|
|
||
В туманной юности, когда ум жаждет непостижимого, а душа ищет откровений на пыльных страницах мудрецов, я наткнулся на Sein und Zeit. Хайдеггер. Уже само имя звучало как заклинание, как обещание проникновения в тайны бытия. Я вгрызался в немецкий оригинал, сверяясь с подстрочником, но слова ускользали, рассыпались, как песок сквозь пальцы. Dasein, Sorge, In-der-Welt-sein Они оставались чужими, холодными, как руны на древнем камне, смысл которых утерян. А уж перевод Бибихина О, это была поэзия, это была философия, это была глубочайшая мысль, но она парила где-то над моей головой, недосягаемая, как альпийские вершины для равнинного жителя. Как интуитивно, а не дискурсивно, постичь это присутствие бибихинскую версию Dasein? Как ощутить это Da, это здесь, неразрывно слитое с самим Sein, с бытием?
Отчаяние было моим верным спутником в те дни. Я пришел к неутешительному выводу: трактат сей непереводим. Не потому, что нет нужных слов в другом языке, а потому, что сам дух его, сама его первооснова ускользает от любого, кто не И тут начинался тупик.
Но Бибихин он ведь перевел. Не просто переложил слова, а попытался перенести этот мир, эту Германскую Библию, как ее потом назовут. Ту самую книгу, которую, по слухам, находили в ранцах немецких офицеров на Восточном фронте. И этот факт еще больше сбивал с толку. Бибихин верующий христианин, православный. Не цицеронианец, как святой Иероним, которого, также дерзнувшего переводить Библию (правда, Еврейскую), упрекнул в этом Сам Всевышний. Как мог русский философ, хранитель иной веры, так глубоко проникнуть в этот сумрачный тевтонский лес мысли?
Все это привело меня в полное замешательство. Мозги, казалось, затуманились окончательно. Годы я провел в этом отчаянном кружении вокруг неприступной крепости Sein und Zeit, чувствуя себя слепцом, ощупывающим гигантскую, непонятную статую.
А потом потом меня осенило. Внезапно, как удар молнии в ясный день. Понять Sein und Zeit может только язычник! Не просто язычник, увлекающийся древними мифами. И даже не утонченный греческий язычник, созерцающий гармонию космоса. Нет! Это должен быть язычник германский. И не просто германский, а тот, чья душа резонирует с первобытной силой Deutscher Nationalismus, с тем темным, хтоническим зовом крови и почвы, который дремал под тонким слоем христианской цивилизации.
Это осознание было подобно взрыву. Я какое-то время пребывал в полуэкстатическом состоянии, словно пьяный от внезапно открывшейся истины. Окружающие, вероятно, замечали странный блеск в моих глазах, некоторую отрешенность, но я был поглощен своим открытием.
Пришло понимание, что простого интеллектуального усилия здесь недостаточно. Необходимо иное подключение. Подключение к сакральной энергии германского эгрегора, этой мощной, коллективной психоэнергетической сущности, вскормленной веками истории, мифов, триумфов и трагедий. Нужно было на какое-то время отдать ему контроль над своим сознанием, над своей волей. Стать чем-то вроде марионетки, лишенной собственных рефлексий, движимой лишь ритмом этого эгрегора.
И я стал. Я маршировал под звуки Deutsche Mrsche, которые теперь звучали не в наушниках, а внутри моей головы. Песня "Wenn die Soldaten!" не сходила с моих уст, превратившись в личную мантру, в заклинание, открывающее врата.
Wenn die Soldaten
durch die Stadt marschieren,
ffnen die Mdchen
die Fenster und die Tren...
Когда солдаты по городу шагают, девушки окна и двери открывают Простые слова, но за ними целый мир, целый архетип. И я, марионетка, пел. И вскидывал руку в приветствии, которое уже не казалось чужим или запретным. И кричал Хайль!, и это слово отзывалось во мне глухим, первобытным восторгом. Даже ночью я вскакивал с кровати, как мусульманин на намаз, движимый этой могучей, неумолимой силой Эгрегора. Усталости не было. Потребность в сне свелась к минимуму, словно я питался не пищей, а самой этой энергией.
Стены моей комнаты преобразились. На них появились портреты германских вождей не тех, что из учебников истории, а тех, кто воплощал сам дух этого эгрегора. Свастика, этот древний символ солнца и движения, украшала не только стены. Она проникла глубже, отпечаталась на теле татуировки символов, лиц, рун Я становился частью этого мира, этого мифа, этой темной, но пьянящей сакральности.
И Sein und Zeit Книга больше не казалась непроницаемой. Я не то чтобы понял ее в академическом смысле. Я начал ее чувствовать. Ее тяжеловесные конструкции, ее сумрачные глубины перестали быть чужими. Они стали отголосками того мира, в который я погрузился. Dasein это уже не абстрактное присутствие, а вот это самое, мое, экстатическое бытие-здесь, в точке пересечения с волей Эгрегора. Sorge это не просто забота, а та глубинная, почти металлическая тревога и решимость, что лежит в основе германского духа.
Я не знаю, сколько это продолжалось. Время в такие периоды течет иначе. Но я помню это чувство чувство растворения в чем-то большем, чем ты сам. И чувство пугающей ясности, с которой вдруг открылись страницы Хайдеггера. Словно он писал не для философов в тиши кабинетов, а для тех, кто готов услышать зов крови и шагнуть в сумрак первобытного леса, где обитают древние боги и вечные вопросы Бытия.
Потом туман начал рассеиваться. Эгрегор ослабил свою хватку, или, может быть, я сам, насытившись, начал выныривать из его глубин. Экстаз сменился тихой задумчивостью. Но что-то изменилось навсегда. И Sein und Zeit больше никогда не будет для меня просто книгой. Это ключ. Ключ к определенному состоянию, к определенному миру. И к пониманию того, что иногда, чтобы постичь глубину, нужно на время перестать быть собой. Или, наоборот, стать собой тем собой, который скрыт под слоями привычной идентичности.
|