Есть тварь Палингрифоф, которая ходит вспять, ибо впереди у неё только прошедшее.
- Fragmenta Bracarensia, perg. 8
Брат Исидор ослеп в год великой засухи, когда небо над Сант-Яго было раскаленным до бела, как железо. Но истинная слепота пришла позже - в тот день, когда он впервые заметил, что буквы исчезают.
Сперва пропали края - завитки инициалов, хвостики строчных. Потом целые слова начали бледнеть, словно их высасывало из бумаги невидимое солнце. К осени в летописях зияли пробелы там, где прежде описывались войны, коронации, чумные поветрия. Память веков стиралась, оставляя после себя девственную белизну.
- Это Палингрифоф, - сказал Исидор своему ученику Мартину, когда тот прочёл ему очередную страницу, оказавшуюся пустой. - Зверь, который пятится во времени. Я читал о нём в Fragmenta Bracarensia, ещё когда видел. Он движется задом наперёд, потому что смотрит всегда назад. А позади него - только то, что было. Понимаешь?
Мартин не понимал. Ему было семнадцать, и будущее казалось ему огромным, как океан, тогда как прошлое - всего лишь тонкой полоской берега.
- Нужно заставить его повернуться, - продолжал Исидор, водя пальцами по опустевшей странице. - Сделать шаг вперёд. Тогда то, что он пожирает, станет не прошлым, а грядущим. И буквы вернутся.
- Как поймать то, чего не видно?
- Палингрифоф робок. Он отражается только в чернильнице.
Мартин взял медную чернильницу, стоявшую на столе хрониста, и долго всматривался в чёрную гладь внутри. Сначала ничего - лишь собственное лицо, искажённое кривизной металла. Но постепенно в глубине начало шевелиться нечто иное. Не форма, не тень - скорее отсутствие того и другого. След, оставленный существом, которое уже ушло.
В ту ночь Мартин не спал. Он сидел в скриптории при свече и пытался описать увиденное. Перо скрипело, чернила ложились на пергамент: "Палингрифоф подобен вздоху, который возвращается в грудь. Он есть движение вспять, отлив памяти...".
Утром, перечитывая написанное, он обнаружил, что последняя фраза исчезла. Вместо неё - чистота.
Он написал снова, на новом листе, другими словами. К вечеру и эти слова растаяли.
- Видишь? - прошептал Исидор, когда Мартин рассказал ему об этом. - Чем больше ты пишешь о нём, тем глубже он уходит в прошлое. Каждое слово - это шаг назад. Он питается описаниями. Памятью о себе.
- Тогда как же его поймать?
Старый хронист молчал долго. За окном шуршали осенние листья - они тоже, казалось, двигались в обратную сторону, возвращаясь к ветвям.
- Я не знаю, - признался он наконец. - Я искал ответ всю жизнь. И чем больше искал, тем меньше находил.
Мартин провёл месяцы в попытках разгадать природу зверя. Он изучал древние тексты, расспрашивал странников, приходивших в монастырь. Один купец из Толедо говорил о зеркале, отражающем не лица, а желания. Пилигрим из Компостелы вспоминал легенду о существе, которое жило в промежутке между вопросом и ответом. Но ничто не помогало.
Летописи продолжали пустеть. Скоро исчезли целые столетия. От правления короля Альфонсо осталась лишь цифра года, потом растворилась и она. Исидор плакал, проводя руками по белым страницам, словно читал утрату.
А потом Мартин понял.
Это случилось тихим вечером, когда он, устав от бесплодных поисков, просто сидел в скриптории и смотрел в чернильницу. Не пытаясь увидеть Палингрифофа, не всматриваясь - просто глядел. И в этой пустоте созерцания что-то мелькнуло. Не сам зверь, а его тоска.
Палингрифоф не прятался. Он бежал. Он пятился прочь не потому, что боялся людей, а потому что боялся собственного отражения в будущем. Каждое слово о нём было попыткой зафиксировать, определить, заключить в границы. А он хотел остаться тем, чем был - возможностью, не ставшей фактом.
Мартин отложил перо. Открыл новый, чистый лист пергамента. И не написал ничего.
Вместо этого он окунул кисть в чернила и просто коснулся бумаги - одна точка, в которой не было ни описания, ни имени, ни смысла. Просто капля чёрного на белом. След присутствия без определения.
В чернильнице дрогнула поверхность.
Мартин поставил вторую точку. Третью. Не пытаясь поймать зверя, не пытаясь назвать его - лишь отмечая мгновения, в которые что-то было, не переходя в категорию того, чем оно было.
И тогда Палингрифоф шагнул вперёд.
Не потому что его заставили. А потому что впервые его не заставляли быть. Ему позволили просто двигаться, не именуя направление.
Буквы начали возвращаться в летописи. Но не те же самые. Они складывались в иные слова, рассказывали другие истории - те, что ещё не случились, но уже почти готовы были случиться. Летописи превращались в пророчества, причём самые ненадёжные, ибо менялись с каждым прочтением.
Исидор провёл пальцами по ожившим страницам и засмеялся - впервые за много лет.
- Ты отпустил его, - сказал он. - И он пошёл вперёд. Знаешь почему?
- Почему?
- Потому что ты не пытался превратить его в слово. Слова - это прошлое, Мартин. Даже когда мы говорим о будущем, мы превращаем его в прошлое самим актом называния. А Палингрифоф боялся стать словом. Стать завершённым. Умереть в определении.
Мартин смотрел на точки на пергаменте. Они ничего не значили. И именно поэтому значили всё.
- Что же я сделал? - спросил он.
- Ты позволил ему быть неописанным. А когда будущее не описано, в него можно войти. Понимаешь? Палингрифоф идёт туда, где его ещё нет. Где для него есть место.
Старый хронист откинулся на спинку стула, и лицо его разгладилось.
- Теперь я могу умереть, - прошептал он. - Я видел, как прошлое становится будущим. Видел, хоть и слеп.
Он умер той же ночью, тихо, как гаснет свеча.
А Мартин остался хранителем библиотеки, где летописи постоянно переписывали сами себя. Он научился жить в этом странном времени, где прошлое и будущее менялись местами, как отражения в двух зеркалах, поставленных друг напротив друга. И никогда больше не пытался поймать Палингрифофа.
Лишь иногда, по вечерам, он ставил на чистом листе одинокую точку - чтобы зверь знал: его помнят не за то, чем он был, а за то, чем он мог бы стать.
И этого было достаточно, чтобы он продолжал идти вперёд.