Есть что-то отчаянно трогательное в самом истоке вопрошания. Это ведь, по сути, порыв совсем маленького, бесконечно наивного мальчика - застать бытие врасплох. Подкрасться на цыпочках к самой сути сущего, выглянуть из-за угла и - ага! - поймать его, неподвижное, незащищенное, в его подлинном виде, будь то бытие или небытие. Увидеть его таким, какое оно на самом деле, до того, как оно успеет надеть маску для нас, смотрящих.
Но в этом и заключается первый, тихий ужас познания: сущее как таковое нельзя застать врасплох. Оно не прячется и не убегает. Оно уже там, всегда и везде, где мы к нему прорываемся - из самих себя, из своей скорлупы. Оно терпеливо поджидает нашего взгляда, нашего вопроса. И мы всегда, неизбежно, застаем его лишь таким, каково оно уже есть в нашем присутствии, здесь и теперь, окрашенное нашим взглядом, оформленное нашим пониманием. Попытка мальчика провалилась еще до того, как он сделал первый шаг.
И вот здесь, на пепелище этой наивной затеи, рождается подлинный исток вопрошания. Уже не дерзкая попытка поймать, а смиренное понимание невозможности поймать - и именно это понимание открывает дверь. Дверь к вопросу о запредельном, о том, что лежит по ту сторону нашего "здесь и теперь", о не-знаемом. Вопрошание рождается не из силы, а из осознания своего предела.
Оно питается уже не детской хитростью, а свободной верой и понимающей надеждой. Верой в то, что встреча возможна. Надеждой на то, что здесь и теперь, в этом самом неуловимом настоящем, мы можем встретить мир - и можем быть встречены им. Это хрупкая надежда, висящая на волоске, потому что мы тут же оговариваемся: а можем и не встретить. Мы не знаем. Истина в том, что мы свободны расслышать ответ, если он прозвучит. Но мы так же свободны и не расслышать его. Ибо мы даже не знаем, отвечают ли нам вообще. Тишина может быть отсутствием ответа, а может быть ответом, который мы не способны понять. Но мы надеемся. И верим.
Понимания этой хрупкости, этого предела, оказывается недостаточно для твердого знания. Знание требует достоверности, проверки, неопровержимости. Но этого понимания вполне достаточно для веры и надежды. А веры и надежды, в свою очередь, недостаточно для знания. Зато их достаточно для любви. Для того тихого, негарантированного движения навстречу миру, навстречу Другому, навстречу Бытию, которое совершается не ради обладания истиной, а ради самой возможности встречи.
Но тут вмешивается другой голос, трезвый и беспощадный.
Постой. А так ли чисто твое вопрошание? Так ли оно свободно от предпосылок, как ты пытаешься его представить? Говоришь о готовности принять любой ответ Бытия, даже молчание, даже отсутствие. Готов ли ты к этому на самом деле? К тому, что ответ может быть не просто не таким, как ты ждешь, а разрушающим все твои надежды, всю твою веру? К тому, что Бытие может оказаться совершенно чуждым, безразличным, лишенным того смысла, который ты так жаждешь в нем найти?
Нет! Ты не готов. И потому твое вопрошание, при всем его смирении и понимании предела, уже несет в себе зародыш ответа. Оно уже окрашено, уже направлено. И ответ этот дан не бесстрашным поиском, а той самой верой, которая, как ты говоришь, достаточна для любви, но не для знания. Это конфессиональная вера того самого маленького, наивного мальчика, который просто сменил тактику: вместо того чтобы ловить Бытие врасплох, он теперь надеется встретить в нем любящего Отца или хотя бы благосклонного Собеседника. Он уже решил, каким должен быть ответ, чтобы его вера и надежда не рассыпались в прах. И это уже не беспредпосылочное вопрошание философа, а молитва верующего, пусть и облаченная в одежды смиренного незнания. Мальчик все еще там, внутри, и он все еще хочет, чтобы мир был устроен так, как ему уютно верить.