Мой товарищ Валентин Устинович десять лет проработал аквариумистом в океанариуме на Песчаной набережной и потом вдруг бросил всё - должность, комнату при службе, льготы - и уехал в Псковскую область реставрировать церковь. Когда я спросил его о причинах, он долго молчал, курил на крыльце старой богадельни, которую они переделывали под музей, а потом сказал странную вещь:
- Понимаешь, я устал смотреть, как акула бьётся о стекло.
Я не понял тогда. Акулы в их океанариуме действительно были - серо-голубые, с мёртвыми глазами, они плавали по кругу в огромном цилиндрическом аквариуме. Валентин ухаживал за ними, кормил их размороженной скумбрией, следил за температурой воды. И вот он говорил, что акула билась о стекло.
- Но ведь они не бились, - возразил я. - Я видел: они просто плавают.
- Вот именно, - сказал он и больше ничего не добавил.
Прошло три года. Валентин умер от воспаления лёгких - простудился на лесах, когда золотил купол. А я всё чаще вспоминал его слова, особенно по ночам, когда бессонница накатывала тяжёлой волной и я лежал в темноте, слушая гудение холодильника.
Знаете, что самое странное в прозрачных стенах? То, что ты видишь то, чего не можешь достичь. Непрозрачная стена милосерднее - она хотя бы не дразнит. А стекло - это насмешка. Оно говорит: смотри, вот оно, всё рядом, протяни руку. И ты протягиваешь - и разбиваешь лоб.
В молодости я работал библиотекарем в техническом институте. Там была читальня на седьмом этаже, сплошь застеклённая - архитектор, видимо, хотел создать ощущение воздушности. Студенты сидели за длинными столами и учили интегралы, а за их спинами, в двух метрах, висело небо. Зимнее, серое, с прожилками снега. Однажды в это стекло влетела синица. Удар был такой силы, что птичка упала камнем вниз, в сугроб. Мы выбежали, подняли её - мёртвая. Шея сломана.
Я тогда подумал: какая глупость - не видеть преграды. Но потом вспомнил, что сам я всю жизнь бьюсь о невидимые стёкла. Только удары мягче, растянуты во времени. Вот хотел стать писателем - написал две повести, получил отказы, перестал писать. Вот влюбился в Наташу - она вышла за другого, а я продолжал встречать её взглядом в трамвае. Вот мечтал о путешествиях - купил карту мира, повесил над кроватью, и всё. Синицы бьются разом, а люди - по капле, годами.
Но Валентин, кажется, хотел сказать другое.
Он как-то рассказывал мне про одну рыбу. Не акулу - какую-то тропическую, с пышным хвостом, назывался вид экзотически. Её привезли из Сингапура в маленьком аквариуме, временном, пока строили новый павильон. Рыба металась там неделю, пока стёкла не затянули водорослями - тогда она успокоилась. Потом её пересадили в огромный новый бассейн, чистый, просторный. Рыба проплыла от края до края, развернулась - и дальше уже плавала только в границах своего прежнего маленького мира. Хотя места было в десять раз больше, она очертила себе невидимый квадратик и держалась его.
- Видишь, - говорил Валентин, - она сама себе построила стены. Не было больше стекла, а она всё равно жила в клетке.
Я спросил: можно ли это вылечить?
- Нет, - сказал он. - Привычка к несвободе неизлечима.
Но тут есть парадокс, который я понял только недавно, читая одну старую книгу о монахах-исихастах. Там был такой пассаж: "Истинное освобождение начинается не тогда, когда снимают оковы, а когда узник перестаёт признавать право оков существовать". Красиво, правда? Но совершенно бесполезно.
Потому что всё дело в том, что мы не узники. Мы - надзиратели.
Акула в океанариуме не пытается вырваться. Она согласна быть здесь. Её устраивает регулярная кормёжка, отсутствие врагов, предсказуемость. Стекло - это не тюрьма, это зарплата. Безопасность. Гарантии. Пенсионные накопления. Медицинская страховка.
А попробуй разбить это стекло - все вокруг закричат: что ты делаешь, сумасшедший! Здесь тепло, здесь свет, здесь нас кормят! Зачем тебе туда, в холод, в неизвестность?
