Аннотация: 1943, Турция, Измир. "И куда ты идешь?"
Измир, 1943
Бывают дни, когда мне кажется, что время мое опять останавливается. Бывает, что я не могу справиться со странным, тревожным чувством, что события летят мимо меня, как вода в горном ручье над камнями. Тревожно же мне оттого, что справиться с этим чувством, прогнать его я не могу. Оно приходит и уходит независимо от меня. Раньше оно предостерегало, сейчас пугает меня впустую...
Солнце спасает меня. Стоит побыть под солнцем - все проходит, но сейчас солнца нет.
Солнца нет, потому что ночь... Само пройдет.
Протрезвею совсем, пойду дальше. Куда пойду? Вспомнился насмешливый голос И куда ты идешь? Вспомнился так, что даже показалось, вот он где - то рядом, совсем близко, может за вагоном на соседнем пути...
Ощущение расплывчатое, неясное и незнакомое. Мелькнуло и исчезло. Но мало ли кто в этой толпе может быть.
Свет фонарей расплывался у меня перед глазами, и плевать. Вокруг много людей, мало света, все торопятся, заняты делами, носятся мимо под лязг непрерывно работающей колонки, плеск льющейся из нее воды, свистки паровозов...
Я вытер глаза и обернулся.
Люди сновали по узкому проходу между поездами. Левый состав благоухал железом, оружейной смазкой, соляркой и дегтем. Из-под брезентовых чехлов пахло новой резиной и полированной сталью. От соседнего несло карболкой, мылом и спиртом, и кресты на вагонах казались написанными кровью.
Вокруг кого только не было, как в Александрии Египетской - с того и этого берега моря. Турки в полицейской форме у колонки следили за порядком, с подножки оружейного эшелона доносилась итальянская речь, на площадке санитарного медсестра в переднике развешивала белье. Всеми воротами Кхассы я мог бы поклясться, она француженка. Даже время бедствий не заставило ее пренебречь тонкими чулками и духами. У колес состава женщина в черном платье до пят успокаивала своего малыша. Завитки прядей выбивались из-под платка, она отводила их за ухо, но они выскальзывали снова и снова. За ее спиной толпились военные, пятеро или шестеро. К среднему подошла, пошатываясь, совсем молодая девушка, протянула неуверенно руки. Не я один сегодня пьяный... Выцветшее платье, синяя кофта, растрепанные волосы. Эта не француженка, англичанка, быть может?
Что она не то и не другое я понял, когда ее руки обвились вокруг шеи лейтенанта и потянули к себе, медленно, но настойчиво, приподнимаясь на носочках навстречу ему.
Дразнящее, как перышко чувство - это она и была. Неужели одна? Или глаза мои подводят меня?
Напасть открыто, на вооруженного человека, в людном месте - это надо совсем ополоуметь. Она и выглядела нездоровой: взлохмаченные, бесцветные волосы, нетвердая походка, шарящие руки и беспокойные, нервные пальцы.
Парень в ее объятиях выглядел смущенным и нерешительным. Сослуживцы подбадривали его дружными воплями, и он тоже ее обнял. А я все думал, что кто-то с ней есть...она же совсем молодая, кто-то должен быть.
Кто-то, кто вмешается и не допустит. До того, как она, припала к шее военного, до самого его крика, я вертел головой по сторонам, пытаясь рассмотреть, почувствовать, понять. Но уж когда парень заорал, думать стало поздно.
Мне пришлось расталкивать, распихивать, окруживших ее военных. Один тянул ее за локти, другой за одежду, третий уже шарил в кобуре, а она пустила в ход когти, и не желала выпускать жертву.
- Пропустите, - требовал я на всех мне известных языках, какие смог вспомнить. - Пропустите, дайте пройти!
- Что за дьявол? - по - французски заорал один.
- Никак нет, лейтенант, это моя сестра. Она тронутая. Да отпустите вы ее. Его держите. И тяните.
Военные навалились на своего дружка, а я схватил "сестру" обеими руками и дернул, кусок кителя остался в ее руках, но жертва вырвалась. Она извивалась и брыкалась, чуть не выскользнула, но потеряла равновесие.
- Я тебя не выпущу, - шепнул я ей на ухо. - И ты не вырвешься. Я сильнее. Прекрати.
Она вскрикнула и вцепилась зубами мне в запястье...
