Аннотация: За 2 300 лет он так и не смог понять, что умер.
Моим коллегам
Александру Александровичу и
Александре Леонидовне,
без которых этот рассказ не состоялся бы.
К полудню пригрело. Таада Калчу решил передохнуть и совсем разнежился на солнышке. Шубу, правда, не снял - его старым костям всё равно нужно тепло, даже в самый жаркий день. А Малчын разделся до пояса, и радовался, что солнце печёт смуглые плечи и худую спину.
День солнечный. Небо синее-синее, высокое. Горы белые. Трава ещё не успела выгореть, колышется на слабом ветру. Тишину нарушает только редкое блеяние овец, стрёкот кузнечиков и плеск воды. Обмелевший за лето Кальджин перекатывает свою воду через камни со звонким журчанием.
Реку назвали казахи, которые тоже кочуют здесь. Малчын знал, что Кальджин значит "смеющийся". Интересно, почему его так назвали? Ведь смех воды слышен не всегда. Это сейчас он добрый и смешливый. А весной - разгульный, пьяный. Вода прибывает и несётся мутным потоком - не до смеха. Опять же, разве в озере, из которого вытекает река вода смеётся? А название то же...
- Таада! - позвал Малчын, - Ты спишь, таада?
Нет, старый Калчу не спал, неспешно повернул к нему доброе, изрезанное морщинами лицо.
- Чего тебе, мой жеребёнок?
Малчын улыбнулся: у старика нет более ласкового слова.
- Таада, почему нашу речку называют Кальджинкол, а озеро Кальджин-Коль-Бас?
Калчу задумчиво поглядел на внука. Он не рассердился, хотя обычно всегда ворчал, что Малчын спрашивает, что попало. Скорее что-то вспоминал. Потом огладил заскорузлой рукой бороду и сказал:
- Когда-то в этих местах кочевал молодой батыр. У него был добрый и весёлый нрав. Зубы у него были крепкие и белые, как снег вон на тех горах. Он часто смеялся, зная, что улыбка его нравится людям.
- Он был казах или алтай? - уточнил Малчын.
- И не казах, и не алтай. Он жил тут давно-давно, - пояснил таада и спохватился, проворчал, - Не перебивай! Слушай, что говорят старшие. Этот батыр умер совсем молодым. Наверно, враги убили его...
Малчын хотел спросить, откуда же тогда известно, что он здесь жил, если это было давно-давно? Но спохватился, зажал себе рот ладошкой. И правильно, потому что дед продолжал:
- Но душа этого батыра стала помогать людям. Заблудится человек в буран... Может совсем перепугаться. И вдруг впереди видит, вроде, свет. Думает, люди рядом. Идёт-идёт. А свет всё ярче. И человек выйдет к своему или соседнему стойбищу.
- Но откуда они знают, что это батыр? Вдруг какой другой дух? - не утерпел Малчын и виновато потупился: таада просил не перебивать, но такой уж у Малчына нрав. Всё ему надо знать сразу. Однако старый Калчу на этот раз не рассердился, а просто пояснил.
- Чаще видят свет. Я видел, когда был чуть старше тебя. У нас пропал конь. Я искал его. И видел этот свет. Он привёл меня туда, где каменные курганы.
Таада махнул рукой вдоль реки. Там, на берегу Кальджина, есть каменные круги. Всем известно, что это могилы.
- Ты нашёл коня, таада? - обрадованно спросил Малчын.
- Да, конь пасся там, - кивнул Калчу. - У нас тогда жила кам -Дьелке. Она видела духов. Так вот, когда я хвастался, как нашёл коня, она послушала и сказала: "Добрый дух, живущий в одном из этих курганов, помог тебе. Ты видел только свет. Многие видят свет. А я видела его самого так же хорошо, как сейчас тебя, Калчу".
Малчын дышать забыл, глядя на деда. А тот продолжал неспешно.
- Её позвали камлать. Когутей... Ты не помнишь его, Когутея. Это таада моего друга, Айдара.
Малчын кивнул: старый Айдар кочует далеко, у самого перевала, ведущего в Монголию. Но часто навещает таада Калчу.
- Когутей тогда совсем больной был. Дьелке поехала. Как иначе? Зовут - надо ехать, иначе духи накажут её! А ветер! Ой-e-e! Пока ехала - совсем буран сделался. Такой буран, не знаешь, где небо, где земля. Даже Дьелке не знала, куда идти. Вдруг услышала - конь ржет. Рядом совсем. Посмотрела: правда, гнедой конь. На нём - молодой парень. Она всё-всё запомнила. Чудная одежда. Ни у кого такой нет. Высокая шапка, наверху вроде как золотая головка гагары. Белая нарядная шуба. По вороту, плечам и рукавам - чёрный мех жеребёнка. Спереди короткая, сзади - вроде как хвост, на котором можно сидеть даже на холодной земле. На спине нашиты красные кисточки в два ряда. Колчан на поясе. Лук маленький. И топор. Чудной такой топор: топорище тонкое, а сам топор - узенький, будто нож. И заткнут за пояс. Так вот... Этот парень стоял, ждал Дьелке. Улыбался - зубы у него белые, крепкие. Рукой ей махал: айда со мной. Она поехала - он впереди. Легко идёт, будто никакого бурана нет. Дьелке отстанет - он стоит, ждёт. Нагонит - дальше едет. Привёл её к стойбищу Когутея. Улыбнулся, помахал рукой и поехал дальше. Только вот был - и нет его! Тогда кам-Дьелке поняла, что это не человек, а добрый дух. Стала искать его. Нашла. Один из каменных кругов, что на берегу Кальджина - его могила.
- Таада, - завороженно прошептал Малчын, - А ты знаешь, какой из кругов - его?
Калчу растерянно покачал головой:
- Старуха Дьелке точно знала. И его могилу, и могилу Ак-Кадын. Я - нет, не знаю...
С тех пор Малчын мечтал увидеть смеющегося всадника. Сколько раз он гонял отару в те места, где виднеются засыпанные камнями могилы древних людей. Сколько раз оставался ночевать в степи. Иногда ему казалось, что он видит то над одним курганом, то над другим слабый свет. Но когда подбегал ближе, видение рассеивалось... Потом он вырос и забыл про эту мечту. Но в свою очередь, рассказывая внукам про давно умершего тааду Калчу, вспомнил и о той встрече. Поверили ли ему? Внуки жили совсем другой жизнью, всё, что было привычно для старика Малчына казалось им глупым и смешным.
***
Саргитаю опять снилось, что он возвращается с охоты, которую устроил его сородич Лонхат, живущий у большого перевала. Со своей последней охоты. Тогда, разгорячившись на пиру, устроенном по случаю удачной облавы, он вышел из юрты, спустив шубу с плеч. Ненадолго, но и этого хватило. Сперва колючий комок застревал в горле. Он натужно кашлял, пытаясь избавиться от него. Но комок только рос, спускаясь ниже, в грудь. Сильно болела голова. Стоило, пожалуй, послушаться Лонхата и его родню, остаться у друга. Но нестерпимо (чувствовал, что ли, что не будет другого случая?) захотелось домой, к Оре и детям. Что такое - всего два дня пути?
Ехали зимним плоскогорьем. Стояли холода, но он не ощущал мороза. Его тело само по себе было охвачено ознобом, одинаковым и у костра в жарко натопленной бревенчатой юрте, и на ветру в степи. В дороге ему стало совсем плохо. Побратим Идантирс и сосед Партатуа ставили ему шалаш, жарили мясо. Он же, нагнувшись к самому костру, тупо смотрел на варящиеся в молоке кедровые шишки, и едва дышал. Воздуха не хватало, каждый вдох раздирал грудь. А когда он всё же решался вдохнуть поглубже, заходился в приступе долгого, мучительного кашля. Горячее, горькое от кедровых шишек молоко ненадолго приносило облегчение. Так они добрались до родного стойбища.