И вот загадка: если все вокруг довольны клеткой, то кто же страдает? Акула, которая бьётся? Но она не бьётся. Она плавает кругами. Значит, страдает тот, кто смотрит. Валентин страдал, глядя на акулу, которая даже не знала, что пленена.
Это и есть проклятие человеческого сознания: видеть прозрачные стены там, где другие видят просто воздух.
В том же океанариуме был ещё один аквариум - маленький, технический, где содержали живой корм для крупных рыб. Там плавали мелкие серебристые рыбёшки, размером с палец. Жили скученно, бестолково, без всякой цели, потому что судьба у них была одна - быть съеденными. И вот однажды туда попала большая рыба. Не знаю, как - то ли по ошибке, то ли кто-то из персонала пошутил. Большая и мелкие оказались вместе.
Валентин рассказывал: крупная рыба сначала металась, пыталась найти выход, но потом поняла, что выхода нет. Тогда она просто встала в угол - да-да, именно встала, зависла в воде - и не двигалась. А мелочь продолжала носиться вокруг, кишеть, тыкаться. Крупная ничего не ела. Через неделю она умерла, хотя корма было достаточно.
- От чего? - спросил я тогда.
- От понимания, - ответил Валентин.
Это и есть главное: понимание убивает. Рыба не должна знать, что существует океан. Человек не должен догадываться, что возможна другая жизнь. Потому что если догадается - либо сойдёт с ума, либо начнёт биться. А биться бесполезно. Стекло слишком толстое.
И всё-таки Валентин уехал. Бросил всё и уехал в Псковскую глушь, к разрушенной церкви. Там не было ни стёкол, ни стен. Только остов - голые кирпичи, дыры вместо окон, осыпающаяся штукатурка. Когда я навещал его в первый раз, он стоял на лесах и что-то вымерял рулеткой. Был май, тёплый ветер гулял в пустых проёмах, запах яблонь с соседних садов мешался с запахом извести.
- Нашёл свободу? - спросил я.
Он усмехнулся:
- Свободы нет. Есть честность. Здесь хотя бы видно, что стен нет.
Я тогда не понял разницы. Понял позже.
Всё, что мы строим - оранжереи, океанариумы, города, - это попытки убедить себя, что стекло - это не преграда, а защита. Что жизнь может быть комфортной, безопасной, предсказуемой. Что можно отказаться от неба ради крыши.
Но небо всегда видно. И чем прозрачнее крыша, тем мучительнее.
Вот последнее, что рассказал мне Валентин перед смертью. Это было уже зимой, он лежал в больнице, кашлял кровью. Я сидел рядом, он вдруг схватил меня за руку:
- Помнишь ту мелкую рыбёшку, которая жила рядом с акулой?
Я не помнил. Их там были сотни.
- Была одна, - настаивал он. - Серенькая, невзрачная. Она всегда держалась у самого стекла. Прижималась к нему, как будто хотела пройти сквозь. Другие плавали в центре, а она - у края. Я смотрел на неё каждый день. И однажды - это случилось за неделю до моего увольнения - я увидел, что её нет. Подумал: съели. Но потом заметил: она лежит на дне, мёртвая. Причём не в центре, где обычно оседают трупы, а у самого стекла. Она умерла, прижавшись к границе.
Он замолчал, потом добавил:
- Знаешь, в чём парадокс? Если бы не было стекла - она бы тоже умерла. Там, снаружи, для неё нет условий. Она - аквариумная. Но она хотела выйти. И это желание её убило.
- Значит, желание - ошибка? - спросил я.
- Нет, - прошептал Валентин. - Желание - это единственное, что отличает нас от мёртвых.
Через два дня его не стало.
А я теперь часто хожу в океанариум. Стою у большого аквариума и смотрю на акул. Они плавают кругами, ровно, методично. Никогда не касаются стекла. У них выработан идеальный маршрут. Совершенная адаптация.
И я думаю: может быть, Валентин ошибался? Может быть, не нужно биться? Может быть, мудрость - это именно умение плавать кругами, не задавая вопросов?
Но потом я поднимаю глаза - и вижу там, наверху, под самым куполом, маленький иллюминатор. Через него пробивается полоска настоящего света. Не лампового, а дневного. И я понимаю: покуда видишь это окно, ты обречён.
Стекло не прощает тех, кто знает о его существовании.