Аннотация: Мистический детектив. Продолжение истории о Великих Ключах Мироздания. Про богов и их помощников, колдунов и студентов, про Весы Справедливости и бегство из Ада...
Потерянный ключ от забытой двери.
Пролог
"Господи, боже мой, мамочка родная, ну почему, почему это случилось именно со мной? Ведь я следовала всем этим чертовым рекомендациям, всем советам этих бесчисленных врачей и россказням всех этих модных, таких правильных, журналов, будь они все прокляты! Что, что же такое могло случиться?" Тусклый белесый свет искусственного освещения бил прямо в глаза, окно было занавешено, но разбитые и неплотно закрывающиеся рамы не могли сдержать нарастающий шум весеннего утра. "Сейчас уже утро субботы, а попала сюда я в четверг... за что, скажите, за что мне эти муки?" Пустая палата, все врачи спокойно отгуливают законные выходные, да и роженицы, у кого еще не начались схватки, тоже ушли давно домой... а у нее все еще звенит в ушах холодной сталью приговор главного врача, сказанный им вчера вечером у порога палаты двум другим докторам. Они думали, что она спит, но она не спала, и слышала все: "Роды тяжелые, состояние роженицы под угрозой, мне вчера звонили из министерства, отец нашей пациентки оказался какой-то там шишкой, он работает в парткоме, ну, в общем, дорогие товарищи, как хотите, а если не случится чуда, в понедельник с утра, нам надо будет удалить плод, естественно, c его с расчленением". "Как, как это c расчленением?" -это значит убить ее ребенка, ее первенца, ее малыша, ее сына? "Нет, не бывать этому! Не бывать никогда и ни за что! Боже, как же хочется пить, где же эта медсестра?" Она позвала, удивившись, как хрипло и слабо прозвучал ее голос. Странно, но ее сразу услышали. От стены бесшумно отделилась фигура в белом халате, лицо прикрыто толстой марлевой повязкой. "Что ты хочешь?" - бесполый, странный голос прошелестел мягко и тихо, но как-то бесплотно, как будто густой туман внезапно опустился на палату, и все звуки вмиг стали слышны глухо, как сквозь вату. "Пить, я очень хочу пить, принесите мне воды", - едва прохрипела она. Ее язык стал вдруг почему-то сухим и шершавым и почти не ворочался во рту. "Нет, я не про это", - голос странным образом и успокаивал ее, и завораживал одновременно, - "чего ты хочешь на самом деле?" "Родить, родить своего сына", - она не могла сдержать слез. "Сына? Ты так уверена? Откуда? Ну а что, если это будет дочь?" - голос странного доктора тихо шелестел, будто ворох сухой листвы на осеннем тротуаре. "Боже, да кто угодно, только бы ребенок был жив!" - выдохнула она. У нее больше просто не было физических сил вести этот странный разговор с этим странным доктором. Она была почему-то уверена, что у нее будет сын, но кто его знает, заранее пол ребенка не определишь, может, и вправду, будет дочь. "Хорошо, я тебе помогу, но ты должна меня об этом попросить. И хорошо попросить. Искренне. О своем сыне ты угадала, это будет мальчик, да, ты родишь сына", - фигура в белом подошла поближе, и она уже смогла лучше рассмотреть ее. Белый халат мешковато висел на костлявом теле, зрачки огромных глаз были черны и неподвижны, нос и рот под марлевой повязкой вообще не были видны, и даже их контуры не просматривались... Что же это за врач? Откуда он взялся? Она его не помнит, она никогда не видела его в палате раньше... А, все равно, ведь ничего не может быть хуже, чем то, что с ней уже приключилось. - "Да, да, конечно, я прошу, помоги мне родить, помоги мне родить, я все сделаю, чтобы мой сын остался живым!" - она не узнала своего голоса, таким хриплым он стал. Белый силуэт едва заметно кивнул, но ничего не сделал, а просто бесшумно отступил, куда-то назад, во тьму. И в тот же миг волна новой жуткой боли неожиданно накрыла ее, накрыла так, что она не смогла сдержать рвущийся наружу громкий крик. "Чего ты кричишь, дочка, нет врачей сейчас, все выходные, не вовремя ты тут шуметь у нас надумала, - вбежавшая в палату престарелая медсестра быстро засеменила к кровати, припадая на одну ногу, - "уехали все, уехали на дачи свои, выходные сейчас, вот в понедельник все опять будут..." Но она уже не старалась сдержать свой крик, и кричала все громче и громче. Дикая, терзающая острыми кинжалами боль, казалась, выворачивала всю ее наизнанку. "Дочка, ты чего, да ты чего, ой, боже, да ты что же это, ты рожать надумала, что ли? Сейчас, погоди ты, погоди, ой, господи, ты погоди, говорю, сейчас я позвоню, найду дежурных, найду главврача, всех, всех вызову, сейчас ты погоди...". И вот уже совсем скоро субботнее утро взорвалось шумом, треском, топотом, голосами, приказами и суетой, и меньше чем через полчаса крик новорожденного поведал этому миру, что этот человек уже появился на белый свет и стал его частью.
