времена, люди копошатся, передвигая леса, реки и горы. Не сила - силище! И вот уже там, где хаживал ты по раскаленным пескам безбрежной пустыни − топкое болото, а где путь преграждало море − бело-соленая пустыня, творение рук человеческих. Тебе, Заратустра, есть куда направить свои стопы. Люди не людишки, а рабсила. Филантропы не философы, а работники идеологического фронта, вооруженные цитатниками бессмертных идей. О, как хорошо усвоили они уроки мудрейшего осла: и-аа, и-да!
И-да Светлому будущему, мы пионеры- перестройщики.
И-да коллективизации! Мы коллективисты − кашисты, и дух наш молод!
И-да химизации! Мы − поколение миллионов, выживут сильнейшие.
И-да Вождям-преобразователям! Ибо главное в строительстве Светлого будущего − человеческий фактор.
Это же факт, когда в очередной архаично организованный муравейник приходит Лидер (маленький вождь − дегенерат большого) и всё преображается. И никаких чудес кроме чуда железной логики единственно верного учения. Действия Лидера гениальны и просты как правда.
Познакомившись с очередным муравейником, лидер определяет в нем положительных и отрицательных лидеров (сам он, естественно, единственно-положительный, хоть и формальный, но ведь кроме формальных лидеров, существуют еще - черт их дери - и неформальные, а они уж бывают как положительными, так и отрицательными). Положительных надо активизировать, то есть привлечь их на свою сторону и, выстроив их в сплоченные колонны, самопожертвенно направить на единую цель − строительство Светлого будущего. Отрицательных − нейтрализовать. Можно в лагерную пыль, можно к ногтю, а можно... − и угрожающие раскаты гомерического смеха прокатились по истерзанной железными магистралями земле.
Этот смех отозвался в пещере Черной горы, разбудив Заратустру. Раскаты смеха донесли до него суть происходящего там, за горой, в мире, который он оставил на распутье трех веков. Седые брови Заратустры взметнулись, как крылья коршуна перед полетом, и словно пробудившийся вулкан, излился он всей своей мощью на дамбу и дальше, вниз, в долину.
Долина, в которую спустился Заратустра, действительно была непохожа на всё, виденное им прежде. Она вся напоминала огромный карьер, по которому носились люди с тачками, наполовину груженными разного рода камнями. Люди, мужчины в кепках и женщины в косынках, были в помятых спецовках, серые от пыли. Можно было подумать, что Заратустре повстречались закованные в цепи каторжане, если бы не воодушевленное выражение на их лицах; более того, нельзя было не заметить, что бегание с полупорожними тачками приносило им радость: они смеялись и пели. Только некоторые из них производили впечатление задумавшихся, может быть, даже над вечным вопросом о смысле всего сущего на Земле в общем, и в чем смысл этой − как можно было прочитать на многочисленных больших и маленьких транспарантах − Великой стройки века в частности. Но Заратустра ошибся:
Прочь с дороги, ─ потребовал один из тех, что показался Заратустре задумавшимся, и поэтому, именно к нему он попытался обратиться с вопросом, - ты разве не видишь, что мы ускоряемся?
Чтобы задать ему свой вопрос, Заратустре пришлось трусцой припустить за ускорявшимся с тачкой.
Зачем, зачем, значит надо! У нас пятилетка ускорения. Если мы не ускоримся, то наши внуки не доживут до Светлого будущего.
А если?.. ─ и изрезанная карьерами долина отозвалась стократным эхом: "аесли..."
Но человек с тачкой ускорился и исчез за терриконами отвальных пород. Вопрос Заратустры подхватил другой, с тачкой, который, правда, не казался таким задумавшимся. Напротив, это был один из тех, у которых в уголке глаз никогда не образуются морщины, но которые, тем не менее, любят поболтать.
Нашли кого спрашивать. Эти умники-инженеры здесь на отработках. Мы - истинные пролетарии, строители Светлого будущего, мы знаем, что здесь происходит.
