Что? А-а... Вода. Капает. Дождь? Дождь... И тогда был дождь. Тогда. Далеко? Близко? Тогда. И уже ничего не... Если бы прикоснуться! Чтобы дождь целовал, а не хлестал, чтобы солнце смеялось, а не жгло, чтобы она... Она. Другой человек. Чужой. Ненавистный? Чужой. Тогда! Прикоснуться...
Смеялась. Любила смеяться. По сколько лет нам было? Я пыхтел, таща стопку книг, а она хохотала, пальцы мои соскальзывали. Я был мелким. Меньше ее. Хотя мы почти ровесники. Книги Луновласа, - просил отнести их обратно на место. Им написанные, его учителем, учителем его учителя... А я? Не написал ни одной. Большие по формату, на толстой бумаге, в холщевых переплетах с медными уголками... Пальцы скользили, стопка упиралась мне в подбородок, я подправлял ее коленом, задерживая дыхание, и задыхался еще и от злобы: смех, смех бил, как молоточек чеканщика по голому сердцу. Уже полгода как она тоже поселилась у Луновласа. А до этого я был один у него в учениках. Как я ревновал! Родители отдали меня ему, когда мне исполнилось десять. Почему? Они считали, что мне пойдет на пользу отлучение от дома, от их любви... Мне казалось это нечестным - как будто меня обокрали. Луновлас. Какая-то у нас степень родства... Всегда в этом путался. А ее отдали, она говорила, по ее просьбе. Много слышала о нем.
Стопку надо было перенести из комнаты, где мы занимались, обратно в библиотеку: сверху вниз. Я не видел куда иду. Спустившись благополучно с крыльца и перейдя двор, начал сходить в подвал. Она шла впереди, открывая мне двери. Сказала мне... Обидное? Нет, она не хотела меня обижать. Это я, дурак, так думал. Мерещилось: злой умысел, хочет выставиться пред стариком.... Сказала:
- Давай помогу. Не снесешь вниз. Ну, хоть отдохни.
А я подправил опять книги коленкой и стал осторожно, нащупывая ступеньки, идти вниз. Где-то в конце лестницы показалось, что ступенька чуть дальше - так бывает, и переступил через одну. Конечно, загремел, не удержавшись. Она перепугалась, а я разозлился еще больше. Ушибся. От обиды чуть не разревелся, - не заплакал только потому, что она была тут. И так продолжалось еще долго: ее смех - моя злоба.
Она не стригла волосы, - у них в семье так принято: собирала их в хвост или заплетала косу. И я стал отращивать, - у Луновласа тоже были длинные волосы: у корней совсем уже седые, а концы как ржаная солома. Хотелось мне хоть в этом быть похожим, - какие-то вещи я совсем не понимал, а между нею и учителем сразу возникал контакт. Почему ей все так легко давалось? Наверно, потому, что никогда ничего не принимала всерьез. Вот и теп... Нет. Нет. Тогда. Тогда я года два отращивал волосы и, конечно, ничего из этого не вышло. Однажды ночью, уже под утро, когда я, наконец, уверился, что и она, и Луновлас спят, когда, наконец, решился, - я ее обстриг. Она лежала на спине, а коса - поверх одеяла, как и руки, - и я отрезал ее, как можно выше, - черная змея стала рассыпаться у меня в руках, - я бросил ее тут же - у кровати. Волосы у нее темные, с каким-то голубым отблеском. А девочка даже не пошевелилась. Дышала так тихо, что я ничего не слышал. Я ее узнал достаточно, чтобы быть уверенным - Луновласу она не пожалуется. Думал, что пожалеет о волосах, а она... Утром, у ручья, где мы умывались в теплую погоду, я подошел к ней сзади, глядя злорадно на ее затылок. Она успела подровнять обкромсанное мною - теперь волосы не достигали плеч. Я улыбался, подходя все ближе. Она обернулась. Она тоже улыбалась: не жалкой улыбкой, не презрительной, не вымученно-ироничной, как мог я предполагать. Приветливо. Так она улыбалась.
- Ты когда-нибудь поумнеешь? - спросила она.
И я раскаялся. Я понял, что мы можем стать друзьями. Я сказал, что тоже подстригусь. Счастье. Это самые счастливые годы моей жизни. Луновлас был доволен нами: на встречах в начале лета, где собирались все, независимо от возраста, кто жаждал продемонстрировать свои знания, умения или мастерство, мы выглядели очень неплохо. Луновлас надеялся, что кто-то из нас, - я или она, - продолжит его дело, будет совершенствоваться, оттачивать навык. Теперь мы с ней все время проводили вместе. Луновлас смеялся, говорил: мы как два магнита, которые были повернуты друг к другу одноименными полюсами, но чем больше сближались, тем больше и сопротивление возрастало, и один повернулся, не выдержав, другой стороной, - вот нас уже и не разлепить. Даже к родителям мы ездили вместе: сначала к моим, потом к ее. Мама мне тогда сказала, чтобы я не пытался быть для нее всем. Мама, мама... Мамы всегда бывают правы. Ее же отец и мать, кажется, относились ко мне настороженно. Она похожа на них. Этот голубоватый блеск волос и кожи у нее от родителей. Красно-коричневые глаза - отца. Закругленные жесты и узкие кости - матери. Мне рассказали, почему ее назвали Зарницей, - совсем не потому, что смуглая кожа, волосы играют ультрамариновым бликом и глаза иногда загораются им же: оказывается, когда ей было четыре года, она вышла из дома в грозу, - родители не уследили, - и стояла под дождем посреди сада, на поляне, пока ее не нашли там и не утащили обратно под крышу. А когда ее спросили, зачем она это сделала, то она ответила, что хотела увидеть молнии вблизи, ждала, когда они спустятся на землю. "Они такие красивые", - говорила она. А мое имя - Светлоок - обычное, без всяких историй.
В дни, когда приезжала Колоколинка от родственников, - она уехала к ним, к девочкам, еще до того, как я поселился у Луновласа, - мы ничего не делали. Колоколинка обладала чудным голосом, и их сыну он передался. Он тоже приезжал, но реже. Медогласа я считал старшим братом. Вначале мне больше нравились его приезды: мы ходили с ним, иногда втроем с его отцом, в лес, зимой катались на лыжах, на санках. Я так любил слушать всякие фантастические истории, которые он мне рассказывал своим мелодичным голосом. Когда появилась Зарница, он старался помирить нас, а я дулся, говорил ерунду, если мы гуляли все вместе. Он тогда, чтобы не ухудшать положение, оставил свои попытки. Луновлас, может, его отговорил: все, мол, уладится и так. А позже, когда мы с ней примирились, я уже ревновал ее к нему, а не наоборот. Правда, мучительной тревога за то, что Медоглас займет более важное место в ее жизни, стала только в последний год нашего ученичества.
Крыльцо серебряного от времени дерева, с вытертыми ступенями, - оно нагревалось в жаркие дни, и я касался ладонями столбиков и досок, просто потому, что это приятно, - оно осталось, - в нем - в ощущении его мною, которое я помню. Боюсь, - только в нем. Там я сидел и слушал, как Колоколинка почти поет Луновласу об успехах своих воспитанниц - Цветаны и Самоцветы... Какая у них степень родства? Четвертая? Или дальше? Впрочем, эти степени годятся только для семейных хроник.
А у Цветаны пушок на щеках такой светлый, что когда она краснела - становилась похожей на персик... Но тогда я еще не знал ее. Луновлас уже исчерпал то, чему можно научить, - дальше все зависело от нашего желания и упорства. Но мы все еще оставались у него. Мы слушали ночами звезды, как и он. И мне казалось, что это мое призвание, что именно звезды зовут меня. Окутанные их светом, мы лежали голова к голове, и кончики пальцев моих ног представлялись мне далекими, как Плутон, а ее ноги - улетевшей много оборотов Земли вокруг Солнца назад кометой. Я слышал, как дышат пульсары, тяжелую муку белых карликов... А спину мне грела наша родная звезда, сквозь толщу земли, и отражавшая ее свет Луна отсчитывала часы ночи. Тогда и друг другу в глаза мы смотрели, как в звездное небо, и я верил, что так будет всегда. Но Медоглас, этот сладкоречивый сын серебряноволосого отца, стал приезжать слишком часто, мне казалось... мне казалось... что он плетет липкие сети своей плавной речью, - как он говорил! - рассыпал перед ней словами все небо: зажигал и гасил солнца, играл планетами и выдыхал звездную пыль, а она проваливалась в эти сказки как в черные дыры, а глаза сияли голубым блеском звезд первой величины... Я убегал в лес, поглубже в чащу, где меня не увидит солнце. Был у древнего народа бог, - дикий бог полей и лесов, буйный и одинокий, который играл на свирели, когда грустил, - звери собирались послушать его чудесную игру, но если тоска становилась невыносимой, он нагонял на своих слушателей ужас и они мчались от него, ломая ветки, а бог рыдал, биясь лбом о рогах в стволы старых деревьев.
Я тоже сделал себе свирель и пытался отдать деревьям свою тоску. Я не мог видеть их вместе. Вот он выходит на наш холм и издает какие-то непонятные звуки, и скоро ему кто-то откликается, - это лошади, - они вскоре показываются и подходят ближе (я никогда не умел ладить с животными), и Медоглас предлагает прекрасным животным что-то, - наверно, соль или яблоки. Не умел я так... Однажды, бродя по лесу я наткнулся на логово волков. Волчата, - маленькие, смешные, выбрались из него и ползали, ходили неуклюже подле, повизгивая, поскуливая. Взрослые, скорее всего, где-то рыскали. Я стал возиться с малышами, но вдруг почувствовал: идет волчица. И она появилась, - какая испуганная у нее была морда, отчаянная, - а я хотел, чтобы она бросилась на меня, и тогда схватить ее за горло, хотя только что щекотал за ухом ее щенят. Мне казалось, что с ее жизнью уйдет моя боль, что я передам ее хищнику. Мы смотрели друг на друга какое-то время, а малыши хватали меня за руки, потом, сдержав жестокий порыв, я сказал, что ухожу, и напряжение спало: волчица легла, а я поднялся и, повернувшись к ней спиной, ушел. Хорошо, что все закончилось так. Мне было бы горько, если бы уже в то время я оказался способен на подобный поступок. Забытое слово еще не вернулось к нам, и единственное, что мучило меня - невнимание Зарницы ко мне.
Думали ли мы тогда о них? Иногда. Не могли не думать: они жили рядом с нами. Сто-летия. То, что называлось городами, стало руинами - но они по-прежнему оставались им верны. Я знаю, что некогда мы пытались оказывать горожанам помощь, но они боялись нас, и прибегали к ней единицы и лишь в крайних случаях. Бывало, за пределы защитной стены выносили младенцев - мы забирали их. Мы слышим, когда нас зовут. Но уже давно город онемел для нас совсем. Вообще, мы слышим... Я теперь думаю - много лишнего.
А она ведь знала, что со мной происходит! Она улыбалась: все ее существо искрило голубым, я слышал треск в ее волосах, она говорила, выдыхала успокоительно-укоризненное - о! - от чего меня кидало в жар, - опять я делал что-то не так, опять я отставал. Золотые волосы, золотой голос, - я сам был очарован: ведь в детстве я хотел так же легко говорить, легко ступать, легко управляться с предметами... Просто горсть пыли - и из нее вырастает сказочный замок, он приглашает насекомых пожить в нем, и вот уже враждебные друг другу большие кузнечики и бабочки разыгрывают принцев и принцесс... Мне не верилось, что когда-то жили на свете короли, но обруч на его голове заставлял меня сомневаться, мне казалось, что Медоглас - король и я - его поданный, может даже, в дурацком колпаке. Я готов был признать его первенство, признать, что он лучше меня, что он достоин этого мира больше, чем я... А он улыбался - так, как он один мог улыбаться: глядя куда-то вверх, улыбкой блаженного из его сказок. И тогда мне казалось, что бубенцы и пестрый наряд на самом деле для него. Но тут, заметив мой взгляд, он начинал хохотать.... Но я не обижался. На него нельзя было обижаться, не мог я на него обижаться. На нее - мог, а на него - нет. Его нет теперь.