Глава 1.
Тоскливое, серое одиночество. Боже, как оно было знакомо студенту. Ведь казалось, чего проще, когда скучные лекции, читаемые пропахшими пылью и нафталином ветхими и вечно мрачными лекторами, которые, вроде как, все еще жили в своей, уже канувшей в лету эпохе, наконец-то подходили к концу, закатиться с парой-тройкой веселых дружков в местный кабачок, или назначить свидание подружке, и, поддерживая ее за локоток, отправиться на романтичную прогулку, с удовольствием слушая ее милый и бессмысленный щебет, и изредка, с глубокомысленным видом бывалого и повидавшего жизнь матерого волка, вставлять в ее речь такие же глубокомысленные и одновременно бессмысленные замечания... Но студент был совсем не таким. Общительный и жизнерадостный от природы, он, на свою беду, был типичным меланхоликом и обладал слишком чувствительной и впечатлительной натурой, вечно принимал близко к сердцу любую мелочь, по обыкновению, долго переживал каждую неприятность, вновь и вновь вызывая в памяти неприятные и тревожные образы прошлого. Нет ничего удивительного, что со временем весь окружающий его мир, доверху наполненный людскими страстями, желаниями и эмоциями, стал восприниматься им как нечто чужое, нечто неприятное, опасное и непредсказуемое, словно холодное зимнее море во время шторма. Эти безжалостные волны людских радости, печали, боли, одержимости, гнева, ненависти, восторга окатывали его с ног до головы и причиняли ему почти физическую боль. И тогда он скрылся от враждебного внешнего мира в свой собственный, уютный и спокойный мирок, где никто и ничто не могло причинить ему никакого зла. Он очень много читал, всегда был в курсе всех последних литературных новинок, все выходные напролет рисовал тушью свои воображаемые миры, такие воздушные, гармоничные и прекрасные, а кроме того, ежевечерний просмотр фантастических и мистических кинолент, которых у него собралась изрядная коллекция, стал целым ритуалом. Он учился в том же самом университете, где когда-то преподавал его отец только потому, что привык к атмосфере толстых книг и пухлых папок с лекциями, он не мыслил своей жизни за пределами этого уютного и знакомого с раннего детства мирка.