Сразу видно, что инопланетянин, - вторил ему другой, - разве не видишь, что здесь трудовые будни превращены в праздник? Кто не работает, тот не ест, преклони колени перед героями труда, отдавшими свою жизнь высоким идеалам низших масс! Видишь карьер, засыпанный землей? Там похоронены последние тунеядцы ─ родимые пятна прошлого, - и если ты не хочешь разделить их участь, бери тачку...
Тачки разобраны, ─ отозвался кто-то, не то догоняющий, не то убегающий.
Твое счастье, ─ усмехнулся еще один, пробегавший мимо.
Заратустра услышал, как еще несколько десятков человек рядом рассмеялись, но кто из них смеялся над ним, трудно было определить, ибо многие из них смеялись и до, и после, не переставая. Они смеялись, потому что радовались жизни, и это показалось Заратустре непостижимым. У него появилась острая необходимость с кем-нибудь поговорить? но все бежали, и никого невозможно было остановить.
Но что это? Прямо у дороги за свалкой руды и всякого мусора прямо на земле расселись пара десятков таких же, только без тачек, в таких же чумазых и помятых спецовках.
Перекур, ─ объяснил один из них.
Тачек на всех не хватает, ─ подхватил другой, видимо, принявший Заратустру за ревизора.
Пока мы курим, они, ─ кивнул третий на проносившихся мимо с тачками, ─ работают.
А вы с политбеседой? ─ ошеломила неожиданным, как оплеуха, вопросом курносая и чрезмерно, казалось бы, толстая для такой работы, женщина в косынке.
Да, ─ быстро сориентировался Заратустра. Он плохо понял, что такое "полит", но беседа обещала пролить свет на этих странных строителей Светлого будущего.
Комиссар! Комиссар! Комиссар! ─ раздалось со всех сторон, ─ здесь с политбеседой товарищ.
На зов откликнулся невесть откуда появившийся в черной кожанке Комиссар; так, во всяком случае, представился он.
Вы от райкома или горкома? Выше? А, Вы с другой планеты, ─ Комиссар задумался. Насчет иностранцев ─ всё ясно, но насчет какого-то Заратустры с другой планеты никаких инструкций не поступало.
Что, собственно говоря, Вам нужно?
Вежливость Комиссара для этой ситуации показалась бы Заратустре не менее странной, чем всё остальное, увиденное им, если бы в ней не было чего-то настораживающего.
Я собственно здесь только в поисках контактов с новой для меня цивилизацией.
Ах, так! ─ Комиссар явно облегченно вздохнул. О контактах с новыми цивилизациями он читал; это было из мира фантастики, а где начиналась фантастика, кончались инструкции. - Вы, случайно, не пролетарского происхождения, - не скрывая озабоченности спросил Комиссар, и увидав, что старик не очень хорошо его понял, уточнил: - То есть за счет чего кормились Ваши папаша и мамаша?
О, ─ это Заратустра понял, этот вопрос ему даже понравился, ибо он давал повод вспомнить о предках. ─ Мой отец, мой дед и мой прадед пасли овец и тем кормились. И я пас овец, пока отец не послал меня к Учителю. С тех пор я ищу контакты с новыми цивилизациями, ─ приврал Заратустра, будучи уверенным, что именно это хотел от него услышать Комиссар, и не ошибся.
О, пастух, пастух ─ это хорошо, пастухи и пролетарии - близнецы-братья.
Все, сидевшие на перекуре, почему-то тоже обрадовались этой новости и захлопали в ладоши, смеясь и почти ликуя. Источник их внезапной радости остался загадкой для Заратустры, но он уже перестал удивляться всяким загадкам, предпочтя удивлению философское восприятие странной цивилизации. Люди как люди, думал Заратустра, не паразиты и не сволочи; одни курят, пока другие работают, потом они поменяются местами - чего здесь не понять?
"Братья-то братья, но чем черт не шутит, ─ видимо, рассудил Комиссар и решил: лучше уж от греха подальше, приглашу-ка я старца в Красный кабинет для политбеседы с глазу на глаз, чтобы прощупать, как он относится к единственно верному учению".
