Аннотация: Я очень люблю исконно русскую деревню и всех населяющих её жителей. В своём рассказе я попыталась максимально отобразить всю красоту и широту русской души!
У тебя нет души. Ты - душа. У тебя есть тело.
К.С. Льюис
I
Пётр Иванович вольготно расположился на самом верху платяного шкафа, между покрытыми ровным слоем пыли антресолями и давно нуждающимся в побелке потолке. Несмотря на то, что узкое и тесное пространство было совсем не предназначено для столь странного времяпрепровождения, сам Пётр Иванович ничуть так не считал. Напротив, именно тут он обрёл спокойствие и тишину, с тоской наблюдая за унылой суетой, заполнившей комнату, самую просторную во всём доме, но в одночасье ставшую душной и скученной от захлестнувшей её вереницы людей, собравшихся здесь по случаю преждевременной и такой скоропостижной кончины Петра Ивановича.
Проказливый лучик знойного послеобеденного июньского солнца, нашедший-таки лазейку в плотно зашторенных занавесках, заставлял старика щурить морщинистые веки. Впрочем, делал он это без всякой нужды, скорее даже просто по привычке - отныне ничто мирское не могло более беспокоить его пока еще неизведанную безмятежность. С последовавшей за удивлением смиренностью он вдруг осознал, что напрочь разбитая радикулитом поясница отчего-то совсем не стонала, натруженные годами мозолистые ладони не ломило в суставах, воспалённые варикозом тромбозные ноги, казалось, скинули с себя стопудовые гири, и только где-то в грудине, с левой стороны, всё так же ныло и саднило ставшее уже беззвучно-молчаливым сердце.
Однако, Пётр Иванович и при жизни не особо морочился по поводу своего самочувствия, считая, что все болячки и хвори растут корнями от лени и безделья, причитать и жаловаться-де удел малахольных тунеядцев, а ему же, Петру Ивановичу, на нытьё было жаль тратить своё время, которого и так никогда не хватало. Он был крепко сбитым приземистым мужиком с могучими жилистыми руками, сызмальства приученными к тяжёлой изнуряющей работе, которой всегда было навалом в их большой многодетной семье, где жизнь была суровой и лишённой всяких сантиментов, а любое проявление неповиновения и непослушания жестоко каралось увесистым подзатыльником старшими братьями или отцом. Тем не менее, сам Пётр Иванович отнюдь не был угрюмым и деспотичным - напротив, обладая природным магнетизмом, он притягивал к себе людей и всегда находился в центре внимания. Простые и безобидные шутки и подколы всюду делали его душой компании, а смешливые глаза и лукавая улыбка приковывали взгляд.
Даже вечером, после долгого деревенского дня, лёжа на туго набитой перине, когда неладный радикулит все же давал о себе знать и невыносимо гудели ноги, Пётр Иванович отпускал дурашливые пошловатые остроты в адрес своей супруги, Зои Михеевны, в то время как она, натирая ему спину мёдом с собственной пасеки, заливисто смеялась и приговаривала: "Эх и балясник ты, Петька!" Пётр Иванович, от этих ее слов всегда входил в ещё больший кураж, тоже начиная басовито хохотать, и боль в пояснице делалась какой-то невнятной, а то и вовсе уходила прочь.
Лекарств в их доме не водилось вообще - Пётр Иванович категорически не признавал достижения научной медицины, абсолютно уверенный в том, что посредством пилюль и таблеток иностранные капиталисты намерены захватить мировое господство над людьми. Зоя Михеевна, женщина простая и совершенно далёкая от вопросов политики, приняла мужнину теорию безоговорочно и с большим пиететом, в очередной раз подивившись прозорливости его ума. А потому, по раз и навсегда заведённому порядку, вместо жаропонижающих пилюль в их семье лакомились малиновым вареньем, запивая его чаем с липовым цветом, душицей и зверобоем, кашель искореняли черной редькой и компрессом из растопленного нутряного жира, а мёдом и того подавно лечили все недуги подряд. Размышляя об этом сейчас, лёжа на самом верху платяного шкафа и потирая словно чужую безжизненную спину, Пётр Иванович глубоко вздохнул: "Уж лучше бы ты болела..." В левой части груди при этом глухо застонало...
II
Бытует мнение, что человек зачастую чувствует приближение окончания своего жизненного пути. Словно какая-то невидимая сила, всюду расставляя таинственные знаки, стремится предупредить, дескать, давай, дружочек, закругляйся, твоё время пришло. Вот и начинают потом одолевать тревожные вещие сновидения, беспричинная меланхолия окутывает густым вязким туманом, а упоминание о смерти нет-нет, да и вклинивается даже в самый обыденный разговор. И суетится человек, шустрит-суматошится, стараясь наверстать упущенное время и возможности, но перед смертью же не надышишься, нет...
Мрачные предчувствия и догадки о скорой кончине не терзали душу Петра Ивановича, ничего подобного он не испытывал: никаких странных снов, знаков и разговоров - ровным счетом ничего.
Впрочем, за месяц до его преставления случился с ним неприятный казус, который можно было бы расценить как предостережение, вон и соседка Нюрка, всегда отличавшаяся язвительным нравом и длинным языком, не промолчала и тут, охая, что все это не к добру, но Пётр Иванович привычно отмахнулся от её причитаний, предпочитая не забивать себе голову пустыми предрассудками.
Ну подумаешь, порвалась верёвочка, на которой держался нательный крест, так она же старая, изрядно поизношенная, поди сейчас вспомни, с каких пор она висит на его груди, может, и с самого крещения - что же в том дурного и странного, что она посеклась? Вот если бы потерялся потемневший от времени крестик, который был для Петра Ивановича дороже всяких денег, согревающий его грудь с незапамятных пор, почитай, с самого младенчества - вот тут и была бы настоящая беда и повод закручиниться.