Напугал. Но лучше, я ее напугаю. Вон один стоит с револьвером, а от огнестрельного оружия даже пьющим кровь бывает несладко.
- Уберите, - сказал я ему. - Она боится...
Он колебался, но к нему подошел самый старший из них, подтолкнул под локоть, молча указал назад.
Меня спросил:
- Помощь нужна?
Я помотал головой.
- Справлюсь.
Он кивнул.
- Да, я смотрю - тебе не в первый раз. Как ты с ней ловко. А она у тебя сильная. Часто с ней такое?
Черт бы его побрал с его любопытством.
- Ее оккупанты напугали, - соврал я. - Вы лучше идите своему помогайте, а то она на форму военную бросается.
На крики из санитарного поезда выглянуло сразу несколько женщин и пара санитаров, укушенного повели в вагон, а я спросил у "сестры" тихо:
- Ты руку мне решила сломать?
Зубы она разжала, но отпустить я ее побоялся. Вокруг уже начали задерживаться и засматриваться на нас люди.
Ее трясло. Не от холода, и не от страха - от жажды. Очень молодая и страшно голодная. Она, наверное, шла и видела только кровь и кинулась на того, у кого кровь была ярче, чище - на молодого и здорового, не понимая, ни кто он, ни что вокруг, ни где находится.
Я огляделся. Ей нужна была кровь - немедленно, прямо сейчас. Но здесь, между двух поездов, слишком людно.
Я увел ее за станционные домики в заросли кустарника, подальше от фонарей, уговаривая, что бояться ей нечего, я ей не враг, и кровь сейчас будет. Путевого обходчика, попавшегося нам на переезде, я поманил за собой. Так, втроем, мы дошли до развалин у края насыпи.
Она пила, захлебываясь, жадно и неумело, как щенок, только что освоивший блюдечко с молоком, и менялась на глазах. Посеревшая кожа потеплела, порозовели щеки и перестали трястись руки. Она на секунду оторвалась, и, когда взглянула на меня, в глазах уже появились искорки, и не осталось следа отупения.
Я решил, что теперь она сможет говорить разумно, и спросил, как ее зовут.
- Элис, - сказала она. - Элис Симмонс.
Она ехала на санитарном поезде, не на том, что стоял на станции пустой, в ожидании отправки к местам боев, а на другом, который вез раненных от Дарданелл в Анталью и Мерсину.
- А это что за место? - спохватился я.
Элис взглянула на меня почти с ужасом.
- Ты не знаешь, где находишься?
- В Турции, - уверенно сказал я. - Но мне - то все равно, где я, а вот где твой хозяин? Тебя обратили совсем недавно, почему же он тебя бросил?
Элис вдруг всхлипнула, на глазах показались слезы.
- Я его потеряла...
Хозяин не бросал Элис. Она вышла на станции набрать воды и найти себе крови, но растерялась, замешкалась, эшелон перегнали пока ее не было на другие пути, и отправили дальше раньше, чем обещали. Элис растерялась. Она боялась отойти от станции, в надежде на попутный поезд, боялась охотиться при людях, пока от жажды не стало мутиться в голове. Весь прошедший день она провела на вокзале, но тоска по хозяину лишила ее покоя, и с наступлением ночи погнала наружу. Так она и кружила по вокзалу и путям вокруг него, вне себя от ужаса и от беспокойства, пока совсем не перестала понимать, что делает.
- Когда ты отстала от поезда? - спросил я.
- Кажется вчера?
- Вчера? Странно...
- Что?
- Твой хозяин должен был уже заметить, что ты пропала и вернуться.
Элис помотал головой. Губы у нее дрожали:
- Он не... не моооожет.
Через несколько минут рыданий я выяснил то, о чем давно подозревал - даже если ваши раны заживают за несколько минут или секунд, вы все равно не можете безнаказанно наступать на противопехотные мины. Хозяин Элис оказался в санитарном поезде, едва не погибнув при взрыве. Бедной Элис пришлось долго умолять санитаров подобрать его, они не хотели возиться с тем, кому все равно, по их мнению, не выжить. Только чтоб заставить Элис уйти с усеянного трупами поля его все же перевязали наскоро и дотащили до поезда. Но и там доктора, едва взглянув на смятое взрывом, посеченное осколками тело, отмахивались от Элис и торопились к другим, к тем, кого еще можно спасти. Элис казалось, что мир катится под откос. Анжей, сильный, отчаянный, надежный как скала Анджей, который в дугу сгибал винтовки, не боялся ни огня, ни воды, ни пули, лежал почти мертвым. Анжей, который обещал ей вечную жизнь, и пел ей непонятные, но все равно прекрасные песни на незнакомых языках, теперь не видел и не слышал ее, и от него - ни слова, ни звука, ни стона ...