Дальше всё превратилось в сплошные сумерки. Саргитай ослаб настолько, что с трудом вставал. Его то знобило, то он потел. Ора вытаскивала из-под него мокрый войлок и подстилала другой. Грудь болела, поэтому, не смотря на усталость, спать он не мог. Слышал переговоры родных. Часто вспоминали Томирис, мудрую деву, говорящую с огнём. Ещё несколько лет назад она наверняка прогнала бы пожирающего его грудь духа. Но её саму пожирал дух, куда более сильный и свирепый, чем одолевавший Саргитая. В прошлый праздник летней перекочёвки она уже еле двигалась. А к концу лета ослабела настолько, что упала с коня и сильно разбилась. Так что, вряд ли она могла помочь Саргитаю - со дня на день ждали её собственной смерти.
Саргитай лежал, надеясь, что озноб, в очередной раз отступив и заставив тело покрыться испариной, больше не вернётся. За день до того, как умереть, ему даже стало лучше. Он поднялся с постели и поел. Разговорился с женой. Ора радовалась - ну, теперь он выздоровеет. Приносила жертву Табити, бросая в очаг лучшие куски мяса - ради больного зарезали овцу. Но к ночи озноб вернулся, а под утро Саргитай снова покрылся испариной. Но легче ему не стало - скорее, наоборот. Грудь разрывалась на самом небольшом вдохе. А потом вдруг боль отступила, осталась только небывалая слабость, и Саргитай стал задрёмывать.
Это было ночью. Незадолго до этого Ора заставила его выпить немного горячего молока и сидела рядом, боясь отойти. Саргитай слышал её дыхание и другие шумы будто издалека или сквозь тюк с шерстью. Маленький Атей иногда принимался плакать, сестрёнка Апия, пыталась его унять. Старший сын, Патек, спал беспробудно. Мать вчера сказала, что отец скоро выздоровеет. И он весь день носился по стойбищу, играя с другими мальчишками. Что его могло разбудить после такого весёлого дня?
И к Саргитаю, наконец, сошёл сон, тягучий, словно мёд. В который вдруг ворвался отчаянный вопль Оры:
- Саргитай, не смей! Не смей!
- Что? - раздраженно буркнул Саргитай, и снова задремал, не понимая, почему Ора посадила его, трясёт и злобно бьёт по щекам. А потом, выпустив, (Саргитай упал и его вырвало) рухнула к нему на грудь и отчаянно кричит.
И Саргитай с изумлением понял, что стоит рядом с женой и смотрит на неё. А Ора сжимает в объятиях молодого мужчину с татуировкой грифона на правом плече. И не сразу сообразил, что жена обнимает его собственное тело - таким чужим оно казалось теперь.
Тут Саргитай проснулся, и, не открывая глаз, потянулся на войлоке. В юрте было довольно прохладно. Он поправил сползшую с плеч шубу и вдруг подумал, что холода нет и не может быть... Это он помнит, что по утрам обычно бывает прохладно. И улыбнулся: среди тех, кто рядом совсем немногие помнят, что такое утренняя прохлада . И как это - видеть сны. Наверно, осталось всего трое. Он, ксай Ариапиф, говорящая с огнём Томирис. Может, четверо. Да, наверно, Трясун тоже видит сны и помнит про холод и жару. Но Трясуном Саргитай не интересовался - много чести для низкого человека, спрашивать о его мыслях. Его и про имя никто не спрашивал, не то, чтобы о снах разговаривать!
Трясун был из народа тех самых чужаков , которые покушались на пастбища рода Саргитая, Лонхата и Томирис. При жизни Саргитая их не пускали на родовые пастбища. На той последней охоте они с Партатуа, Идантирсом и Лонхатом договаривались собрать молодых воинов и дать отпор сородичам Трясуна. И славно побили наглецов... жаль, что Саргитаю не пришлось в этом участвовать. Лонхат и Идантирс дали Оре и детям Саргитая дюжину коней и удвоили её отару овец... А потом удача оказалась на их стороне. Ещё мать и отец Саргитая видели сны - а эти наглецы уже пасли свои стада на плоскогорье. И хоронили своих мертвецов в курганах славных людей народа Саргитая. Они осквернили могилу Томирис. Хотели ограбить её и даже прорубили крышу зимней юрты. Но там уже всё было покрыто льдом. Тогда они на крышу юрты Томирис положили своего покойника. При жизни он был не из последних среди своего народа. Куда богаче Саргитая. Чужаки дали ему для вечных пастбищ трёх взнузданных лошадей. Наверно думали, что он одолеет великую деву, говорящую с огнём и небом.
А Томирис оказалась сильнее! Саргитай помнит, как она верхом на своем рослом коне прогнала чужака через всю степь, стегая плетью. Он бежал от неё через густые травы, пересекая плоскогорье с заката до восхода. А потом Томирис протащила чужака на волосяном аркане через степь с полуночи на полдень. С той поры он трясся от каждого шороха. За что его и прозвали Трясуном. Никому из людей не хотелось знать его поганое имя. Саргитай не был уверен, помнил ли своё имя сам Трясун. Томирис не отпустила его идти общей дорогой. Он стал её покорным рабом, не смеющим поднять глаз на госпожу.
Саргитай поднялся с войлока. Ора благосклонно посмотрела на него. Глаза у неё уже были зелёные-зелёные, как весенняя трава. Она ещё жила в его юрте, но уже не помнила ни своего имени, ни имени первого мужа. И утреннего холода она не чувствовала. Саргитай, поклонившись ей, сказал:
- Будь благословенна, Мать-Земля.
- Да будет с тобой Папай и Табити, дитя! - отозвалась женщина.
Саргитай раздул из углей огонь в очаге и подбросил несколько кусков кизяка. Обтёр руку о штанину, лениво зевнул и поплёлся обратно в постель.
Ора давно не видит сны и скоро уйдёт общей дорогой, слившись с матерьью-Землёй, будет оберегать травы, деревья и скот плоскогорья. Вечные кочевья его народа пустеют. На всё плоскогорье осталось не более двух десятков. Через несколько вёсен и эти уйдут, один за другим, станут духами-жранителями. Останутся только четверо: великий воин Ариапиф, говорящая с огнём и небом Томирис со своим рабом, и он - простой пастух Саргитай...
А ведь не так давно здесь было так многолюдно! После того, как в начале лета собрались сородичи и его тело похоронили, как подобает, Саргитай встретился со своими предками. Мать, Шпако - та пришла к нему первая. Ещё тогда, когда его тело, выпотрошенное и обмазанное воском, лежало в пустой холодной юрте на войлоке. Саргитай обрадовался ей. Шпако не видела в смерти большой беды. Она рассказывала ему про обильные травой и водой степи, про табуны крепконогих коней и отары тучных овец. Про охоты, которые устраивают мужчины и про весёлые пиры в тёплых просторных юртах. Всё это ожидало Саргитая в недалёком будущем.
А он смотрел на заснеженную равнину плоскогорья, на свой небогатый дом. То, о чём рассказывала мать, казалось и заманчивым, и... чужим. Ему и в этом мире было неплохо, хотя его род не отличался богатством, а стада - изобилием. Слишком много дорогого его сердцу осталось тут. Хотелось знать, какими вырастут Апия, Патек и Атей. Как будет жить Ора? Она ведь ещё красива, хотя после трёх родов утратила девическую стройность. Наверно, ей найдут другого мужа. Может быть, Лонхат возьмёт её себе? Хорошо бы! Лонхат - хороший человек и надёжный друг. Что будет с Лонхатом - тоже интересно...