Пётр Иванович расценил этот случай как намёк, что пора бы ему исповедоваться и причаститься - недолго думая, он украсил свою грудь блестящей праздничной лентой, снятой с коробки шоколадных конфет, по случаю раздобытой Зоей Михеевной из своих нехитрых запасов, и нательный крестик даже как-то по-особенному заиграл в отблеске новой тесьмы.
Выдержав полагающийся перед причастием трёхдневный пост и посетив накануне вечернюю службу, Пётр Иванович направился в соседнюю Поповку, где сначала исповедовался (исповедь плавно перетекла в рассуждения о порванной верёвочке, и батюшка слегка пожурил старика за суетные мысли), причастился, а потом прикупил в церковной лавке новый гайтан, которым тот час заменил нарядную ленточку, вычурно выглядывающую из-под ворота рубахи.
Зоя Михеевна встречала своего мил-сердечного супруга, поджидая у самой калитки. В его отсутствие она даже сообразила немудрёный праздничный стол: нарубила холодненькой окрошки, зажарила парочку лещей, недавно пойманных Петром Ивановичем и испекла ароматный курник.
Весь остаток дня она без устали хлопотала над муженьком, наконец-то посетившем церковь, о чём она просила его уже давно - разве ж это дело, так надолго забывать о душе? Когда бы он ещё сподобился причаститься, коли не предлог купить новую тесьму? Нет, хоть и Нюрка трындит своим помелом много лишнего, но в одном она все же права - Бог не Тимошка, видит немножко - и если позабылась дорожка в церковь, Бог сам тебя туда приведёт.
Сидя вечером на терраске и попивая душистый чай, старики обменивались размышлениями на сей счёт - настроение у обоих было и впрямь праздничное. А пока они кумекали о житие-бытие, кот Базиль наслаждался вкусно приготовленным заботливой хозяйкой лещём, беспечно оставленным на обеденном столе, и напрочь выбившим своим манящим ароматом последние остатки совести у бесстыже-нагловатого животного.
Засидевшись за душевными разговорами допоздна, умиротворённые супруги отправились спать, подивившись необычайно-красивой луне, ярко-жёлтым диском повисшей над самой кромкой земли. Ночной воздух дурманил своей свежей прохладой, соловьиная трель ласкала слух, и только лягушки на пруду оглушительным кваканьем перекрикивали друг друга, пытаясь сказать Петру Ивановичу, что это полнолуние последнее в его жизни и пусть он не торопится уходить...
III
Баня в тот роковой день удалась необычайно жаркой, вероятно, потому что намедни Пётр Иванович перебрал все камни в печи и тщательно прочистил дымоход. Июньский воздух обжигал раскаленным зноем - последние недели стояла засуха, и даже вечером не было никакого спасения от изнуряющей духоты.
Зоя Михеевна увещевала супруга не топить сильно баню, а то и вовсе обойтись летним прохладным душем или, на худой конец, искупаться в пруду, но когда это русского мужика июньский зной мог отпугнуть от крепкого распаренного березового веника? Тем паче, в гости обещал зайти младший брат Петра Ивановича - Семён, а уж это у них было доброй традицией - после небольших посиделок непременно отправиться в парилку.
Братья удобно расположились в тени раскидистой яблони, ведя неторопливые беседы за кружечкой ядрёной медовухи, изготовление которой было своеобразным увлечением Семёна Ивановича. Жил он всего в нескольких домах от брата, но захаживал к нему не часто - недавно пережитый инсульт подкосил шестидесятилетнего мужика, дав осложнения на ноги. И хотя сам он практически полностью восстановился, передвигаться ему было невероятно тяжело - каждый шаг отзывался острой болью в конечностях, путь до дома брата занимал много времени и сил, хотя ходу тут было не более пяти минут.
Как бы то ни было, Семён Иванович старался по меньшей мере раз в неделю наведываться сюда, неизменно с бутылочкой домашней настойки, где старший брат с нетерпением ждал его, успев уже изрядно соскучиться, ведь объединяло их не только кровное родство, но и духовная сопредельность. Они были так близки между собой, что нередко могли обходиться без слов, заведомо угадывая мысли друг друга.
Суровое детство не баловало их чрезмерной лаской и любовью, чаще приходилось испытывать на себе лютые подзатыльники старших братьёв, но весёлый нрав Петра и незлобивая натура Семёна сплачивали их вместе, помогая не очерстветь и не ощетиниться подобно диким волчатам.
Их матушка, тихая неразговорчивая женщина, украдкой, будто стесняясь своих чувств, одаряла скудным теплом младших детей, таких непохожих ни на грозного неумолимого отца, ни на одного из задиристых взрослых братьев, ни на неё саму - нелюдимую и даже диковатую, изнурённую бабёнку.
Они всегда были неразлучны, эти два баловливых мальчишки - словно пара ягнят, резвящихся на лужайке в погожий летний день, несли с собой игривый задор и источали жизнерадостность. Нередко мать прикрывала их шалости от неминуемой оплеухи, тем самым становясь их верной союзницей.
Пётр и Семён прошли сквозь все эти года плечом к плечу, всегда находясь где-то поблизости друг от друга и ни на мгновение не обрывая прочную духовную нить, держащую их в одной связке.
Сидя под раскидистой яблоней, братья отметили, что медовуха чудо как хороша. Сильно налегать на неё они не стали - так, попробовали малость, решив, что остальное отведают после баньки, не особо жалующей конкуренции с горячительными напитками.