Она совсем расстроилась, вспомнив первую ночь в поезде, я пытался ее успокоить, но без толку.
- Я хочу к нему - плакала Элис. - Мне без него плохо.
Еще бы - она совсем недавно перестала быть человеком. - Давно ты пьешь кровь?
- Не помню.
- Хоть месяц прошел, как он тебя обратил?
- Не помню...
Потерять хозяина, будучи трех недель от роду... Ей должно быть не просто плохо - невыносимо.
- Но ты знаешь, куда вы ехали? Куда шел ваш поезд?
- Не знаю...
Я оглянулся на завороженного обходчика. Прокушенное запястье я ему перетянул его же платком, пока разговаривал с Элис, и он так и стоял подле нас, блаженно пялясь в стену.
- Что это за место?
- Басманэ, - ответил турок.
- Впервые слышу, - признался я. Или я его не понимаю, или он меня. Неудивительно, по-турецки я знаю два десятка фраз, он тоже не полиглот, судя по всему.
- Это Смирна, - пробормотала Элис.
Смирна...
Два дня назад я выбрался из лодки рыбака Александроса в бухточке чуть западнее Чешме с двумя канистрами виноградной водки. Александрос удивленно качал головой, пока я вытягивал на берег его "Аристею" и приговаривал, что сам не понимает, отчего согласился на это безумие - везти меня на материк, к неверным, мимо немцев. Мы отпраздновали счастливое прибытие, сняв пробу с первой канистры. Вскоре Александрос утратил связанность речи, а затем упал на песочек и заснул. Я отнес его в лодку, повесил связанные шнурками ботинки на шею и отправился дальше. Я уже был нетрезв, но канистры еще булькали утробно и глухо и я хорошо помню, как встретил патруль. Они претендовали на то, чтоб быть правоверными мусульманами, но я их убедил, что пророк погорячился насчет вина. Думаю, утром тела их пребывали в похмельном томлении, а души мучались совершенным грехом. Точно, однако, мне неизвестно. Последнее, что я помню из той ночи - как мы впятером распевали какую-то патетическую песню. Я не понимал ни слова, но орал вместе со всеми.
Потом я помню себя, сидящим у дороги. Канистра, которую я обнимал, изрядно опустела. Вторая канистра исчезла. Рядом дремал какой - то оборванец, а за кустами поднималось солнце. Я проникся любовью к миру и приветствовал восход в самых изысканных стихах, какие вспомнил. Оборванец проснулся, обозвал меня добрым человеком и мы с ним прикончили остатки моих запасов.
В следующий раз я пришел в себя уже на вокзале. Какая - то сволочь пыталась поживиться моими ботинками. Похоже, вор решил - раз они болтаются у меня на шее, значит, я все равно в них не нуждаюсь. Я прогнал его, доплелся до колонки с водой и под осуждающими взглядами турецких полицейских сунул голову в цинковый желоб с водой.
Где я оказался, меня не интересовало - я радовался, что печаль моя об Аргире немного улеглась и не сжимает сердца моего, причиняя боль, а от обиды уже не хотелось бежать на другой конец света, подальше от нашего дома и от оливковой рощи на холме.
Выходит, за два дня я добрался от Чешме до Смирны. Километров шестьдесят - семьдесят...
Я махнул турку, чтоб он шел своим путем и повернулся к Элис.
- Одной тебе будет сложно. Я живу неподалеку... мы живем.
Лучшее, что я могу сделать для нее - увезти туда, где есть кому объяснить, что с ней происходит и помочь освоится. Как ни противна мне была еще мысль о возвращении, но бросить я ее не мог, а воспитатель из меня никудышный, я никогда никого не обращал.
- Думаю, никто не будет против, если ты побудешь с нами, - сказал я. - Мы оставим твоему хозяину весточку на станции. Когда он сможет сюда добраться, без труда тебя найдет. Согласна?
Элис отвела глаза, смущенно прикусила губу.
- А ... а ты ... ты сам - кто?
Я протянул ей руку:
- Джонатан Шери. Рад встрече с тобой, Элис.