"Но ведь он знал и другие времена... Крохотная квартирка в безликом районе новостроек, где в каждом доме было целых девять этажей! Тогда еще у них с родителями не было своей квартиры, и они с папой и мамой жили в одной комнате, где у него был целый новенький диван красного цвета, целый сказочный остров, а родители почему-то спали вдвоем на одном зеленом диване, старом и скрипучем, пружины которого, если на него неосторожно наступить, могли больно куснуть за пятку. Вечерами папа готовил свои лекции за столом, освещенным зеленой лампой, мама читала книжку или хлопотала по хозяйству, а он играл на коричневом, с цветами, ковре, лежащем в проходе между диванами, и все было правильно и хорошо. Он тогда считал эту квартиру своей, ведь если он там жил, то, как бы могло быть иначе? А вторая комната, та, что была поменьше, но зато имела маленький балкон, принадлежала Дяде, да и всея квартира тоже, оказывается, была его, как он много позже узнал. Но Дядя, хотя и появлялся в их доме довольно редко, как-то всегда был очень кстати. Например, когда к ним в гости неожиданно заходили другие дяди, а чаще всего дядя Ваня, низенький, бородатый мужичок в толстых темных очках и зеленом свитере, у него еще была странная привычка барабанить по столу пальцами и постоянно вполголоса фальшиво напевать композиции Давида Тухманова с большой пластинки с картинками на развороте. Дядя Ваня сразу же отыскивал его, где бы он ни прятался, и каждый раз зачем-то спрашивал у него, как же его зовут. И он всегда называл свое имя, немилосердно при этом картавя. Тогда дядя Ваня, сморщив лоб, значительно говорил: "Что же ты, старичок, исправляйся, нынче картавить не модно!" Это происходило из раза в раз, и он, видимо, поэтому не любил этого дядю Ваню. Но, вскоре, как он только начинал заводить свои бесчисленные вопросы, каждый раз, как по волшебству, отворялась оббитая черным дерматином входная дверь, и на пороге показывался его любимый Дядя, тоже в зелено-черном свитере и в неизменном черном котелке на густой, такой же черной шевелюре. Он шутил, крепко обнимал его, вовсе не спрашивая, как там его зовут, и какую именно букву алфавита он не может произнести, и, сняв со своих рук неизменные большие черные перчатки, кидал их на полку в прихожей. При его виде все прочие пришедшие к ним дяди теряли к нему всякий интерес, и шли в комнату его Дяди, больше не приставая к нему со странными вопросами и надоедливыми советами. И даже его сон, такой тягучий и неприятный сон, уже не мог его напугать. Он рассказывал об этом сне и матери и отцу, но они просто слушали его, занятые своими повседневными делами, они просто его слушали, как слушают фантазии ребенка, вроде как бы и внимательно, но без особо интереса. А он так боялся этого сна, особенно, когда безошибочно определял, что именно этот ужасный сон сейчас ему будет сниться. Странно, но, по своей сути, в его сне не было ничего ужасного и пугающего. Ему снилось всегда одно и то же - большая площадь какого-то старинного города, заполненная людьми. Площадь окружена средневековыми зданиями с остроконечными крышами и большими окнами, выходящими на площадь. На площади проходит какой-то праздник, и окна этих странных домов ярко освещены. Люди возбужденно шумят и хохочут, явно ожидая какого-то очередного действа. Он тоже стоит среди этих людей, пытаясь рассмотреть за чужими спинами, что же происходит в начале этой площади, там, на небольшом деревянном помосте? Но весь обзор ему закрывает мощная спина какого-то рыцаря в сияющих как ртуть доспехах. Он осторожно дотрагивается до плеча этого сияющего рыцаря, и тот начинает оборачиваться к нему. И тут его как молнией пронзает какой-то животный ужас, и он просыпается с бьющимся сердцем, весь в холодном поту. Надо бы рассказать об сне Дяде, ведь его Дядявсегда подскажет, как ему поступить, чтобы больше не бояться в своем сне этого странного рыцаря в сверкающих доспехах".
Если бы студент жил немного позже, то он неминуемо стал бы обычным рабом социальных сетей, их плотью и кровью, этаким хомячком-ботаном, вечно скрывающим свою ранимую сущность за вызывающими картинками из сети. Но интернет тогда не получил такого широкого распространения, он еще был редкостью, роскошью, доступной лишь счастливым единицам. Да и сам компьютер был тогда предметом роскоши, вожделенной и несбыточной мечтой многих миллионов сограждан студента. Единственным реальным существом в этом театре воображаемых образов и теней был друг его детства, живший неподалеку. Много-много часов они провели вместе, уткнувшись в экран телевизора с очередным мистическим боевиком, а потом, глотая бесконечный водянистый чай, обсуждали увиденное, или делились впечатлениями от прочитанных ими недавно фантастических книг. Свое будущее они представляли тогда как скорый и неизбежный полет в чудесную страну, на сверкающем межзвездном корабле, управляемом прекрасной посланницей сияющих миров. Но всему рано или поздно приходит конец, звездолет с прекрасной незнакомкой все не появлялся, и вот его единственный друг, товарищ и собеседник, имевший более крепкую нервную систему и более реальные желания и стремления, в конце концов, заскучав по настоящему яркому и пестрому бытию, быстро несущемуся мимо их тихой и сонной искусственной гавани, как-то решил, что тратить свое время на пустые беседы и фантазии, в общем-то, глупо, и в один прекрасный день записался в находящийся недалеко от их района, бассейн. Он ходил на плавание два раза в неделю и как-то, встретив после тренировки вполне земную и реальную девушку, стал почти все свое свободное время проводить с ней и, со временем, его общение со студентом сошло на нет.