Хотелось и дальше жить с женой и детьми, охотиться с весёлым и отважным товарищем. Бить чужаков, преумножать свой не слишком большой табун и отару. Но он не стал противиться закону Папая и откочевал на Вечные пастбища. Это не потребовало ни времени, ни труда. Сородичи и друзья вырыли яму, поставили на дне бревенчатую юрту. Ударили клевцом по голове Гнедого - любимого коня Саргитая. Завалили могилу землёй и камнями, справили тризну... И вот уже другое стойбище, где кто-то хорошо знаком, а о ком-то Саргитай только слышал. Его род, его предки, к которым он, может, слишком рано, но с честью присоединился... Дед Арсак, поднимая вверх узловатый палец, ворчит: снова будешь безобразить? Он помнил Саргитая непоседливым ребёнком, вечно затевавшим шалости. Бабка Аргина вся сияет: в котле уже варится мясо жеребёнка, забитого ради приезда внука. Саргитай радовался им - и в то же время удивлялся: разве у деда и бабки были зелёные глаза? Он помнил, что карие, разве едва-едва отдававшие агатовой желтизной... Мать Шпако, по обыкновению, само спокойствие и радушие... Но придирчиво оглядывает наряд сына: пояс ещё ею сплетён из кожи, а вот штаны шила уже Ора. Разглядывает штопку - прошлым летом Саргитай умудрился порвать совсем новые штаны на охоте... Кажется, довольна: Ора умеет отлично шить. Отец Орик - такой же рослый, как сын, только более грузный - он то перевалил за свою сороковую весну! - хвалится: "Я в его годы был таким же соколом!" Мать не спорит. И другие люди, среди которых много почти неотличимых друг от друга зеленоглазых мужей и жён. Величавые, в расцвете сил телесных и душевных. Его, Саргитая, прадеды и прабабки, ближняя и дальняя родня - до седьмого колена. Те, о чьих деяниях Саргитаю рассказывали, но он никогда их не видел.
Вечные пастбища... Мать говорила правду. Никогда при жизни не приходилось ему видеть такой густой и сочной травы и чистых, полных рыбы, рек. И никто в его роду никогда не владел столь многочисленными табунами и отарами. Зимы тут оказались мягкими и спокойными. Пасти скот было легко. На него никогда не нападала болезнь. Дичь изобиловала в степи и лесах, и охоты с новыми знакомыми больше напоминали забаву, чем трудное и опасное дело. Род Саргитая не отличался воинственностью, но всё же мужчины знали об опасностях и были готовы дать отпор слишком ретивым соседям. Но на вечных кочевьях войны не было. Здесь по соседству жили такие же мирные роды, которых венец гор отгораживал от чужаков, посягавших на стада и пастбища.
Сперва Саргитая увлекла эта жизнь. А потом он затосковал. Потому, хотя умершим и не положено ходить к живым, довольно быстро нашёл тонкую, как осенняя паутинка, дорожку. Сперва в сны своих близких, а потом и в явь. У него не было большой силы, такой, как у упокоившейся той же зимой Томирис, говорящей с огнём и небом. Но он бродил по суровому плоскогорью, видел живых людей с их горестями и радостями. Иногда удавалось помочь - подбадривая уставших и показывая дорогу заплутавшим.
А, возвращаясь домой, уставший и переполненный впечатлениями, он спал и видел сны.
Старики ворчали на него. Особенно дед и бабушка Аргина. Грозя сухим кулаком, она приговаривала:
- Я всегда предупреждала тебя, Саргитай, что твои поездки к чужакам добром не кончатся.
Он молчал: не подобает перечить старикам. Но про себя думал: давно ли кочующие на плоскогорье стали им чужими? Это же его язык, его кровь, его друзья.
При жизни бабка Аргина любила вспоминать, как дед украл её. Они были такие же скотоводы, жили в юртах, и речь их была понятна деду, хотя и казалась исковерканной. Но сейчас старуха уже ничего про это не помнила. Она была похожа и не похожа на ту бабушку, которую любил Саргитай. Лицо её становилось неотличимо от лиц других старух. Карие глаза с каждой зимой становились зеленее. Они напоминали траву в степи. Точно так же, как дедовские морщины всё больше походили на расщелины гор. Потом Саргитай узнал, что так бывает со всеми. Сначала перестаёшь видеть сны, потом становишься всё больше подобен другим, потом - забываешь свою жизнь и своё имя, и, наконец, превращаешься в того, кто бережёт степь, воды, скот и людей.
Саргитай не спорил с такой участью. Все идут этим путём, чем он лучше? Но почему-то у него не получилось. И тогда, когда дед и бабушка слились с предками, а глаза матери стали зелёными, как трава в степи, он всё ещё видел сны, как будто только расстался с жизнью. И ходил к живым по тропке, которая была теперь похожа на горный ручей - не перепутаешь. И вот уже становятся духами плоскогорья те, кто умер позже Саргитая, а он не может присоединиться к ним.
Понятно, если своим путём идёт говорящая с духами Томирис. Она и при жизни была иной, не как прочие люди. Но даже великие вожди становятся духами-хранителями. Ксай Ариапиф, вон, тоже не смог пойти общим путём. Но тут понятно, ведь перед смертью он пережил великий позор! Враги надругались над ним, сняв с головы кожу с волосами. И хотя при похоронах родные пришили ему на рану конскую шкуру, предки не принимали его к себе. Удача настолько оставила Ариапифа, что вскоре после похорон нечестивцы-соплеменники ограбили его могилу и осквернили труп. Неудачливый ксай скитался по земле живых. Хотя его кочевья и могилы предков находились не на плоскогорье, а дальше, на восход солнца, но там ему было тяжело. Томирис пыталась помочь ему, но не смогла. Однако благодарный Ариапиф теперь часто заглядывал к говорящей с огнём и небом. Томирис сперва злилась на него, говоря, что это не предки отвергают его, а он сам не может забыть унижения, пережитого при смерти. И, наконец, смирилась. Ксай, пока люди их языка кочевали здесь, пировал с недавно умершими, наслаждаясь почестями - для жителей плоскогорья Ариапиф был самым благородным из всех. Потом пришли чужаки, жители степей.
А соплеменники Саргитая...
***
Он вошёл в юрту без стука. Рослый молодой воин. На голове его была шапка с золотой гагачьей головой, из-под которой свисали две туго свитые косички. Такие же, как у Атея. Его белая шуба, отороченная мехом чёрного жеребёнка, была спущена с правого плеча, и Атей ясно видел татуировку в виде грифона с оленьими рогами и гибким телом барса - точно такую же, как его собственная, или та, что красуется на плече старшего брата Патека. Значит, сородич. Вот только Атей не мог вспомнить его. Этот молодой воин точно не кочевал ни с ним, ни с братом.
Вошедший держался уверенно. Окинул взглядом бревенчатую юрту и улыбнулся - в полумраке сверкнули крепкие белые зубы, чуть выпирающие вперёд - так же, как у Патека. Тут Атей опомнился - даже если гость пришёл посреди ночи, уважающему себя мужу не пристало встречать его раздетым. Он поспешно надел шапку, опоясался плетёным ремнём с прорезными узорами: бабушка Шпако была большой искусницей. Гость, заметив висевший на поясе кинжал, доставшийся от отца, обрадовался невесть чему. Желтоватые, как агат, глаза потеплели. Хозяин поспешно накинул шубу - тоже из белой овчины, отороченной мехом жеребёнка, только не чёрного, а гнедого. Даже подумал - а у этого, незнакомого, тоже такие же красные шерстяные кисточки пришиты от плеча к подолу? Гость вежливо ждал, когда хозяин оденется, и только когда тот уселся на войлоке, поджав под себя ноги, спросил, как полагается:
- Здоров ли твой скот, Атей, сын Саргитая? Благополучно ли кочует брат твой, Патек?
- Хвала Апи и духам плоскогорья, - склонил голову гость.
- Должно быть, твой путь был дальним? - продолжал хозяин, - Ты проголодался? Поешь мяса, выпей кумыса от моих кобылиц...
И, не дожидаясь ответа, крикнул:
- Жена, принеси поесть нашему гостю.
Арту не надо было учить приличиям. Разбуженная приходом чужака, она и сама поднялась, поспешно оделась. Налила кумыс, достала сыр и вяленое мясо. Только и ждала, когда муж прикажет подать угощение. Безмолвно приблизилась. Большой живот - она носила первенца под сердцем, мешал ей поклониться гостю как подобает. Но тот понял, и едва заметным жестом и благожелательной улыбкой остановил поклон.
- Спасибо тебе. Да благословит Табити ваше жилище, хозяйка.
Чужак явно не хотел зла этому дому. Но в его благословении Атей уловил что-то печальное и тревожное.
Гость тем временем принялся за угощение. Ел он без жадности, скорее - отдавая долг гостеприимству хозяев. Хотя - Атей почему-то был в этом уверен - явился издалека, и нельзя проделать такой путь, не устав и не проголодавшись.