После перенесённого инсульта Семёну Ивановичу категорически возбранялись высокотемпературные нагрузки, да он и не злоупотреблял, благоразумно отсиживаясь большую часть времени в прохладном предбаннике.
В помывочном отделении жар был почти нестерпимым, но приятно расслабляющим старческие кости. Натерев друг другу спины докрасна суровой мочалкой и окатившись студеной колодезной водой, мужики разбрелись по разные стороны - Семён в спасительный предбанник, а Пётр в основательно прогретую каменкой парилку. Коварная медовуха сделала ноги ватными, а мысли в голове медленными и тягучими. Пару можно было и не поддавать - жара было предостаточно, но Пётр Иванович щедро плеснул воды на раскалённые камни и принялся остервенело охаживать себя берёзовым веником, то и дело обливая с ковша раскрасневшееся лицо и грудь, нещадно обжигаемую горячим крестиком.
Веник послушно стегал ещё крепкое тело, оставляя на нем листья и белесые отметины, окутывал пламенной жарухой, напрочь вышибая дух и даруя взамен освобождение от скверны.
И когда глаза налились кровью, а в ушах засвистел пар, как у закипающего чайника, старик, резво спрыгнув с полка, залихватски покрикивая, устремился прочь от обжигающего варева, сверкая пунцовыми ягодицами. Пробежав десять метров по заросшей лопухами и крапивой дорожке, он оказался на деревянном мостке, ведущим прямо в неглубокий аккуратный пруд. Зажмурив по-детски глаза и зажав рукой нос, Пётр Иванович с разбегу нырнул в благостную воду, оставив после себя целый фонтан блестящих на закатном солнце брызг.
- Ааа! Ааааа! Хорошо-то как, Господи! - кричал он, в который уже раз окуная седую голову в приятную прудную гладь.
Вдоволь наплескавшись и наплававшись, старик устало выбрался на берег. Его тут же атаковала целая стая кровожадного комарья, но отмахиваться от неё уже не осталось никаких сил. Закружилась отчаянно голова, завертелось-закрутилось всё вокруг - деревья, забор, баня слились в размытое пятно, бешеной каруселью разрезая пространство, от чего невыносимо зарябило в глазах, сердце, сердце билось в сумасшедшем ритме, ох, воздуха всего б один глоток, совсем чуток... ретивое, слышь, не части... всего... один... глоток... всего... один... глоток...
IV
Какофония множества голосов выдернула Петра Ивановича из клейкого топкого забытья, лабиринтами уводящего в кромешную тьму. Так толком и не поняв, что же такое с ним сотворилось, он с удивлением обнаружил себя лежащим на деревянном мостке. На нем были одеты его любимые ситцевые трусы - беленькие с мелкими васильками, и Пётр Иванович никак не мог уразуметь, когда же он успел в них обрядиться.
Откуда-то со стороны доносились возгласы и плач, совершенно ясно указывая на то, что где-то совсем рядом приключилась беда. Пётр Иванович с необычайной лёгкостью вскочил на ноги и, недолго думая, поспешил на шум. Картина, открывшаяся ему через некоторое время, очень озадачила и встревожила его. Перед их домом собралась, считай, вся улица - что за странный повод объединил всех соседей в такой сумеречный час? Повинуясь внезапному порыву, Пётр Иванович было ринулся сквозь толпу, но какая-то неведомая сила легко подбросила его вверх, открывая взору всю панораму, как на ладони.
Он увидел себя, лежащего на траве в тех самых белых в мелкий цветочек трусах, рыдающую над ним Зою Михеевну, сидящего на скамейке перед домом, держащегося за сердце брата Семёна и во всё горло причитающую Нюрку, окруженную толпой любопытных соседей. Торопливым шагом к ним приближался деревенский фельдшер Николай. Он прямо на ходу открывал свой чемодан со всем необходимым для оказания первой помощи содержимым, и разогнав народ, приступил к осматриванию лежащего на земле старика. Зоя Михеевна голосила на всю округу, Семён Иванович ошарашенно молчал.
- Судя по всему, остановка сердца, - посветив фонариком в безжизненные стариковские глаза и пощупав пульс, сообщил фельдшер. На какое-то время умолкнувший народ, зашушукался с новой силой. - Бригаду с района я уже вызвал, произведут вскрытие, скажут точнее.
Зоя Михеевна метнула в сторону доктора полный ярости и негодования взгляд и остервенело затараторила:
- Не пущу! Не отдам я Петеньку никакой бригаде!!! Шиш им, а не вскрытие! Чтоб на органы пустили, а мне чучело в гробу оставили!? Не пущу!!! - женщина легла большой грудью на мужа, явно давая понять, что разговор на этом окончен. - Петяаааааа! Петенькаааааа! - зарыдала она, - да что ж это такое делается-то, ааааа? Чего ты удумал, старый хрыч, а ну давай поднимайся, шутниииик!
Истошный вой супруги и леденящие кровь слова доктора словно дали звонкую пощёчину Петру Ивановичу. Отрезвлённый, он одним прыжком оказался в центре толпы. Его обуяла лютая злость: вот же он, живой и невредимый, стоит прямо перед ними, а его уже собираются хоронить! Он упал на колени перед своей женой, пытаясь неуклюже обнять её, задрать заплаканное лицо, но та, содрогаясь в рыданиях, намертво прилипла к тому другому Петру, что лежал сейчас на траве.
- Зойка! Дурная ты баба, а ну прекрати, прекрати, я тебе говорю! - кричал на неё старик. - Тута я, тута, посмотри же ты на меня, наконец!
Разумеется, сквозь оглушительный плач, горевавшая Зоя Михеевна не слышала своего мужа, и тогда он кинулся к брату, от которого за версту тащило корвалолом.
