Аннотация: По жанру - рождественская сказка. Но - будьте осторожны, она жестка и груба. Enkel (голл.) - некто, некоторый, один.
Энкел всегда сознавал, что детство и ранняя юность его были счастливыми неправдоподобно, может, и слащавыми даже - как кинолента для самых маленьких зрителей, и хорошо помнил момент, когда лента оборвалась.
Под окнами загрохотал мотоцикл. Сестра прекратила улыбаться, вскочила из-за стола, не встретившись взглядом ни с кем, выскочила за дверь. "Куда это она?" встревожился Энкел. Отец подмигнул:"Э, чего всполошился. Свидание. Девушка взрослая, а? Не все ей тебя нянчить." Энкел растерялся - как-то не приходило в голову, что сестру может выманить из дома грубый мужик, и будет ее обнимать по-хозяйски, и заберет навсегда. Мотоцикл грохотал весь май, четко по вторникам, четвергам и субботам, в 19:00 забирал, в 23:00 привозил - родители не могли нарадоваться такой пунктуальности. Но в последнюю субботу мая, как раз перед экзаменационной неделей, в десять позвонили. Мать взяла трубку, почти сразу стала кричать, странно подвывая.
Хоронили во вторник. Во гробу сестра казалась живой, и сердце Энкела осознало утрату, только когда гроб закрыли, и стали засыпать землей. Он убежал - долго шел в город по пыльной дороге, слезы застилали глаза. Уже рядом с домом столкнулся с Ликией - любовью первой, давней, и несчастной. "Эй, Энкел, ты что - обкурился? Ах я глупая, забыла, у тебя же сестра ... Бедный..." Ликия обняла его за плечи, на глазах ее выступили слезы - и вдруг стала целовать, быстро и твердо, как дятел долбит ствол. Энкел обнял ее, губы встретились на три долгих секунды. Ликия отстранилась - с озорной улыбкой. Она посмотрела ему в глаза : долго, глубоко, как смотрят в первый и единственный раз. Улыбка исчезла, Ликия побледнела и отступила на шаг. "Не подходи ко мне!" "Что ты, Ликушка?" Счастье, радость - они ведь приходят навсегда, это ведь не может прерваться? Энкел шагнул вперед, схватил Лику за плечи - она ударила его по лицу наотмашь, и закричала истошно, долго - как мать после того звонка. Тормознула патрульная машина, Энкелу сноровисто заломали руки и приложили головой о капот.
Очнулся уже в обезьяннике. Там Энкелу, с одной стороны, повезло - никто не бил и не домогался, с другой стороны - никто его не собирался ни выкупать, ни допрашивать. Сокамерники говорили - ментам не до того, в городе беспорядки. В пятницу к вечеру его вытащили из камеры: "Вали домой." "А паспорт?" "Вали. В понедельник получишь, 10 тысяч приноси." Отец обрадовался, обнял: "Слава Богу, сам пришел. А я денег никак не мог собрать - после похорон, и вообще - такое в городе делается." От него пахло водкой. "И в школу твою ходил - нет, суки, не допустили к экзаменам, и диплом не дают, 30 тысяч просят..." "Пап, а где мама?" Отец посерьезнел, попытался гордо выпрямиться - покачнулся, достал мятый конверт без марки. "Сынок, милый, прости меня, папа хороший, но жить я с ним больше не могу. Ты потом поймешь. Я устроюсь, найду тебя сама - обязательно. Прощай." Отец плеснул водки в стакан: "Глотни, сынок. Я давно тебе хотел рассказать. В техникуме я влюбился в твою маму. Она со мной ходила - а потом на беду с Витьком познакомил, с лучшим, гнуть, другом. И она стала с ним ходить. И напоролись вечером на гопоту. Ее изнасиловали, а Витек стал выступать - убили его сразу. Вот она вышла из больницы - я ей и сделал предложение, хотя все на меня пальцем показывали. И вроде все ничего было-то 25 лет - а сейчас вижу, зря, шлюха шлюхой останется."