Но кто же он был, этот странный незнакомец-сородич?
Жена суетилась, насколько позволял ей огромный живот, потчуя гостя. Но тот скоро насытился, и, благодаря, сказал:
- Я проделал этот долгий путь, чтобы принести тебе важные вести, Атей, сын Саргитая.
Тот не без удивления поднял брови. С важными вестями не ходят к простым пастухам. Почему он не поехал к ксаю, либо хотя бы к Марсагету, чей род выше всех родов, кочующих на плоскогорье? Но спорить не стал. В конце концов, если этот человек - их сородич, может быть, ксай и не удостоит его беседы.
Но кто тогда он? Атей растерянно перебирал в памяти всех родных, у кого мог быть такой сын. Старше Атея вёсен на пять-семь, рослый. Лицом он чем-то напоминал старшего брата.
- Я весь превратился в слух, уважаемый...
- Я был в степях за Большим перевалом, - всадник махнул рукой на полуденную сторону. - Там, где живут узкоглазые и плосколицые всадники сюнну, о свирепости которых рассказывают торговцы, привозящие нам зеркала и ткани. Я слышал, о чём кричат эти воины на своих пирах. Их жадные глаза смотрят в наши пределы. Бери свою семью и свой скот, Атей. Предупреди мужа сестры твоей, Апии - он не послушает слов жены, но может, услышит голос мужчины... Уходи на закат, в степи, где живут наши сородичи. Иначе тебе, твоей жене и неродившемуся сыну не уцелеть.
Атей нахмурился. Бежать, оставив свою землю? Могилы предков, могилу отца, которого он почти не помнит? Сказать этому неизвестному сородичу, что он трус? Но этот человек не выглядел трусом.
- То, что ты предлагаешь, гость... Прости, я не знаю твоего честного имени... То, что ты предлагаешь мне - и мудро, и... странно. Я не помню своего отца. Он умер давно, я был ещё младенец... но я чту его могилу. Что скажет он, узнав, что сюнну будут пасти скот на землях моих предков? Что они осквернят его могилу, могилу моей матери, деда и бабки?
Гость печально улыбнулся:
- Моё имя - Саргитай, сын Орика.
Атей вздрогнул: отца звали так же. А незнакомец продолжал.
- Твой отец говорит: забирай свой род и свой скот, и уходи в степи на закат солнца. Саки сродни нам, они не обидят вас.
Гость сунул руку за опоясок шубы и достал оттуда кинжал - в точности похожий на тот, что висел на собственном поясе. Протянул Атею, и пристально уставился ему в глаза: неужели не поймёт? Какое не понять: даже царапины и щербины на лезвии были точно такие же, как на кинжале Атея. Но как в это поверить? Гость отвёл взгляд и продолжал горячо:
- Кочующие на плоскогорье - мирный народ. Вам не сладить с этими чужаками, лишёнными сердца. Они воины, выкованные из железа. Они свирепы, как бешеные псы. Степь же велика и щедра, хвала Апи! Если вы погибнете и кости ваши будут брошены без погребения, это не спасёт могилы предков от осквернения.
И, всё ещё не уверенный, что убедил Атея, с мольбой продолжал:
- Мысль же, что их род жив, будет греть ушедших к предкам. Мы встретимся там. Умоляю, сын, послушай мой совет!
И, не дожидаясь ответа, встал и растаял в полумраке.
Атей проснулся. Угли догорали в очаге, беременная Арта спала на женской половине жена - Атей слышал её похрапывание.
Он едва дождался утра. Собравшись, сел на коня и поехал к брату Патеку, кочевавшему ближе к озёрам. Брат был встревожен. Увидев Атея, бросился к нему, заглянув в глаза, и едва пробормотав приветствие, спросил:
- Отец? Он к тебе тоже являлся во сне?
Предупреждение сыновей Саргитая услышали не все. Многие называли их трусами, забывшими предков. Но другие - и, по счастью, Мазий, муж Апии, после споров и сомнений, откочевали на закат. А с ними многие другие роды, в том числе, превосходящие детей Саргитая знатностью, богатством и мудростью...
***
Трясун поскрёбся у двери в юрту.
- Госпожа Томирис желает видеть тебя, Саргитай, сын Орика, - проблеял он, едва ему позволили войти.
- Передай госпоже, что для меня это - великая честь, - смутившись, ответил Саргитай.
Так повелось, что Саргитай и Томирис не были близки. Ни при жизни, ни после смерти. Вместе с другими сородичами он приезжал к говорящей с огнём и небом на жертвоприношения и пиры. Но ни при жизни, ни после смерти им не доводилось пировать в одной юрте.
Когда вечные кочевья начали пустеть, Саргитай вместе с прочими стал пировать юрте госпожи. Но никогда не напрашивался на её дружбу.
Теперь их осталось всего трое. И, во время праздников, за богато накрытой кошмой на почётном месте сидели теперь ксай, говорящая с огнём и небом и простой пастух. Понятно, что Саргитай предпочитал отмалчиваться, слушая беседы Томирис и Ариапифа. Говорил обычно ксай, горько сетуя на свою неудачу. Его жалобы за многие годы наскучили обоим. Но Саргитай считал невежливым прерывать беседу ксая и говорящей с огнём.
В будни они редко виделись. Томирис и при жизни любила уединение, предпочитая беседы с духами и богами разговорам с людьми. Болезнь и постоянная боль превратили её почти в затворницу. Избавившись от страданий и переселившись в Нижний мир, Томирис с жадностью припала к источнику мудрости богов и духов. Те приняли её если не как равную, то как давнюю знакомую. Мощь госпожи росла. Когда с плоскогорья ушли сюнну и появились какие-то другие народы, их колдуны временами призывали Томирис на помощь. Говорящую с огнём и небом мало волновали живые. Но щедрые дары и, главное, возможность найти иные миры нравились ей. Она приходила на зов. Когда все её соплеменники слились с духами плоскогорья, Томирис всё чаще пропадала из своей юрты. Эти таинственные отлучки дарили ей счастье. Глаза её, обычно бесстрастные, сверкали, как снежные вершины в солнечный день. А на вечно поджатые губы временами набегала смутная, едва заметная улыбка. Саргитай охотно бы послушал про её странствия, но госпожа хранила их в тайне.
Саргитай не представлял себе жизнь в одиночестве. Но с духами ему не о чем было поговорить. Хорошо, что к той поре, когда в его родных кочевьях почти не осталось сородичей, он уже привык ходить в мир живых. На плоскогорье не бывало пусто, даже когда сородичи бежали от воинственных сюнну. Народы, похожие на соплеменников Саргитая - светловолосых, с глазами, подобными косточкам сушёных плодов, привозимых торговцами хань , сменяли плосколицые и узкоглазые, чьи волосы были словно ночное небо. Они говорили на языках, которые Саргитай не знал. Но со временем он стал понимать их мысли. Мольбы о помощи он научился различать раньше, чем что-то другое. Попав в беду, заблудившись или потеряв животное из стада, люди ведут себя одинаково. Даже если человек не плачет и не кричит от страха, в его груди живут и крик, и слёзы.
Потом стало легче. Так ли сильно меняются люди, как их облик? Пастухи так же тревожились о своём скоте, матери - о детях. Дети звали матерей. Юноши украдкой присматривали девушек, теша себя сладкими мечтами. Говорящие на других языках так же радовались на праздниках, плакали на похоронах. Говорят, нрав у народов разный. Но настолько ли? Сюнну были свирепы, соплеменники Саргитая - миролюбивы. Но разве матери сюнну меньше любили своих детей.? Или среди сородичей Саргитая не было тех, кто от гнева готов был убить обидчика и завистливо смотревших на богатство соседей? Разве не было среди них людей отважных? Да и трусы среди сюнну тоже встречались...
Сколько раз со времени его смерти лето сменяло зиму? Саргитай сбился со счёта. Но разве это было важно для него? Приходили на плоскогорье и покидали его народы. Менялась их одежда, оружие. Появлялись новые диковинные вещи. Живые, увидев что-то новое, относились к нему с удивлением, недоверием, даже враждой. А потом привыкали. Саргитаю было проще, чем живым - он повидал столько перемен, что принимал их, как принимают смену зимы весной, а весны - летом. Мир не рухнул, так о чём же тревожиться? Тем более, что в жизни Саргитая это ничего не меняло.