Красный кабинет находился здесь же на стройке в каком-то временно сооружении из стекла и бетона. В нем достаточно безвкусно были развешаны многочисленные плакаты, призывавшие: "Каждому свое, а нам трудиться, трудиться и еще раз трудиться!" ─ и под этой видимо очень мудрой для новой цивилизации фразой стояло имя его автора: Вождь.
Сначала хотелось бы представиться, - начал Комиссар. - Наша Великая стройка века задумана Великим Вождем, - и Комиссар выразительно повел глазами в сторону портрета бритоголового Вождя, - как важный этап на пути строительства Светлого будущего. На этом месте раскинутся новые сельскохозяйственные угодья и города, вырастут гиганты индустрии. Великий Вождь сказал: "Дайте нами сто тысяч тракторов, и мы преобразуем мир, ибо тогда каждый скажет: мы за Светизм!" Наш гигант индустрии удесятерит выпуск стальных гигантов ─ могильщиков прошлого, ─ и Комиссар многозначительно посмотрел на Заратустру, мол, каково наших планов громадьё!
Заратустра плохо разбирался в том, что такое трактор, но по плакату на стене догадался, что это видимо одно из изобретений Архимеда из новой цивилизации, этакая железная машина, которую, кстати, он заметил и на стройке: громадным железным носом она передвигала и дробила камни, которые тут же подхватывались тачками. Заратустре захотелось задать множество вопросов, как например, почему нельзя было сделать такие же мощные тачки, и кому вообще нужно такое огромное количество тракторов, но Комиссар опередил его:
Конечно, наша наука не дорабатывает в части комплексной механизации. С одной стороны, это хорошо: при строительстве Светлого будущего никогда не будет безработицы. С другой стороны плохо: многие тракторы стоят, не хватает машинистов, так как падает рождаемость. Но в то же время хорошо, потому что новые тракторы позволят начать новые Великие стройки века. И опять же плохо: геологи не успевают подготавливать новые площадки для Великих строек века.
Какая диалектика! - поразился Заратустра, - как это у него ловко получается - с одной стороны и с другой стороны. И у каждой вещи одновременно оказывается хорошая и плохая сторона.
А теперь, может, представитесь Вы?
Охотно, ─ после долгого времени затворничества в пещере Черной горы Заратустре тоже захотелось пофилософствовать: - Я всегда делил людей на львов, которые знают, чего они хотят, верблюдов, которые знают, что они делают, и детей, у которых желание непосредственно переходит в действие. Станьте как дети и вы войдете в Царствие Божие, ─ говорил пророк, но боги умерли и на смену им пришли сверхчеловеки; и я один из тех, кто предсказал их Царствие. Сверхчеловеки лишены предрассудков, они непосредственны, как дети, ибо сама природа наделяет их высшим ощущением гармонии всего материального и духовного мира. Дайте человеку возможность быть самим собой, и вы его не узнаете, как и всё, к чему он приложит энергию своего необузданного воображения.
Комиссару очень понравилась речь Заратустры. Он сразу усек, что в том мире, откуда пришел Заратустра, тоже были религиозные предрассудки, но и там богов давно уже замочили, и везде на смену им пришла необузданная воля сверхчеловека в образе никогда не ошибающегося Вождя. Он покровительственно похлопал Заратустру по плечу и сказал, очень довольный своей гениальной догадкой:
Пролетарии всех планет, соединяйтесь!
Кошка, которая царапается
Добро со злом природой смешаны,
как тьма ночей со светом дней;
чем больше ангельского в женщине,
тем гуще дьявольское в ней.
И. Губерман
Одно не вызывает никакого сомнения: на Великой стройке века с ее обыденно уродливым названием ЮСОС и сколотилась та компашка, в которую внезапным порывом ветра ворвалась Кле. До этого в много раз собиравшейся по случаю и без случая группе молодых весельчаков каждый находил нечто свое.
Мне эти вечеринки нравились не только возможностью подергаться в ритмах популярных песен, подурачиться и поболтать, но еще и тем, что здесь, когда все уже были достаточно пьяны и потому настроены на лирический жалостливо-безразличный лад, можно было прочитать не только стихи известных поэтов, но и свои.
