Аннотация: А это с "Беса созанательного-3". Тема: "жизнь после смерти". Комментарий Олега Дивова: "готичненько".
Безвкусно шикарный бордель. Тяжёлые шторы красного бархата, позолота везде, где только можно - на карнизах, колоннах, диванных подлокотниках, ножках столиков и стульев, на рамах дорогих картин игривого содержания. На полу цветистые ковры, мягкие, топкие - цепко удерживают клиента.
Мадам, женщина лет сорока пяти, с красивым, ухоженным лицом, но уже подёрнутым жатой вуалью старости. Стоит, расправив плечи, сложив руки на животе, чуть подалась вперёд - не поклон, но и не непочтительность. Дорогое, но безвкусное платье гармонирует с обстановкой заведения. Женщина любезно указывает мне на диван, и я присаживаюсь.
Передо мной низкий столик с альбомами в потрёпанных кожаных обложках. Мадам присаживается напротив. Вкрадчиво шепчет, её речь, простая и неправильная, заставляет меня поморщиться.
- Если господин желает самых красивых, то они на первых страницах.
Молчу, и она больше не вмешивается.
Передо мной мелькают приветливые лица, ясные глаза, манящие улыбки, открытые декольте. Шлюхи из преисподней.
- Вот эту, - указательный палец впивается в середину бежево-коричневой фотографии, изображение на ней будто в лёгкой дымке.
На лице мадам появляется и тут же исчезает выражение "а такой с виду приличный господин". Я усмехаюсь. Выбранная проститутка не отличается красотой - несовершенные черты лица, слишком длинный нос, плоская грудь, худые руки с такими тонкими запястьями, что они вызывают желание переломить их. И только огромные глазищи, тёмные, густые, горькие, как половинки миндаля - единственное, что может в ней привлечь.
И я даже не сомневаюсь - у неё нет отбоя от клиентов. От тех, кто хочет навсегда потерять покой, но обрести смысл жизни.
- Она вас будет ждать.
- Нет, это я буду ждать её.
Мадам вздрагивает, потом понимающе кивает. Она провожает меня в комнату и оставляет одного. Я сажусь в кресло, спиной к двери. Отрешённо разглядываю огромную кровать в форме розовой полупрозрачной медузы и ещё раз убеждаюсь: когда отсутствие вкуса переходит всякие пределы - начинается искусство. Странное, болезненное, извращённое искусство, способное тронуть обратную сторону души.
Я слышу, как тихо открывается дверь, и на мгновение желание захлёстывает меня. Сжимаю кулаки так, что ногти впиваются в ладони. Но разом отпускает. Сознание проясняется, сердце бьётся ровно.
- Господин?
Голос спокойный, тихий, я бы даже сказал детский голосок. Но за ним скрывается угроза, таким голосом шепчет смерть.
Проститутка мягко подходит ко мне, заглядывает в лицо, её и без того огромные глаза становятся ещё больше. Но нет в них ни страха, ни покорности, и никогда не будет, сколько бы я этого ни добивался.
- Здравствуй, Пэйни, - улыбаюсь ей. - Вот я и пришёл.
Она садится передо мной на корточки, смотрит снизу-вверх, ожидая. Широкие брови чуть сошлись к переносице, губы напряжённо сомкнуты.
- Ты не рада? - спрашиваю.
Она молча кладёт голову на мои колени, обнимает ноги. Нежно так обнимает, будто и правда соскучилась.
- А я уж думала, не дождусь, - говорит медленно, расставляя слова. - Тут всякий народ, конечно, ходит, но все ждут своего.
Глажу её волнистые темно-русые волосы, пальцы утопают в шёлковых струях. И вдруг хватаю запястье - в сознании звенит такой сладкий-сладкий хруст - рывком поднимаю её с колен и поднимаюсь сам.
- Пэйни, дрянь такая, неужели ты не попросишь снисхождения?
Её взгляд устремлён на меня, она протягивает свободную руку и задумчиво касается моей шеи. Я толкаю Пэйни на кровать, берусь за ремень на брюках и вдруг думаю: то простое, с чего мы могли бы начать, уже не нужно. "Тут всякий народ ходит". И не главное ведь оно, не то, ради чего я здесь, может быть, итоговое, но не главное.