Но и эта история ничему не научила добровольного отшельника. Он, так же отсидев лекции и справившись с семинарами, сразу ехал домой и запирался в своей комнате, чувствуя себя, наконец, в безопасности. Теперь, без живого человеческого общения, он действительно серьезно увлекся мистикой и все сильнее и сильнее погружался в дебри древних формул, старинных чертежей и причудливых, жутковатых рисунков. В те времена на книжных развалах города можно было найти множество литературы по любым интересующим читателя темам, от откровенного мусора до довольно серьезных переводных изданий. Будучи всегда несколько умнее и усидчивее многих своих сверстников, он, от нечего делать, самостоятельно изучил и перелопатил огромное количество самой разнообразной литературы, и не удивительно, что добился в избранном деле некоторых успехов. Очень скоро он уже умел проделывать некоторые фокусы, которые приводили в восторг его маму и пару-тройку ее подружек. Так, он мог легко сбить и превратить в бессмыслицу любое их гадание, точно угадывать вчерашние сны, не обжигаясь, хватать кончиками пальцев язычок пламени свечи, превращать белую нитку в красную, одним касанием гнуть иглы с булавками и быстро усыплять их старого рыжего кота Дормидонта. Его отец, которого он так любил в детстве, но так и не смог понять, когда стал подростком, умер, когда он заканчивал школу, умер внезапно, прямо во время лекции, которую читал своим студентам. За пять лет, прошедшие после его смерти он почти смирился с болью от его потери, тем более, когда оказалось, что он своего отца по-настоящему никогда и не знал. Чужие ему люди, бывшие коллеги по университету, проводили с его отцом куда больше времени, чем его отец проводил со своей семьей, и их воспоминания об его отце, которыми они делились с ним при встречах в коридорах университета, были ему совершенно незнакомыми, будто бы речь шла не об его отце, а о каком-то совсем другом, незнакомом человеке. Ну а его мать, скромная работница школьной библиотеки, считала его непризнанным гением в самых разнообразных областях. После показанных им фокусов, подруги ее полностью разделяли это убеждение. Студент ликовал. Наконец-то хоть до кого-нибудь стало доходить, что он не просто худосочный, застенчивый юноша в вечно кривовато сидевших очках. Пришло понимание, что он особенный, что он исключительный, что он совсем не такой, как все. Сама эта мысль, приводившая его в бешеный восторг, заставляла студента все больше и больше погружаться в темную пучину оккультных наук. Только один раз с ним произошел случай, напугавший его и даже заставивший на время оставить свои оккультные изыскания. Было солнечное зимнее утро воскресенья, он, по обыкновению, слонялся по книжным развалам в поисках какой-нибудь очередной магической литературы, и, прикупив пару никчемных брошюр, чтобы не жалеть о зря потраченном времени, уже хотел покинуть рынок, и даже вышел на зачумленную и расписанную разнообразными нецензурными ругательствами трамвайную остановку. Кроме него там толклись еще три человека, немолодого уже возраста, которые в ожидании трамвая на морозе потягивали желтое пиво из больших полуторалитровых бутылей и неторопливо беседовали. Он невольно прислушался: "Ну а как вы думали, а? - проговорил солидного вида мужик с седоватой окладистой бородой, - мы, христиане, так мы всегда крестимся тремя пальцами, а вот какие-нибудь католики, например, двумя, а эти, как там их, буддисты вообще только четырьмя. Потому что религия у них такая". "А как же это, если тремя пальцами? - спросил худощавый замызганный мужичонка в драном дешевом пуховике, - это же неудобно!" "Да чего ты несешь, неудобно, блин, ему! - сказал солидный бородач сердитым голосом, - берешь большой палец, средний палец и мизинец, и вот, все готово! Эти три пальца по-церковному прерст называются. Ну, или терст, уже я и не помню. Так матери