Друзья знали эту мою слабость, и когда я был достаточно пьян, предоставляли мне слово. В тот памятный вечер я, пьяный не столько от вина, сколько от осознания того, что Кле никогда не выберет меня, что она не для меня, что она как недоступная звезда, будет манить своей обворожительной улыбкой издалека, прочитал одно из своих грустно-меланхолических стихотворений, в котором, между прочим, были такие слова:
Одиночество - та же пустыня.
Как мираж возникает вдали
Образ женщины, образ любимой,
Ускользающий образ любви.
Но мираж в раскаленной пустыне
Не остудит горячий песок...
Вряд ли кто-нибудь понял, о чем шла речь в этом стихотворении, хотя, как потом выяснилось, оно (может быть, по совсем не зависящей от меня и моего стихотворения причине) запомнилось и Кле. Пожалуй, только на Влада (он вообще был склонен переоценивать мои способности) они произвели впечатление. Повертев в руках не до конца опорожненный бокал (на его дне всё еще искрилось некоторое количество полупрозрачного вина) он с налетом показной меланхолии сказал:
Я бы многое дал за то, чтобы один раз досыта напиться миражем одиночества. А потом пусть поглотят меня ненасытные пески пустыни! К сожалению, мы все осуждены терпеть друг друга, ─ Влад повторил несколько раз, каждый раз громче, переходя почти на истерический крик: ─ Мы все осуждены терпеть друг друга!
И, наверное, все приняли бы некстати случившийся срыв за его очередную выходку, которую разумнее всего пропустить мимо ушей, если бы пьяного Влада не попытался успокоить не менее пьяный Аслан:
Не все, дорогой. Мы все любим друг друга.
Любят друг друга только идиоты. И кошки, которые царапаются! Я прав, Кле?!
Конечно, ─ засмеялась Кле, ─ ты как всегда прав.
Если бы Влада и Аслана не разняли, они, вероятно, подрались бы уже тогда. И тогда это действительно выглядело бы обычной дракой двух перебравших спиртное самцов. И все закончилось бы не так трагично.
В тот день, когда Влад и Аслан подрались, слово в слово (правда, по-другому поводу), повторилась эта перебранка словами. Только за одним исключением: за отсутствующую Кле ее оценку мнения, что любят друг друга только идиоты и кошки, которые царапаются, произнес сам Влад. А потом начал цветисто (в соответствии с дозой принятого спиртного) рассказывать (видимо, всего лишь желая проиллюстрировать, что это значит - любовь кошки), как еще тогда, на вечеринке, они уединились с Кле в туалете, и Кле сказала ему:
Я кошка, сейчас я тебя поцарапаю.
Пожалуйста, ─ ответил Влад и достал свой двухметровый фаллос.
Ах, полноте, стоит ли из этого делать трагедию?! Во всем этом есть что-то символически наивное и смешное, достойное того, чтобы сейчас же, на этом пиру Заромыслия, прочесть настоящую песнь, песнь о деревянном фаллосе.
Среди дремучих зарослей случайных и неслучайных мыслей о любви непристойно пытливому взгляду нетрудно увидеть выкорчеванное пронесшимся ураганом дерево, над которым причудливо возвышается тупо закругленное корневище, своей незамысловатой формой напоминающее высунувшийся из штанов фаллос.
Вокруг выкорчеванного дерева порхают любопытные до всяких неожиданностей птички и бабочки: иногда они садятся на тупо-закругленную головку корневища, царапают ее своими остренькими коготками, сбивают своими веерообразными крылышками присохшие остатки мха и почвы, и от этого головка корневища становится еще более выпукло гладкой, лоснящейся от удовольствия и похоти.
Более крупные и важные птицы и звери, нарочито не оглядываясь, проходят мимо, с благородным возмущением бормоча себе под нос что-то вроде: "Лежал бы себе под покровом земли и не высовывался. Одна срамота, да и только!"
