Ее голос в трубке пропал на мгновение, заглушенный каким-то гулом, и он уловил только конец фразы. Напряженно вслушиваясь, он пытался по фоновому шуму определить, где она сейчас. Ветер, сообразил он. Так шумит ветер.
- Где ты сейчас? - он все-таки не выдержал, и спросил напрямую.
- В облаке, - беззаботно.
- Где? - не понял он.
- Ой! - ее голос прервался, несколько мгновений в трубке был слышен только шум ветра.
- Что случилось? - спросил он, стараясь, чтобы в голосе не прозвучала тревога.
- Руки скользят, все вокруг мокрое, - ответила она. - Ты помнишь, как это бывает.
- Ты... Там? На кране? - он понял, и по спине побежали мурашки.
- Да...
Конечно же, он помнил. Кран скрипел и дрожал. Не будь он прикреплен к стене строящейся высотки стальными балками, его бы, наверное, качало еще сильнее. После тридцатого этажа, где здание сужалось, он отлеплялся от стены. Кабина крановщика возвышалась над венчающим башню шпилем. Они карабкались вверх по скользкой металлической лестнице, пролет за пролетом. Первой лезла она, а он следовал за ней. Когда налетал порыв ветра, по крану сверху вниз прокатывалась волна. Он старался не смотреть вниз, его ладони, судорожно сжимавшие облупившиеся поручни, потели, и скользили, а она карабкалась вверх, как ни в чем не бывало.
- Смотри! - дернул он ее за штанину, когда они преодолели больше половины пути. На ней были его джинсы, они оказались ей велики, и она подвернула их, чтоб не мешали ходить.
- Что такое? - остановилась она и посмотрела вниз, на него. Глаза ее блеснули отраженным светом уличных фонарей внизу.
- Мостик, - показал он рукой. От крана отходил мостик. Крановщикам лишняя физкультура была ни к чему, вот они и соединили кран со зданием.
- Какой это этаж? - спросила она.
- Двадцать шестой, - ответил он. Прищурившись, он разглядел цифры, выведенные краской на стене напротив.
Чем выше, тем сильнее качало кран. Откинув люк, они влезли в кабину крановщика, и стали с любопытством осматриваться. Он не скрывал облегчения от того, что вокруг, по крайней мере, есть стены, но ей было мало. За кабиной крановщика была площадка, огороженная невысокими перилами, и она сразу же полезла туда. Ему ничего не оставалось, как последовать за ней.
- Смотри, какой вид, - сказала она, и он с усилием оторвал взгляд от носков своих кроссовок. Вид того стоил - весь в огнях, точно огромный светящийся муравейник, карабкался по склону горы город. Под ними, в темной воде гавани, отражались огни порта. Было видно, как там ходят люди в оранжевых жилетах, с высоты казавшиеся не больше букашек.
- Красиво, - согласился он. Страх высоты отступил, они были так высоко, что разверзшаяся под ними пропасть казалась ненастоящей, нарисованной.
- Я пошла, - прежде, чем он успел сказать хоть слово, она перелезла на стрелу, и, переставляя ноги, пошла вперед, держась руками за трубу. Каблуки висели в воздухе. Стрелу дрожала на ветру.
- Осторожнее! - выдавил он, но пойти за ней не посмел, остался на площадке. Она прошла до конца, повернулась и помахала рукой. Сейчас она прыгнет, испугался он и закрыл глаза, а когда открыл, она уже была рядом.
- Пошли пить чай, - сказала она и исчезла в кабине. Он выдохнул, и полез вслед за ней. Они пили чай крановщика, сидя на площадке. Наверху было сыро, и они грели руки о бумажные стаканчики с горячим чаем.
- Почему здесь так сыро? - спросил он, просто чтобы что-то спросить.
- Мы в облаке. Вокруг нас облако, - пояснила она. Он засомневался, все-таки облака так низко не ходят, но промолчал. Кран был высокий, вровень с гребнем горы. Сидеть вот так на верхотуре, глядя, как весь мир копошится у твоих ног, было приятно. Необычное ощущение, будоражащее кровь. Потом они еще не раз забирались на кран, выбирая выходные дни, чтобы на стройке никого не было, и сидели там часами.