- Пойдём, - говорю ей. Накидываю плащ и пропускаю проститутку вперёд. Она только зябко передёргивает плечами.
Мы выходим из борделя, и никто нас не останавливает. Мадам стоит в тени бархатного занавеса, не шевелясь и затаив дыхание, я чувствую, как её влажный взгляд сверлит нас, пытаясь уловить ещё одну уходящую от неё тайну. Охранник у входа смотрит на нас тоскливыми собачьими глазами, виновато опускает голову. Они знают - Пэйни сюда больше не вернётся.
А на улице моросит дождь, смешанный с запахом гари. На моей спутнице лишь лёгкая кофточка да коротенькая юбчонка, каблучки сапожек выбивают по мокрому асфальту сердечный ритм. Я вижу, как она дрожит, но не от уличного холода, а от внутреннего, вымораживающего всякие чувства и мысли.
В приземистом доме напротив открыто окно, из тьмы никому недоступной комнаты доносится мелодия. Кто-то терзает фортепиано и свою душу. Пальцы перебирают клавиши, иногда внося капель другой, более светлой тональности. Кто-то вечно сочиняет мелодию своей души и никак не может достичь совершенства.
Я знаю: ад - это невозможность достичь совершенства.
Сырой, прогорклый здешний воздух забивается в лёгкие, заставляя меня кашлять. Этот воздух сжимает моё горло смертельной хваткой, и я прислоняюсь спиной к стене дома, Пэйни заботливо поддерживает меня.
- Скажи, - говорю ей, откашлявшись, - ты любила меня?
- Да.
Тут не позволено врать. Да и она не умеет. Неспособна даже на самую мелкую, самую правильную ложь, ложь во спасение, ложь во имя любви. Она могла сказать умирающему, что он умирает, а отчаявшемуся жить поведать о том, как будет ещё больнее и тяжелее. Своим богом она почитает истину.
- Но тогда зачем? - в этом моём вопросе столько всего, что нельзя отделить одно от другого.
Она смотрит вниз, на кончики своих сапог. Я хватаю её и трясу, как тряпичную куклу.
- Зачем, зачем, зачем? Отвечай, стерва!
Она поднимает голову. Она смотрит на меня так, как смотрела всегда, и я терял разум от этого открытого, безжалостного взгляда. Но сейчас я устою... Устою перед тобой...
Она улыбается, и я залепляю ей пощёчину.
- Зачем ты мучила меня? Зачем унижала? Зачем столько боли от тебя? Зачем всё это зло? Ведь я же для тебя столько...
- Я тебе благодарна.
- Мне не нужна твоя благодарность, я хочу знать...
Я действительно хочу знать, хочу вынуть из этой женщины её тёмную душу, распять и осмотреть до миллиметра, чтобы не упустить ни одной детали. Узнать всё перед тем, как позволю этой душе исчезнуть.
Мы стоим так близко друг к другу, что желание снова закипает во мне. Я тащу её в пустынную подворотню - там разлилась лужа. Я толкаю Пэйни в грязь и задираю ей юбку, наваливаюсь сверху. Она лежит, широко раскинув ноги и отвернув от меня лицо, нижняя губа закушена. Я различаю на бледной коже засохшие брызги грязной воды.
- Зачем, зачем, зачем, - спрашиваю её в такт своим движениям. А потом вопросы переходят в хрипы. Пэйни кричит, вцепившись в мою спину острыми ногтями. Она кончает раньше меня. За этот её быстрый оргазм, над которым не приходится трудиться, её так любят мужики. Пэйни-потаскушка, Пэйни, готовая продаться за клочок истины.
Дождь становится всё сильнее, слышно, как он барабанит по железным крышам, сливаясь с нудными звуками фортепиано.
Мы лежим в луже, ледяная вода остужает наши разгорячённые тела, и Пэйни говорит:
- Спасибо.
"Я тебе благодарна".
Вот ведь тварь.
- Прежде чем я отведу тебя туда... скажи мне, Пэйни...
Она молча поднимается, стягивает с себя мокрую грязную кофту и выжимает её. Осматривает критическим взглядом и выбрасывает, оставшись в одном лифчике.
Я тоже встаю, застёгиваю брюки. Стряхиваю воду с плаща. В ботинках хлюпает, намокшие в луже брюки неприятно липнут к телу.