- Семён, братец, ну хоть ты давай не дури, что ли! Ну ты что, совсем не видишь меня? Ну!? - Пётр Иванович схватил брата за лацканы пиджака и начал что есть силы трясти его, но тот всё таким же отрешенным взором глядел куда-то вдаль.
- Нюрка, старая ты карга, скажи им, Нюр, ну скажи!
В порыве сильнейшего отчаяния старик что есть мочи пнул так некстати подвернувший чемоданчик фельдшера Николая, тот опрокинулся, зазвенев какими-то склянками и железками.
- Ага, выкусили! - прокричал Пётр Иванович. - Ну я вам сейчас покажу, как меня хоронить раньше положенного, ох покажу!
Он попытался ещё раз пнуть чемодан, но больше этот номер не удался - нога, ударившись о набитую просроченными лекарствами сумку, даже не сдвинула её с места.
- Ах ты Колька, профессорская голова! - Пётр Иванович решил теперь добраться до фельдшера. - Сердце у меня, говоришь, встало? Ах, ну даааа, тебе ж виднее, ты ж у нас университеты кончал, не то что мы, деревенщина! А вот выкуси на, вот он я перед тобой собственной персоной! - смачно харкнув на кулак, сложенный в виде фигули, старик ткнул его прямо в фельдшерский учёный нос, в то время как сам фельдшер продолжал невозмутимо собирать в чемодан рассыпавшиеся пузыречки.
- Правильно, Зойка, не отдавай меня никакой бригаде! Я ж живой, я невредимый, а им-то что, вурдалакам этим, лишь бы почки подороже продать и не поглядят ведь, что мне уже седьмой десяток! Аферисты! Махинаторы! Книг, понимаешь, умных начитались, из всех слов только и выучили, что "сердце встало", и корчат из себя грамотеев, людей живьём уже закапывать готовы! А я, между прочим, еще мужчина в расцвете сил, и жить собираюсь долго-долго!
Пётр Иванович принялся по-молодецки отплясывать вприсядку, сопровождая свой танец оглушительным свистом, внезапно ощутив себя восемнадцатилетним юношей. Он и сам поразился, какими пружинистыми стали его ноги, как легко они подбрасывали его вверх и плавно опускали на землю, а гибкая поясница, будто по волшебству смазанная чудодейственным зельем, крутила и вертела его в неистовой пляске. Казалось, вот сейчас наконец на него должны обратить внимание разом ослепшие люди, немедленно прекратить затянувшуюся и уже порядком надоевшую злую шутку, развеять это кошмарное недоразумение, покончить с дешёвым спектаклем и разбрестись по своим домам. Но Зоя Михеевна всё так же безутешно рыдала, Семён отстраненно молчал, а соседи продолжали перешёптываться.
Раненный в самое сердце возмутительным людским пренебрежением к его персоне, Пётр Иванович впал в неистово-отчаянный кураж, принявшись гримасничать и фиглярствовать подобно маленькому ребёнку, стремящемуся капризами во что бы то ни стало привлечь к себе внимание взрослых.
Озоровато подкравшись к Нюрке, старик попытался стянуть с её головы цветастый платок, который даже не шелохнулся со своего годами насиженного места; тогда он переключил своё внимание на несчастного фельдшера: нарезая вокруг него круги, завёл шумную песню:
В какой-то момент ему стало плевать на окружившее его безразличие, теперь он хотел доказать уже самому себе, что всё это только сон, какой-то глупый странный сон. "В бане я, видимо, угорел, вот и все дела! Всё вернётся на круги своя, как только спадёт дрянной угар! - утешался Пётр Иванович, - Но забываться нельзя, никак нельзя - размышлял он, - иначе засосёт ведь, ей-Богу засосёт зыбкая трясина беспамятства, и тогда уже точно не видать мне более белого света..."
Ошалелым взором он осмотрелся вокруг: тусклый фонарь, облепленный мошкарой и мотыльками, освещал его двор, погрузившийся в траурную скорбь, а прямо через ухабистую дорогу пролегал небольшой овражек, поросший высоким бурьяном, по которому давно уже плакала висевшая в сарае осторо заточенная коса. Натянув повыше белые в мелкий василёк трусы, старик опрометью бросился в сорный бастыльник, казавшийся в свете луны притаившемся чудовищем, разверзнувшим свою черную зубастую пасть навстречу долгожданной жертве. Он в припадке дикой ярости топтал босыми ногами жгучую крапиву, исступленно растирал ладонями ершистый чертополох, истязал себя колючим репейником, но тело словно было покрыто невидимым плащом, надежно защищавшим старика от шипастых когтей бурьяна.
"Ах, ты святый Боже, что ж за шельма со мной происходит? - стучало в висках.- Разве может быть так, чтоб совсем ничего не чувствовать? Или я взаправду помер? Нет, я отказываюсь в это верить, решительно не желаю! Я очнусь, я обязательно очнусь, Зойка, слышишь меня? Нет ни Бога, ни чёрта в этом дурном угаре, но я очнусь! Я! обязательно! очнусь!"
V
- Петька, Петька! А ну кончай озоровать! - голос, раздавшийся в ночной темноте, набатным колоколом расколыхал могильную тишину, плотным вакуумом окутавшую Петра Ивановича. Этот голос! Среди сотни, тысячи, миллиона людей не отыщешь похожего на него! Нет, он не был необычным или редким, совсем нет: самый простой человеческий голос, немного причудливый для стороннего обывателя из-за деревенского говора, но такой до боли родной! Этот голос... Он опутал сетями и поволок за собой по нехоженой тропинке вглубь, в самую нутрянку подсознания, и длина у той дорожки исчислялась не вёрстами, а прожитыми годами, оставляющими глубокие зарубины на долгом пути. Этот голос... Злой ли он, ласковый, он живёт с тобой, хочешь ты этого или нет - он не спрашивает, он просто живёт, даже если кажется, что позабылось-выветрилось, поросло былью-небылью - он живёт в голове, душе, сердце, и когда настанет время, ты его непременно узнаешь из сотни, тысячи, миллиона, этот голос... Такой родной голос!