моей батюшка сказал в церкви вчера, ну, когда я ключи забыл где-то и там свою мать вечером искал". Тут подошел долгожданный трамвай, и студент уже двинулся было к отрывающейся пасти передней двери, как вдруг уже у ступеней был схвачен за рукав самым бесцеремонным способом. "Юноша, одну секундочку!" - дернувший его за рукав облезлый старикашка в драном подобии плаща и нелепом допотопном цилиндре настойчиво протягивал ему связку каких-то жутко замызганных и перевязанных грязной тесьмой листков. "Я вижу, Вы интересуетесь, - старик, неприятно кривя беззубый рот на мертвенно бледном лице, тыкал грязными листками ему в локоть, - вот я думаю, это будет Вам поинтереснее, чем "Ночь Магии" Джонсона или "Доступное колдовство" Теляпина". Студент не удивился, что старик знает названия и авторов только что купленных им книг, скорее всего, он торгует такой же макулатурой. Непонятно только, как он так быстро и правильно разглядел их в его руке? Видимо, большой специалист в торговле подобными книгами. Он уже хотел, было, возмутиться бесцеремонностью навязчивого старика, но невольно осекся. Что-то странное было в этом продавце. Он чем-то неуловимым отличался от простого торговца книжной рухлядью, но чем, студент понять не мог. "Взгляните, - и сухая рука в потертой перчатке, больше похожая на воронью лапу, настойчиво вложила в руку студента пачку изорванных и страшно потертых листков, - вот это действительно стоящая вещь. Ритуалы и обряды тайного общества "Черный Брег" г. Санкт-Петербург, конец 18 - самое начало 19 века. Перепечатка, конечно, оригинал, к сожалению, не сохранился, но и этой перепечатанной копии уже больше шестидесяти лет. Тогда компьютеров не было, печатали на машинке, а еще больше рисовали от руки, вот такой тяжкий был тогда это труд", - старик снова скривился, будто бы съел что-то кислое, - "но документ уникальный, я думаю, это то, что Вам, юноша, надо. Лучше книги Вам не найти. Я даже не уверен, остались ли в природе еще копии этого сборника. А Вас я тут вижу часто, и знаю, что Вы действительно интересуетесь подобным знанием". Тем временем, трамвай, тяжело громыхая колесами на стыках рельс, благополучно уехал. Но, несмотря на это, радостное возбуждение захлестнуло студента. Еще бы, такая редкая удача! Наконец-то ему в руки попало что-то стоящее! Нет, даже не просто что-то, а настоящая редкость! Возможно единственный в своем роде документ! Об этом тайном обществе студент знал не понаслышке. Многие авторы в своих мистических сочинениях упоминали об их жутких ритуалах, берущих свое начало в забытых манускриптах Древнего Египта, некоторые пытались даже их описывать ... но все эти попытки в лучшем случае были смешны, а в худшем нелепы. Но в то же время, к восторгу студента примешивалась довольно ощутимая нотка страха. Во-первых, старик явно лукавил. Студент посещал этот рынок два раза в неделю, на протяжении вот уже трех лет, он знал практически всех продавцов в лицо и, естественно, запомнил бы такую колоритную личность. Во-вторых, старик был действительно жутким существом. И дело даже не в его нелепом наряде, ужимках или кривой беззубой ухмылке на белом, как потолок, лице. В конце концов, любая старость страшна и уродлива, а он же был просто невероятно стар. Этот немыслимый возраст (девяносто? сто? сто пятьдесят?) чувствовался в каждом его жесте, в каждом движении его иссохшего тела. Но страшнее всего были его глаза. Абсолютно черные, почти без белков, лишенные ресниц и век, они двумя бездонными провалами зияли на меловом неподвижном лице. Казалось, даже солнечный свет, случайно в них попавший, замирал и потухал навеки в этих бездонных глубинах. Останавливаясь на лице студента, их немигающий взор, казалось, был способен прожечь в нем дыру. Да, взор этих страшных глаз физически причинял боль и будил давно забытые и похороненные в глубинах памяти страшные воспоминания.