"Ты чего, папа?" Отец вытащил две бейсбольные биты, швырнул на стол. "Брось, сынок, не думай об этом. Сегодня ночью зовут к городской управе - большое дело, вломим жирным крысам, отведем душу..." "Ты чего, пап? Я не пойду, и тебя не пущу - там стрелять будут." "Трусишь? Дерьмо, ублюдок, шлюшкин сын... Прибью." Отец гнался за Энкелем пол-квартала, потом отстал, а Энкел не замедлялся, как будто за счастьем бежал, не замедлялся - боялся расплескать решимость, бежал вдоль морской дороги, город кончился, дорога забирает вверх, поворот, обрыв - только не останавливаться ...
Первая секунда полета - я смог, посмел, радость, свобода. Вторая - нет, зачем, я хочу назад. Третья - третьей не было. Энкель застыл в воздухе и услышал: "Зачем ты так?" "А Ты-Ты зачем? Я верил Тебе, и любил, молился, свечки ставил..." "Ну как зачем - ..." Господь произнес фразу - и вроде слова там были все знакомые, но вместе не сцеплялись. Энкел попробовал повторить - ничего не вышло. "Не понимаю." "Ты еще молод. Нет необходимого жизненного опыта. Если бы ты прожил долгую жизнь ..." "А можно?" "Да. Можно. Молодец. Ты сам поднимайся потихоньку - а Я помогу." Долго взбирался Энкел по воздуху обратно на вершину скалы, много раз подступало неверие, но Господь помогал. Когда выбрался - Господь ушел, и Энкел остался один, в темноте.
Всю ночь шел по дороге в горы. Утром забрался в стог сена, поспал - и пошел дальше. Шел, пока не увидел на обочине деревянный крест, как бы домиком прикрытый. От креста шла узкая тропка вниз: вскоре открылась незаметная с дороги хатка. Из нее вышел страрик в черном. "Я Раймон, отшельник. Рассказывай." Энкел послушно рассказал все. "Да, поучительно. Оставайся у меня - в городе содом и гоморра, и это надолго." Так и остался - помогал с коровой, на пасеке, сено косил, удил рыбу, много времени проводил в ближнем лесу и на болоте - часто к отшельнику заезжали гости, и он отсылал юношу. Вечером читал Писание вслух, иногда Раймон учил - о молитве, покаянии, смирении - не так как в церкви, a живо, интересно, с примерами. Так прошло года три.
Ранним вечером Энкел возвращался из леса. Увидел отшельника перед хаткой с тремя в форме - не понятно, то ли армия, то ли ополченцы. Испугался за него, побежал - если в сарай за топором заскочить, шанс есть. Двое в форме вдруг схватили третьего, заломили руки, поставили на колени. Раймон ловко подхватил упавший автомат и выстрелил в голову третьего - одиночным. Энкел вскрикнул, в глазах и душе потемнело, бросился прочь, по знакомой тропинке в болото. Подскользнулся, провалился по колено. Попытался выбраться - не пустило, тысячи зубчатых ложноножек обхватили голени. Мысли кончились, боль прекратилась, пришло блаженство, ранее не испытанное. Подбежали солдаты. "Гнуть. Мальчишку росянка жрет. Мерзость, сейчас блевану. Пристрелить его надо." "Нет, ты чего - козел, нельзя росянке людей оставлять. Нам все равно в город - отвезем в госпиталь, шанс есть." Солдаты схватили Энкела подмышки и выдернули из блаженства. Безумная боль. Очнулся в госпитале через четыре дня. Дуло из разбитых окон, ноги оттяпали выше коленей, остальное - ничего, только шрамы кое-где по телу. В госпитале не залежался, после освобождения места там было мало - так что интернат, где матрас воняет мочой, и миска супа в день.