Но высунувшееся корневище невозмутимо продолжает стоять, привлекая к себе внимание неразумных по неопытности своей птичек и бабочек. Наверное, новый ураган завалит его мхом и землей и снова скроет под мерцающим темным покровом почти бесчувственной почвы. Но сейчас полуночный пленник не может и не хочет отказаться от внезапно вывернувшегося глотка свободы.
Всем плевкам назло он продолжает стоять среди дремучих зарослей случайных и не случайных мыслей о любви. Хотите попробовать переломить его? Накось - выкуси!
Я вижу, что эта полубессмысленная песня произвела на присутствующих впечатление. В особенности на Кле, она даже изменилась в лице. Безразличная улыбка сменилась выражением внезапной злости, и как тогда, на вечеринке, она укоризненно покачала головой:
Ты оказался неоригинальным, как все. Мечтающий об идеалах и довольствующийся плотью, доступной и примитивной, как хлеб, который мы едим, как вода, которую мы пьем, как воздух, которым мы дышим. И никакого чуда одиночества, обыкновенная история про молодого мечтателя, влипшего в первое попавшееся ему на пути болото тщеславия.
Ну и что! На то оно и болото, чтобы влипнуть в него. Как сказал бы не безызвестный Козьма, часами измеряется время, временем − жизнь человеческая, но чем, скажите мне, измерите вы глубину болота?!
Среди взволнованной равнины с невысокими возвышениями по краям выделяется шероховато неровное углубление, вокруг которого, переплетаясь, переувилась буйная растительность, чем-то напоминающая заросли девственной сельвы. Пытливому взору не за что зацепиться в окружающем болото пространстве. Хотя нельзя сказать, чтобы блуждание по этому покатому пространству не приносило удовольствия. Напротив, ровные, четко очерченные поверхности, трансформирующиеся иногда в мягкие линии округлых возвышенностей, порою скатывающиеся с покатых округлостей в контрастные краски подстилающего хаоса, вызывают робкое волнение, переходящее в растерянное состояние наивной безвинности, неуклонно возгоняющееся в состояние буйного помешательства. И в том, и в другом случае пытливый взор концентрическими кругами накручивается на возвышающе всклоченные заросли вокруг вспученно припухшего болота.
Туда, в его неизмеримую глубину, навстречу пропахшей перегноем ночи, засасываются не только лучшие из лучших представителей сильного семени. Кто сможет пройти мимо его притягательно дурманящего запаха? Разве что безнадежно растленный извращенец или истощенный недосягаемо близким подглядыванием дистрофик? И кто сможет устоять на его опрокинуто-покатом боку? Разве что фанатик, возомнивший себя пророком бестелесно окаменелых абстракций, или выживший из ума старик, из всех дурманящих запахов болота различающий единственно-значимый для него усыпляющий запах ладана?
Это болото всасывает в себя всё и вся и выплевывает, не пережевывая, плоды нашего разочарованного послесовершенства. Неудержимо буйные фантазии сюрреализма, его стремление к идеально несовершенным конструкциям - всё это всего лишь эпизод в неуспокоенной клокочущей жизни болота.
Один веселый лягушонок прыгает по его неровной поверхности и умиленно громко квакает: "Мое! мое! мое!" Глупышонок! Он не ведает, что рядом с ним не один десяток таких же умиленно уверенных в своей исключительной неповторимости попрыгунчиков утверждают то же самое.
Ужас. Лицо Кле приобретает первоначально рассеянно-улыбчивое настроение. Столько фантазии, и всё это только для того, чтобы оправдать обыкновенную пошлость.
Но за столом сидят не только она, царица ночи, Клеопатра, не только всякие там Хозе и Отелло. Напротив меня, на противоположном краю мирно беседуют те, кому до лампочки все мои ухищрения. Нет, они не совсем безразличны к ним. Они даже, возможно, восхищаются самыми удачными перлами моего безумства, они готовы мне все простить, лишь бы я не мешал им спокойно жить и развлекаться, насыщая и возбуждая свою богом дарованную плоть.