Вот он совсем еще ребенок, только собирающийся идти в школу, даже не знающий еще, что это, собственно, такое за вещь - школа. Он живет на шестом этаже прямоугольной девятиэтажки, в маленькой двухкомнатной квартире. Сегодня в их квартире шумно, много людей, наверное, какой-то праздник, а так как на улице лето, то все окна открыты настежь, и черная ночь в каждом из них. Его родители и разные знакомые и незнакомые ему люди сидят за столом в большой комнате и, перекрикивая старенький проигрыватель, хором о чем-то громко говорят. На столе стоит много полупустых тарелок, бутылок и стаканов, почти все с ужасной разноцветной гадостью, которую взрослые почему-то пьют вместо сока и компота. Ну а он тоже рад и возбужден. Еще бы, никто от него не отмахивается и не отправляет спать, все кругом такие веселые и дружелюбные. Вот он украдкой пробирается в маленькую комнату, мимо дяди Коли и дяди Леши, сидящих на желтой дядиной тахте и играющих в какую-то игру шашками на большой деревянной доске, и видит на балконе его Дядю и еще каких-то людей, которые у открытого настежь окна курят жутко воняющие палочки из бумаги, называемые "сигареты", и выдыхают вонючий едкий дым в ночное небо. "О-о-о! Кто к нам пожаловал! Любимый мой племяш! Заходи, заходи, дорогой!" - Дядя радостно кричит и, подхватив его на руки, сажает прямо на подоконник, правда, крепко держа обеими руками под мышками. "Вот тут я слышал, что ты вроде как в школу боишься?" "Да ничего я не боюсь, - храбро отвечает он, - ни школы этой, ни хулигана Петрова из квартиры 48, ни пауков, ни темноты!". "Ну вот, я так и думал! Ты же у меня герой и храбрец!" - Дядя смеется своим громогласным голосом. Незнакомые дядьки на балконе смеются вместе с ним. "Прямо ничего, ничего ты не боишься! Так держать, и будешь ты молодец!" - потом он его слегка подбрасывает вверх и поднимает под самый потолок. Но вот потом... а потом он понимает, что Дядя высунул его в балконное окно и под ногами у него черная ночная бездна шестого этажа. "Так ничего, ничего ты не боишься"? - и Дядины глаза становятся абсолютно черными и огромными, в этом, конечно, виновато тусклое освещение балкона и его страх, но белки в Дядиных глазах он тоже тогда не увидел. "Я... я... не, я не боюсь, но не надо...", - тихонько пропищал он. За Дядиной спиной что-то протестующе закричали его знакомые, но Дядя уже поставил его на пол. "Ладно, беги, мой космонавт! - Дядя ерошит его волосы и смеется, и глаза у него уже совсем обычные, как всегда. Он бежит в маленькую комнату, мимо ничего не замечающих игроков, потом забегает в большую комнату, слышит, что на пластинке сейчас только заканчивается та песня, что начала звучать, когда он из нее выскочил, и понимает, что провел на балконе совсем мало времени.
"Я беру, беру, - студент поспешно отвел взгляд, - я с радостью куплю у Вас этот документ, но, только, сколько он стоит? Хватит ли мне денег?" Старик назвал цифру. Она была просто огромной. Почти как стипендия студента за полгода. Студент печально покачал головой, и торопливо вернув листки старику, и не оглядываясь, отошел назад к щербатому бетону посадочной площадки. Странно, но он был почти рад, что не купил такую уникальную книгу. Он не слышал шагов за спиной, но вдруг что-то с силой втиснули в карман его пальто, а каркающий голос старика проскрежетал: "Ладно, я вижу Вам они нужнее, чем мне, так берите их тогда даром". Студент резко обернулся, но в этот момент к остановке на противоположной стороне подошел трамвай, и приехавшие на рынок люди, игнорируя переход, который был почему-то, аж в ста метрах от остановки, повалили стройными колоннами прямо через рельсы, торопясь и толкаясь, поэтому старика он уже разглядеть не смог. Он с трудом вытащил из узкого кармана пачку сложенных в трубку засаленных бумаг, а из другого кармана потертый пластиковый пакет и переложил в него бумаги, даже на них не взглянув. Это было совершенно лишним. Студент почему-то и так знал, что именно ему отдали.
