Когда город засыпал, он никогда не засыпал до конца.
Где-то за шоссе, за складами, за чернеющим полем начиналось то самое "оооооооо", вытянутое, без конца и начала. Не сирена - у сирены есть вздох, спад, подъем. Не поезд - у поезда есть ритм. Это было что-то однотонное, как линия кардиограммы, которая вдруг решила не прыгать, а тянуться прямо, и при этом продолжать кричать.
Горожане привыкли.
Кто-то говорил, что это старый завод, у которого заело сигнализацию.
Другие уверяли, что за городом расположен секретный центр связи, и звук - это сигнал в космос.
Пьяный сосед снизу рассказывал, будто это воют сами трубы отопления.
Со временем звук стал чем-то вроде погоды.
- Сегодня опять воет, - говорили, зажигая сигарету у подъезда.
- А когда у нас было тихо? - отвечали.
Я долго считал это просто шумом. Фоном. Как гул холодильника, пока однажды ночью, в три часа, вдруг проснулся от полной тишины.
Тишина была такой, что казалась ошибкой. Часы тикали громче, чем следовало бы. Я лежал и слушал свои мысли. И в этой тишине внезапно стало страшнее, чем от любого воя.
И тут звук вернулся.
Сначала тонюсенький, потом - привычным, ровным, бесконечным воем.
Я поймал себя на том, что выдохнул с облегчением. Предсказуемый ужас всегда легче непредсказуемой пустоты.
* * *
Через неделю я встретил старика.
Старик жил в нашем доме с момента его постройки. Его знали все. Он всегда сидел на лавочке у подъезда, независимо от времени суток. Иногда казалось, что он и сам - такая же неизменная деталь, как металлическая дверь с облезлой краской.
В ту ночь я вышел покурить. Город был почти чёрный, только светящиеся глаза окон и редкие фары. Звук тянулся откуда-то из-за горизонта.
- Слышите? - спросил я просто для того, чтобы что-то сказать.
- Слышу, - сказал он. - Уже сорок лет слышу.
- Завод? - предположил я.
Старик посмотрел на меня так, словно я спросил, не молоко ли льётся из крана.
- Человек это, - спокойно ответил он.
Я усмехнулся.
- Один человек? Так долго?
- Один, - подтвердил старик. - А тебе делать всё равно нечего. Пойдём - покажу.
Это было сказано таким будничным тоном, словно он приглашал дойти до киоска за хлебом. Я пожал плечами и пошёл.
* * *
Мы шли мимо гаражей, мимо ржавых остовов машин, мимо долгостроя, у которого давно истлели баннеры с румяными семьями. Звук усиливался. Не становился громче - просто приближался, пропитывал воздух, как холод.
За железной дорогой начиналось поле - когда-то, наверное, фирменное "перспективное место". Теперь там стоял бетонный котлован, наполненный чёрной водой, обросший камышом и рекламой о выгодных ипотечных условиях.
Старик уверенно свернул к котловану. Там, на его краю, стояла фигура.
От первой же картинки внутри всё сжалось: не от вида, а от внезапного понимания, что это действительно не сирена.
Человек - или то, что от него осталось - стоял, вытянув руку над водой. Так долго, что поза успела превратиться не в движение, а в архитектуру. Ноги едва различимы в темноте, тело тонкое, голову отделить от шеи почти невозможно - все линии вытянуты вверх и в крик.
И звук, тот самый, ровный и бесконечный, исходил именно отсюда.
Было непонятно, как связки ещё держатся. Не было ни вдоха, ни паузы, никакой человеческой артикуляции. Просто непрерывный, сплошной вой, будто кто-то открыл кран боли и забыл перекрыть.
- Он всегда так? - спросил я шёпотом, хотя в этом воющем пространстве шёпот был смешон.
- Всегда, - сказал старик. - Днём хуже слышно, город забивает. Ночью - вот.
- Почему... он это делает? Ему же достаточно просто... - я машинально сжал руку в кулак и разжал, показывая, как легко можно изменить позу.
- Вот в том-то и дело, - усмехнулся старик, глядя не на фигуру, а куда-то в сторону. - Достаточно. Значит, совсем недостаточно.
* * *
Мы стояли, слушали его вой. Ветер разносил звук по полю. Луна висела над котлованом.
Через какое-то время я заметил, что вою не хватает агрессии. Это был не хищный рёв и не крик о помощи. Скорее - отчаянная попытка оставаться на линии связи. Если он умолкнет - кто-то на другом конце провода тоже кивнёт: "Ага. Я знал".
- Знаете, что самое странное? - сказал старик. - Он не всегда здесь был. Сначала был только котлован. И пустырь. Потом появился звук - без фигуры. Мы думали, техника. Или ветер в конструкциях. Только конструкций не было. Потом, спустя... годы, наверное, - он появился.
- То есть сначала был голос, потом говорящий? - уточнил я.