То ли дело, когда пропал ксай Ариапиф. Он не приехал на праздник перед началом зимних перекочёвок. Томирис, бросив в юрте Трясуна, поехала к кочевьям великих владык, чтобы разузнать, что случилось. Вернулась в начале зимы, и, в кои то веки, послала за Саргитаем.
Он как сейчас помнит этот день.
Кутаясь в украшенную мехом и золотом накидку, Томирис восседала на своём месте, величавая, как сама Табити. Широкая красно-белая юбка была раскинута вокруг её поджатых ног. Тонкая шёлковая рубаха мягко обрисовывала суховатый, девичьи-тонкий стан. А голова, увенчанная высоким войлочным убором, держалась прямо и величаво. На бронзовой жаровне не курилось священные травы, веселящие сердца простых людей и открывающие избранникам богов дороги в иные миры. Взор Томирис был ясен. Лик суров: хотя её уже давным-давно не терзала боль, привычка стискивать зубы осталась.
В ответ на приветствия Саргитая, говорящая с огнём и небом милостиво кивнула. Высокий колпак, укрытый войлочным чехлом-плюмажем, качнулся. Позолоченные шпильки, украшавшие убор, тускло сверкнули в луче солнца, проникавшем сквозь отверстие в потолке. Она заговорила:
- Белокожие чужаки, приехавшие на железных повозках, осквернили могилу ксая Ариапифа.
"Опять!" - подумал Саргитай, но почтительно промолчал. Томирис продолжала.
- Они разрушили его юрту, а с рук и ног ксая содрали кожу. Потом они погребли тело ксая в его разорённой юрте и уехали, забрав всё, даже то, что есть в жилье каждого пастуха. Даже кости лошадей и рваную сбрую. Причём каждой безделушке они радовались, будто им достался самородок золота, размером с конскую голову. Они увезли всё это куда-то далеко. Я попыталась пойти по их следу и увидела странное кочевье с огромными каменными юртами.
Она запнулась, закрыла глаза, пытаясь представить себе что-то совсем непонятное Саргитаю.
Тот сжал кулаки, задохнувшись от возмущения, но не посмел ничего сказать, поскольку говорящая с огнём и небом не закончила. То, что изрекла Томирис, поразило его до глубины души. Потому что суровая избранница богов вдруг улыбнулась:
- Ксай Ариапиф последовал за своим богатством. Думаю, это хорошо для него. Он не посмел пойти к предкам, и всё, что его ждало - рано или поздно рассыпаться в прах. Но эти осквернители могил... Я думаю, это не просто грабители и не паскудниики, вроде народа Трясуна. Мне показалось, это сказители своего народа, либо колдуны. Осквернив могилу ксая и надругавшись над его трупом, они, тем не менее, воздали ему такие почести, которых ни он, ни я не видели даже при погребении.
- Я не понял, мудрая Томирис, - почтительно произнёс Саргитай, - Разве можно с почтением разорять могилы? И... несёт ли это происшествие нам какие-то перемены?
- Глупец, - рассердилась говорящая с огнём и небом, хотя пастух не сделал ничего непочтительного. Скорее, злилась на то, что сама не знает ответа и боги и духи не смогли ей ничего объяснить.
Саргитай считал, что не вправе обижаться на Томирис. Она уже была не человеком, а скорее - равной богам. И всё же он рассердился и едва не спросил, не перепутала ли госпожа его с Трясуном. Вовремя прикусил язык. Поклонившись, попросил разрешения уйти. Томирис, уже снова нырнувшая в свои мысли, рассеянно качнула высоким головным убором.
С той поры их пути окончательно разошлись. Томирис, пропадая годами, уже не возвращалась в свой дом даже на праздники и жертвоприношения. Саргитай сперва попытался сам найти ответ, что произошло с ксаем. Даже ездил в долину, где была его могила. Видел раскопанные курганы - и не только Ариапифа, но и других ксаев. Но понять ничего не смог и со временем не то, чтобы забыл о случившемся. Скорее повседневные заботы замели вопрос без ответа, как снег заметает тропу, по которой перестали ходить люди.
Тем более, у живых становилось всё интереснее.
Однажды со стороны степи снова запахло войной. Угрожали, впрочем, не узкоглазые кочевники, как опасался Саргитай. Напротив, воинственный дух овладел мирным народом хань, который привозил предкам Саргитая зеркала и ткани. Войска хань так и не дошли сюда. Но ради защиты от них на плоскогорье появились белокожие воины. Они строили укрепления, забирая камни с могил сородичей Саргитая. Впрочем, им и в голову не приходило, что под камнями кто-то погребён. Они не разрывали курганы и не тревожили прах мертвецов. Мирно пасущие свои стада люди видели в них защиту. И Саргитай полюбил этих воинов. Он часто бывал у них, привыкая к оружию, извергающему гром и молнии, железному скоту, пьющему горящую воду и даже странным железным стрекозам, которые, поднимая ужасный ветер, иногда садились возле их крепостей.
А потом настало время вспомнить о странных осквернителях могил. Они пришли на плоскогорье. Как назло, мудрая Томирис удалилась в одно из своих бесконечных путешествий. В пропахшей дымом священных трав юрте остался лишь Трясун, одуревший и чересчур развязанный. Он то и прибежал к Саргитаю. Глупо хихикая, потому что ничего не мог поделать с силой священных трав, он, тем не менее, сказал главное. Саргитай дал ему поесть, потому как после воскурения трав голод наваливается со страшной силой, и поехал к Белой реке, посмотреть, что там творится.
Осквернителей оказалось не слишком много, как в небогатом кочевье. Большей частью - молодые. Разбив свои летние юрты, они принялись за свои непонятные дела. В стойбище было несколько взрослых мужчин, но заправляла всем женщина, примерно тех же лет, что и Томирис. Воины, стерегущие плоскогорье, относились к ней с почтением, словно к сказительнице либо избраннице богов, говорящей с огнём и небом. И когда она велела разрушить каменную насыпь на могиле Идантирса и его племянника, юного Атамба, с радостью принялись выполнять её приказ.
Надо ли говорить о том, что Саргитай днями и ночами пропадал теперь в их стойбище? Вскоре он понял, о чём говорила Томирис. Эти осквернители могил действительно относились к умершим с небывалым почтением! Каждую не имеющую цены вещичку, будь то порванный войлок, либо кости коней, чужаки брали с благоговейным трепетом, будто касались руками не бренного праха, а святынь, принадлежащих Папаю и Табити. Добравшись до того, что осталось от тел Идантирса и Атамба, они стали гадать - именно угадывать, боги не говорили им истину - кто были эти люди? И если про Идантирса женщина всё поняла верно, то с Атамбом смешно ошиблась. Колдунья почему-то вбила себе в голову, что нашла останки женщины-воина.
Саргитай потерял покой, пытаясь разобраться в помыслах чужаков и своих чувствах. Эти люди грабили могилы! Идантирсу, и Атамбу, и другим обитателям вечных жилищ, уже давно было всё равно - они все слились с духами, стерегущими плоскогорье. Но Саргитай не забыл - и его соплеменники пробирались вглубь курганов и разоряли вечные жилища ксаев. Хорошие люди осуждали воров и призывали гнев богов на их головы! А эти осквернители, разграбляя могилы, в то же время возвращали жизнь его соплеменникам.
Даже засыпая, Сагитай теперь видел во сне этих осквернителей могил, а не свою жизнь.
Томирис вернулась, когда уже лёг снег, и осквернители убрались на свои зимние кочевья. И тут же призвала Саргитая. Приветствуя его, говорящая с огнём и небом выглядела всё такой же надменной, как богиня Табити. Но почёт, оказанный Саргитаю, был больше, чем когда бы то ни было. Трясун с низким поклоном поставил перед гостем праздничное угощение: варёное мясо жеребёнка и кумыс. Томирис старалась быть величавой, но в то же время постоянно теребила тонкими пальцами кисти своего пояса и торопливо поглядывала из-под опущенных ресниц на Саргитая. Гость поспешил показать, что насытился, хотя, будь он просто на пиру, съел бы куда больше. И тогда Томирис, стараясь придать своему властному голосу мягкость, спросила:
- Мне сказали, ты всё лето следил за белолицыми, разрушившими вечную юрту Идантирса и юного Атамба. Что ты думаешь о них?