- Батя... - онемевшими губами прошептал Пётр Иванович.
Он прикрыл глаза и медленно повернулся на обращённую к нему речь, исходившую со стороны дороги, отделенной от него тремя метрами кучно поросшей высокой травы. На пригорке стоял Иван Сергеевич, его отец. Он выглядел точь в точь таким, как запомнил его Пётр Иванович - долговязый седовласый мужчина с пышными усами, одетый в льняную рубаху с нарядной вышивкой на груди и синеполосные брюки, голову его украшала всенепременная выцветшая фуражка, при жизни настолько горячо любимая Иваном Сергеевичем, что было принято единогласное решение похоронить головной убор вместе с ним.
- Подойди-ка сюда, колобродник! - негромко позвал сына отец.
Приученный к строгому послушанию, Пётр Иванович, точно нашкодивший пацан, низко опустив голову, поплёлся на зов.
- Здорово, бать! - старику совсем не было страшно, но всё происходящее с ним за последние несколько часов приняло теперь ещё более загадочный оборот. Он уже отчаялся что-либо понять, но твёрдо был намерен получить хоть какие-то разъяснения у своего отца, по всей вероятности имеющего какую-то особенную причастность ко всей этой чертовщине. - Ты чего это... нуу... заявился?
- А ты, что ли, Петенька, не рад? - лукаво улыбаясь одними только усами, нараспев произнес Иван Сергеевич.
- Отчего ж не рад, бать, завсегда рад, да только никак не могу я взять в толк, что же со мной делается? Вроде в сознании я и в ясной памяти, а вон поди ж ты - люди меня не замечают, а Зойка и подавно хоронить собралась! - сокрушался старик. - Ничегошеньки я не разумею, а теперь ещё и ты мне являешься...
- Вот и я смотрю-наблюдаю за тобой, Петька, и диву даюсь, чего же ты расхулиганился так? Иль в беспамятство впал и забыл, сколько тебе уже годков? - весёлый, совсем живой взгляд отца грел душу Петра Ивановича и даже успокаивал её. - Так я и пришёл тебя усмирить, раньше у меня это очень хорошо вроде как получалось! - звучно расхохотался Иван Сергеевич.
- Да уж, бать, ручища у тебя была ого-го! - потирая многострадальный затылок, рассмеялся Пётр Иванович, заметно воодушевлённый отцовским весельем. - Ох, и гонял ты нас с Семёном, ну и доставалось же нам почём зря! - незлобно добавил он.
- Зато теперь мне хоть перед людями не стыдно - нормальных мужиков я воспитал, не ворьё и не пьяниц! А коль ты, Петька, до сих пор обиду на меня таишь, это ты давай прекращай, ага! - озорно подмигнул отец.
- Да что ты, бать, и не думал я на тебя обижаться никогда! - как на духу ответил старик. - Но вот помнил я тебя суровым всегда и неразговорчивым, чего там греха скрывать, а теперь вот, оказывается, ты совсем другой - прибабасник ты, я вижу, тот ещё!
- Хех, а чего же мне горевать-то, сын? Жизнь я прожил честную, детей после себя оставил достойных и уважаемых - никто меня не печалит, ничто меня не кручинит, а там, - отец многозначительно ткнул вверх вытянутым указательным пальцем, - всё намного проще, чем на земле. Смотришь на вашу суету, наблюдаешь за муравьиным копошением и понимаешь, что все это мелочная никчемная чепуха; свобода души и тела от бренного гнёта земных страстей - вот суть истинной благодати.
- Так-то оно так, - осмелился вступить в спор с отцом Пётр Иванович, - но в чём смысл этой благодати, бать? Вот мы копошимся и суетимся, как тараканы, а стало быть живём. А если живём, значится, и любим, радуемся, заботимся - и счастливы мы от этого и хорошо нам! И даже когда кручинимся-печалимся-горюем, тоже живём, и даже в этом какой-нибудь смысл да отыщется! А что толку от вашей ангельской благодати? - не унимался старик, - быть мертвым душой и телом, и, как юродивый Васька, блаженно улыбаться?
- Ну-ну, не нагнетай! - нахмурил дремучие брови Иван Сергеевич. - У нас тоже своих дел полно - поболее и важнее ваших, между прочим! Да ты скоро и сам все узнаешь, Петька, Я ж как раз за тобой и пришёл!
В Петре Ивановиче и без того пугливым зверьком притаились тревожные догадки, что, кажись, он и в самом деле уже скоротал свои земные деньки, но последние отцовские слова застигли его врасплох - он всё ещё отказывался признавать ставшие очевидными вещи, до последнего надеясь, что злой морок вот-вот отпустит его живым и невредимым из своего липкого кошмара.
- Вон оно, значит, как, батенька... и куда ж ты моим провожальщиком вызвался? Иль тебя ваше высокое начальство за мной направило, а? Кто там оно у вас есть? Не уж-то САМ? - испугано выпучив глаза и зловеще зашептав, ёрничал Пётр Иванович.
- Ох, не святотатствовал бы ты, Петенька, да не богохульствовал! Тебе ж совсем скоро за шуточки свои придётся ответ держать! - на полном серьёзе говорил отец, - Или по что тогда крест православный ты на свою грудь повесил!? - совсем уж сурово продолжал он.