Зарница! Почему же ты не осталась тогда с ним? Зачем мы мучили так долго друг друга? Но ведь я нуждался в ней. Когда я просыпался утром или, после звездных ночей, - вечером, то я должен был видеть ее, лучше прикоснуться, или, хотя бы, знать, что она поблизости. Я заговорил о возможном переезде от Луновласа.
- Зачем? - спросила она.
- Я больше не могу так.
- Ха-ха-ха, - ударила она своим острым молоточком, - ха-ха! Ну не будь таким и все сможешь! Порадуй меня. Ты же понимаешь, что в другом месте или здесь - звезды светят одинаково.
- Мы увидим другие! - уцепился я за эту мысль, - В другом полушарии, да!
- О-о...
Я не понимал, я сейчас не понимаю, почему она доставляла мне столько боли? Что я ей сделал? Но она в этом не виновата. Она прилагала все усилия к тому, чтобы я был счастлив, и если бы только она не сбежала тогда... Почему? Почему?! Ведь нам было хорошо вместе, я знаю, что она нуждалась во мне, как я в ней. Да! Я уверен. Я знаю.
Мы уехали. Правда, она не хотела уезжать, пока не увидит Медогласа. А он подарил ей какую-то погремушку... безделушку... Его карманы всегда были полны ими, - он раздавал их всем. Он нигде не жил постоянно, и мы его дожидались дома, чтобы не разминуться.
Золотые волосы, золотой голос. Он сказал, что обязательно будет навещать нас. А я не смог попросить его не делать этого. Я ведь радовался его обществу, как в детстве. Я подарил ему свою свирель.
- Пусть будет у тебя.
А он улыбнулся самой блаженной улыбкой, и опять я был в дураках: у Медогласа не могло быть тоски, которую надо изливать. Его переполняли до краев мыльные радужные шары, и он выпускал их перед вашим носом с самым невинным видом, а они лопались и заставляли чихать или плакать. Вот его суть и призвание. Шут, изображавший короля. Или, может.. Луновлас говорил о сыне, что он из тех, кто приближает звезды, и, кажется, цитируя кого-то Эпохи Множеств: путь комет - его путь.
Наконец, мы тронулись. Сначала отправились к ее родителям, потом к моим... А у нее должен был родиться братик. Она обещала вернуться к этому событию. Мы просмотрели наши семейные хроники, чтобы найти родственников в южном полушарии. Мои - какие-то уж очень далекие, с трудно исчисляемой степенью. Конечно, мы могли остановиться у кого-нибудь, кто бы не возражал, - кто бы возражал? Но зачем же тогда смотреть хроники? Ей нравилось, мне - нет. У нее оказались что-то седьмой? или восьмой? степени родные, где-то в южной Африке. Еще мы навестили Колоколинку, - она так и не оставила своих девочек, - вот я и познакомился с Цветаной. Ласковая и пушистая - даже голос ее обнимал теплом. В светлых, как и у меня, глазах, будто вопрос: да-да, чего ты хочешь? Не думаю, что уход Зарницы связан с тем, что, пытаясь смыть с себя липкую грязь тропиков, уныние, ими навеянное, я на мгновение забылся в чашечке нежного цветка - как шмель в непогоду.
Когда мы приехали... Какое старое слово! Оно значило совсем другое, более спокойное, раздумчивое и скрипучее как несмазанные колеса расхлябанной таратайки, которые исчезли, оставив слово. Более скоростное - прилетели, почему-то не прижилось. Если бы не расстояние, я бы лучше, честное слово, перемещался как-нибудь иначе, согласен даже на колеса! Так, кажется, я ей говорил. Она предложила долгое путешествие - месяца на два, как обычно - на соломинках, со всеми, как говорится, остановками, через Азию и Аравию, но я сказал, что хоть раз надо попробовать. Потом я привык, но тогда по прибытии, я дня два не мог ничего есть - меня выворачивало наизнанку, а она бросила меня в таком состоянии: ушла осмотреться. Считала, что это ерунда, пройдет, но ведь мне было так плохо! Мне действительно казалось, что я вывернут, перевернут, неправильно составлен... Если бы ей пришлось болеть...Но разве с ней такое случалось? Да. Однажды. Ей приснилось что-то, ее корчило, вся она стала липкая от пота, голова и грудь горели, а руки и ноги были ледяными. Я пытался обнять ее, а она стонала, чтобы я ушел, не мешал ей, но я не мог вот так ее кинуть, она ругалась, потом затихла, свернулась калачиком, а я сидел с ней, пока она не пошевелилась. Она сказала... Я думал, скажет - спасибо, что побыл со мной, а она попросила меня, если случайно, когда она будет умирать, я окажусь рядом, так чтобы я ушел куда-нибудь подальше. Конечно, она страдала, и я простил ей те слова. А во сне ей привиделись волки. Семь мертвых волков. Она говорила, что их, наверное, придушили. Но ведь она не могла знать. Возможно, то был мой, а не ее кошмар. Неужели в тот день, в сени леса, готовилось ужасное "сейчас"? Ласковое "тогда" предало меня?
В тропиках все такое гигантское, - я никак не мог привыкнуть: листья с грудную клетку, и даже по форме напоминающие ее, воздушные корни толщиной с ногу, цветы - чьи-то чудовищные рты и насекомые подстать растительности. Они бегали по стенам дома, воздух, и без того густой, кишел ими, они падали в воду и стукались вечером о лампы. Нельзя было надеть сандалии, не вытряхнув оттуда какую-нибудь шестиногую тварь. Дар приходился ей, кажется, шестиюродным братом, хотя я плохо помню... Ну, не важно. Если ее кожа отливала голубым, то его - лиловым, а волосы косматой львиной гривой окружали широкое лицо. Когда мы только приехали, он жил один, - родители отправились кого-то навестить и не возвращались до дождей. Он показывал нам свои книги: они тоже были полны насекомых: уверенной рукой на разворотах жирно блестевшей чуть желтоватой бумаги красовались еще увеличенные тараканы и жуки, бабочки и пауки, - с одной стороны - насекомое, с другой - символ его, тоже изысканный и замысловатый... Меня мутило. Помню, по всему телу я ощущал эти членистые лапки с крючочками - они царапали кожу и топорщили на ней волоски. Инсекты меня, кажется, тоже невзлюбили. Нет, не те, мирно покоящиеся на дне сундука в красивых переплетах! Живые и кусачие: не успевала Луна завершить одну фазу, как я уже мучился с очередной ранкой. Милая зарница. Когда она поняла, что я не в состоянии сладить с этой хитиновой дрянью, она взялась меня опекать, и дело пошло на лад, - если меня и кусали, то не чаще и не больнее, чем прочих двуногих обитателей дома.
Она стала еще темнее, почти приблизилась к Дару по смуглоте. И опять смеялась. Чему? Родители Дара вспомнят что-то из его детства, увидит ли жука, который, упав, оказался на спине и крутится, тщетно пытаясь перевернуться. Надо мной. Я всегда был источником ее смешливости. Она говорила, что я бука, что у меня смешные уши, что... Память моя почти не сохранила приятных моментов об Африке. Вот я и она идем среди темных листьев нижнего леса: она впереди, я за ней. Она, не оборачиваясь, делает мне знак рукой, и дальше мы уже беззвучно крадемся и оказываемся у речки. Спрятавшись за деревьями, мы смотрим, как резвится пара леопардов. Потом, так же тихо, мы уходим. Я так и не полюбил сумрак этого леса, - он совсем не напоминал мне родной северный: всего лишь ласково приобнимающий и всегда будто дышащий, вздыхающий, весь прозрачный и тонко рисованный на видимом небе. Здесь небо с нижнего яруса едва просматривалось. А потом... Кажется, я все время чем-то был недоволен. Я действительно выглядел букой. Когда мы выбирались в саванну, - слушать звезды, - я не мог сосредоточиться: вокруг все кишело животными, большими и малыми, они ходили толпами, я слышал их запах и это мучило меня. Я не жаловался. Я скрывал, как мог, что рад бы вернуться, - ведь я сам предложил переселиться сюда, - и ждал, как ждали обозначенных праздников, срока, когда мы отправимся встречать в этом мире ее брата. И вот он наступил. Что же она сказала с такой неповторимой улыбкой?
- Погостим на севере подольше?
В глазах ее дрогнул огонек, и она расхохоталась.
- Ты ведьма, - я сердился из-за того, что она ни разу не отнеслась серьезно к моим терзаниям.
- Но ведь это смешно, - голос ее стал мягче, и, как всегда, такой малости оказалось достаточно, чтобы сделать меня счастливым. За эту единственную ноту, за это дрожание я прощал ей безжалостность ее смеха.
Я оставил Зарницу у ее родителей, сказал, что когда Солнце войдет в следующее созвездие, вернусь и поздравлю их. А пока я направился к своим. Но пробыл, как помнится, у них недолго. Собрался к Луновласу, но по пути передумал, - я не мог его ничем порадовать, и решил повидать Колоколинку с воспитанницами. Они втроем дивно пели. Иногда мне думалось, что все ласковые нотки Зарницы сложенные вместе, я могу променять на эти чудесные звуки.
Дом родных Цветаны и Самоцветы обволакивал уютом. Все пестрело: комнаты циновками, ковриками, безделушками, сад - цветами, девушки - украшениями и бесконечным узором платьев. У обеих в глазах растворилось ясное небо, - они приходились друг другу двоюродными сестрами, но у Самоцветы волосы темные, кожа белая, а Цветана вся будто обсыпана золотым порошком: золотились волосы, кожа, голос... У нее были большие широкие полные руки, и когда они лежали у меня на плечах, я ощущал их приятную тяжесть. У Зарницы - руки тонкие, обнимать ее - все равно что хватать лунный луч.
Как же это получилось? Не помню. Кажется... А! Мы собирали яблоки, ели их до одури, убирали в подвал, а потом, вечером, когда все собрались спать, мы с Цветаной никак не могли угомониться и отправились прогуляться. И о чем мы говорили я забыл. Наверно, о звездах. О чем я мог говорить?! О Зарнице? Конечно нет. А она о чем могла говорить? О музыке. Мы очень здорово увязали эти темы. Да. Цветана. Как теплое озеро с берегами, заросшими камышом, с белыми и желтыми кувшинками на недвижной глади. Можно плескаться и пытаться донырнуть до песчаного дна или просто лежать среди стеблей, перебирая чуть-чуть ногами и руками, и ни о чем не думать, и смотреть на облака, и слушать, как трещат крылья стрекоз... Даже сейчас, вернись я к ней, она не оттолкнет меня. Но я не могу вернуться. Лишь услужливая память легко открывает двери. Я помню, как уже горько пахли травы. Помню, как каждую ночь я видел, что звезды смещаются все больше - значит, скоро мне надо будет возвратиться к Зарнице, и сердце мое сбивалось с ритма: я хотел ее увидеть и не хотел покидать Цветану. На скамеечке под окнами, - днем стенка нагревалась и отдавала еще сохранившийся смолистый дух, - мы сидели молча, растягивая безмолвием оставшиеся до моего отъезда дни, - чтобы сохранить образ, а не слова. Был ли я счастлив с Цветаной? Не знаю. Я был спокоен.
Что-то разволновало меня, когда я уже приближался к дому Зарницы, я даже притормозил свой полет и крепче сжал соломинку, как будто боясь потерять устойчивость, и, наконец, понял, в чем дело: я узнал это радужное дрожание, колыхание, эти лилово-розовые и нежно-зеленые волны. Вот и он. С темным загаром, как и мы, с сияющим обручем, с сияющей улыбкой... Совсем Солнце. По-моему, любое дитя заставляло его так лучиться. А у меня опять возник холодок за грудиной, словно наглотался сосулек. И все же... Я соскочил с соломинки и с радостным возгласом протянул ему руки. Возникла знакомая веселая щекотка в носу. Он несколько похудел за то время, что мы не виделись. Повзрослел. Сколько ему было тогда? Солнечных - тридцать три. За год, меньше, - такие перемены. Потом, после всех встреч, приветствий, мы долго беседовали с ним - ближе к вечеру. Медоглас говорил, - и как это было неожиданно! - о тех, что живут рядом. Говорил: что-то у них происходит. Говорил, что надо готовиться к переменам. Какие перемены? Как готовиться? Я не понимал, какой интерес он нашел в них, - людях с иным укладом и образом мыслей, которые едят крыс и используют бестолковые механизмы. Я смеялся смехом Зарницы и чувствовал, как внутри у меня оттаивает: нет, он мне не опасен - теперь, когда и в нем поселилось беспокойство, Медоглас утратил часть своего обаяния.