В сердце Саргитая колыхнулась обида. Он не забыл, как говорящая с огнём назвала его глупцом. Но он сдержался. Склонил голову:
- Если мудрейшая из мудрых не знает, то что может сказать он, пастух и сын пастуха?
Томирис прятала глаза, опуская длинные ресницы. И сильнее, чем всегда, стискивала зубы. А тут на миг забылась, встретилась с Саргитаем взглядом. В её неизменно спокойных глазах сейчас был самый настоящий, человеческий, страх. И смущение - разумеется, вспомнила, как много лет назад обидела своего собеседника. Извиняться за давнюю обиду не стала, но всем видом показала, что раскаивается в собственной горячности:
- Ты, Саргитай, сын Орика, часто наблюдаешь за живыми. Я же больше брожу по тем местам, где живут вечные духи земли, воды и неба. Думаю, ты лучше знаешь живых.
Саргитай принял её молчаливые извинения. Вздохнул:
- Коли ты доверяешь разуму простого пастуха...
- Ты не пастух! - перебила его Томирис, - Ты давно уже дух-помощник, живущий в этих степях. Дух, достаточно опытный и умный, чтобы попытаться разгадать помыслы живых. Потому говори всё, что ты знаешь или полагаешь.
Саргитай склонил голову. Шутка ли - говорить с Томирис на равных! Помолчал, подбирая слова, наконец нерешительно произнёс:
- Их трудно понять. Они пришли из тех мест, где люди живут иначе, чем на плоскогорье. Даже в большом стойбище Кош-Агач нет людей, которые делали бы то же самое. Но мудрецы из стойбищ и воины относятся к пришельцам с почтением. Они полагают их сведущими в том, что не открыто простым людям.
- Наверно... Полагаю, они служат своему богу мёртвых, и делают то, что он им велит. Эти колдуны чужого народа... они не желают зла умершим. Они думают...
Тут Саргитай замялся, вспоминая, как плутал в мыслях этих людей, словно в леске, выросшем на болоте.
- Они хотят воскресить мёртвых... нет... вернуть хотя бы на миг тех, кто слился с духами плоскогорья. Иногда смешно ошибаются... Атамба девушкой посчитали.
Он улыбнулся - уж больно нелепой была ошибка мудрой, в общем-то, колдуньи. Но Томирис даже не обратила внимания на нелепость догадки.
- Они думают о своей славе и славе нашего народа, - рассеянно произнесла говорящая с огнём, перебирая тонкими пальцами шерстяные кисточки на поясе, свисавшем из-под её шёлковой рубахи. Пальцы её теперь не бегали беспокойно, а раздумчиво мяли красную шерсть.
- Славе нашего народа? - Саргитай растерялся. Было в помыслах чужаков и это, но... - Какая может быть слава у тех, кто давно слился с предками и духами, стерегущими пастбища и водопои?
- Ты сам сказал - их бог Нижнего мира, которому они служат, желает, чтобы мудрецы и простые люди знали о жизни давно умерших. Одного не могу понять - зачем им это надо? Зачем сказителям петь о людях, потомки которых развеялись, как дым, и мешались с другими народами? Разве у них нет своих предков?
И тут Саргитай, сам от себя не ожидая, выпалил:
- Но они хотят воскресить наш народ хотя бы в сказаниях! Разве это плохо?
- Глупец, - печально и совсем не обидно произнесла Томирис, - Я много путешествовала, Саргитай, но первый раз вижу умершего, который за тысячелетия так и не может понять, что он - умер.
И, помолчав, добавила:
- Мне бы хотелось так же верить живым людям, как веришь ты.
***
- Я пойду, посмотрю, что там? - Лёшка бросил на Ольгу умоляющий взгляд, - Может, Вячеслав Иванович приехал?
Дежурная повариха оторвалась от котла и прислушалась к доносившимся из лагеря радостным крикам и суетливой беготне. Одёрнула помощника:
- Куда? Вячеслав Иваныч, наконец, приехал. Наверно, они там все голодные. А у нас ничего не готово.
Взяв крышку от котла, яростно замахала ей, раздувая огонь. Бросила взгляд и зашипела раздосадовано:
- А чай? Живо взял вёдра и бегом!
Лёшка выскочил из палатки. До реки было два шага. Когда разбивали лагерь, Кальджин был ещё подо льдом. Лёшке в голову не могло прийти, что эта крошечная речушка - даже не речушка, ручеёк, - может превратиться в столь мощный ревущий поток. Сооружённый мостик, соединяющий две части лагеря на разных берегах уже плавал в воде. Стараясь ступать по скользким доскам как можно осторожнее, Лёшка вышел на середину мостка. Приноровился зачерпнуть воду. Даже подумал, что для надёжности стоило опуститься на колено: мосток ходил ходуном. Но доски были мокрые, и мочить штаны в ледяной воде - б-р-р! Изловчился, согнулся и... Каблук поехал, ведро выскользнуло из рук. Он вскрикнул, пытаясь поймать его и рухнул в ледяную воду. Закричал, юзом извернулся, хватаясь за край моста. Из палатки выскочила Ольга, завизжала и кинулась к нему, вопя на ходу:
- Помогите! Помогите!
В два прыжка доскочила до реки, чудом не упав на мостке, домчала до Лёшки. Рухнула на колени в ледяную сырость и схватила его за шиворот рубашки. Парень пытался подтянуться, но яростная вода затягивала его под мост. И сил в руках не хватало. Ольга, продолжая истошно кричать, тянула его наверх.
- Зови на помощь! - крикнул Лёшка - Беги!
- Вытяну, - выдохнула она, - Ты лёгкий! Помогите! Помогите!
Как назло, в их лагере никого больше не осталось - все убежали встречать руководителя и других новоприбывших. А руки - и его, и ольгины - слабели. Он ещё побарахтался, потом закоченевшие пальцы соскользнули с дерева. Он ухнул под мост, а потом понёсся с водой дальше. Истошно визжа, Ольга подскочила и бросилась на тот берег:
- Лёшка упал в Кальджин! Лёшка упал в Кальджин! Господи-и! Лёшка упа-а-ал...
Ревущая вода заглушала её голос, и Лёшка уже ничего не видел и не соображал, его несло.
Внезапно откуда-то появился гнедой конь, на котором сидел всадник. Перегнувшись, он протянул тонущему какую-то палку. Оскалив белые крепкие зубы, с усилием дёрнул на себя. Лёшка почувствовал, что его тело лежит на камнях, а он сам стоит над ним. И прямо перед его носом, упав на шею лошади, еле удерживается в седле... пазырыкец. Всё вокруг: Кальджин, собственное бесчувственное тело на камнях, люди, прорывающиеся к нему наперерез - казались ненастоящими. Будто старый фильм на угасающей плёнке. А всадник - реальнее некуда.
Лёшка отчётливо видел высокую шапку с позолоченной птичьей головкой и деревянными лошадками, нашитыми на макушке, на лбу и по бокам. Две витые косички, свисавшие слева из-под шапки, увенчанной позолоченной птичьей головкой. Белую, с чёрным воротом, дублёнку, с красными шерстяными кисточками. Сзади - полукруглый хвостик. Прямо перед носом качался носок высокого войлочного сапога, украшенного прорезными узорами по коже. Лёшка отчётливо видел и узоры, и красную подошву. В слабеющей руке - клевец. Это его рукоять он подал Лёшке, чтобы вытащить того на камни. Пазырыкец с трудом засунул оружие за пояс и бессильно уронил руку. Он был бледен, как смертельно раненный. Потом лошадь рванула с места и видение исчезло. Зато появились люди. Лёшка ещё успел подумать, что это Глеб и Дима...
- Вячеслав Иванович, да всё в порядке! Очнулся...