- Да я что... я ничего, бать... просто странно всё это, очень странно... - шмыгнул носом присмиревший старик.
- Вот дурной же ты, сын, ну что тут странного? - отцовские усы снова тронула лукавая улыбка, - я тебя породил, я же за тобой и пришёл; а ежели бы так случилось, что пришлось тебе меня провожать - вот тогда бы и было странно, потому как очень неправильно, когда родители переживают своих детей. А так, что получается: ты своё отжил, не много, но и не мало, ровнёхонько столько, сколько тебе отпущено, пора и честь знать, Петенька! Уходить ведь тоже надо вовремя - и это нужно уметь, а уж уйти красиво и достойно и того целая наука!
Пётр Иванович высоко задрал голову и отуплённо уставился на звёздное небо, висевшее прямо на расстоянии вытянутой руки. Он подумал о своей дочери Марии, с раннего возраста не на шутку увлекающейся космосом, вспомнил, как они допоздна засиживались на крылечке, размышляя о звёздах и галактиках, и тихонечко произнёс туда, в невесомую вселенную: "Машутка, вот она, Большая Медведица..."
- Ты озоровать-то и буйствовать завязывай, Петь! - как ни в чём не бывало продолжал Иван Сергеевич. - Прощайся тут со всеми потихоньку, все обиды и злобу, если таковые за пазухой имеются, отпусти - эта поклажа тебе ни к чему, с собой её брать не вздумай, налегке ступай...
Отцовскую речь Пётр Иванович слышал будто бы находясь под водой. В который уже раз за сегодня в глазах мельтешила карусель - какая-то мешанина из черной холодной вакуумной пустоты и миллиарда миллиардов звезд протянула свои щупальца к стариковскому горлу, сдавливая вырывающиеся оттуда всхлипывания и запихивая их обратно.
- ... Ну бывай тогда, сын, я покамест пойду! - степенно откланивался отец. - Сильно, смотри, не горюй - временно это всё, скоро совсем легко станет! Три дня тебе на прощание, а затем в путь! - напоследок добавил он.
Гулкая тишина мертвящим звоном заложила уши. Петру Ивановичу очень захотелось, чтоб отец не уходил, чтоб поговорил с ним хоть о чём-нибудь, лишь бы вновь не становиться участником этого абсурдного спектакля, но силуэт Ивана Сергеевича уже плавно исчезал в дали ночной дороги.
Тяжёлой поступью утихомирившийся старик направился к своему дому, оставив все пустые иллюзии быть наконец-таки кем-нибудь замеченным.
Двор, всё так же тускло освещённый облепленным ночной живностью фонарём, являл собой унылую картину: уставшие соседи постепенно разбредались по своим домам; фельдшер Николай, пытаясь перекричать безутешно плачущую на груди Семёна Ивановича Зою Михеевну, что-то объяснял приехавшей с района по вызову бригаде медицинской помощи; те же в свою очередь вполуха слушая деревенского доктора, попутно затаскивали на носилках в салон уже видавшего виды уазика бледное тело Петра Ивановича.
Глядя со стороны на этот дьявольский фарс, старик ощутил невероятную усталость, он даже попытался неуклюже пошутить - дескать, если б можно было помереть второй раз, он бы сию же минуту замертво свалился от неимоверного перенапряжения, снежным комом налипшего на него за весь сегодняшний бесконечно долгий день.
Пётр Иванович почувствовал почти физическую потребность в необходимости забыться, хоть ненадолго вздремнуть, собраться с мыслями и силами, чтобы последовав совету отца, достойно отойти в мир иной, предварительно со всеми попращавшись.
Его потянуло на луг, где стогом лежало свежескошенное высушенное июньским солнцепёком пахучее сено. Старик, низко раскланявшись на все четыре стороны, голосисто произнёс: "Мать сырая Земля, прости и прими! И ты, вольный свет-батюшка, прости, коли обидел..." Размашисто перекрестившись, Пётр Иванович с наслаждением нырнул в ароматную травяную кучу, крепко зажмурив глаза, он провалился в тяжелый сон, позволив наконец отключиться изнывающему от утомления обескровленному сознанию.
VI
Проснулся старик лишь на рассвете третьего дня, приятно оглушенный певучей трелью голосистых жаворонков, летней мелодией разносящейся над медоносным лугом. Короткая июньская ночь едва освежила раскалённую за день землю, увлажнив её жаркое дыхание прохладными каплями росы.
Невзирая на то, что Пётр Иванович, свернувшись калачиком, проспал почти двое суток в пушистом облаке сена, туловище его не ныло от однообразия позы, и совсем не зудело из-за щекочущих и колких пронырливых соломин сухой травы. Напротив, именно теперь он в полном объёме ощутил настоящую легкость своего тела, его парящую невесомость.
Широко раскинув руки и ноги, старик плюхнулся в свежую кошенину, сладким дурманом опьянявшую и без того словно хмельную голову. Жадно втягивая сочное благоухание луговой травы, он пытался накрепко запомнить её аромат, чтобы навсегда унести с собой.
Пётр Иванович с философской безмятежностью размышлял над последними событиями своей жизни: бурлящий поток непонимания, несогласия, яростного протеста, бушующий в нём в смертный будень, сменился тихим смирением и добродушной кротостью.
Где-то поблизости, в пяти-шести метрах от старика, то и дело вытирая со лба пот, мускусной терпкостью притягивающий лютых слепней, разудало махал косой совсем еще молодой юноша. Пётр Иванович невольно улыбнулся, представив, как удивился бы и испугался молодой человек, увидь он лежащего на земле старика в белых цветастых трусах. Но косарь, не замечая никого вокруг, усердно срезал травостой, стараясь завершить свои дела до наступления испепеляющего полудня, когда всё живое стремится укрыться в благотворной прохладе тени или водоёма.