- Все меняется. Слишком долго мы жили спокойно, не обращая внимания на так и не зарубцевавшиеся раны - города. Возможно, река побежит вспять и смоет тонкие ростки лилий.
Тут я совсем утерял с ним контакт и ответил в таком роде: слишком много мой друг сочинял сказок.
- Сказки? Тебе придется вспомнить мои сказки. Надеюсь, что ты их правильно сумел понять в свое время.
Я рассмеялся опять, но уже благодушно, сожалея, что принимал его раньше чересчур всерьез. Пожалуй, он мне стал как-то ближе после этого. Я попросил у него свою свирель и сыграл ему одну мелодию... Потом вернул инструмент. Он улыбался, но смотрел на меня при этом прямо, будто не улыбался, а что-то хотел внушить. Но я не слышал. Мне стало легко на душе, радостно, - ведь я вернулся к Зарнице, и ревность к старшему другу угасла.
А утром Медоглас исчез, - как только он умел - незаметно. Мне показалось, что мы недоговорили, вчерашний разговор размылся, словно я его придумал или увидел во сне. Но чувство приподнятости осталось. Я решил, что теперь я смогу вынести присутствие Медогласа рядом с Зарницей. Возвращение на юг мне совсем не улыбалось.
- Что ты! Нет, нет. Ты был прав: в новом полушарии новые звезды.
Да. Звезды. Она уже вычерчивала начальные символы, готовила большой труд. Тема, еще обозначенная единичными линиями, гордо парила посреди черных листов. Центры галактик. О. О-о. Интересно, - что-то с ним теперь сталось? Да полно! Закончила ли она его? Думаю, нет. Где-нибудь зарыт. Она все спрашивала, как обстоит дело с моими малыми небесными телами. Никак не обстояло. Картинки и образы расплывались, я постоянно переключался на животных или ближайшие планеты, на звездную пыль и метеоры: упадет или пролетит по касательной. Один раз мне даже повезло: он был крупным, и я сумел отыскать все, что от него осталось - горошину, упавшую на скалистый берег моря, вернее, океана. Мне пришлось потрудиться, но все же я узнал его сразу. Я показал этого кроху ей. Зарница пришла в восхищение, - у нее никогда не хватило бы терпения, говорила она, отыскивать метеорит. Самое ужасное - мне по прежнему не хватало ее внимания. Я смотрел на нее и только на нее, и только этим был счастлив. А она отправлялась к соседям поболтать; а она с Даром играла в прятки среди джунглей; с его родителями они все вчетвером занимались бесконечным сопоставлением белка наследственности каких-то букашек. Все, что угодно, - лишь бы не я. Конечно, мы почти все время проводили вместе, - я повсюду таскался за ней, пусть и не принимая участия в ее делах, - но она становилась все холоднее, все задумчивее, я перестал угадывать движения ее души. Я как можно чаще касался ее, чтобы увериться - да, Зарница здесь, со мной и даже готова улыбаться мне в ответ. Мы пережили в этом душном царстве растений два длинных сезона дождей и одно нашествие муравьев. Ничего не менялось, кроме того, что я слышал небо все хуже, а она все лучше. Она утверждала, что звезды поют ей постоянно, даже Солнце не может стать помехой. "Будто к каждой точке моего тела протянуты от них нити", - говорила она. И вот ей приснился тот кошмар. После недомогания как-то настороженно-нежна она стала по отношению ко мне и спросила, как я отнесусь к тому, чтобы перебраться на север, - пока только на север Африки. И я обрадовался, - наверное, тропики совсем мне не подходят - они подавили и оглушили меня, я стал равнодушен ко всему. Перемены, которые обещало путешествие, - а мы собирались кочевать на север несколько месяцев,- уже заранее приводили меня в благостное расположение духа. Эти два солнечных года у Дара и, - почему-то не помню имен его родителей... Да. Прошли для меня как в полусне. Дождь, который раньше всегда возбуждал меня, в этом месте приводил в какое-то отупение. Если бы не она, я бы покинул тропики, не задерживаясь и дня. Там я цеплялся за нее, как утопающий цепляется за щепку, - без всякой надежды выплыть, в панике не видя берегов и не чувствуя направления. Сейчас мне иногда кажется: я напрасно искал в ней спасения, - скорее, она, как вода, поглощала меня. Тогда же я чувствовал, что без Зарницы ничего не имеет значения и лучше умереть у ее ног, чем жить вдали от этих ночных глаз. Спустя столько лет мне видится то состояние наваждением, болезнью. Я бредил ею. И все-таки, если бы можно было... И потом, когда мы направились к Нилу, к пирамидам, я вновь обрел себя. Да. Я помню, как мне все легче становилось дышать. Мы двигались берегом моря, и ветер выдувал всю прель и гниль леса из моих пор. А с ней тоже что-то происходило: из лунно-призрачной феи она превращалась в терракотовую древнюю богиню, и когда через полгода пути мы достигли той, почти мифической земли, я смог сравнить ее, живую, с давно умершими. Созвездия с тех пор стали почти неузнаваемы; Сфинкса еще раз занесло песком и вновь, сравнительно недавно, он явил себя свету, чуть не утратив лицо; от плотин Эпохи множеств сохранились едва угадываемые обломки. Но она осталась той же, ее можно было узнать: Исида - коварная и верная, жестокая и милостивая.
Песок пустыни мил мне. Я люблю его бесконечное движение, его бесстрастное упорство. Я уходил часто туда, где не видно ничего, кроме песка, особенно перед закатом или рассветом нравилось мне сидеть посреди этого несоединимого единства: я пересыпал отдельные, совсем не связанные друг с другом, песчинки и смотрел, как они возвращаются к таким же, ничуть не отличимым от них, и превращаются в целое. В нем не было ничего, он был пуст, не нес никакой информации, и за это я тоже люблю его. Все, что оказывалось в песке рано или поздно превращалось в него. Некоторые говорят, что пустыня и море похожи. Неправда. Море всегда напоминает нам о жизни. Пустыня... О смерти?.. Даже - нет. О небытии. О той пустоте, пустоте планеты, как небесного тела, когда, возможно, и воды на ней еще нет или уже не будет. И за это я люблю песок пустыни. Однажды я нарочно остался там в песчаную бурю. Я закрыл голову рубахой и чувствовал, как мою голую спину сечет песок, потом он засыпал меня совсем, и я лежал под ним, ожидая окончания бури. Едва не задохнувшись, я выбрался из-под тяжести наносов. Наверно, я что-то оставил там.... Только - что?
Здесь, где обожествляли даже навозных жуков, Зарница чувствовала себя на своем месте. А мое место было рядом с ней. Только пустыня стала мне также необходима. Сейчас, когда я закрываю глаза, я вижу ее. И только ее. Пустыня превращает меня в своего невыразимого, глухого и немого бога. И впереди, и позади - песок. Ничего, кроме песка. Да. Пустыня осталась, а Зарница ушла навсегда. Может, ее решение созрело уже тогда? А не после последнего разговора? Не знаю. Но мне еще и в голову не могло прийти, что однажды она меня покинет, а то, что когда-нибудь, - так же внезапно, - она исчезнет и из моей души... Это было из области даже не невозможного, а невероятного. Я наслаждался ее вновь щедро отдаваемым теплом, она будто искупала прежнее, пыталась залечить ею же нанесенные раны. Куда делся ее молоточек? Она только улыбалась и смотрела... Так же, как Медоглас в нашу последнюю встречу. Чего-то ожидая от меня. Я думал: просто ответного взгляда, но, кажется, ошибался. Иногда она говорила:
- Посмотри - здесь жило столько людей в разное время. Разных людей. Они приходили, и им нравилось здесь. Если бы сейчас пришли другие люди, ты бы не противился этому?
Я тогда отвечал, что, конечно, не стал бы. О чем она? С чего бы я кому-то стал противиться? Неужели и ее напугал Медоглас?
- Медоглас? О. Тебе стоило бы серьезнее относиться к нему.
Здесь я начинал волноваться, и разговор прекращался, потому что она, видимо, во что бы то ни стало, решила сохранять мое, как ей было известно, хрупкое, душевное равновесие. Пожалуй, она обращалась со мной как с больным ребенком! Такой предупредительной она раньше не бывала и в лучшие моменты. И я купался в ней, как теплом море, я приносил ей дары, как своей богине, я прикасался к ней по-новому, ожидая, что от этого прикосновения мне раскроется тайна. Так я касался осколков прошлого. Разные люди в разное время, - говорила она. Конечно, я отлично это понимал. Я извлекал из любого камушка, которого когда-либо касалась рука человека, картины того, давно ушедшего мира. Я сопоставлял и сортировал и в этом находил радость. Она, дотронувшись до такого артефакта, могла, самое большее, сказать, чем он был когда-то, и обрисовать некоторый контекст. У меня же, - до сих пор не знаю - была ли то только фантазия или имело отношение к действительности, - рождались картины, цветные картины. Вот бетонный осколок плотины - и уже плотина жила, ревела, по ней ходили люди, я мог назвать число ее турбин, напряжение, которое она давала, я видел город, освещенный электричеством от нее. Чтобы воссоздать Каир Эпохи множеств я метался из одной точки в другую, пока не смог ходить по его улицам, видеть все здания такими, какими они были, пока время не уничтожило их. Я знал, как истощалась земля в дельте Нила из-за плотин. Я попадал в водоворот людей и машин, от их мельтешения меня мутило, и я отправлялся в пески, где лишь одинокий скарабей катил свой шарик. Однако, этот, самый близкий по времени, мир сохранился хуже всего. Потом шел мир минаретов, мир постоянных войн, которых, впрочем, хватало всегда - и глубже, и дальше... Культ стали и золота. Я метался и во времени, и в пространстве. От людей, бросающих в воды Нила папирусы с перечислением даров благодатному Хапи, я попадал к людям в синтетических тканях, пишущих ядом, дышащих ядом, яд производящих. Затертый на тесной уличке караваном верблюдов, я вдруг оказывался сидящим на бетонном ограждении фонтана. Я не мог охватить все разом. Для этого понадобились бы годы кропотливой работы. Пожалуй, моей жизни не хватило бы, возьмись я воссоздать картины минувшего и выстроить их в надлежащем порядке. Были люди когда-то, которые восстанавливали прошлое и фиксировали результаты изысканий множеством знаков на бумаге. Но, - несмотря на то, что исследования велись сотни лет, тысячами людей, - оставались пробелы, искажения. Я видел книги по истории. Так называлась их наука. Я не знаю, зачем там столько дат рождений и смертей правителей. Или множества сражений. У меня возникло впечатление, что историки поселили крестьян и мастеровых в параллельную вселенную. Я запутался в обилии толкований и обратился к фантазии поэтов - их книги гармонично написаны, в них все на своем месте. Во многих говорится о сотворении мира. И как красиво! Если бы можно было создать мир так, как там описано, я бы непременно попробовал.
Зарница была, кажется, довольна, что я так увлекся руинами. Но время от времени возобновляла тот разговор: стал бы я возражать... нет, препятствовать кому-то, кто вдруг захочет жить вместе со мной или даже вместо меня. Вначале я думал, она имеет в виду Медогласа, отогнав мысль, что в таких странных выражениях она пытается узнать - готов ли я обзавестись семьей.
- Посмотри, - заводила Зарница, - очень разные люди жили и умерли - и ничего не изменилось. Имеет ли значение, кто еще поселится здесь? Вот, мы пришли сюда. Мы ничего не меняем. Как пришли, так и уйдем.
- Не понимаю, - говорил я, - скажи яснее.