Лёшка лежал в предбаннике. Во рту жгло - влили спирта, и всё вокруг пахло спиртом. С улицы несло табаком, и где-то рядом судорожно рыдала Ольга.
- Чтобы сегодня же сделали леера на мостке, - Вячеслав Иванович старался держаться спокойно, но голос срывался, - Спасибо Глебу и Диме, и Господу Богу!
- Оставьте его ночевать в предбаннике, - это распорядился Глеб.
- Да. Сам ночью проверю, если что - вызываем вертолёт...
- Да он даже не нахлебался и не побился, - удивлялся Димка.
- Хорошо, что его выкинуло на эти камни.
- В рубашке родился... - икнула, всхлипывая, Ольга.
- Ага, в шерстяной! Спасибо вам...
Голова кружилась - до этого Лёшка никогда не пил спирт. Клонило ко сну. Но заснуть он боялся. Появились Вячеслав Иванович и Олег. Спросили о самочувствии.
- Как вы меня... достали? - прохрипел Лёшка.
- Глеб и Дима добежали до камней, за которые ты уцепился. Поняли, что ты живой, но без сознания. - рассказывал устало Всеволод Иванович. - Держали тебя, пока мы не сбегали за капроновым фалом и не устроили переправу, по которой тебя вынесли. Потом доставили в баню. Хорошо, что нас ждали, и она оказалась протопленной. А дальше: вроде, ты даже не нахлебался, а в себя не приходишь.
За спиной снова всхлипнула Ольга. И Вячеслав Иванович сказал больше ей, чем слегка отупевшему от спирта, тепла и испуга Лёшке:
- Ну всё, всё. Очнулся. Будет знобить, или голова кружиться - сразу скажи, отправим домой, к врачам. С этим не шутят.
Алексей прикрыл глаза. Ему вовсе не хотелось уезжать из экспедиции. Пожалуй, не стоило рассказывать про видение пазырыкца...
Трясун одной рукой поддерживал голову Саргитая, а второй бережно подносил к его губам деревянную чашу с кумысом.
Снова накатил приступ тошноты: так плохо Саргитаю не было с той самой поры, когда душа оставляла его тело. Наверно, даже хуже. Тогда у него просто не было сил. Он не ощущал ничего, кроме неимоверной усталости. Сейчас же ему казалось, что сквозь него прорастают степные травы.
Понял, что если не бороться за себя, то и правда исчезнешь. Даже не сольёшься с другими духами предков. Рассыплешься в пыль. Саргитай закусил зубами край деревянной чашки, и стал тянуть кислую жидкость. Сквозь привычную кислоту кумыса пробивался странный привкус, что-то вроде полынной горечи. Но после нескольких глотков стало легче. Боль прошла. Усталость осталась, только стала другой, приятной. Он откинулся на войлок постели. Томирис сидела на против, и на её лице по-прежнему застыла снисходительно-презрительная маска.
- Зачем ты подал руку тому чужаку? - спросила она. - Даже сильным духам трудно сделать то, что делают живые. Хорошо, что твой конь увёз тебя ко мне...
Саргитай виновато улыбнулся:
- Он был совсем ещё мальчик. Как Атамб. Он мог умереть, госпожа. А он не хотел умирать...
- Он всё равно умрёт, - холодно буркнула Томирис, - Не сейчас, так позже.
Правильно. Все умрут, в этом нет ничего страшного. Будет та же степь, и ты будешь пасти скот, пировать на праздниках, радоваться. Пока живые помнят о тебе. А потом тоже не будет пустоты. Ты сольёшься со всеми, кто жил до тебя и после, и будешь хранить эту степь, скот и людей. Но Томирис, измученной болью, не понять, что значит умирать тогда, когда ты не прожил свой срок. Когда ты не готов стать духом-хранителем. Этот тощий юноша едва вступил на свой путь. Ему было бы очень тоскливо там, с предками. Он так кричал от страха и отчаяния, что Саргитай не мог не попытаться спасти его.
- Госпожа мудрая, - улыбнулся Саргитай, - Я же глупый. Я всегда делаю, не подумав. Спасибо тебе, госпожа, что ты не дала мне исчезнуть без следа.
И прикрыл глаза. Потом вспомнил самое главное:
- Я... смог его вытащить?
- Да, он даже не заболел. Он даже испугался меньше, чем другие, - ответила Томирис, поджимая губы. - А ты чуть не исчез!
Почему Томирис злилась? Кто он такой, чтобы она, говорившая с огнём и небом, беспокоилась из-за него?
- Госпожа, но теперь я не исчезну? - спросил Саргитай, через силу улыбаясь. - Я очень хочу спать, госпожа. И я боюсь заснуть - и исчезнуть... Как тогда...
- Неужели ты помнишь, что было тогда? - сухо сказала Томирис, - Нет, это другой сон, Саргитай. Спи. Пробудившись, ты будешь прежним.
И она по-матерински ласково погладила его по голове. Саргитай не мог понять, почему она так запросто держит себя с ним, да и думать об этом у него не было сил. Спать! Он не услышал, как Томирис закончила едва слышно:
- Ты будешь прежним, а я - нет!
***
В тот год он остался один. Женщина, главная колдунья, раскопала курган Томирис. Трясун, едва осквернители добрались до его лошадей и костей, примчал к Саргитаю.
- Госпожа могла бы помешать им, но она не пожелала этого сделать. Теперь они заберут наши кости, наши вещи. Госпожа хочет уйти с плоскогорья, а я - боюсь.
- На то ты и Трясун, чтобы бояться, - огрызнулся Саргитай. - Не думаю, что госпожа Томирис, говорящая с огнём, захочет забрать тебя с собой. Ступай следом за своим подлым народом, слейся с духами плоскогорья, развейся в прах - мне всё едино!
Но едва Трясун убежал, Саргитай взлетел в седло и помчался к Белой реке.
Давно ему не приходилось видеть столько народа на могилах. Колдуны - говорили они на разных языках, но помыслами были едины - толпились вокруг разрушенного кургана говорящей с огнём. Трудно было передать то напряжение, с которым они смотрели, как тает лёд в её зимней юрте. Саргитай понимал их. Они ждали и страшились, что соплеменники Трясуна, прежде, чем подхоронить в могилу своего покойника, ограбили жилище госпожи. Но радовались, что если есть лёд, то имеется надежда найти вещи, куда более ценные, чем золото. Их больше тревожили ткани, деревянные вещи и МУМИЯ - так они называли то, что остаётся от тела кроме костей.
Сама Томирис восседала на своём любимом коне, и бесстрастно наблюдала за тем, как живые входят в её вечное жилище. Заметив Саргитая, насмешливо прищурилась, позволяя подъехать.
Так вот то, что произошло в своё время с ксаем Ариапифом?
Томирис наклонила голову, высокий плюмаж её парика качнулся, сверкнув золотом на солнце.
- Госпожа, говорящая с огнём! - не сдержав страха, спросил Саргитай. - А дальше что будет?
Томирис закатила глаза, будто надышалась дыма священных трав, и, произнесла нараспев:
- Там, за плоскогорьем - огромный мир. Неизведанный мною мир живых. То, что мы видим на плоскогорье - лишь его малая частичка. Я прошла владения мёртвых от края и до края, Саргитай. Ты не представляешь себе, где я побывала. Теперь я пойду в мир живых.
Что это было? Наитие богов, которые диктовали говорящей с огнём и небом Томирис свою волю? Или ей проще было так произнести своё решение? По крайней мере, когда она снова взглянула на стоящего перед ней собеседника, взгляд у неё был не затуманен, как обычно после пророчеств.
А у Саргитая сердце провалилось в живот! Трясун, наверно, тоже забыл, где оно должно находиться Но, в отличие от лишённого чести раба, Саргитай сдержался и ничем не выдал своих тревог. Только Томирис и так поняла, что на душе у её соплеменника. Улыбнулась - как обычно, сдержано:
- Я уверенно гляжу перед собой. Страх - удел слабых. Я же достаточно сильна, чтобы принять перемены.
И, помолчав, добавила:
- И у меня достаточно силы, чтобы вернуться сюда, если я захочу.