- Если хочешь, так, - кивнул старик. - Или наоборот: сначала была боль, потом тот, кто сказал: "Это моя боль". Вопрос что первично, мы с тобой точно не решим.
Старик засмеялся.
- И вы, - спросил я, - сорок лет ходите сюда, чтобы слушать?
- Не сразу, - он немного помолчал. - Сначала тоже бегал, как все. Комиссии, инженеры, городские власти. Писали заключения, измеряли децибелы. Потом пришли люди в костюмах, пообещали всё "устранить в кратчайшие сроки". Сроки кончились, люди исчезли, звук остался. Как-то так.
Я молчал. На фоне непрерывного воя наше молчание казалось чуть ли не отдельным, самостоятельным шумом.
- А потом мне стало любопытно, - продолжил он, - не почему это началось, а почему не заканчивается. Причину можно себе любую придумать: детская травма, высшие силы, неудачный эксперимент, злой дух, психиатрический диагноз. Выбирай по вкусу. Но ведь любые объяснения работают только до первого реального вопля. Вопль всё время разрушает теории.
Я посмотрел на него - и впервые заметил, как странно он себя ведёт. Старик не задавал вопросов в пространство, не "втыкал" взгляд в фигуру. Он будто слушал не звук, а то, что за ним. Как если бы пытался расслышать шорохи в паузах между нотами, которых здесь и не было.
- И что вы... услышали? - спросил я.
- Сначала - ничего, кроме своего собственного желания понять, - он пожал плечами. - Оказалось, оно шумит громче.
* * *
Шли дни. Я начал иногда ходить туда один. Не потому что был такой храбрый - просто меня зацепило. Что-то в нем, в этом человеке на краю котлована, было удивительно знакомым.
Обычно я приходил ближе к рассвету. Город в это время дышит тихо, как спящий зверь. Цвет неба менялся с чёрного на тёмно-синий, потом на светло-розовый. Кричащий не менялся.
Однажды я рискнул подойти ближе. Лицо его было скорее маской, выточенной постоянным криком. Черты вытянуты, губы обветрены до крови, глаза провалились так глубоко, будто пытались уйти от звука внутрь черепа.
Я ожидал увидеть явную причину: гвоздь, который он держит в руке; веревку, натянутую до боли; кандалы, к которым он прикован, вериги. Но ничего такого не было. Рука была пустой. Пустая ладонь с разодранной кожей, с застывшими пальцами. Он сжимал в ней... ничего. Просто воздух. Так сильно, что казалось, вот-вот с хрустом сломает себе пальцы.
И я вдруг понял, что если подойти и сунуть ему в сжатую ладонь камень, гвоздь, осколок стекла - ему станет легче. Потому что тогда получится сказать: "Вот, причина. Вот из-за чего".
Причина - удобная штука. Её можно показать врачу, судье, Богу.
- Не делай этого, - услышал я за спиной голос старика.
Я вздрогнул.
- О, вы здесь... Я только подумал...
- Я знаю, - сказал он. - Все так думают. Привыкли: если кто-то кричит, надо либо заткнуть, либо дать ему ясную, красивую причину. Железную такую, с шипами. Чтобы можно было уважать его страдание. А у него - пустота. Вот это и невыносимо.
Я посмотрел на фигуру. На пустую ладонь. На рот, который, казалось, давно сам себя съел.
- Но почему он просто не... - повторил я ту же самую детскую фразу, уже понимая, насколько она детская.
Старик невесело улыбнулся.
- Потому что тогда он услышит то, чего боится больше всего, - сказал старик. - Молчание. Собственное. Без легенд. Без оправданий. Без громкого воя, который, в сущности, говорит одно: "Я есть. Я точно есть. Слышите?"
И всё же однажды он заговорил иначе.
* * *
Мы стояли так же, как всегда. Фигура кричала. Ветер дёргал звук, как старый плакат. И вдруг в этом ровном "ооооо" послышалась микроскопическая трещинка. Едва заметная утечка воздуха.
Вой дрогнул. Задёргался, как провод, к которому дали обратный ток.
И старик, неожиданно для меня, сделал то, что ни разу до этого не делал.
Он подошёл ближе, обошёл кричащего по кругу, медленно, как люди обходят старое дерево или памятник. Было в этом что-то из старых ритуалов, но без театральности - просто старый человек, который слишком долго ждал именно этого момента.
- Простите, сударь, - спокойно сказал он, когда снова оказался рядом с ним. - Простите, что отвлекаю. Можно задать вам один... всего один вопрос?
Вой действительно на долю секунды запнулся. Человек повернул к старику глаза. В них не было удивления, враждебности, понимания. Там было то, что бывает в глазах человека, которого разбудили от кошмара и оставили в комнате без света.
- Какого, - прохрипел он, - именно вопроса?
Голос его был хриплый, сорванный, уставший.
Старик вздохнул.