Толстого вспомнил сразу - пили они с отцом пару раз. Толстый ткнул пальцем: "Этого тоже попробую." Привезли в сарай - вроде мастерская, с такими же инвалидами. Дали обточить ключ, потом обвить чугунку тонкой проволокой под кастет - получилось, понравился начальству. За работу толстый кормил три раза в день, и не скупился - хорошо кормил, на ночь только увозили в интернат. Постепенно всему научился по тонкому металлу, отмычки, сережки, цепочки чинить, бижутерия, перчатки кольчужные. Однажды толстый привел тетку в сарай - еще не старую, но попавшую лицом под шрапнель. "Суворина" - почему-то представились она. "Энкел" "Вот этот. Золото руки. Даром отдам - сто кусков." У Сувориной была большая теплая квартира, диплом ювелира и много идей - но шрапнель и кисть задела. Энкела поставили в гостиной, и в интернат более не возили. Трудно было освоить новое мастерство, но Суворина была строга, терпелива и настойчива. И уже через две недели получилось кое-что на продажу - удача пришла в дом, и материальное благополучие. Еще через две недели Суворина отнесла его в спальню, а через пять - выправила паспорт и вышла за него замуж. Купила мобильное кресло. Родила двоих - мальчика и девочку.
Дети любили Энкела, прижимались к нему, гладили. Он читал им, когда Суворина разрешала не работать: детские книжки, пробовал и из Писания пересказывать - не получалось. Когда накопили на косметическую операцию, Энкела не бросили. Наоборот: каждую субботу счастливая семья стала совершать длинную прогулку по всей набережной - людей посмотреть, себя показать. Во время такой прогулки Энкел увидел Ликию - сначала не узнал, она пополнела конечно, и она его не узнала - иначе не смотрела бы так долго с жалостью на еще не старого инвалида. На следующий раз Энкел с нетерпением ожидал прогулки - нет, не встретилась. И на следующий раз тоже. И через год, и через много лет. Постепенно, но неожиданно желание еще раз увидеть Ликию проснулось страстью, часто поднималось, заполняя мысли манией, и мучало неимоверно. Энкел стал удивлять Суворину необычайными производственными идеями - это ослабляло боль. Лет через пять стало полегче - но никогда не прошло совсем.
Прошло время - дети выросли, и в комнату отца уже почти не заходили. Как-то раз Энкел услышал шум ссоры, крики, хлопнула дверь - прямо по сердцу. Суворина вошла через час: "Ты знаешь - дети уехали. Адреса не дали. Неблагодарные, растишь их, растишь..." Энкел взял ее за руку: но она, как видно, уже проплакалась, отняла руку, вышла, только бросила: "Да вот такой отец у них..." С тех пор они мало разговаривали. Тогда и появилась у Энкела перед глазами восьмикрылая бабочка, присевшая отдохнуть на мелко-граненом кольце. Об этом пришлось рассказать Сувориной - иначе нельзя было достать материалов. Она рассмеялась, но все купила - почуди, почуди, старый. С тех пор два часа в день Энкель работал над бабочкой. Закончив дневную работу, он ревниво закрывал ее платком.
И однажды не закрыл - закончил. Он знал, что Суворина, опытнейший оценщик, ахнет - но не думал, что заплачет. "Я не могу поверить, что вижу такое. Ты мастер, Энкел, ты волшебник, ты король ювелиров. Это стоит миллионы." Она откупорила бутылку вина, отвезла его в спальню. Проснулся от резкой боли в глазах - поднес руку - мокро, и жжет. Кричал долго - пока соседи не позвали полицию. Рассвет не наступил - света Энкел больше не видел. В госпитале, между мучительными операциями, донимал параноик-следователь. У него сложилась идея, что Суворину Энкель растворил в кислоте, золото спрятал, а глаза себе сжег для маскировки. Основным аргументом было: "Так где твои дети, сука?" Пару раз Энкел не выдерживал, кричал что-то в ответ. Его били по голове, а медсестры вокруг успокаивающе шикали.