Значит, всё-таки, в том мире, куда она собиралась, было что-то невообразимо страшное даже для могущественной Томирис, говорящей с огнём и небом. Иначе зачем ей продумывать пути бегства?
- А?.. - Саргитай не мог закончить, потому что мысли его разлетелись, словно вспугнутые птицы. О том, что он теперь останется один. Про то, что почтительные осквернители смогут добраться и до его вечного жилища. И что делать, если его дом будет разрушен? Идти ли следом за своими вещами и телом (что-то говорило, что та самая МУМИЯ, которая столь ценна для колдунов, в его зимней юрте есть)? Или он может остаться тут, на плоскогорье и жить дальше, как привык? Даже про Трясуна подумал, хотя тот и не заслуживал заботы.
- Тебе нечего тревожиться, - продолжала прозорливая Томирис. Умела ли она понимать движения души мёртвых так же, как Саргитай чувствовал живых? Или просто светлым своим разумом проникала в помыслы? - Столетиями ты жил на плоскогорье, с живыми бок о бок. Когда колдуны доберутся до твоего вечного жилища - а мне не дано знать, доберутся ли, или оставят его в покое... Глядя на них, я вижу - они стараются взять как можно больше. Так что, наверно, и твою могилу откроют в поисках МУМИИ и твоих нехитрых богатств. Но ты не бойся, Саргитай. Ничего не переменится, если ты сам не захочешь перемен. Ты не привязан к своим костям и своим вещам.
- Но ксай Ариапиф, как ты говорила, помчался следом даже не за своими костями. - поспешно возразил Саргитай, - Лишь за кожей, что колдуны сняли с его тела...
Томирис поморщилась, не то жалостливо, не то презрительно.
- Ксай Ариапиф был привязан к своему позору. Его богатство было для него напоминанием о былой чести и славе. Потому он последовал за вещами. Ты сильнее Ариапифа. Ты даже можешь помогать живым. И ты знаешь, как это сделать. По крайней мере здесь, на плоскогорье. Пожалуй, тебе разумнее всего будет остаться. Даже если твою могилу осквернят, ты сможешь делать то, что привык. Или ты надумал, подобно мне, пойти в незнакомый мир?
Саргитай не знал, что ответить. До этого он жил так, как вела его судьба. Никто и никогда не ставил его перед таким сложным выбором. Он даже не решал, оставаться ли ему собой, или сливаться с духами плоскогорья. И мысли его снова заметались, как мыши в развороченной медведем норе. И при жизни, и после - ему было интересно узнать, как живут другие люди. Не зря ворчала бабка Аргина: "Твоя дружба с чужаками плохо кончится для тебя, Саргитай!" Его смятение снова не укрылось от прозорливой Томирис. Она нахмурилась, а потом сказала, правда, без обычной властности и твёрдости, которые отличали каждое сказанное ей слово. Потому что сама она сомневалась, а боги не хотели наставить её:
- Знаешь, Саргитай, я бы не советовала тебе уходить отсюда. Ты сильнее Ариапифа, но ты слаб по сравнению со мной. Оказавшись в чужом мире - не развеешься ли ты в прах от нового и непривычного, что обрушится на тебя? Здесь благодарные живые питают тебя, а слившиеся с духами предки - помогают. Сможешь ли ты найти там новые источники силы? Жизнь на плоскогорье мало отлична от той, которую помнишь ты. Но сможешь ли ты найти, как помочь своим любимым живым там, за границами плоскогорья? И если ты устанешь и обессилеешь - найдёшь ли ты дорогу назад? Я не знаю, что стало с Ариапифом. Может, его уже нет. Но ксай не спрашивал моего совета и... душа его была изгрызена тоской и стыдом, хуже, чем моё тело болезнью. Для него рассыпаться в прах - счастье, избавление. Такое же, как для меня избавлением стала смерть. Но ты... Ты хочешь жить, ты жаден до жизни. Боюсь, тебе будет плохо там... - и Томирис неопределённо махнула рукой куда-то на полночь. Наверно, земли, куда она собиралась уйти, находились именно там. - А то и вовсе - ты умрёшь. На этот раз - навсегда.
Саргитай почтительно поклонился и ответил, что во что бы то ни стало последует совету мудрой Томирис, говорящей с огнём и небом. Она с сомнением покачала головой.
В эти последние дни Томирис была необычайно добра к пастуху. Они ездили по стойбищу почтительных осквернителей могил, наблюдали за ними.
- Знаешь, они, наверно, сказители. Хранители мудрости прошлых веков. Только... они какие-то странные. Если нашим сказителям нужно было лишь раскрыть душу, и голоса духов и предков сами наполняли их грудь, то эти... Я поняла, что они боятся этого дара. У них есть свои законы и устои, которые мешают им слышать наши голоса. Посмотри вон туда!
И Томирис показала на молодую женщину, которая, греясь в последних тёплых лучах солнца (колдуны закончили свои непонятные труды и отдыхали) увлечённо чертила палкой на листе тонкой-тонкой ткани. Саргитаю не нужно было даже прислушиваться, чтобы понять, что в этот момент происходило в душе женщины. Охваченная божественным порывом, она созерцала встречу своего вождя с Томирис. Подойдя к ней, Саргитай увидел рисунок на тонкой ткани. Вождь осквернителей, колдунья Наталья Викторовна, приникнув к краю могильной ямы, с любопытством смотрела вниз. А оттуда на неё взирала госпожа Томирис. Мастерице удалось передать стать говорящей с огнём, её благородную гордыню так же точно, как облик своего вождя и её любопытство. И в то же время, она считала, что её занятия - всего лишь игра, не стоящая внимания мудрецов.
- Вот-вот! - вздохнула Томирис, - А заставь её рассказывать о том, что узнала она про меня - как жалок и бледен будет рассказ. Она станет лепетать про колоду, гвозди, лишённый лица труп и грязные тряпки, оставшиеся от моих одежд! Потому, что могущественные сказители диктуют им свои законы...
И, тронув поводья, Томирис направила коня в степь.
- Скоро я покину эти места. Я хочу насладиться красотой этой земли, прежде чем расстаться с ней навсегда. Будь рядом со мной, Саргитай. Потому что и тебя я вижу в последний раз.
Саргитай подчинился. Они всю ночь провели в степи.
Томирис впервые расспрашивала Саргитая о его жизни и снах. Он торопился рассказать. И обычное, даже пустяковое, теперь было дорого. Душа его наполнялась болью. Может, они жили бок о бок - но никак не привыкли друг к другу. Может, подолгу не виделись с Томирис, и почти никогда не говорили с ней вот так, обо всём. Но, оказывается, важно было знать, что говорящая с богами рядом, что она рано или поздно вернётся. Единственная из того мира, в котором жил Саргитай.
- А я не вижу таких снов, - печально призналась Томирис, глядя на восходящее над горами солнце. - Наверно, в моей жизни было слишком много боли... Я вижу иные миры - и при жизни, и сейчас я без страха проходила все дороги. А сейчас - боюсь. Мне кажется, если я снова буду рядом с живыми, напитаюсь их силой... вернётся не только жизнь, но и вечная боль.
Саргитаю нечего было ответить.
Вскоре прилетела большая железная стрекоза. И Саргитай распрощался с говорящей с огнём и небом. Ему хотелось упасть на землю и плакать в голос, как на похоронах. Но то, что было само собой разумеющимся, тоже потеряло смысл. Как можно плакать, смеяться или разговаривать, если рядом с тобой никого нет? Даже Трясуна - тот бросился в железную стрекозу, как собака, едва госпожа проследовала за ящиком, в котором лежала её мумия.
Несколько дней Саргитай пролежал в своей юрте, уставившись в стену. Он не спал, и даже ни о чём не думал.
А потом какой-то безмозглый чужак на лёгкой двухколёсной повозке умудрился забраться на перевал, но потерял дорогу. Саргитаю не хотелось вставать, но чужак так кричал от страха, что Саргитай выбрался из юрты и пошёл к нему. Лишь бы тот заткнулся. Он довёл этого дурня до крепости воинов и вдруг подумал: а что изменилось? Томирис и так подолгу пропадала, а с Трясуном он не разговаривал.