Элис осторожно пожала мои пальцы.
- Ты вампир?
До чего поганое слово...
- Пьющий кровь, - поправил я.
Элис снова смущенно отвела взгляд.
- Ты на моего Анжея совсем не похож...
Я не удержался от смеха.
- Ты сама-то на него сильно похожа? Мы все разные.
Я подал ей руку, она поднялась, отряхнула юбку, поправила растрепавшиеся волосы... Пока мы возвращались к станции она расспрашивала меня...
- А с кем ты живешь?
Меньше всего мне хотелось думать сейчас о том, с кем я живу. Эта мысль возвращала меня к подножию холма, к старым оливам, к моим растерянным упрекам и к категоричному ответу На моей земле этой дряни не будет! Пусть не будет, пусть - как ты скажешь, ты умнее, я тебе верю. Аргира можно было прогнать, выжить с острова, но убивать его в доме, куда он приглашен гостем...
Я замешкался с ответом и Элис тронула меня за локоть.
- Так с кем?
- С Шумерским демоном и его обращенной, - отшутился я, отгоняя неприятные воспоминания.
"Демон" ее ничуть не смутил.
- Я думала, что Анжей тоже демон, - призналась она. - Пока он следил за мной и приходил ко мне поговорить о вечной жизни, я его страшно боялась. Где вы живете?
- На Хиосе.
- Но это же остров?
- Верно.
- И там немцы.
- Они нам не особо мешают.
- И это далеко.
- Ерунда, найдем машину, доберемся до моря, а там всегда есть, кого нанять для переправы. Здешние жители контрабанду считают престижным занятием. А раз провозят провиант, значит и нас провезут. Как, ты думаешь, я сюда - то попал?
- И как там на Хиосе?
Я подумал о Хиосе. О белом домике на склоне горы, о красных цветах, нарисованных на голубых ставнях, о серебристой тени оливковых деревьев. О спеющих над садовым столом мандаринах, о темных виноградных гроздьях, покрытых росой. О рассветах и закатах, и о море. О похожих на морские волны завитках меандра над входом, о золотистом загаре на Элизиной коже, о волнистых прядях на вышитых подушках... И ответил.
- Почти рай.
Если не думать о камнях у тропинки под кронами старых олив, действительно рай. Был...
Я сам все испортил.
- А зачем ты сюда приезжал? - спросила Элис.
- Напиться.
- Напиться?!
Элис не понимала. Я и сам не очень понимал. Разве это верно - отправляться за пролив, мимо сторожевых катеров, в страну неприемлющих спиртного последователей пророка, чтоб напиться? Это только предлог. После гибели Косты, мне невыносимо было оставаться там, на безмятежном Хиосе, рядом с убийцей, и я сбежал. Вот настоящая причина. Мы с Аргиром были едва знакомы, и меня гнало прочь не столько сожаление о нем, сколько обида.
- Приятеля поминал, - сказал я. Нельзя же рассказывать, как все было на самом деле.
- Что с ним случилось?
Женщина - самое любопытное из созданий под солнцем и во тьме. Я скажу "он умер", она спросит "отчего?", и так слово за слово потянет меня назад в мою печаль, из которой я едва выбрался на двух канистрах виноградной водки.
- Во времена бед, что толку говорить о несчастьях? - сказал я. - Надо вспоминать дни веселья, часы счастья и надеяться, что они повторяться.
Элис улыбнулась, вытирая слезы с лица.
- Хорошие слова. Это Шекспир?
- Нет.
- А кто?
- Я.
Она покачала головой.
- Не может быть! Я слышала что-то похожее раньше. Ты цитируешь кого - то из классиков.
Я пожал плечами.
- Чушь. Хотя... может это кто-то из классиков процитировал меня?
Элис рассмеялась.
Мы остановились, пропуская состав. Он медленно полз мимо нас. На площадках, на узлах и чемоданах дремали люди. Война согнала их с родных мест, они бежали подальше от взрывов и выстрелов, в поисках пищи и безопасных мест. Элис, глядя на проходящий поезд, ухватила меня за руку.
Я сжал ее ладошку, чтоб не думала, что я ее тут брошу. Ночь уже готова была уступить утру, звезды гасли, и небосвод светлел.
- Если мы поторопимся, то к вечеру будем на Хиосе, - пообещал я. - Заночуем в порту. Там живет чудесная женщина по имени Елена. У нее орава замечательных детей и муж - бандит. По утрам она печет булочки с изюмом для офицеров и для нас сделает парочку.