Но она замолкала, останавливалась, словно молодая лошадь, которая боится перепрыгнуть ручей. Думаю, ей надо было перепрыгнуть. Возможно, все бы тогда пошло иначе. Не все, конечно, а только то, что касается меня. Но все мои попытки найти эту комбинацию запрета ничем не кончались. Пусто. Никакого такого табу, никакой тайны, - она была совсем прозрачна. Как стекло. Очевидно, и она старалась отыскать что-то во мне, что в этом вопросе вызывало нашу абсолютную невозможность объясниться. Я понимал, конечно, что ее напугал разговор с Медогласом, рассказавшим и мне, правда, весьма туманно, о переменах, к которым надо готовиться. Но ей хотелось услышать, теперь-то я знаю: что я не способен на... Поместить это страшное слово в светлые воспоминания невозможно, как невозможно было даже намеком обозначить тогда что-либо подобное. Как, вероятно, оно не поселилось еще во мне, а она только предчувствовала и не могла сказать мне прямо, чтобы не впустить его в реальность. Она хотела, чтобы я был счастлив. Она не виновата. Да. Но зачем же она покинула меня? Может быть, устала? Я бы мог спросить ее. Только узкий ручеек, разделявший нас, успел превратиться в необъятное море. Грустно перебирать все возможности, которые существовали и не реализовались. Они были, я знаю, - и от этого мне становится легче. Но, все же, мой путь единственно верный. Я мог бы остаться в Африке. Или скрыться где-нибудь потом, когда все уже началось. Может, стоило умереть, когда был еще такой выбор. Но - все к лучшему. Я жив и поступаю единственно правильным и, теперь, единственно возможным образом. Все уже свершилось.
Да. Тогда Зарница вдруг перестала надоедать мне этим мучительным вопросом, невысказанным и невыраженным. И последний год, по Солнцу, который мы провели вместе, был самым мирным из всех. Все это чудесное время мы находили интерес только в самих себе и друг друге. Иногда она раскрывала свою ладонь, я - свою, и мы часами сравнивали линии на них. Или, я помню, набирали охапки лотосов, чтобы потом сосчитать, у кого получилось больше. Ловили скорпионов - опять же, кто больше поймает. Такое сумасшедшее времяпрепровождение, наверно, возможно только накануне больших бед. Бегали под палящим, высоким солнцем по песку наперегонки или вдогонку, чтобы потом наблюдать фейерверк искр, приходя в себя под навесом из куска ткани.
В тот день лил дождь и я сказал ей, что мне больше ничего не надо, пусть он льет так всегда и смывает с нее сизый горький налет. Я думал этот день стал заветом между нами на многие годы, но следующим утром, - солнце еще не встало, - я нашел рядом с собой только ее отрезанную косу. Сначала я подумал, что это шутка, даже засмеялся, но потом понял: она ушла совсем, отказалась от всего, что между нами было - от одной отрезанной косы до другой. И ничего уже больше не может быть: она отрезала не волосы, а меня от своего сердца.
Сколько я пересыпал песка из ладони в ладонь для утишения боли, которая мешала мне дышать и думать! О чем-то я думал тогда... Но сейчас я не понимаю, как можно так думать и так чувствовать. Я стал другим. Через какое-то время я пошел на север. Пошел, потому что не хотел отрываться от земли, чтобы не было соблазна... А по пути я видел прошлое: вот, тут качали из земли маслянистую жидкость - нефть; вот, всадники в латах, на тяжелых конях, измученные жарой, собираются разбить лагерь; вот, машина на колесах - в ней люди в одинаковой одежде и, кажется, с огнестрельным оружием... Я видел тысячи людей, которые некогда скопом куда-то перемещались, что-то сеяли, что-то жали, и опять куда-то ехали, катились, летели, опять убивали, опять умирали... И я думал - мы другие, а те, что живут рядом с нами? Какие они? Что у них происходит? Больше ли они походят на тех, которых давно нет? Между нами соблюдается негласное соглашение - не замечать друг друга. Они нарочно избегают нас, мы - потому, что они так хотят. Мне нравилось глядеть в омут прошлого, и я почти ясно понял, как вышло, что мы разделились. Раньше я не задумывался над этим, не интересовался, только, как все мы, знал: однажды они придут и уже будут не "они", а просто такие же, не "те, которые живут рядом", а те, что просто живут. Какое мне было дело до того - какова причина их нежелания пока что приходить? Я нашел тот момент, тот пласт - почти полтора века, - когда это свершилось. Что-то пошло тогда не так. Люди умирали как мухи, - так и говорилось. Не помогали ни химические препараты, ни экстракты растений, ни удаление нездоровых органов. Какие-то еще методы использовались, чтобы помешать расползающемуся по швам организму, - я не очень понимаю, каким образом это иногда удавалось, - перестать существовать. И стало ясно, что никакие механизмы саморегуляции уже не действуют, и то, что называлось средой обитания, больше не может так именоваться, - условия для жизни - множество стечений обстоятельств, - тем более для высокоорганизованной жизни нужна ненарушимая пирамида - стечение стечений. А в то время из нижних кирпичей пытались выложить себе крышу над головой - чтобы не капало... И общество раскололось. Одни говорили: поправим крышу - создадим ограниченные территории с нормальными условиями жизни, - потом мы сможем их расширить, и так сохраним многие виды растений и животных - самые полезные; говорили о том, что это как библейский потоп - надо построить ковчег и переждать. Другие возражали: восстановим пирамиду - пусть придется отказаться от излишнего комфорта или того, что представляется удобным; изолированные клочки биосферы увянут без подпитки извне, надо отказаться от иллюзии защищенности и найти то главное, что станет настоящей защитой. Вначале, я видел, и те и другие шли вместе, постоянно меняя точку зрения, пока те, которые говорили о восстановлении пирамиды, не стали разрушать то, что являлось для них иллюзией защищенности. Это не понравилось тем, кто пытался отгородиться от неблагоприятных условий: вы хотите отбросить человечество на века назад, вы лишаете работы множество людей, уничтожаете прекрасные вещи - свидетельства высочайшего уровня нашей цивилизации, - говорили они. Тогда, чтобы не провоцировать дальнейшие развитие конфликта, сторонники иного пути отошли в тень. Я не знаю, какую хитрость они придумали, но когда города уже закрылись, их остатки стали основой нового мира. В городах умирали, а снаружи возрождалась жизнь. Горожан оставалось немного, жалкая горстка... Если бы сейчас их было так же мало! Ненавижу. И это мой путь и мое призвание, к которому я шел долгие годы. В своем путешествии на север я познакомился с самыми близкими в будущем для меня людьми: Василек, Туман, Вишнеока, Остромысл...
Да-да, Остромысл - у него всегда было полно идей. Когда он увидел меня впервые, он крикнул:
- Эй, панама, ты, кажется, решил пройти мимо нашего дома?!
А я обернулся, - я действительно не заходил ни к кому, - и увидел его милую физиономию: из-под черной челки смеялись зеленые глаза, на щеках от улыбки появились ямочки, а пухлый ротик приоткрылся - воплощенное радушие, приветливость и веселость. Отмахнуться от такого человека, обидеть, оскорбить этот привет я не мог. Мы с ним одного возраста, оценил я, он, может, немого младше.
- С удовольствием зайду, - сказал я. - Только я несколько одичал...
- Впервые вижу дикого человека. Не кусаешься?
Я улыбнулся, похоже, он этого и добивался, видимо, моя мрачность задела его за живое: как такое возможно рядом с ним, Остромыслом?! Мы немного поднялись от реки и подошли к его дому, встроенному в холм. Оказалось, что он живет с родителями, старшей сестрой, ее другом и их дочерью Милоликой, которой Остромысл посвящал массу времени. Его семья мне очень понравилась. Впервые за многие месяцы я отдыхал в приятном обществе, в домашнем уюте.
- Мы любим гостей, поживите у нас.
Так сказала его мама. Но я бы, наверное, не остался, если бы Остромысл внезапно не обнаружил своего интереса к тем, которые живут рядом. А они действительно жили рядом - там, за рекой, на северо-запад отсюда, - если идти с восхода, солнце не успеет подняться в зенит. Он высказал уверенность: от меня он узнает о горожанах что-то совсем неожиданное.
- Что я могу тебе рассказать? Я даже не видел их никогда.
- Тем не менее. Я настаиваю.
Его маленький красный рот стал похож на цветок герани, когда он плотно сжал и выпятил губы. Он настаивал - возражать было невозможно. И я рассказал. Я рассказал ему, что люди эти всегда придумывали причины и отмахивались от следствий, думая, будто и их можно измыслить, рассказал об их вере в собственную исключительную значимость, о том, как они пытались полностью изолировать себя от воздействий мира, потому что считали его источником всяческих проблем, неприятностей, - ведь не все в нем поддается разумному использованию. Остромысл в течение моей речи кивал головой и сосредоточенно хмурился. Я чувствовал, что он глубоко взволнован, и я утвердил его в чем-то. Потом он сказал:
- Они не преодолели инерцию. Я понял теперь, почему они такие.
Я спросил его, что ему известно о горожанах, какие они стали и возможно ли, чтобы именно сейчас они пришли к нам. Остромысл улыбнулся, - ему они казались чрезвычайно забавными, - и предложил мне вместе с ним и еще одним его приятелем понаблюдать за теми, кто живет рядом. Он сказал, что они уже некоторое время пытаются разобраться в системе отношений горожан. Такая путаница!
- Только, - сказал он, - надо быть осторожными, - на нас однажды обратили внимание, и начался такой переполох!
Ведь они наблюдали не со стороны, как я вначале решил, а, чтобы полностью погрузиться в иную атмосферу, заходили на территорию. "Они там все равно друг друга точно не знают, - пояснял Остромысл, - но действуют определенные правила, которые по незнанию легко нарушить". А нарушителям грозили неприятности от так называемых правоохранителей. Остромысл так и не понял, за что на него натравили парочку неуклюжих парней со знаками этой службы на рукавах и головных уборах. Ему пришлось срочно уносить ноги.
- Не хотелось бы их сердить, - говорил он дальше, - Горожане самих себя боятся - двери у них закрываются особым образом. Живут они в большой близости друг к другу, даже тесноте и поэтому все время раздражаются. Кроме того, они почти глухи и слепы, - вероятно, раздражение и нервозность тому виной.
Да-да, это как раз я подозревал. Но что же такого забавного находил в них Остромысл? Стереотипность мышления - невозможность представить себе, что можно жить как-то иначе. И ведь действительно, - от каждого в отдельности ничего не зависело: будто пассажиры поезда, - что служат для городских средством передвижения, - идущего по проложенным для него рельсам, они могут лишь сойти с него, но не изменить направление его движения. Я не нашел ничего смешного в том, что множество людей живут не задумываясь, принимая за истину веками складывавшиеся заблуждения, за идею - идеологию.
- Разве это не смешно? Следовать обычаю, который ничем неоправдан?
- Это угрожающе. Кто знает, что потребует от них представление о должном?