И в этот момент я понял, что он сам очень долго выбирал этот вопрос. Перебирал их, как чётки, всё это время: богословские, философские, технические, бытовые. "Кто виноват", "зачем всё это", "где болит". Любой из них снова запустил бы тот же самый механизм причин и следствий.
Старик поднял голову и вдруг... улыбнулся.
- Вы... устали? - спросил он.
Фигура долго молчала.
- Я... не знаю, - наконец сказал кричащий. - Я так долго кричу, что забыл, как это - не кричать.
- Понимаю, - кивнул старик. - Я так долго пытаюсь понять, что забыл, как это - жить без вопросов.
Они стояли напротив друг друга: один - который держался за свой крик, как за поручень в переполненном автобусе; другой - который держался за желание объяснить, как за трость. Я смотрел на них и понимал, что это, возможно, две части одного и того же существа, просто находящиеся по разные стороны котлована.
- Тогда, - сказал старик, - давайте сделаем так. Вы попробуете не отвечать. А я - не спрашивать. Хотя бы минуту.
- Я не смогу, - сразу крикнул человек. - Я не удержусь!
- Вы уже держитесь, - мягко отозвался старик. - Просто за другое.
Он сел на край котлована, спустил ноги вниз и замолк.
А человек... продолжал кричать.
Минуту, две, час.
Но в какой-то момент я понял: крик стал тише. Он как будто отодвинулся, ушёл в фон, как шум города, дождя, электропоезда. Сквозь него начали проступать другие звуки: редкий плеск воды внизу, шелест камыша, моё собственное сердцебиение, хруст старческих суставов.
Крик всё ещё был. Но вдруг оказалось, что мир способен вместить и его, и что-то ещё.
* * *
Я не могу сказать, что в ту ночь произошло чудо. Фигура не исчезла, котлован не зарос пахучими садами, трубы завода не заиграли небесную музыку.
Человек продолжал стоять. Рука его по-прежнему сжимала пустоту так, будто там было что-то жизненно важное. Вой продолжался.
Изменилось другое: я внезапно почувствовал, что весь этот рассказ - и о человеке, и о старике, и о крике, и о моём любопытстве - можно было бы строить иначе. Не вокруг вопроса "почему" и не вокруг вопроса "как прекратить", а вокруг тихого, почти невидимого движения - от постоянного делания к непривычному не-деланию.
Кто-то скажет: "Ну и что? Сидели трое у котлована, один орал, двое молчали. Большая философия".
И, возможно, будет прав.
Но с той ночи я стал замечать странную вещь.
Иногда мне казалось, что тот крик - в новостях, в социальных сетях, в разговорах в метро. Люди кричат не голосом - статусами, мнениями, догмами. Сжимают в пустой ладони "свою правду" так, что костяшки белеют. И страшно не то, что они ошибаются, а то, что если они разожмут пальцы, там окажется тот же самый воздух.
Иногда мне казалось, что старик живёт во мне - в той части, которая собирает книжные полки объяснений, статей, трактатов. Которая верит: если подобрать одну верную фразу, всё станет на место. Можно будет раз и навсегда успокоить всех кричащих и получить диплом Вселенского Наладчика.
А иногда, поздно ночью, когда город, казалось, уже устал даже дышать, я вдруг обнаруживал... тишину.
Звук за городом всё ещё продолжался. Но в какой-то момент восприятия он перестал быть угрозой или загадкой. Он просто был. Как дождь. Как старость. Как то, что не надо объяснять.
* * *
Старик умер через несколько лет. Просто однажды перестал выходить на лавочку.
Крик за городом по-прежнему слышен по ночам. Иногда тише, иногда громче. Кто-то по-старому объясняет его заводом, кто-то - мистикой. Новые жильцы поднимают брови: "Как вы только с этим живёте?" Мы улыбаемся и пожимаем плечами.
А я... я иногда просыпаюсь ночью от того, что в квартире неожиданно слишком спокойно. Нет телевизора, нет чужих голосов из телефона, нет внутреннего комментатора, который следит за каждым моим шагом.
И в этой тишине каждый раз кажется, что я снова стою на краю того котлована. Над водой. Напротив человека, который держит в руке воздух, и старика, который уже ничего не спрашивает.
Иногда мне кажется, что это я кричу там, а они двое смотрят на меня.
Иногда - что это я сижу молча, а кричит весь мир вокруг.
Но чаще всего кажется, что расклад тут вообще не так уж важен.
Что важнее другое: то тонкое, почти незаметное мгновение, когда любой из нас - кричащий, спрашивающий или просто наблюдающий - вдруг прерывает привычный жест и на долю секунды остаётся без опоры.
Не объясняет.
Не обвиняет.
Не проповедует.
А просто смотрит - на собственную сжатую ладонь, на воду внизу, на тёмное небо - и неожиданно ясно понимает:
всё это, со всем своим шумом и молчанием, - уже происходит.
И никакого особого ответа на вопрос "почему" в этот момент не нужно.