- Но мне больше еда не нужна, - возразила Элис. - я ей все равно не наедаюсь, сколько бы ни ела.
- Но на вкус еда хуже не стала, верно? Зачем же лишать себя удовольствия? Мы останемся у Елены на ночь, встанем на рассвете, позавтракаем и пойдем к нам на гору.
- На рассвете? - переспросила Элис встревоженно. - Днем? Джонатан, я не могу ходить днем по улице.
Сердце мое замерло, когда я это услышал. Она не может ходить по улице днем. Я молча смотрел вдаль, на полосу лазури, которая рвалась вверх от крыш и куполов, размывая ультрамарин ночи. Может, я что-то не понял?
- Почему? - спросил я.
- Солнце... я не могу на солнце.
Дитя Ночи. Она не может выйти на дневной свет, как не мог Коста. Косту это угнетало, он был арголидским греком и ночами тосковал о ярком свете, но днем забивался в дальнюю комнату, где окно было заложено камнем, и день проводил в оцепенении, равнодушный ко всему в мире. Сон настигал его каждое утро и разбудить его раньше заката было невозможно. Он жаловался, что в море не может уходить надолго, опасаясь не успеть вернуться к рассвету.
- Что за жизнь для грека без моря, - говорил он. - Отец мой, и дед мой, и прадед, и его отец, и все прочие в нашем роду проводили с лодками больше времени, чем с женами, а мне достается лишь несколько часов темноты и полночи пути - от берега и назад.
Из-за этой тоски он и согласился попробовать то, что я придумал. Мне казалось, что я могу использовать заклинания, чтобы исправить его природу и эта идея занимала все мои мысли. Я постоянно слышал, что Дети Ночи не в лучшую сторону отличаются от Солнечных, что они прожорливы, выпивают свои жертвы насухо, и неосторожностью привлекают внимание людей, становясь причиной гонений. Ошибка природы. Мне хотелось исправить эту ошибку, и когда я поделился своими планами с Костой, он сам предложил проверить на нем мою идею.
Мы решили, что сделать это надо подальше от людных мест, поэтому я привел его домой. Дом, стоящий среди оливковых деревьев, был почти незаметен от дороги, и гости у нас случались редко. Заклинание было произнесено, но рассвет обманул наши ожидания - солнце по-прежнему было немилосердно к Косте. Оставалось только дождаться вечера, чтоб проводить его назад, на побережье. Ближе к вечеру мы с Элизой спустились вниз, раздобыть еды, а когда вернулись Коста Аргир был мертв.
И на все мои вопросы ответ был один.На моей земле этой дряни не будет!
Я не могу отправиться с Элис на Хиос. Детей ночи там поджидает смерть и привести эту девушку в наш дом все равно, что убить.
- Элис, - сказал я, - знаешь, я вот что думаю...
Возвращаться нельзя, но и бросить ее здесь я не могу. Одна, без хозяина, она легко может погибнуть. Остаться с ней? Воспитатель из меня никудышный - я никогда никому хозяином не был. Да и был бы - не знаю чем бы это помогло. Она Дитя Ночи, мы с ней разные, мне будет сложно присматривать за ней, слишком мало я про них знаю. Я отчаянно пытался вспомнить нашу ссору над трупом Косты. Ты знаешь, сколько он жрет? Ему же литра три надо в день! Сколько надо Элис?
Я вздохнул.
- Элис, без хозяина тебе сейчас будет очень трудно. Я думаю, нам надо все же попытаться его отыскать. Вдруг ваш поезд на соседней станции остановили и он ждет тебя там. На Хиос мы всегда успеем.
Элис смотрела на меня блестящими, восторженными глазами.
- Мы будем искать Анжея?
- Согласна?
- Да!
- Тогда вперед.
Я подхватил ее, поставил на подножку последнего вагона идущего мимо нас поезда и сам запрыгнул следом...
-- Где это видано, -- бубнил у меня за спиной Тараскос, -- чтобы честному человеку запрещали рыбачить для собственно пропитания. Да и кто, скажите на милость, согласиться отдать лодку этим людям, они же не отличат севера от юга без компаса.
Я слушал его вполуха. Меня занимала стрекоза. Я потянулся к виноградной грози на соседней лозе, а она приземлилась на мои пальцы. И так я и сидел теперь - с вытянутой рукой, любуясь блеском солнца на тонкой слюде ее крыльев.