И как я был прав! Когда я думал, что они, возможно, больше походят на тех, кто жил прежде, я тоже не ошибался: с Остромыслом и его другом я оказался в городе... Что это такое - город? Нет, он не походил на город прошлого, и все же это был город. Ячеистый, постоянно нуждающийся в подновлении, укреплении, в уборке мусора, - у его жителей он всегда образуется из-за небрежного отношения к материалу, - город давит своей массой, обилием укромных мест и мертвых зон, в которых ничего не чувствуешь, пугает неожиданно накатывающими волнами шума, наложением множества голосов и смыслов сказанного, необходимостью идти, приспосабливаясь к чужому ритму, лавировать среди людей, как среди неодушевленных предметов. О! Их было так много - массы людей. И я увидел здесь то, что уже видел раньше в омуте прошлого - оружие. Увидел уже знакомые мне предметы - из того же источника - опасные предметы. Остромысл еще не догадывался об их назначении, а я рассказал ему, и это напугало его. Друг его - Василек, тихий юноша, почти мальчик тогда... С Остромыслом их свела чистая случайность, и тот взял Василька под свое покровительство - именно так, потому что он в нем нуждался - никак не мог понять, что для него важно, пытался охватить весь мир, метался, отчаивался и, наконец, поручил себя Остромыслу, - должно быть, чтобы тот развлекал его своими шутками. Он первый высказал сомнение в том неопределенном предположении, смутном знании, будто те, которые живут рядом, однажды придут и мирно растворятся среди нас. Что мы думали о них тогда? Мы их не судили, мы всего лишь пытались лучше их узнать. Вероятно, мы даже не думали, как мы к ним относимся. Они были, - и этого было достаточно. Только-только, пугаясь собственных мыслей, мы начинали догадываться, что для этих людей мы помеха, а помехи они привыкли устранять. Стоило только взглянуть, как они обращаются с пространством! - все подчинено принципу, лишнее убирается, несуществующее добавляется. А вот отходы рециклировать они так до конца и не научились. Мусор сжигали - копотью наполняли шахты. Горожане все время чем-то занимались, - что-то перерабатывали, что-то обрабатывали, - и с утра каждый рассчитывал все свои шаги до самого вечера. Втроем мы вели бесконечные споры - надолго ли хватит обветшавших строений и аппаратов? Не введут ли они ограничение рождаемости? Василек говорил, что новые территории он на их месте освоил бы. И, как всегда, ухватил самое существенное. Такой у него дар - замечать главное. Его ореховые глаза в хвойно-игольчатых ресницах иногда вытаскивают наружу что-то такое... о чем не хочешь знать. И он потом говорит об этом так, будто и не предполагал, что тебе это неизвестно. Да. Василек тоже из тех, кому все легко дается. Хотя, он почти никогда не смеется, во всяком случае, я видел его отрешенным и задумчивым изо дня в день, и когда он улыбается, это не нарушает того тихого золотистого сияния, похожего на блики солнечного света на лесном озере, которое окутывает всю его ломко-прозрачную, тающую фигуру. Такой мир исходит от него, что я порой сомневаюсь: действительно ли то, что сейчас происходит? Может это мой кошмар? А реальность - его неторопливые движения и негромкий голос? Зачем он здесь? Василек даже на раздражение неспособен, не-то что... Загадка. Подумать, что его равнодушие простирается до таких пределов, где уже нет собственных желаний и необходимы чужие, чтобы заполнить жизнь, я не могу. Привязан он к нам, ко мне? Когда не стало Остромысла, в нем ничего не дрогнуло. Однако, за полгода до его смерти он как-то обмолвился, что Остромысла надо поберечь, а потом, даже чаще обычного, заговаривал с ним, хотя и раньше они были почти неразлучны. Конечно, он знал, заранее знал, потому, когда Остромысл погиб, уже был готов, уже смирился. Вообще, иногда кажется, что он не в себе - немного слишком далеко от всего... а с другой стороны - знает то, что не должен знать. Скажет что-нибудь, вроде намека и хочется провалиться сквозь землю, а он улыбнется, продолжит - вроде, он ничего такого и не имел в виду, ни о чем не догадывается... Помню, я немного как будто помешался, немного влюбился в него из-за долгого одиночества, стал его избегать, а он вдруг явился такой необычно оживленный, веселый, - говорит: "Что это ты нас всех бросил? Страсти избываешь?" Я весь похолодел, а он продолжает: "Хочешь стать настоящим полководцем - без страха и упрека, без друзей? Разве мы мешаем тебе? Не можешь на нас положиться? боишься, что мы разочаруем тебя?" Кто его поймет!
Я сейчас вспоминаю и никак не могу вспомнить, сколько же времени я провел у Остромысла? И когда же появились Туман с Вишнеокой? Помню, стояла зима, впрочем, - зимы там совсем нехолодные, почти всегда плюс. А Туман действительно возник в облаке пара... Дело случая, что они остановились у нас, а не в другом месте. Куда они направлялись? К двоюродной бабушке? Просто в горы? Они уже тогда были авантюристами, все искали каких-то опасностей. Они сами выбрали путь, я никогда не пытался повлиять на их решения. Появились они в своих пестроклетчатых одеялах-плащах - и сразу запахло грозой и горьким дымом: тревожные люди. Вишнеока взглянет - и мурашки по телу, а Туман - высоченный, широкоплечий - все ждет случая посоревноваться, показать какой он умный, какой сильный и ловкий. И, конечно, им захотелось сходить в город, - это же приключение! Да-а... Дождь кончился... С их появлением мы стали разбредаться по одному.. я блуждал среди этих чужих, скучных людей и думал, как они отличаются от нас, как любят все менять вокруг себя и, самое удивительное, - довольны собой, им нравится то, что они делают, сколько бы неудобств им самим эти изменения ни приносили. Куда они спешат? Как будто пообещали друг другу что-то, пообещали не останавливаться: за день им надо побывать в стольких местах, отвинтить винтик в одном, привинтить - в другом. Своих детей они доверяют бездарным, равнодушным воспитателям, которые из-за обилия подопечных становятся и жестокими. Каждый из горожан чужой другому, - это я понял еще в то время и сейчас использую против них же. Остромысл заметил, как неспокойно последнее время в городе, как беспокойны его обитатели. Василек отвел глаза и тихо сообщил, что им не хватает пищи: оборудование, с помощью которого ее производили, износилось, земли не хватает для посадок. Они выработали ресурс территории, на которой жили. А Вишнеока и Туман узнали о людях, считающихся главными, начальствующими, - они держат связь с другими городами и, в особенности, с городом много севернее этого - из пересылаемых сообщений становилось ясно, что и там дела обстоят не лучше. Исход из городов виделся вполне вероятным и близким. И я повторил тот вопрос, какой задавала Зарница: будем ли мы противиться их приходу? Кажется, никто меня не понял - все промолчали, и только Василек посмотрел как-то очень пристально. Мы отправились на север.... Я заволновался - на север, домой, - возможно, я увижу ее. Чем отличался город на севере от города, который мы наблюдали раньше? Может, тем, что больше сохранилось в нем техники и механизмов, некогда созданных поддерживать жизни людей и даже некоторых животных на протяжении нескольких поколений. Прорехами зияли эти теплично-призрачные сооружения, изрядная часть энергетических установок вышла из строя, все под куполами кишело паразитами, - и, тем не менее, люди жили там. И их насчитывалось даже больше, чем в тот момент, когда город окончательно превратился в замкнутую систему. Было время - они едва не вымерли в своих сотах, - тогда-то и произошли основные разрушения, но - вот, они уже хоть робко, выходят наружу, отстраивают заново целые кварталы, - по традиции - в том же убого-минималистском стиле, им хочется лопать не бактерии и грибы, не водоросли, а плоды высших растений, они мечтают поднять человечество до прежних высот и даже выше.
Милолика увязалась за нами - ее привлекала наша веселая компания. Да, мы все время шутили, мы смеялись над теми, из города, нам казалось - это увлекательная игра, - прятки или жмурки: они нас не видят, а мы разглядываем их в привычной им неустроенности, суете и кругу бесконечных, цепляющих одна другую, забот. Только ли мы были так беспечны, только ли нам не приходило в голову, что мы попали в круг интересов этих людей и что это значит? Нет, у кого бы мы ни спрашивали, ответ был один: не думаем об этом, - когда случится, тогда случится, они нам не мешают.
Не мог ответить. Малодушие, трусость? - слова из их лексикона. А в нашем их не было, поэтому и ответа не было. Борьба, война? О чем вы? Мы всех любим, мы всё любим... Мама говорила: раскрой ладони - это жест доверия, раскрой их и ты всегда будешь любим. Это первое, чему нас учили, - не сжимать руку в кулак. О чем вы?! Разве могли мы ответить? Нет, конечно, нет. И сейчас многие из нас протягивают беззащитные ладони, в то время как нужны кулаки. Да! Мы чего-то ждали, - наша компания, - томились, неопределенная тоска собиралась над нами темным облаком. Смотреть, как они разведывают местоположение наших домов, как создают убийственные предметы, - и в растерянности искать опоры, основания во всем нашем опыте - опыте людей, навсегда отказавшихся от своего центрального положения в мире. Неужели мы им мешаем, занимаем их место? Мы подвинемся, если нужно. Но как сказать им об этом? О! Мы ведь пытались! - Какое унижение, - до сих пор при воспоминании об этом у меня щемит сердце: первая рана, которая, в отличие от остальных, так и не затянулась.
Мы переговорили со многими, живущими вблизи города, о складывающихся обстоятельствах, которые станут, возможно, причиной будущих страшных событий. Надо пойти и сказать, надо пойти и сказать - слышали мы от этих милых людей, им казалось, что это так просто, так очевидно: сказать - и все разъяснится, все уйдет, рассеется, как дым. А кому идти, тоже было очевидно. Пошли я и Остромысл. Помню, мы решили, что наша компания целиком может вызвать в городе беспокойство. Туман все рвался отправиться с этой миссией. Но для переговоров он никак не подходил. Вишнеока и Василек не горели желанием: она - потому, что ей это было неинтересно, он - кажется, потому, что не верил в успех предприятия, - отводил глаза и произносил нечто невразумительное. Милолика, конечно, настаивала на своем участии, однако, миссия могла оказаться не столь уж безобидной и безопасной, и мы ее с трудом, но отговорили.
Как это было? Светло-голубое утреннее небо с искристой поволокой, уродливые очертания города на нем и мы идем через луга, потом по улице новых домов, выстроенных из обломков старых, маленьких и убогих, где нас облаяли собаки, и какая-то тоска, тоска безнадежности с каждым шагом все больше овладевала мной. Хотелось повернуть, все отменить, но мы уже были несвободны, - с тех пор я уже не выбираю - путь, на который я однажды ступил, ведет меня. Помню, Остромысл все хватал меня за руку и говорил, что волнуется и, что так у него стучало сердце, когда он впервые влюбился пятнадцати лет в девушку на одном из ежегодных собраний.
- У нее были курчавые рыжие волосы, голубые глаза и крупные веснушки - не только на лице: на плечах, на руках, и все говорила о цветах, - как она их любит и почему, так красиво, что я тоже их полюбил; потом - какими насекомыми они опыляются.
Я не помню, что еще Остромысл рассказывал мне о той девушке, только все время нашего пути он не прерывался и, казалось, будто ничто на свете его не занимает больше, чем та, давно прошедшая, влюбленность. Мы пришли к зданию, где располагался, так называемый, Верховный Совет и его глава. Строение недавно обновили, и оно смотрелось вызывающе на фоне остальных домов. У входа стояла вооруженная охрана, но мы незаметно миновали ее. Внутри множество людей торопливо и озабоченно ходили между комнатами, по коридорам и лестницам - и тех и других было не сосчитать сколько. Прежде, чем мы нашли нужное помещение - апартаменты главы Совета - мы исходили здание во всех направлениях. Ловкий юноша преградил нам дорогу к долгоискуемому главе. Он выскочил из-за своего широкого угловатого стола и стал спрашивать: были ли мы заранее отмечены в его журнале, чтобы сегодня прийти к главе Совета. Остромысл успокоил его - юноша действительно растревожился, что мы пренебрегли его посредничеством. В большой и квадратной комнате, где за таким же монстрообразным столом, с той разницей, что пред ним стоял еще один - длинный, сидел болезненный человек с редкими волосами и коричневыми мешками под усталыми глазами. Синтетический, поношенный комбинезон скрывал все его тело, - должно быть, желтое и дряблое, несмотря на его небольшой еще возраст.
- Что вам нужно? Вы кто? - проскрежетал человек с привизгами несмазанных дверных петель. Не дав нам ответить, он стал нажимать на деталь прибора, который должен был связать его с юношей в соседней комнате - секретарем, - Виктор, кто эти люди? Почему не доложили?
Аппарат отозвался голосом шустрого молодого человека:
- Господин глава Совета, это посольская делегация.
- От кого? Вы в своем уме? Может, курьеры из Новодольска или Фаунда? Военные?.. - посмотрел он на нас.
- Нет, - ответил Виктор, искажаемый аппаратом, - послы от... - он запнулся, собираясь сказать - регрессивных, но, поскольку слово было уничижительным, смешался, - тех, которые живут за пределами города.
Наступило молчание, - я чувствовал, как напрягается каждая жилка этого преждевременно состарившегося сморчка, в желании понять, переступить барьер привычных соображений, круг возможных вероятий.
- Так, - в конце концов, ум его оказался довольно гибким, в отличие от позвоночника, - садитесь.