- Чтобы понять, - вдруг отвечает она.
- Что понять?
- Тебя. Себя. Мир.
- Разве нужно причинять столько боли, чтобы понять другого? Чтобы понять любимого человека?
Она смотрит на меня, как на ребёнка, который не может осознать простых вещей.
- Боль - это правда, - отвечает она. - Только через боль можно понять мир.
- Что ты городишь...
- Когда тебе больно, с тебя спадает вся шелуха. Всё придуманное тобой, всё наносное, иллюзорное, вся фальшивка. Боль обнажает душу, и ты становишься самим собою. Таким, каким ты был создан, - вздохнув, завершает она. - А теперь идём. Я так устала здесь...
Она берёт меня за руку, я вздрагиваю от прикосновения её ледяных пальчиков. Пэйни ведёт меня за собой.
Она всегда вела меня за собой. И я бежал за ней - через пространство, насыщенное страданиями, не физическими, но моральными. В конце концов, от меня ничего не осталось. Может, я ободрал с себя всю шелуху, и в итоге оказалось, что я только из этой шелухи и состоял.
Я ненавижу тебя, Пэйни!
Город внезапно закончился, будто нетерпеливый художник стёр его ластиком, и бездна распахнула нам свои объятия.
Мы стоим на краю, и ветер шевелит волосы Пэйни, заволакивает её чёрным дымом. Я осторожно заглядываю в бездну и вижу кипящую лаву. Она сердито клокочет и булькает, ворчит как строгая мать, которая наказывает непокорных детей. Жар поднимается из глубины, жар геенны, которая породила тебя, Пэйни.
Ад - это бесконечная боль.
Ад - это правда.
И сейчас, Пэйни, ты познаешь эту правду. Почувствуешь, что чувствовали другие, которых ты подвергала своим чудовищным пыткам. Что такое быть проституткой в аду? Так себе, милосердное наказание. И я пришёл, чтобы судить тебя и обречь на окончательные мучения. Чтобы обречь тебя на вечную правду, которая будет выжигать из тебя иллюзии, пока не доберётся до зерна, до созданного изначально. Ты ведь знала это и ждала меня.
Что же ты молчишь, Пэйни? Не спросишь хотя бы немножечко лжи для себя? Хотя бы немножечко лжи! И я не буду этого делать. Я ведь люблю тебя и не хочу, чтобы ты исчезла насовсем. Ты будешь ходить в этот свой преисподний бордель, я тоже займусь чем-нибудь, но, главное, мы наконец-то будем вместе.
Отвечай, Пэйни!
Она смотрит на меня и снова протягивает руку к моей шее. Слёзы блестят в её глазах.
- Ты повесился.
Она не спрашивает, она утверждает.
- Сила не в правде, - говорит она, отвечая на мой немой вопрос. - И не в слабости. Сила в тебе самом, глубоко внутри, под твоими фантазиями, представлениями о самом себе. Выдержишь ли ты самого себя? Или эта сила сломает тебя?
Я хватаюсь за горло, за багровый след, опоясавший шею. Воздух, наполненный дымом, снова душит меня. Я падаю на колени, в жирное пепельное месиво.
- Прости меня, - печально говорит Пэйни. - Я верила в тебя, думала, что ты сможешь. Никто не смог, а ты сможешь. Прости меня. Я ошиблась.
Раскинув руки, она наклоняется назад и, сорвавшись с края, летит в огненную пропасть. В объятия истины, которые были ей приятнее, чем объятия любимого мужчины.
Я не могу кинуться следом, слишком обессилел от удушья, слёзы залили моё лицо, и я заваливаюсь набок, теряя сознание.
*
Через немытое больничное окно я вижу, как дворник сжигает опавшие листья. Он ворошит их палкой, и острый запах взметнувшегося дыма проникает сквозь открытую форточку.
Машинально потираю синюшный след на шее.
Мне снились сны, но я не помню ни один. Я помню лишь запах гари, который, кажется, пропитал меня насквозь.
И я помню твои глаза. Горький миндаль. Я не забуду, как когда-то, пока ты была жива, эти глаза смеялись надо мной, как издевались, унижали и кидали меня в грязь. Я хотел всего лишь знать: зачем?