Полдень только - только миновал, от пения цикад звенели и небо и земля, после ночной грозы зелень переливалась ярким шелком, виноградные листья светились изумрудом, ягоды, налитые соком, манили, обещая сладость мякоти и терпкость косточки.
Я сидел подле опоры лозы, лучики солнца пробивались сквозь пышные плети, скользили по моим рукам и лицу, дразня.
Тараскос чинил сеть. Деревянный челнок в его руках казался маленьким, но потемневшие от дегтя и загара ладони размеренно двигались над ячейками, связывая бечеву в узлы, заплетая прорехи... Сеть стелилась вокруг него грудой, будто выкинутая штормом морская трава вокруг прибрежной скалы. Иногда он шевелил бровями от усердия и тогда становился похож на озадаченного моржа. И сеть его, и одежда, и он сам пахли рыбой. Земля у его дома была щедро засеяна рыбьей чешуей, и даже молоко его коровы пахло селедкой.
Тараскос был неистощимым кладезем историй, сказок и баек. Он мог с наступлением темноты сесть на стул у огня и начать рассказывать свою родословную, но к утру так и не добраться ни до кого из дедов. Немудрено - ведь одних только братьев было у него семеро, и каждый был женат на одной из дочерей славных здешних родов, о которых нельзя было умолчать. Их истории сплетались причудливо с легендами их земли, события их жизней выкатывались с камнепадами, и утекали с дождями, ветви олив росли и тянулись к небу вместе с их детьми.
Рокочущий голос Тараскоса отлично ложился на музыку птичьих пересвистов, звона цикад и шороха волн. Тараскос мог рассказывать бесконечно, я мог бесконечно слушать. Он относился ко мне с той любовью, которую хороший рассказчик всегда питает к восторженному слушателю. Те часы, что следуют за полуднем, я проводил на его веранде, оплетенной лозой, наслаждаясь солнцем, ветром с моря и его речами. Это была самая сердцевина дня, самый сок, самая сладость.
У Тараскоса, я это видел, было ко мне множество вопросов. Мучающее его любопытство он крепко держал в узде, но скорее от опасения потерять аудиторию, чем из деликатности.
Пока я, боясь шевельнуть пальцами, разглядывал стрекозу, Тараскос с недоумением и благостью рассматривал меня.
- Что ты за человек? - воскликнул он. - Все заполонили эти малохольные, они наводят свои порядки, заставляют нас сидеть на берегу, стреляют в честных людей - конца этому нет, и ...
Он с размаху хлопнул себя по колену.
- И ты сидишь тут и разглядываешь стрекоз!!!
Я улыбнулся. Кое - кто из сыновей Тараскоса вроде как отправились на Санторин к тетке своей покойной матушки, помогать ей по хозяйству. Но мне думалось, они растили там свинцовый виноград.
- Это не навсегда, - сказал я тихо, чтоб не спугнуть свою гостью.
Тараскос покачал головой.
- Откуда тебе знать?
Я промолчал, прислушиваясь к еле слышному гулу за гребнем горы. Все проходит. Орлы рейха вместе с их имперскими мечтами будут там же, где барельефные портреты Аккадских демонов и саркофаги правителей Фив. То есть, в лучшем случае, в музее.
- Ты можешь до этого не дожить, - честно признался я. - Но исход несомненен.
Тараскос опустил челнок на колени, вглядываясь в меня пристально.
- Мне, порой, кажется, что ты блаженный, - сказал он. - Я вчера видел, как ты собирал виноград.
Я вспомнил, как замечтался, обходя с корзиной его виноградник. Мне чудились совсем другие места. Грозди ложились в ладонь, а я вспоминал пышные локоны, которые обвивались вокруг моих пальцев на других берегах этого моря. Темным томным блеском горел под кожицей сок. Поднося ягоды ко рту, я думал о губах, обведенных кармином, вспоминал тех, что были со мной ласковы на Крите и в селеньях морских торговцев, о черноволосых и медно - рыжих, тонкостанных и полногрудых, певуньях и танцовщицах, любимых годами и краткими часами одной ночи...
- Клянусь богом, - продолжал Тараскас, - я увидел праведное сияние вокруг тебя. Я бы решил, что сам Господь идет с тобой рядом, если б хоть раз встретил тебя в церкви.