Мы сели, предоставляя ему и дальше, как хозяину дома, инициативу в беседе.
- Какие у вас полномочия?
Мы переглянулись, и Остромысл начал:
- Мы должны передать вам, а через вас и другим людям, живущим в городах, наши пожелания.
- Что? - он не понимал.
- Предложения, - переформулировал Остромысл.
- У вас есть документы?
- Что? - теперь не понимали мы.
- Ах, да, - скорчил глава пренебрежительную гримасу. - Продолжайте. Я слушаю. Какие предложения и от кого - от общины, от совета старейшин или - что там у вас?
- Мы, нас несколько человек, довольно долго наблюдали за тем, как в городах возникают настроения, которые, возможно, принесут бедственные перемены - думается, не только нам, но и вам. Опросив многих наших людей, мы решили донести до вас их желание предотвратить то, что готовят, - Остромысл запнулся на устаревшем слове, - военные.
Глава молчал, очевидно, в растерянности и даже испуге.
- Мы пришли сказать, - продолжал Остромысл, - что в наших сердцах нет неприязни и земля, на которой мы живем, столько же ваша, сколь и наша. Нет необходимости пугать возможностью скорой смерти, чтобы строить свои дома там, где вы хотите.
- Как вы прошли через охранников? - вдруг спросил сморчок.
- Просто прошли. Незаметно, чтобы не терять время на беседу с ними.
Глава совета потянул руку под стол.
- Подождите, - сказал я, понимая, что у него возникла мысль, будто мы хотим сделать ему что-то нехорошее, и, возможно, не те, за кого себя выдаем. - Постойте. Мы сейчас уйдем. Пусть визит наш кажется вам странным, но обдумайте наши слова, - пошлите кого-нибудь за пределы города, если вы не поверили нам двоим - спросите любого и получите тот же ответ: мы никому не причиняем вреда. Подумайте и расскажите об этом всем, кто живет в вашем городе и в других, - это была отчаянная попытка спасти нашу миссию от провала, я даже перешагнул через унижение недоверием, сделал вид, что не заметил подозрения в его глазах, но все оказалось напрасным.
Мы ушли. Меня всего трясло от негодования. Этот гриб ничего не понял, - единственное, что он сумел услышать из сказанного это - "мы наблюдали за вами" и - "просто прошли". Остромысл думал о том же:
- Теперь они будут бояться нас. Как ты думаешь, сколько у нас времени?
Я не ответил.
Дни и дни, восходы и закаты, ночи ни к чему не приводящих разговоров... Я мучился, что не могу спросить ее, не знал, чем она занята сейчас, когда решаются наши судьбы. Может, пожмет плечами, думал я, рассмеется нашей заботе, - и я говорил, говорил, будто возражая ей, пытаясь убедить в чем-то именно ее. Так о чем я говорил? О необходимости оружия: единственно понятный горожанам довод, - сила докажет им и наше право. Возражали Остромысл и Василек. Первый исходил из нашей неопытности в этом деле и того, что никто, способный мыслить технически, нам не поможет - даже он, знающий горожан, не уверен в доходчивости такого аргумента как нанесение увечий. А Василек, теребя мочку уха, почти прошептал, но все услышали, что никто из нас не сможет его использовать.
Занудные, занудные, занудные споры! Туман ругался, но, кажется, не всерьез, - для него вся ситуация еще оставалась игрой, театрально рубил ладонью воздух и, изображая древнего героя (чуть ли не из Илиады), рычал:
- Я и ты, вдвоем, если никто больше не решится, загоним этих вонючих уродов обратно в их норы!
О. Что можно еще сказать? Вишнеока улыбалась. Остромысл морщился. Я? Я... Тогда слово "ненавижу" не было для меня больше, чем словом. Я всего лишь думал о будущем нашего мира и хотел защитить его. Пусть я не принял браваду приятеля за чистую монету, но у меня возникла мысль о целесообразности подобных патетических жестов: вовлечение в игру - вот, что нам нужно. Громкие, а не разумные слова, небольшой обман для благой цели, - и за нашей четверкой пойдут, и город получит отпор.
Стадами плыли тучи, голова кружилась от омерзительного словохарканья, люди, у которых мы останавливались, смотрели на нас с сожалением, но - всему пришел конец. Рано утром я проснулся со странным ощущением, - тревожность, - вспомнил я. Тревожно звенела в ушах тишина. Они идут, - понял я, встал и пошел к остальным. Оказалось, все, кроме маленьких детей, уже поднялись. Мы молчали. Собравшись в самой просторной зале, мы просто ждали, устроившись друг против друга вдоль стен на сундуках и лавках. Сначала был звук, потом запах, а затем и они ворвались - да, ворвались, вбежали, ввалились, - никак не вошли и не вступили победительно. Человек семь в синтетических отрепьях, растерявшихся оттого, что все мы так молча и чинно сидим. Один из них поднял ствол оружия кверху - он выплюнул с большой скоростью пластиковый шип, вонзившийся в потолок, - от звука взрыва внутри ствола и посыпавшихся крошек глины многие из нас вздрогнули и закрыли глаза, - я тоже. Потом я поймал взгляд Милолики - ее узкие глаза почти выпучились: неужели это правда, спрашивали они. Также молча, я ответил: да. Посмотрел туда, где сидел Туман - и его лицо выражало вопрос: так игры закончились? Но ему очень не хотелось оплошать.
- Вы понимаете меня? Все здесь? - хрипло спросил человек, выпаливший в потолок.
- Да, кроме детей, - ответила Травка, хозяйка дома.
- Мы, - он вытянулся, прижав к левой стороне тела оружие - кулак правой к плечу левой, кулак левой к бедру, - именем народного правительства Союза городов, объявляем вас пленными народной армии, а вещи ваши военными трофеями.
Он был доволен тем, как легко все получилось, что заготовленные слова произнесены четко. Он ушел, а с ним все, кроме двоих, которые встали у двери в каменных позах. Через короткое время снаружи раздался тот же хриплый голос:
- Всем до одного выйти. Вещи не брать.
Те, что стояли у входа расступились несколько, направляя по-прежнему на нас стволы. Хозяева пошли было за детьми в другие залы, но один с оружием крикнул:
- Куда?!
- Дети, - ответила Травка.
- Там, - указывая рукой на глубинные помещения, пояснил Барс.
Горожане успокоились. Вообще, они казались испуганными и потели сильнее обычного. В то же время, они радовались, что никто из нас не оказал сопротивления и, исполнившись уважения к себе от оружия в руках и презрения к нам, безоружным, даже посмели подтолкнуть последних выходящих в спины этими плюющимися палками. Досталось мне и Васильку. Задержавшихся Травку, с грудной девочкой на руках, и Барса, с девятилетним сыном рука об руку, - не тронули. Остальные же стояли перед домом в окружении пятнадцати воинов. Хриплогласый при их появлении каркнул:
- Пятеро со мной внутрь.
Что горожане делали внутри? Раскидывали вещи. Щеки мои запылали - я давился прохладным утренним ветром. В ушах звенело. Чтобы прийти в себя, я прикусил губу. "Нет, не сейчас, не сейчас, - твердил я себе, - надо подождать. Надо узнать, что им нужно, чего, собственно..."
Потные, красные от возбуждения и великих трудов, - они искали какие-то ценности, - вышли те пятеро из дома. В руках их ничего не было, кроме оружия. И это, я видел, разочаровало остававшихся с нами воинов. Хриплоголосый достал переговорное устройство из кармана на бедре и отошел, чтобы его не было слышно нам, а может и его товарищам. Он говорил со своим начальником.
Потом мужчин отделили от женщин. Женщины оставались дома с парой горожан, а мы, под охраной еще нескольких, должны были отправиться в город. Летающий горшок с лопастями, похожими на кленовые носики, шумел сильно, а двигался не шибко. Я и Василек оказались в одном, а Барс, Туман и Остромысл - в другом. Железное корыто дергалось, раскачивалось, как перепивший спиртного человек, и приземлилось с сильным толчком.
В тот день все было сумбурно, как у детей, играющих в оркестр. Я хотел знать - чего им от нас нужно, но очень скоро понял - ничего. Мы стали тем, что называется козлом отпущения: свои грехи отпускали за наш счет.
Заперли нас в гадком помещении. Всего человек пятьдесят, а еще в соседних уж не помню сколько - с окрестностей города много людей. Ну, заперли, а сами, видно, решали: дальше-то что с нами делать?
По всему, по логике - оплевать нас теми шипами из стволов, но правила, которые они, как в игре, для себя установили, никак не позволяли того, - вот и маялись они: сопротивления мы не оказали и в игру их не сыграли.
Не понравилось нам в четырех прямых углах и совсем ровных стенах, в свете мертвых ламп, - и тогда мы собрались уйти, когда снаружи успокоится. Город спал, а мы расползались по своим углам, улыбаясь новорожденному месяцу. Большинство и думать не думало, что это лишь начало, и уход нам даром не пройдет. Только мне да товарищам моим рисовались черные картины.
Когда-то любил я такие ночи - еще не лета, но уже и не весны, - светят звезды, темнота пахнет зеленью. Мы наломали себе соломинок и взяли курс на дом Барса. Помню, от внутреннего раздрая я едва сумел подняться. Боюсь, однажды я и вовсе не смогу летать: ненависть - тяжелая ноша. В доме горели лампы миллионами крохотных жизней из прозрачных сосудов - свет уюта, свет передаваемой традиции... А-а!.. Какая ерунда. Все было перевернуто, хроники и книги разодраны, посреди всего этого беспорядка лежали два узелка с "трофеями". Вышла Травка и рассказала, как от них пытались узнать, где хранится золото, самоцветные камни... Почему-то горожане решили, что с древнейших времен мы сохраняем накопленные некогда богатства земли. Если и были, то - растерялись. В городах все ушло в машины. А у нас? Дети играли, что ли? Рассеялось... Как песок...
Они спали, бездарно напившись ягодным вином, найденным в подвале. Теперь оружие и сами горожане были в наших руках. Если бы я не захотел взять его у них, что бы подумал Туман? Как смотрели бы на меня узкие глаза Милолики и красно-коричневые распахнутые - Вишнеоки? Я посчитал самым верным - вооружиться. Остромысл согласился. Василек расстроился, но ничего не возразил: не он здесь решал. Аа-аа-ааа... Только... Бегство Зарницы не терзает меня такой болью, как легкость, с которой я отрешился от своего прошлого. Остальные потом не так переживали - они переложили ответственность на меня. Взяли мы его - тяжелое. Неприятная вещь. Будит что-то, чего раньше как бы и не было вовсе, а, оказывается, было, еще как было!
Горожан мы в ту ночь просто отпустили - на все четыре стороны. Барс и Травка глядели на нас, молчали, - не хотели они нас - и мы ушли. Шли в ночи, словно пьяные. Хотя и не пили мы вина, как вои из города.
Через день снова пришлось выбирать - с того момента, как мы взяли оружие все время приходится выбирать: использовать его или нет. Лучше было бы, если бы я умер тогда, вернее, был убит? А? А?! Вот о чем бы ее спросить. И что? Ничего. Ничего... Я жив. Что теперь?
Да. Ненависть, как вино. Яблочное кислое вино. Помню, мы напились его у нас дома в первый раз. Еще гостил мой двоюродный брат, его друзья... А у нее так задорно курчавились обкромсанные волосы. Сначала было весело, мы хохотали без конца, потом появилось какое-то беспокойство, потом усталость, а, поскольку мы все пили и пили, стало нехорошо. Вот и ненависть: пьешь и пьешь и никак не остановиться, - и после усталости и тоски уже доходишь до дурноты и омерзения к самому себе тоже. В конце концов, меня могут убить в любой момент. На нас охотились, нас пытались вынудить сдаться, угрожая другим нашим людям. А позже убили Медогласа. Из-за меня. Впрочем... он сам напросился. И для нас убийство стало повседневной необходимостью. Не сможем им воспользоваться? Очень даже сумели. И Василек.... То, что он не покинул меня... нас... это меня восхитило. Как тогда он сказал? Кажется: не имеет значения, по какой причине они умрут. Ха-ха... Возможно, что для него вообще ничего не имеет значения. А Милолика на другой день исчезла. Мы проснулись, а ее и след простыл. Она тоже не возражала, но бросить брата ей оказалось легче, чем принять его и нас, после того как мы с ним стреляли по городским. Остромысл подпал под мое влияние, мои речи зажгли его, он приобрел ту убежденность, которой у меня-то как раз и не было. Смешно... Пожалуй, он облегченно вздохнул: в конце концов, Милолика совсем девочка.