Когда он услышал про кран, он сразу представил, как она стоит на краю стрелы, держась одной рукой, а другой прижимая к уху сотовый. Стрелу качает ветер, ноги так и норовят соскользнуть с влажной трубы.
- Ты хорошо подумала? - спросил он, лихорадочно придумывая, что бы еще ей сказать, как остановить.
- Да... - выдохнула она.
- Все ведь может измениться, может ведь! - он уже не смог скрыть волнения, глосс его задрожал.
- Будет только хуже, ты сам говорил, помнишь? - напомнила она ему. Он помнил, они все время об этом говорили, не давая этой мысли затухнуть, напоминая друг другу, ежедневно, ежечасно. Сейчас он готов был отхлестать себя по щекам за это. Зачем, зачем он говорил все эти глупости, ведь понимал же прекрасно, что это всего лишь игра?
- Слезь оттуда, я тебя очень прошу. Давай поговорим... - ему не хватало слов, он чувствовал, что вот-вот случится неотвратимое.
- Поздно. Прощай... - прошелестело в трубке. Шум ветра оборвался через несколько показавшихся ему вечностью мгновений. Он сидел без движения на краю кровати, с остановившимся взором, все еще надеясь, что у нее всего лишь выскользнул телефон. Когда за окнами забрезжил рассвет, а она не пришла, он понял, что все кончено.
Похорон он не запомнил. Две недели просто выпали из памяти. Он ходил, разговаривал, что-то делал, но все это было не с ним, с кем-то другим. Раз за разом прокручивая в памяти последний разговор, он все пытался найти нужные слова. Что он мог сказать ей, как переубедить? Он искал слова, и не находил. Раньше, много раньше надо было сказать: "Живи! Живи просто так, и может быть, жизнь изменится". Теперь поздно, теперь жизнь точно не изменится. Будет так, как он ей предсказывал: пятьдесят-шестьдесят лет тягомотины, и в могилу. Он знал, что не будет дня, чтобы он не вспомнил ее. Осуждающий взгляд ее мамы. То, что она сделала, то, что он ей говорил. Годы, точно могила, лежали перед ним.
Родственники следили за ним, старались не оставлять одного, но он ускользнул. Отошел по берегу подальше от людных пляжей, разделся, и вошел в воду. Он плыл, куда глаза глядят. Был отлив, течение несло его в открытое море. Берег за спиной превратился в тонкую полоску и исчез совсем. В море хорошо думать. Можно лечь на спину, и, лениво шевеля руками, смотреть в небо. Совсем некстати ему вспомнилась бабка. С маленьким ребенком - его отцом, на последнем поезде она эвакуировалась из города. Кругом были немецкие танки, поезд бомбили самолеты, бегущих по полю беженцев расстреливали летающие на бреющем "мессеры". Потом была Сибирь, и папа ходил зимой и летом в одних и тех же ватных штанах. Голодали, мыкались, но выжили ведь, не пропали. Вспоминалось смутно из детства, как мама вставала засветло, и бежала занимать очередь, чтобы купить ему молока. Как папа покупал где-то за тридевять земель и вез ему по электричкам его первый велосипед - "Школьник". Вспомнились суровые лица на выцветших истертых фотографиях в семейном альбоме. Лица тех, кого он не знал, но кто жил, чтобы жил он. И теперь он с легкостью готов оборвать эту нить. Зачем? Почему? Оттого, что будущего нет, или от того, что не смог ее остановить? А, может быть, он просто хотел сбежать от нее. Сбежать от необходимости каждый день вспоминать о ней, и жить с этим.
В открытом море, наедине с собой, ему некого было стесняться. Он заплакал от стыда. Наваждение рассеялось как дым, и он повернул назад. Понимая, что шансов нет, он упорно продолжал плыть к берегу, и сам не знал, на что надеется. Может быть, на чудо. На то, что выживет, и у него будет семья, и дети. Может быть, даже дочь... Багровое солнце уже клонилось к закату, когда он услышал шум мотора. Он повернул голову, и увидел, что рядом с ним проплывает надувной катер с мотором. На бортах, спиной к нему, сидели люди в гидрокостюмах. В его сторону никто не смотрел. "Пусть это будет дочь. Я даже знаю, в честь кого ее назвать", - подумал он. Это было похоже на обещание. В этот момент для него не было ничего важнее этого. Он замахал руками над головой, чтобы те, на катере, увидели его и спасли.