Я рассмеялся. Стрекоза взмыла ввысь, мелькнув в синем небе. Гул перерос в рокот, из-за вершины горы потянулась цепочка самолетов.
- На турков, - безошибочно определил Тараскас. - Задрав голову, он смотрел на самолеты и радостно улыбался. - Ну, хоть какой-то резон в этой войне, пусть стамбульским собакам тоже достанется!!!
Гул становился все громче и громче, и казалось, что бомбардировщики не плывут в синеве крохотными крестиками, а пикируют прямо на наши головы. Кто-то схватил меня за локоть и затряс.
- Джонатан, - закричала над ухом Элис. - Проснись, налет!
Я открыл глаза вместе с первыми взрывами. С грохотом и треском состав подкинуло. По вагону метались люди, женщины хватали детей и пытались протиснуться к выходу. Гул моторов перекрывали их крики и детский плач. Элис прижималась ко мне.
- Наружу, - кричала она. - Нам нужно наружу.
У обеих дверей вагона люди сбились в плотные шевелящиеся толпы. Мы, наверняка, их покалечим, если будем пробираться насквозь. Я вышиб прутья из оконной решетки и повернулся к Элис. Она смотрела на пологий каменистый склон, залитый солнцем в замешательстве, зная, что из поезда надо убираться и не в силах преодолеть страх. Я подхватил с пола оброненный в суматохе узел, тряхнул его - на пол посыпались тряпки, одежда, медная турка, полотняные мешочки с сахаром и рисом, а в руках у меня осталось огромное бедуинское покрывало, в которое все это было завязано.
- Поможет? - шептала Элис, пока я укутывал ее.
- Конечно, - заверил я.
По рассказам Косты выходило, что вытащить его на солнечный свет надолго - все равно, что облить кипятком. Но я надеялся, что несколько минут на солнце не сильно повредят Элис. Она отличалась от Косты, днем оставалась почти такой же бодрой, как ночью, жажда настигала ее часто, но крови для ее утоления требовалось совсем немного. Я беспокоился и спрашивал, сыта ли она, но Элис меня заверяла каждый раз, что выпить больше не в состоянии, и сам я видел, как ее преображают несколько глотков.
- Прыгаем и бежим подальше от поезда, - сказал я, подталкивая ее к окну. Гул моторов над нами снова стал громче, и бомбы могли посыпаться в любую секунду, но Элис вскрикнула и уперлась в раму руками.
- Нет, я не могу! Я не могу! Я боюсь!
Я попытался убедить ее.
- С тобой ничего не случиться.
Но она только мотала головой.
- Уходи, оставь меня, я туда не пойду.
Мне не хотелось испытывать нас на прочность. Участи Анжея ни себе, ни Элис я не желал, уговаривать ее долго не мог - мне казалось, я уже слышу свист воздуха вокруг летящих на нас авиабомб. Предчувствия оправдались секунд через пять после того, как я схватил ее и выпрыгнул на склон, но когда вагон разлетался на щепки, мы уже бежали прочь от него вместе другими людьми, не оглядываясь на треск. Нас толкнуло взрывной волной, окатило мелкими камешками и древесной трухой, но ничем больше не зацепило. Бомбы взрывались и взрывались, и мы не останавливались. Элис я держал за руку - раз плюнуть потеряться в этом бардаке. Хорошо еще, она престала упираться.
- Почему? - кричала Элис на бегу. - Почему они это делают? Это разве не нейтральная страна?
- Смотри под ноги, - посоветовал я.
Турция может и не участвует в боевых действиях, но по ее дорогам исправно идут эшелоны с оружием и солдатами, санитарные и продовольственные поезда. И всем это хорошо известно.
На пути попалась воронка, я спрыгнул в нее и Элис потянул за собой. Еще один взрыв присыпал нас землей. Мы свернулась на самом дне ямы. Мелкие камушки барабанили по моей спине, пыль лезла в глаза, но осколки пронеслись мимо. От взрывов закладывало уши, а от страха пересохло в горле. Элис, лежа подо мной уткнувшись в землю, плакала, но если бы у меня были для нее слова успокоения, она все равно не услышала бы их в грохоте и вое. Я сам ее не слышал, только чувствовал, как она вздрагивает.