А потом, потом... как-то все смазалось в памяти... Беспорядочные скитания, бестолковые стычки... Пожалуй, только Туман и Вишнеока не страдали от такой жизни - они оказались в своей стихии. Хотя, я знаю, Туман с трудом преодолел барьер. В нем больше рисовки, чем подлинного, жестокого азарта. А подруга его - настоящий игрок. Уверен - она первая говорила: а давай... И туман давал. Кто из них кого нашел? Но то, что они нашли себя в этом союзе - совершенно точно. У Вишенеоки вздрагивает нижняя, будто рассеченная, губа, когда она собирается что-то сказать, - как пламенно возражала, дрогнув губой, наша стрекоза против очевидного: отряд слишком мал и его надо увеличивать, - конечно, она боялась затеряться в массе. И все-таки... Я снова пошел по домам проповедовать ненависть и борьбу, свободу и право силы, привлекая молодых, даже совсем юных людей, к нашему делу. Однако, как и раньше, ровесников и старших не прибыло в наши ряды. Две зимы и лето мы воевали в сильно, но недостаточно, увеличившемся составе, - человек триста? Кажется так. Но горожан-то много больше! Ах, - а у нас появились первые потери - потери по смерти, не просто от уходов: Светозар, Волна, Соловей... И тогда, - это было вдохновение, - пришла мысль: блестящая, пугающе хищная... Благословенна та ночь, последняя ночь моей болезни, когда я кусал себе локти и губы, пытаясь избавиться от сладкой боли, которая распирает ребра и вызывает желание ходить ногами по небу, чтобы из такого положения заново увидеть мир. Почему не было женщины похожей на нее? Почему я раньше не замечал, как он похож на нее? Возможно, они родственники? Может быть - почему бы и нет? А когда я заметил их сходство... Это свалилось на меня - как сосновая шишка на голову: неожиданно, страшно и - не больно. Утром мы смывали свои сны, и он рассмеялся, - он ведь почти не смеется, вернее - до сих пор я никогда не видел его смеющимся, - вот тогда оно и случилось. Он предстал мне в новом свете. Я узнал этот смех. Я впервые уловил ту, скрытую от меня, ноту. Извечная нота: песок и опавшая хвоя. У Зарницы была чуть иная: камень и смола хвойных. И целых две недели я не мог его видеть без того, чтобы вздох мой не завязался в узел, а сердце не превратилось в стаю глупых бабочек, вылетающих изо рта, носа и ушей... Хорошо, что неуместное чувство выветрилось, хотя, мне почему-то жаль, что оно прошло совсем, бесследно. Иногда мне кажется - я любил их за нераскрывшуюся тайну. Я и сейчас их не понимаю. Когда я рассказал о своем замечательном озарении, Василек единственный сразу оценил идею. А мой милый, всегда согласный, Остромысл назвал ее несусветной чушью: горожане никогда не будут убивать друг друга. Ах.... Вот их-то я знаю и вижу насквозь. Они жили так тесно, так долго боролись за кусок пространства и еды друг с другом - из поколения в поколение - и сейчас не любят больше соседа, чем нас, которые им, в общем, ничего не сделали и потому безразличны. И когда я пообещал тем городским, которые еще ничего не успели получить от нас, - и вряд ли получат! - ни новых домов, ни хорошей еды, и которые по-прежнему жили в дырявых городах, носили безобразную синтетику и питались водорослями, - пообещал им вне очереди все это... Разве могли они отказаться? И я вижу - они счастливы, что вырвались из своих прямых углов. Едят они теперь лучше. Мы их лечим, бедняг. В болезни они как дети: не могут без помощи. И Мариам болела, когда я увидел ее впервые. Я ненавижу ее. Если бы не она - я бы все бросил: огонь во мне давно бы угас. А так я испытываю наслаждение при мысли, что я, именно я, стравил их, - кинул камень, и они потеряли из виду цель. Когда они перебьют друг друга - все будет по-прежнему. Я в это верю. Горожане превратили нас в рабов, они используют наши знания, которые большинство наших не желают от них таить... Как же им объяснить: те возьмут все, что в состоянии проглотить, а потом просто избавятся от ненужных и опасных чужих. Да, - они не стали теми, которые просто живут, они - горожане, как и были, и сколько бы ты, милая, не твердила мне: все сгладится, нужно только время... Ах, и не надо так выгибать свои красивые брови и улыбаться, будто глядя с горних высот, - я видел такое, что тебе и в страшных снах не приснится. ...Она постарела. Нет, не так, как стареют горожанки, превращающиеся в уродин. Наших женщин эта зараза разложения заживо еще не коснулась. А я? Она назвала меня каменным истуканом. Что она имела в виду? Наверное, я тоже постарел. Или не может простить мне смерти Медогласа. У них ведь сын. Вот этого уже я ей не прощу. Нет, нет, - она не права - нельзя так безропотно покоряться. Может, я тоже ошибаюсь?.. Но это уже не важно. А, ну вот, и эта дура машет мне рукой. Она думает, будто я не знаю, что она спит с другими - тайная месть за грубость и пренебрежение.... Дура. И имечко: Мар и - ам! В Америках нет городов, - не осталось. Если меня не убьют - я сбегу туда. Один.
Часть 2. Маршал Вер
Запись 1
Ура. Вот он: маленький, темненький... я обменял его на щенка, которого мне, между прочим, отдали так, даром, и бутылку масла - ее я спиздил у нашего соседа... Урод, - он у меня еще получит! Миха сначала не поверил, что я хочу получить эту штуку... Я-то, дурак, - если б не торопился и показал, что мне, в общем, все равно, то он бы мне его и за одного щенка отдал. Зачем мне это старье? Он станет моим самым верным другом: я буду поверять ему свои тайны. И потом... Я хочу стать великим человеком, а все великие люди с детства вели дневник. Пусть это дурь, но я уверен, что я буду великим. А маленький, темненький диктофончик поможет мне: иногда так хочется выболтать кому-нибудь самое-самое, а в нашем мире это опасно. Так что, Дики, только ты и будешь слушать всю эту чухню. Не к мамаше же мне идти с этим. Хотя она у меня кремень-тетка, - молодцом.
Запись 4
Я тут слушал, что тут до меня поназаписывали... Судя по всему, давно тобой не пользовались. Только ничего интересного. Какая-то тетка наговаривала, что ей надо сделать завтра, сколько денег она потратила... А-а, ерунда. Я вот, знаешь, чего тебе скажу? Не знаешь. И я не знаю. У Полинки уже заметны сиськи, и задница у нее больше, чем у других наших девчонок. Но она все равно уродка. А Миха говорит, что все они козлихи. Сам он козел и когда он получит свой аттестат, то отправится с ним прямо в чистильщики канализации. Он говорит, что будет охранником. Ха. Кто ему, дебилу, оружие доверит? Тем более что в детстве ему крыса отгрызла два пальца на правой руке. Фу, жуть какая. Я однажды проснулся, а одна по животу к лицу подбирается... У Жука на ноге шрамы от укусов. Проклятые твари. А вот сеструха говорит, что если с ними по-хорошему, подкармливать, то они становятся ручными.
Запись 12
Наш Великий Чел, наш говенный наставник, наш Широкий Зад сегодня при всех на уроке обозвал меня моральным уродом. Я выследил его до его дома - замок хилый. Этой ночью я пойду и буду душить его подушкой, - устрою ему темную. Я бы взял с собой Миху, но проболтается Маринке, - ее дырка ему весь свет застила. А уж эта дура всем разболтает. Придется одному.
Запись 13
Он догадывается, что это был я, но доказать не может и потому молчит. Интересно: какую гадость он мне сделает? Впрочем, на всякую его гадость у меня достанет своих. Жопа.
Запись 14
Сеструха совсем скурвилась, - денег не дает. Говорит: заработай. Так, как она, что ли? И присоединиться к милой компании - Джи, Олаф, Бенчи? Таких, как они, надо давить как тараканов.
Запись 21
Я устал. Я очень устал. Все эти два ода я из кожи лез: чтобы быть первым - учеником, заводилой. И вот: все валится. Чтобы утвердить себя среди этих огрызков, - да, они ошметки от человеков, - как они и ожидают от меня, я должен, если не убить, то покалечить Каса... Но это невозможно - меня отправят на работы, и я не получу аттестат. Нет. Невозможно. Это значит - прощай будущее. Значит - я навсегда останусь с этой стороны: недействующей канализации, общественных помывочных и столовок... Или - как эти с окраин, в халупах, которые живут грабежами и продажей щенков или - я не знаю чем. Суки. Все суки. Я не знаю, что делать. Не знаю. У меня болит голова. Я как в дурном сне. К старшему пойти - сказать: мальчики хотят меня побить, мальчикам моча в голову ударила? У-у-у-у, эти гады хотят, чтобы я остался с ними, в их грязи... Ну нет! Ничего, ничего, все пройдет. Я перетерплю. Но из их дерьма выберусь.
Запись 24
Козлы. Они меня караулят дома, а я уже вторую неделю ночую у Духа. Михе спасибо: он, конечно, дурак, но верный. А Дух странный малый: он знает два мертвых языка и в его логове куча старых носителей. Энергию для своего ящика он ворует - причем каким-то обходным путем, чтобы не засекли. Не знаю, как его Миха откопал - наверно, через какую-нибудь бабу. Да, скорей всего! Может, мне это знакомство еще пригодится.
Запись 25
Интересно, дотяну я так до аттестата? Я то смываюсь раньше, то с учителями задерживаюсь... Дух говорит: пусть побьют - не убудет. Но он не понимает: если они начнут бить, то просто не смогут остановиться. И я не смогу это так стерпеть. Нет, он не понимает. Им что: работы, не работы, есть аттестат, нет аттестата... Да там баллов в этих аттестатах!.. Что есть, что нет, - им одна дорога. И пожаловаться я не могу - это ничего не изменит. В школе, в этой казарме, нас всех друг от друга охраняют, но не ночевать же мне там?! И потом - это будет означать, что я сдался, уступил, а я не могу себе этого позволить. Духу все равно - его все устраивает. Ему хорошо в его норе. Ему больше ничего не надо. А мне - надо!
Запись 26
Я сейчас все припомнил - удивительно! Как хорошо, что все позади. Теперь все позади - и сестра, и мать тоже. Сеструха мне напоследок скандал устроила - будто я ей что-то должен за дружков... Ничего - переживет, - это ж не трубы менять - работа не тяжелая. И мать ни копейки не дала - говорит: ты там на всем готовом будешь. Чего-то мне тоскливо. На готовом. Мне надо иногда посидеть в какой-нибудь грязной забегаловке. Проехаться на железке по кольцу или через центр. Приобрести стимулирующую дрянь. Ну, и еще что-нибудь. Дух предлагал на него поработать. Я сказал, что подумаю. Надо соглашаться. Главное - не замели бы.
Запись 30
Пока ничего. Я тут не самый последний. Однако, все какие-то сдержанные. Преподаватели на "вы". Мне с глазу на глаз прочли нудную лекцию о том, каким я должен быть, о служению городу. А всем - о великой миссии техников, о том, как последние годы, вернее было бы сказать - столетия, поддерживалась в сносном состоянии эта огромная махина - город, какие проблемы стали возникать с очисткой воды, ну, и так далее. Я узнал, что с глазу на глаз тут всем говорили одно и то же. Это у них такой метод. Еще девчонки здесь не покладистые. Что еще? Боб сказал: старость мы себе обеспечили. Ну, и зануда. С такими мыслями можно сразу вешаться.
