Кафе "У старого причала" давно перестало быть тем местом, где шумят студенты и звенят бокалы. Теперь здесь царит полумрак, пахнущий кофе и табачным дымом. Я сижу у окна, наблюдая, как последние листья кленов кружат на холодном ветру. За соседним столиком трое мужчин в пальто до пят обсуждают цены на пшеницу, но их голоса тонут в шуме дождя за стеклом. И тогда я вижу его.
Он появляется внезапно, будто возникает из тумана, стелющегося над рекой. Худощавый, с измождённым лицом, в пальто, которое явно принадлежало кому-то более крупному. В руках - деревянный ящик с выцветшими узорами, внутри которого мерцают... Лунные капли. Так он называет эти шары из матового стекла, наполненные жидкостью, переливающейся, как расплавленный опал. Продавец подходит к столу, и его пальцы, с ногтями, обломанными до мяса, осторожно кладут один шар передо мной. "Купите, - шепчет он. - Он покажет вам то, что вы когда-то знали". Голос его прерывается, будто нить, которую вот-вот оборвут слезы над старыми книгами.
Я узнаю его. Вернее, узнаю то, что от него осталось. Когда-то его звали Лео. Мы пили вино в виноградниках Тосканы, спорили о том, может ли звездное небо быть музыкальной нотой, смеялись над поэзией, которую он писал на салфетках. Теперь в его глазах - пустые озера, где когда-то отражались галактики.
- Пойдем в парк, - говорю я, кладя деньги в его потрепанный кошелек. Он кивает, не глядя.
Тропинка к озеру усыпана опавшими каштанами. Луна сегодня полная, но ее свет размазан по воде серебряными полосами, как будто поверхность воды дрожит от невысказанного горя. Лео идет за мной, прижимая ящик к груди, словно ребенка. Иногда он останавливается, приникает ухом к стеклянному шару и что-то шепчет. Я слышу лишь шелест камыша и далекий крик филина.
- Помнишь Элиану? - спрашиваю я, хотя знаю ответ.
Он не отвечает. Садится на скамью под ивой, ветви которой плавно ложатся на воду, как волосы русалки. Ставит ящик между нами. Я открываю его. Шары слабо мерцают. Беру один.
- Элиана пришла к нам в обсерваторию в марте 1921-го. Ее волосы были цвета лунного тумана, а глаза... казалось, в них отражаются не звезды, а черные дыры, поглощающие свет. Она говорила, что Луна - не спутник, а дверь. И что ее народ научился узнавать ее сны.
Лео вздрагивает. Пальцы его сжимаются в кулаки.
- Мы смеялись. Астрономы! Мы верили в формулы, в линзы телескопов... Но она показала нам то, чего не опишешь формулами. В ту ночь, когда Юпитер был близок к Земле, она повела нас в подвал университета. Там, среди ржавых приборов, стоял алтарь из базальта. На нем лежали семь стеклянных шаров - точь-в-точь как у Лео. "Здесь живут отражения", - сказала она. И попросила нас встать в круг.
Я опускаю шар обратно в ящик. Лео выхватывает его, прижимает к вискам. Его губы шевелятся: "Она поет... она поет в каждом...".
- Мы пели гимн, который она напевала - мелодию без слов, похожую на скрип льда в полярной ночи. Потом Элиана взяла один шар и разбила его об алтарь. Вспышка... Я видел, как профессор Моргенштерн превратился в облако светлячков. Доктор Линард - в колонну соли. А Лео... - я смотрю на него. Его пальцы теперь сжимают шар так, что костяшки белые. - Лео бросился к ней, когда она начала петь снова. Кричал: "Хватит!". Но она улыбнулась и шепнула: "Ты поймешь. Когда Луна станет кровавой, я вернусь за тобой". Потом ее не стало. Остались только эти шары и Лео, который с тех пор слышит ее голос в каждом отражении.
- Она лгала, - вдруг говорит Лео. Голос его звучит так, будто ржавые шестеренки пытаются провернуться. - Это не дверь... Это клетка. Она заперла меня здесь. В этих... каплях. - Он тычет пальцем в ящик. - Каждая - кусочек моей памяти. Если разбить не в ту ночь... - Он не договорил. Где-то вдалеке хлопает дверь. Лео вздрагивает, прячет лицо в ладонях.
Я вспоминаю, как через месяц после того ритуала пришел к нему домой. Его квартира была завалена зеркалами. "Я ищу ее лицо", - сказал он, указывая на треснувшее стекло, где мелькала тень с серебряными волосами. На столе лежал альбом с зарисовками орхидей - тех самых, которые Элиана дарила ему каждый день. Только цветы на рисунках имели человеческие лица. Глаза их были закрыты, а губы растянуты в немом крике. "Они шепчут мне, что она жива", - говорил он тогда.
- Почему ты не уничтожил шары? - спрашиваю я сейчас.
Лео смеется.
- А если она внутри одной из них? Если разбить не тот... - Он замолкает. Луна в воде вдруг дрожит, и на миг я вижу: отражение Лео не совпадает с ним. Там, в темной глади, стоит молодой человек в белом халате астронома, а рядом - женщина в платье из света. Они держатся за руки. Потом волна поглощает картину.
- Помочь ему нельзя, - думаю я. Как нельзя починить разбитое зеркало так, чтобы осколки снова стали единым целым. Его душа - как эти шары: каждая капля содержит частицу прошлого, но чтобы собрать их воедино, нужно разбить их все. А что останется после? Пустота? Или нечто новое, рожденное из осколков?
Лео встает. Ящик подмышкой. Идет прочь, к городу. Его силуэт растворяется в тумане, словно последний кадр немого фильма. Я остаюсь у воды. Беру шар из ящика - Лео оставил его на скамье. Прижимаю к груди. Где-то в глубине мерцает силуэт женщины. Она поет мелодию без слов.
Над озером встает рассвет. Шар в моих руках темнеет, превращаясь в обычное стекло. Но я знаю: когда придет полная луна, он снова оживет. И тогда, может быть, я пойму, почему Лео называет их слезами Луны. Слезами богини, оплакивающей тех, кто слишком близко подошел к двери между мирами.
Вода потемнела. Я бросаю шар в озеро. Он тонет, не оставляя кругов. Где-то вдали гудит паровоз. Сквозь туман пробивается первая полоса света - розовая, как недавно затянувшаяся рана. И я думаю: возможно, именно так выглядит надежда в мире, где души бродят в поисках своих осколков.