Взрывы прекратились внезапно, грохот смолк, рев самолетов превратился в гул, и мы смогли поднять головы без опасения. Над краем воронки, завиваясь дугами и петлями, плыли дымные ленты, воздух пропитался запахами горелой селитры, горячего железа и меди, откуда-то потянуло свежей кровью и еще чем-то непонятным, вроде пригоревшего молока.
По припорошенному ровным слоем пыли лицу Элис протянулись мокрые дорожки. Я принялся оттирать эту грязь уголком покрывала, стараясь, чтобы солнце не попадало на нее, но она все никак не могла успокоиться, слезы лились и лились.
- Они больше не прилетят, - пообещал я. - Не бойся.
Это я мог обещать спокойно, налеты на Турецкий берег были нечасты.
Элис всхлипнула.
- Я не боюсь...
- Чего ж тогда плачешь?
Она отвернулась от меня, опять упала ничком и зарыдала.
- Мне стыдно.
- Отчего?
На нее было больно смотреть - так она убивалась, и я даже забеспокоился, не из-за меня ли. Может, я что-то сделал не так?
- Я испугалась в вагоне, - призналась Элис, - испугалась и не хотела идти.
Мне стало ее жалко. За три дня, пока мы медленно ползли вместе поездом вдоль побережья, она успела рассказать о себе. Большей частью, она проводила время в закрытом учебном заведении для девочек из порядочных семей, хотя, выслушав ее, я засомневался, подходит ли слово "приличный" для семьи, отдающей ребенка в подобное место. В ее пансионе стыд культивировали, холили и взращивали, трепетнее, чем оранжерейную орхидею. Учили стыдиться плакать, когда больно, стыдиться смеяться, когда хорошо, и поощряли изображать равнодушие, именуемое "достойным поведением". Прошлая жизнь для нее померкла, но не пропала и она все еще носит на себе ее следы, как носит на шее серебрянный крестик.
- Мне было страшно, - твердила Элис. - А теперь мне стыдно.
Я подобрался к ней поближе, и, гладя по спине, спросил:
- Из-за этого? А я тоже испугался. Мне в жизни так страшно не было!
- А Анжей говорит, что я ничего не должна бояться, - возразила она. - Он велел мне ничего не бояться...
- Поняяяяятно! - обрадовался я. - Дурак твой Анжей!
Элис, выпрямилась и уставилась на меня такими сияющими гневом глазами, что хоть на картину, волосы, чудесные, каштановые, с рыжинкой, растрепались и выбились из-под покрывала, на все еще белом от страха носике проступили веснушки, но на щеках уже появился румянец.
- Анжей тебе велел ничего не бояться, верно? Он же велел тебе остерегаться солнца, так? - терпеливо объяснял я. - Он твой хозяин и нарушить его слово ты не можешь. А тут вышло, что сидеть под крышей нельзя, а надо идти на солнце. Но солнца надо бояться, хотя бояться нельзя. Понимаешь?
- Не совсем.
Она растерялась. Солнце светило ей на руки и запястья, но она этого будто и не замечала, пытаясь понять, что невозможно выполнить два противоречащих друг другу указания одновременно. Пока она размышляла, я взял ее за руку. Ни следа ожога или красноты на пальцах не было и не было ничего в ней самой, что напоминало бы Косту Аргира. Его присутствие было холодным, как сырая стена портового мола, а от Элис шли тепло и свет и что-то вроде бликов на воде.
- Закрой глаза, - сказал я, - протяни руку вперед.
- На свет?
- Он не успеет тебе ничего сделать.
Элис нерешительно протянула вперед ладошку.
- Тепло, - сказала она блаженно улыбаясь. - Я так соскучилась по солнышку. У нас в Англии погода дождливая, ясные дни нечасто, но я как-то и не грустила. А когда встретилась с Анжеем и он мне запретил выходить на свет, так затосковала...
Она протянула вперед вторую руку, повертела пальцами, зажмурилась от удовольствия.
- Так хорошо, будто кровь.... - оглянулась на меня, спросила безразлично. - У меня руки обгорят?
Я вскочил на ноги и сдернул с нее покрывало. Я идиот, а она кто угодно, только не Дитя Ночи. Это можно было не заметить в Смрне, где я был нетрезв и призрак Косты тревожил мою совесть, но как это можно было не замечать все следующие дни?
- С тобой все будет хорошо! - сказал я завороженно глядящей на солнце Элис, обнимая ее. - Вот теперь с тобой все будет прекрасно, и ты будешь жить вечно!