Он развернул манускрипты тем же вечером. Мятые и залитые чем-то черным листки, убористо исписанные слепым и местами уже едва различимым шрифтом неведомой древней печатной машинки. Смысл многих слов текста уже скорее угадывался, чем мог быть прочитан. Но самой удивительной вещью среди этого полуистёртого временем документа были рисунки. Выполненные черной тушью, твердой и явно умелой рукой, четкие, и при всей своей кошмарной фантастичности, на удивление реалистичные. Какие-то жуткие изображения неведомых чудовищ с щупальцами на крокодильих мордах, ряды бесчисленных скелетов и черепов разных размеров, человеческих органов в самых неожиданных ракурсах, мрачных людских фигур в длинных балахонах, с лицами, полностью закрытыми черными капюшонами, справляющих какие-то неведомые ужасные обряды. Весь убористый и истертый текст пестрил бесконечными "серыми сферами", "багряными ужасами", "благолепием тьмы", "потерянными Высшими"... Студент, с содроганием перевертывая каждую новую страницу, и со страхом вчитываясь в жуткий текст, уже жалел, что взял весь этот ужас домой. Хотя он и не мог не признать, что некоторые вещи из этой странной книги хотелось бы попробовать реализовать самому. Были ведь там и совсем безобидные, на первый взгляд, фокусы. Карточные гадания, игры с зеркалами и свечами, доски для спиритических сеансов или, например, такая забава, как духов кувшин. Студент подозревал, что в древнем оригинале не было таких простецких для этой, сразу видно, серьезной книги, фокусов, видимо, они были добавлены неведомым переписчиком значительно позднее, и, так сказать, от себя. Спустя пару дней, одним ненастным и холодным вечером, когда его мать пошла в гости к подруге, он решил испытать что-нибудь безобидное. А вдруг у него получится и это? Тогда-то уж никто не станет сомневаться в его уме и исключительности. Он сделал все так, как было написано в его новом, страшном учебнике. Нарезал определенное количество картонных карточек, зажег свечки и, за неимением кувшина, взял старую глиняную вазу. Затем слово в слово произнес мудреный текст, местами напоминающий откровенный бред и абракадабру, внимательно вчитываясь в слепой шрифт мятых листков. Но, увы, нечего не произошло. Студент ждал целых полчаса, пару раз даже яростно тряс вазу и заглядывал внутрь - листки на дне кувшина лежали безмятежным и мертвым грузом. Он с досадой поставил вазу на стол и занялся другими делами. Затем вернулась его мать с порцией новых сплетен из большого мира, так его манящего и ненавидимого одновременно. Уже далеко за полночь, когда студент собирался ложиться спать, он вспомнил о вазе, и решил вернуть ее на место, в древний сервант. Взяв вазу в руки, он с удивлением обнаружил, что она как-то странно подрагивает. Заглянув машинально в кругляш широкого глиняного горла, студент похолодел от внезапно нахлынувшего ужаса: его нарезанная квадратами бумага сама собой с бешеной скоростью кругами носилась вокруг неровного глиняного дна. Вазе удалось выжить лишь чудом. Странно, но крепкая глина выдержала удар об щербатый паркетный пол. Посудина только перевернулась, и листки разлетелись в разные стороны. Студент, все еще дрожа всем телом, присел на краешек кровати, попытался взять себя в руки и хоть немного успокоиться. В конце концов, что такого произошло? Всего лишь очередной фокус, пусть самый яркий и необычный, но все равно, просто фокус как фокус, ничего ужасного и пугающего. Просто страшная сказка и больше ничего. Можно даже еще как-нибудь попробовать. Потом, на досуге. Но на самом деле студент не прикасался к манускрипту почти четыре месяца.