Запись 50
Уф, пронесло. По адресу, который мне дал Дух наткнулся на засаду. Это была подстава. Дух даже вычислил, кто его выдал. Ему пришлось менять свою берлогу - на всякий случай. Теперь с клиентами он осторожничает больше, чем прежде. А у меня целый день тогда дрожали руки, и до сих пор я плохо сплю. Но все это ерунда. Я сейчас ясно понял, что мое положение мало изменилось: по-прежнему все мной будут помыкать, и, если я, как Боб, решу, что можно успокоиться и жевать, как скотина, свое сено, то останусь в этом хлеву - пусть он получше, чем прежний... Прилагать усилия, прилагать усилия... Надоело. Я уже буду почти стариком, когда чего-то добьюсь. Да - я посчитал - мне будет лет тридцать! И это - если все сложится удачно.
Запись 56
Я все не верил, что регрессивные на самом деле существуют. Всякие байки, вроде: они излечивают неизлечимые болезни, забирают выблядков и уродов, взглядом двигают предметы... Чушь какая. Однако - они есть. Сабина меня сводила за границу. Оказывается, там растут деревья. Я думал, что лес придумали выселенцы с окраин. И там очень тяжело ходить. Ох, в голове все это не укладывается. Я привык к тому, что город - это все. За границей - пустыня. А там тоже живут люди! Кстати, хвостов у них нет, насколько я успел заметить. Крыльев тоже. В общем, люди как люди.
Запись 74
Духа я сдал. Пришлось. Он бы и так умер не своей смертью. А для меня это был очень важный шаг. Мне очень надо было. Ведь он мой близкий, пожалуй, самый близкий друг. Я с ним мог говорить обо всем. Он должен меня понять - это мой шанс на успех. И я сумею его использовать: Дух, ты не попадешь зря.
Запись 80
Я узнал, что Духа не казнили. Он работает на правительство. Что теперь будет?
Запись 82
Он сказал, что не держит на меня зла. Да. Говорит, что на моем месте поступил бы так же. Говорит, только теперь понял, что значит быть по-настоящему оцененным. Я ему соврал, что меня приперли к стенке, а геройствовать я не стал. Вроде поверил. Улыбается. Только глаза... глаза неподвижные. Но наши личные отношения никого не волнуют, - мы оба им нужны.
Запись 90
Ценный человек.... Ценный... Что это - начало карьеры?
Запись 119
Почему я еще тебя не стер, мой голубчик? Ты ведь моя слабость. Прячу тебя в каких-то затянутых паутиной закутках. Когда пишу на тебя что-то личное - сердце сильнее бьется, - это плохо. Как странно. Вначале я не знал, что тебе сказать, а теперь ты мне заменил таблетки. Иволга обещала какую-то новость. А Воробья придется убрать. Тихо. Чтобы ни те, ни те не узнали.
Запись 200
Эта идиотка любит меня. Ей нравится, что я так "чуток", как она выражается. А я представляю, что накручиваю на руку ее жиденькие волосенки и колочу головой об пол - так, что звон стоит. Ей бо, - я б ее убил, вот только думаю - приятнее подождать чуть-чуток и сказать ей прямо: чувства, де, охладели, и я не могу ее обманывать. Сцена буди-ит!.. Я даже знаю ее ответ: мол, в очень подходящий момент они охладели, и, может, я вообще ее не любил... Ладно... подождем.
Запись 202
Ох, кто бы мог подумать? - оно удобное! Сердце мое не выдержит. Теперь я... значительный человек. Мне это нравится.
Запись 506
Плевать, плевать я хотел - что они там думают. Я знаю, что делаю. Да, одному улыбнулся и намекнул: мол, кому-то эта мысль, если он ее выскажет, очень даже понравится - с известными для него последствиями; на другого наорал - больше уважать будет; третьему нарисовал радужную перспективу коммерческого успеха... Но они ничего не видят дальше своего носа. Не видят, что еще чуть-чуть и начнется конец. Кобздец. Пусть не сейчас - через сто, через двести лет... Да какая разница?! Я хочу войти в историю, - а в историю попадают те, кто делает что-то немного раньше намеченного естественным ходом событий. У меня очень много дел. И поэтому я почти счастлив. Я счастлив потому, что пока только я один вижу схему дальнейшего развития событий. И я уже знаю - кто будет против, когда поймет, к чему все идет. Только, когда они поймут - будет уже поздно.
Запись 510
Зоммер - козел. Я совсем его об этом не просил. А обвинят меня. А я ведь пай-мальчик, я - хороший, никому не хотел сделать бо-бо... Ну, что? Придется расстаться и с Зоммером, и с частью личных сбережений. Только эта задница все равно затаит на меня обиду. Знаю я его. Сделает вид, что полностью удовлетворен, будет улыбаться, всячески проявлять дружеское расположение, а потом - эдак через годик-два - нанесет удар в спину. Но сейчас он мне еще нужен. Зоммер к-козел! Он совершенно не понимает оборотов речи, - вежливо - значит вежливо. Ох, обидно. Зарекся же полагаться на дураков. Лишняя проблема - этакое лирическое отступление.
Запись 512
Все готово. Я волнуюсь. Фу ты! Словечко тоже. Все военные - мои. Это чудо. Боже, Боже, - если б ты был - ты бы мне помог.
Запись 518
Теперь все так просто: я не прилагаю почти никаких усилий. Все катится само собой. Уже люди думают так, как я хотел этого - и им уже кажутся очевидными вещи, которые еще год назад вызвали бы смех, недоумение... Покинуть города? О чем вы?! Пойти завоевывать то, что и даром не надо? - нам и здесь не плохо. А теперь они готовы хоть сейчас ринуться с воинственным кличем... куда? Еще требуется несколько лет подготовки, надо сделать их жизнь здесь невыносимой, надо объединить их...
Запись 524
Данные о регрессивных. Странные. Надо проверить. Наблюдатели говорят, что всегда засыпают после прибытия на пост. Ничего не могут сказать. Впрочем, и про хвосты говорили. Один говорит одно, другой - другое. Ничего не понимаю.
Запись 525
Входили в непосредственное общение. Ни-че-го. Все в один голос твердят: милые, хотел даже остаться подольше, предлагали помощь в переселении. Так дело не пойдет. Пусть они полны миролюбия - зачем мне-то оно? Мне оно не надо. Пусть будут с хвостами, с рогами.... С копытами и клыками! Общение запретить. Всем, там побывавшим, внушить мысль о коварстве. Ох, плохо вышло. Надо было думать. Зачем мне о них что-то знать?! Дурак. Любопытный дурак. Самому, что ли, сходить? И расписаться в полном кретинизме.
Запись 526
Катастрофически не хватает машин. И вообще ничего не хватает. Штанов не хватает. Скоро и я буду с голой жопой ходить. Моя вина? Почему это я должен отвечать за всех идиотов? Ну, ничего - потерплю пока.
Запись 765
Рутина заела. Устал. У меня три года не было ни выходных, ни отпусков. И пожаловаться некому. Тебе только. Гадость, что ли, какую сделать? Страшно подумать - что я почувствую, когда все свершится. Сейчас нельзя оставлять их и на день, ни на минуту. Оставь их - и они расслабятся, начнут сомневаться. Сомневаться имею право только я. Будут регрессивные сопротивляться, не будут, - и если будут - сможем ли мы их побороть? И ведь самое-то главное начнется потом! Это знаю тоже только я!
Запись 822
Че пе. Майский сообщил, что двое подозрительных субъектов проникли в его кабинет.... Однако, почему-то я склонен верить этому. Для наших олухов - слишком тонко. Неужели?! Вот это номер! Они все знают и ничего не предпринимают? Удивительно. Странно, что с тех пор, как я издалека, мельком, их впервые (впрочем, то был первый и последний раз) увидел, я всегда испытывал к ним симпатию. А ведь я ничего о них не знаю. Почти ничего. Может, именно поэтому они мне симпатичны? - я склонен думать, будто они лучше, чем известные мне люди. Но разве этот случай не говорит в их пользу? Нет, он говорит в нашу пользу - никакой борьбы не будет.
Запись 825
Ближайшие к вошедшим в союз городам поселения регрессивных заняты. Даже попыток сопротивления не было. Однако, согласно плану большую часть мужчин должны собрать в городских изоляторах. Их подержат там денек, а затем отправят на ремонтные работы, укреплять тоннели, что ли... Ну, и те пе. А затем - посмотрим.
Запись 826
Какая-то ерунда, - так не бывает. Придется самому все проверить.
Запись 827
Что-то я не учел. Никто толком ничего не смог сказать: все исчезли. И всё. Из запертых помещений. Еле удалось предупредить панику. Повторять, как некоторые настаивают, я не намерен. Просто поставим там своих людей. Обязательно с офицерами. Не пить, не грабить. Хоть бы с одним из них поговорить. Нет, нет, это невозможно.
Запись 828
Сообщение было такое: несколько регрессивных похитили оружие у уснувших солдат. Я вначале не поверил. Думал - продали, потеряли.... Ах, какое разочарование!
Запись 840
В конце концов, это оказалось на руку нам. Мне. Что такое эти несмирившиеся? - горстка умалишенных. Они не нарушают моих планов, а наоборот - держат армию в напряжении. Теперь у меня развязаны руки - это хорошо. Однако, плохо, что я узнаю такое вот: налаживание тесного общения городских с регрессивными. Мне докладывают, будто женщины тайком ходят к ним за медицинской помощью. А также расползаются слухи об их сверхъестественной скорости перемещения. Просто они знают местность - никаких чудес. Насчет медпомощи.... Надо улучшать свою. Также продовольствие... Организовать плановый сбор, - так сказать, продналог с регрессивных. Самому побывать в нескольких местах. Проверить, как соблюдают закон о мародерах.
Запись 844
Значит так, дорогой. Факты топорщатся как недельная щетина. Ты же всегда был самым умным, самым изворотливым - если нельзя напрямик, то делаем шаг в сторону. Разве важно - правда это или нет? Главное, что для очень многих это неоспоримо. Пусть они проходят сквозь стены и воскрешают мертвых. Ладно. Верю. Они используют свои способности против нас? В подавляющем большинстве, - меньшинство слишком незначительно, чтобы нам его опасаться, - нет. Значит?.. Значит, надо заставить их служить нам. Кажется, они не станут возражать, насколько я успел понять. Пусть они строят дома, разбивают сады... Что там еще? О-о, вот только детей нельзя им доверять! Как одряхлел наш мир. Как много мы утратили. Я только сейчас осознаю, начинаю осознавать, как трудно будет превратить разрозненные города в единое высокоцивилизованное государство. Почему так получилось? Зачем понадобилось стоить эти монстры по всей Земле? Что-то не складывается. Компьютер на этом месте начал бы сбоить. Такие мысли вредны. Я устал. Пока, Дик.
Запись 851
Некто по имени... что-то вроде - Услаждающий Слух или Милый Голос... Впрочем, это не важно. Так вот - у него было дело до меня. Я думал: какая-то жалоба. Жалуются. Уже жалуются. Быстро поняли, что закон - и для них закон. Оказывается, я ошибся! Говорит: знаю того главного, который организовал Сопротивление, - если пообещаете ничего плохого ему не делать (так и сказал!), то я попробую его убедить сдаться. Смешно, ей богу! Отправился. Как он его найдет? Ведь у них ни раций, ни другой связи. Однако ведь - найдет! Уверен. Вот только не уговорит. Что-то мне подсказывает. Жаль, что следить за ними бесполезно. Приказ отдал, но, вот, три минуты как доложили: исчез, растаял. Сукины дети. Вернется - надо его публично казнить. Для поднятия боевого духа. А то - киснут. Главное - наших попугать, - какие-то стишки, смешки... Вроде - с собственной тенью боремся. Или что - кто в дерьме жил, тот в дерьме и остался. Недовольные. Не нравится мне это. Давить как тараканов.
Запись 852
Хандра. Он был удивлен. Кажется, хотел что-то сказать, но передумал. До конца не поверил, что сейчас его вот так запросто... Иначе, может, и смылся бы на глазах ошалевшей солдатни, - еще бы - сам маршал Вер до них снизошел. Я решил - обруч у него золотой. Металлический, во всяком случае. Увы. Кусок коры, кажется. И здесь - облом. Все у них так - блестит, а руку протянешь - труха. И женщины. Кажется миловидные, а подумаешь, что целуешь такую... Фу. Нэй, что ли, позвать?