Тимоша появился, когда следователь угомонился - надоело, наверное, искать детей и Суворину. Тимоша принес радио: и весь мир открылся Энкелу, тогда еще можно было поймать сотни радиостанций, и путешествовать на тысячи километров, слегка поворачивая колесико настройки. Музыка, новости, жизнь - и жизнь веселая. Это Тимоша привез его домой, долго-долго тренировал, как пользоваться вслепую туалетом на мобильном кресле, и ни разу его бархатный голос не повысился, даже не озлобился. Тимоша приходил дважды в день, вкусно готовил, ласково шутил - а что он набрасывал платок на сожженное лицо Энкела, чтобы не отвлекаться - это мелочь, простительная слабость по молодости.
Однажды Тимоша пришел в третий раз в тот же день, и не один - к чести его, через много лет после начала знакомства. "Ласковая леди! Как видите, аппартамент в превосходном состоянии, обстановка - включена в цену обстановка, и обратите внимание - у хозяев отличный вкус. Был. Хозяин может уехать хоть сегодня, я его полный опекун - ну Вы понимаете, ласковая леди, о чем речь, Вы же признанная королева авторитета." "Ну. Неплохо, неплохо." Голос - знакомый, но Энкел не может узнать, не верит. "Три тонны, пожалуй, стоит хатка. Ладно." Голос приблизился. "Это что ли хозяин?" "Да, ласковая леди, доходит вот совсем, инвалид жизни, труднейшая судьба..." "А че лицо закрыто, как у жмурика? Подними-ка платок" "Вам не понравится, ласковая леди." "Плато-ок!" Шуршание ткани. Энкел подал голос: "Я вспомнил. Это ведь ты, Ликия, да?" "Маман мою Ликия звать, а вот откуда ты, слепачок, это знаешь? Имя?" "Энкел." "Плохо выглядишь. Звякну чтоли мамаше." "Мам? Я тут квартиру смотрю, мне нравится. Но тут какой-то полужмурик, Энкел звать, твой голос признал. Я че-то очканула, мам. Как он выглядит? Как дерьмо, вся рожа сожжена, глазницы пустые. Чего-чего за хрень ты там в детстве увидала? Ну смешно, мам. Э? Ты обалдела, старая гнуть. Сама приезжай и хоть долбись. Чтооо? Да. Да, мамочка. Я все поняла. Ну харе реветь, ну не вперла я. Да, я все сделаю, не волнуйся, береги себя. Пока." "Значит, как тебя - Тимоша. Не нравится мне хата. И что-то мне говорит - не продашь ты ее. Инвалида береги, корми супчиком, скажу пацанам, чтобы проверяли, денек пропустишь - лучше сам удавись, ласка." "А тебе, старый - ну в общем, привет от мамки. Долгих лет." В губы клюнул дятел.
Наутро радио молчало. Энкел подумал - сели батарейки, но приемник хрипел, пищал, когда гонял его по диапазонам. Сколько времени? Без радио не узнать. Тимоша - придет ли сегодня, эта кобыла вчера так его напугала, бедный. В холодильнике - только хлеб. И еще - початая бутылка вина. Почему так холодно? Энкел сделал то, что не делал уже годы, и никогда не делал один. Подогнал кресло к входной двери, нащупал кнопку, выехал на лестничную клетку. Долго вспоминал, рассчитывал, как развернуться к лифту, не сверзившись по ступенькам. Получилось с первого раза. И кнопка была на месте - но не нажалась, и не загудело внизу ничего. А как же теперь вернуться в квартиру? Как холодно - разве зима сейчас? Энкел покричал - без толку, в подьезде - тишина. "Господи. Я заблудился..." "Энкел, сын, все в порядке. Я с тобой." "Благодарю тебя, Господи." "Все хорошо. Кстати, Энкел, твоя бабочка - она никуда не пропала. И не могла пропасть. Я - благодарю тебя за нее. А еще - за дочь мою Ликию." "Господи, Ты ли меня ... Но скажи мне - неужели вся моя жизнь, позволь мне сказать - сложная, случилась и сплелась только вот ради странной бабочки и глупой девчонки?" "Да нет же!" И опять говорил Господь - и опять слова Его, такие знакомые, сплетались, не зацепляясь. "Господи, я так ничего и не понимаю. Но вот думаю - сейчас это не важно." "Да, ты прав, сынок."