Тем временем уже шли последние полгода его обучения в городском ВУЗе, то есть самое горячее время, такое волнующее и прекрасное одновременно. Занятия уже закончены, время готовиться к госэкзаменам и писать диплом, но что значат для тебя все эти хлопоты, когда до них еще полгода, то есть целая вечность? Его одногруппники писали и списывали дипломы, пытались предугадать, что именно будет в билетах будущих экзаменов, влюблялись и ссорились, дрались и мирились, устраивались на работу и бросали ее, ездили на стажировки и поступали куда-то еще, в общем, нащупывали свою дорогу в такой непростой, взрослой жизни так, как только могли. Студент же теперь, когда на занятия не надо было ходить каждый день, совсем забросил учебу. Дипломная работа прочно застряла на первой главе, из шестидесяти билетов он знал приблизительный ответ едва ли на пятнадцать, но, во-первых, время еще было, а во-вторых он уже умел делать такие штуки, что увидев их, любой, даже самый опытный профессор, был бы немало поражен. Кроме того, студент изменился внешне. Нет, он был все тем же худосочным нескладным юношей, как и прежде, но что-то в его взгляде заставляло собеседников почувствовать какой-то дискомфорт и побыстрее закончить с ним беседу. Он стал фанатичным приверженцем черного цвета. Вещи прочих цветов покинули его гардероб с жестокой неумолимостью. Он стал еще меньше интересоваться событиями реальной жизни, мирно текущей каждый день где-то совсем рядом с ним, зато с каким-то болезненным наслаждением начал посещать места убийств, аварий, катастроф и прочих злодеяний, особенно тех, где недавно оборвалась чья-то жизнь. А последнее событие, когда среди белого дня у входа в кафе за углом застрелили бизнесмена и случайную престарелую прохожую, стало для него просто подарком. Во-первых, это случилось совсем рядом, а значит, не придется снова переживать эту привычную боль, в которую со временем переросло его чувство неловкости от присутствия большого количества незнакомых людей. Во-вторых, трупы еще не успели убрать, мерзлую кровь засыпать песком, а всех зевак разогнать, то есть картина происшествия была еще никем не испорчена. В-третьих, в ней участвовал реальный персонаж, жилец соседнего с ним дома, неуклюжий молодой толстяк по имени Виктор. Это именно он рухнул в одну кучу с убитой старухой, а потом, воспользовавшись общей паникой и смятением, беспрепятственно удрал с места происшествия. Студент не знал его лично, но идя на редкие субботние занятия, каждый раз встречал его, бредущего по двору с тяжелыми сумками в руках, вероятно, возвращавшегося с какого-нибудь утреннего рынка, его потертое пальто нелепо колыхалось на ветру, а сухонькая старушка, скорее всего мать, семенила рядом с ним и, пытаясь потуже завязать ему на шее шарф дикой розовой расцветки, все причитала: "Витюша, горло простудишь! Витенька, давай я его тебе получше завяжу!". Студент мрачно усмехнулся. Да, имея такую мамашу, недолго и самому стать маньяком! И все же, черт побери, почему так повезло именно этому увальню? Повезло быть в самом центре преступления, видеть, как все это происходило на самом деле... Зачем ему самому все это надо, студент и сам не знал. Что-то непонятное, темное, липкое и страшное ворочалось, ревело и клокотало в его душе и, не находя выхода, периодически пыхтело и булькало в окружающий мир гневным, раскаленным паром, как закипающая на плите каша. Это состояние одновременно и пугало его, и наполняло каким-то странным, влекущим и пьянящим восторгом. Ему хотелось каждый день жить этим чувством, дающим ощущение какого-то непонятного превосходства, позволяющим пусть хоть иногда, но ощущать себя кем-то более сильным, мудрым, безжалостным и бесстрашным, кем он был на самом деле. Студент так бы и дальше продолжал медленно погружаться в пучину своего призрачного и безумного мира, если бы однажды не встретил студентку.