Назойливое жужжание пчелы легким диссонансом встрепенуло умиротворенную расслабленность Петра Ивановича. Медовая приторь клевера, чудом не тронутого косой, нисколько не манила беспокойное насекомое - целью которого, казалось, был сам старик: кружа над его лицом в замысловатом рисунке, пчела будто настойчиво звала хозяина домой - то, что это была обитательница именно его пасеки, Пётр Иванович знал наверняка - уж в чём-в чём, а в этом он никогда не ошибался.
Идти в объятый мрачным трауром дом совсем не хотелось, но сделать это было всё же необходимо - следовало отдать дань людской скорби, попрощавшись перед отправкой в последний путь.
Взъедчивая пчела так и провожала своего хозяина до самого двора, будто бы опасаясь, что тот передумает - отстала она от него лишь подле резного крыльца, полетев дальше по своим спешным делам.
Заплаканный дом встретил старика стоящей в сенях крышкой гроба, оббитой красным бархатом, и занавешенными зеркалами. Всюду сновали понурые люди в черных одеждах - Пётр Иванович никоим образом не вписывался в их компанию своими фасонистыми белыми в меленький василёк трусами, но это несоответствие, кроме самого Петра Ивановича, заметить было некому.
"Мать честная, почитай, тут вся деревня собралась!" - думалось старику, глядя на панихидный люд, и делалось ему от этих мыслей как-то совестно: мол, заставил он своих односельчан побросать свои дела, в такую нещадную жарищу наволочить на себя вороную одёжу и скорбеть теперь в душном доме среди причитающих старух, моля про себя всех святых, чтобы поскорее уже всё окончилось поминальной кутьей и стопочкой холодной водки.
Собственный дом неторопливым рокочущим перегудом напоминал сейчас Петру Ивановичу огромный пчелиный улей, своими сенями-летком впускающий-выпускающий беспокойный зудящий рой; себя же он отчего-то отождествлял с никчемушным трутнем, имеющем к сплочённому улью лишь отдалённое отношение.
Отчаявшись найти тихий, спокойный уголок в колготной избе, старик одним махом запрыгнул на самый верх платяного шкафа, где покрытые ровным слоем пыли антресоли гостеприимно предоставили в его единоличное пользование своё нелюдимое пространство. Лёжа на боку, подперев голову согнутой в локте рукой, он с удовлетворением заметил, что лучшего места для прощания с мирской жизнью придумать было бы просто невозможно. Обретя, наконец, покойное гнездилище, Пётр Иванович устремил своё внимание на переполненную толпящимся людом, пропахшую ладаном комнату.
Из гостинной вынесли почти всю мебель, но просторнее от этого она не стала: вдоль стен стояли длинные скамейки, плотно усаженные пришедшим на похороны народом - в большинстве своём односельчанами Петра Ивановича; родственников же у него было немного, и практически все они собрались у изголовья простого деревянного гроба, стоящего в центре помещения на двух крепко сколоченных табуретах.
" Эк и расфуфырили же меня!" - усмехнулся старик, разглядывая своё последнее пристанище и тело, покоившееся в нём. Его нарядили в новый темно-синий костюм, из-под которого выглядывала белоснежная рубашка, и подобрали в тон пиджаку щеголеватый галстук, придававший всему облику немалой солидности. Небольшая подушечка из светло-голубого атласа, отороченная ажурными рюшами, на которой лежала стариковская голова, сводила всю костюмно-галстучную импозантность на нет, превращая Петра Ивановича в дедулю-божьего одуванчика, собравшегося в урочный час отойти ко сну. Тем паче, выглядел покойник и впрямь очень живо, будто бы спал - уместнее было бы увидеть его в ночном чепчике и пижаме, и уж никак не в строгом пиджаке и галстуке с зажатым в руках погребальным крестом, образом Спасителя на груди и бумажным венчиком на закоченевшем лбу.
VII
Пробежавшийся по толпе громкий шёпот, вынудил людей засуетиться, подняться со своих мест и направиться к выходу. В моментально опустевшей комнате остались лишь самые близкие Петру Ивановичу родственники - его супруга Зоя Михеевна в окружении дочери и сыновей и брат Семён, расположившиеся на стульях по обе стороны от усопшего, чтобы навсегда попрощаться с мужем, братом, отцом.
Старик, по велению сердца, легко спустился со шкафа и устроился в изголовье гроба, откуда мог, возможно в последний раз, беспрепятственно рассмотреть любимые лица, запечатлеть крепко-накрепко их образы и запереть на веки вечные в своей памяти.
Заметно осунувшаяся и посеревшая от горя Зоя Михеевна всхлипывала на плече у старшего сына, утирая глаза уголком черной траурной косынки, насквозь промокшей от безутешных вдовьих слёз. Каждая слезинка жены словно молотом по наковальне отзывалась в груди Петра Ивановича. Глядя на скорбный платок на её волосах, на опухшие от рыданий глаза, на всю неё целиком - внезапно постаревшую и иссохшуюся, он злостно ненавидел лежавшее прямо перед ним разнаряженное в пух и прах чучело в атласных кружавчиках, из-за которого так надрывала своё сердце милая Зоюшка!
Ах, если б он только мог, коли было б в его власти, он бы тот час схватил свечки с изголовья гроба и сжёг к чертям собачьим этот сухой деревянный ящик, с набитым в него ажурным тряпьём; расколол бы стеклянную рамку с черной лентой в углу и подпалил фотокарточку со своим изображением над чадящей лампадкой, лишь бы только Зоя перестала терзать свою светлую душу! ... Ах, если б он только мог, коли было б в его власти... он упал бы на колени перед женщиной, родившей ему шестерых детей, он бы ткнулся в её подол лицом, и сидел бы так долго-долго, благодаря за каждый год, каждый час, каждое мгновение прожитой вместе жизни, он бы целовал её пухлые мягкие руки, пахнувшие сдобными пирогами, запрещая, умоляя не горевать...
***
Что там пишут в бабьих французских романах о любви, Пётр Иванович слыхом не слыхивал, но кое-чего в этом вопросе кумекал. С Зоей Михеевной прожили они душа в душу почти полвека - все эти годы протекли тихо и размеренно, страстей греховных супруги старательно избегали, особо никого не впуская в свою семью.
Поженились они рано - едва им обоим стукнуло восемнадцать. Зойка была девчонкой норовистой и горделивой, долго мурыжила своего жениха, не давая даже чмокнуть на прощанье в щеку, возвращаясь поздним вечером после свидания, но тем только и распаляла молодого парня. А уж после свадьбы девушку словно подменили - она вмиг сделалась кроткой и неперечливой, что Пётр Иванович по достоинству оценил в своей новоиспеченной жене.
Чем становились они старше, тем быстрее летели годики - и как-то незаметно за заботами-хлопотами супруги воспитали пятерых детей - четырех сыночков и лапочку-дочку, как принято было шутить в их семье. Последний же, Лёшенька, получился у них нежданным-негаданным и довольно поздним - появился он, когда у старшего сына Михаила подрастали уже двое детей.
Родился Алёша раньше срока - маленьким и нежизнеспособным, как считали врачи, но окружённый всеобщей лаской и любовью, малыш быстро пошёл на поправку. Родители души не чаяли в своём младшем сыне - нежили его и старались ни в чём не отказывать, будто извиняясь перед ребёнком за то, что хоть он и был физически крепким и активным, науку самостоятельно ходить никак освоить не мог, и тот счастливый день, когда сын сделал свои первые шаги, Пётр Иванович помнил так же ясно, словно это было сейчас.
...Увидел как-то по телевизору Алёшка занимательный сюжет о воздушных змеях и буквально заболел мечтой собственноручно запустить в небо это яркое чудо. Отец охотно поддержал его желание и немедленно приступил к его воплощению, сам превратившись на какое-то время в любознательного мальчишку. С утра до позднего вечера они провели в столярной мастерской, уйдя с головой в увлекательное занятие: скрепив корпус из сосновых реек, обтянули его прозрачной калькой, затем скрупулёзно рассчитали длину строп - ошибок быть не должно - и, наконец, приступили к самому интересному - изготовлению красочного хвоста из нескольких длинных ярких лент, украшенных броскими бантиками. Разукрашивание корпуса потребовало проявления художественных способностей - тут Алёша взял инициативу в свои руки - и через некоторое время мастерская озарилась свечением золотистого оперения сказочной жар-птицы.
Всю последующую ночь мальчуган не мог сомкнуть глаз - так ему не терпелось испробовать на деле их летающее творение, но ждать пришлось ещё несколько дней, пока полный штиль не сменился порывистым ветром.
Сгорающий от нетерпения Алёшка елозил на маленьком сиденьице, специально для него приспособленным заботливым отцом на рамке велосипеда, сам же отец крутил педали во весь опор. Встречный ветер трепал их волосы, развевал длинные ленты хвостатой жар-птицы, прикреплённой к багажнику, обдувал теплыми потоками радостной беспечности .
На крутом берегу реки, усыпанном жёлтыми конопушками цветущих одуванчиков, резвился весенний ветрогон - разгоняя сдобные облака, заточённые в отражении водной ряби, пеной растворял их в глинистой забоке.
С помощью отца Алёша устроился на устланном махровой зеленью высоком пригорке, крепко держа в руках катушку с намотанным на неё леером, привязанным к стропам воздушного змея, запуском которого занялся Пётр Иванович - отбежав на десять метров вперёд, он резко подкинул его вверх, - и сказочная жар-птица, подхваченная порывом теплого ветра, взмыла в аквамариновую высь. Глянцевые блики разноцветного хвоста веером разметались над землёй, рассекая небесную синеву завораживающей абстракцией, позолоченное оперение солнечными зайчиками слепило глаза, гипнотически вырывая из зыбкой реальности и отправляя в беззаботно-наивное детство. Казалось, гигантская птица сошла с потрепанных страниц старинной былины, озаряя своим жаром всё живое вокруг - она благодарно кружила над своими создателями, даруя им беспечное веселье и ребячий восторг, пока проказливый ветер не подхватил её быстрым течением и не поволок стремительно вперед.
Леер разматывался все быстрее и быстрее, резвый шнур норовил выхватить катушку с Алёшкиных рук, навсегда унеся в небесные дали воздушного змея, и мальчуган, пребывающий в эйфории от впечатляющего действа, сам того не замечая, поддался уволакивающей стихии, неуклюжим толчком встав на слабые ноги.
В тот же момент отец повернулся к нему, чтобы перехватить змея, но точно вкопанный замер на месте, увидев, как сын с распахнутыми от удивления глазами стоит на дрожащих от напряжения худеньких ножках. Первым желанием было кинуться к нему, подхватить его на руки и крепко прижать к себе, чтобы он не упал, не ушибся, не повредил себе что-нибудь жизненноважное, но крепнувшая с каждым новым мгновением интуиция напрочь заглушала все страхи и в унисон бешено стучащему в груди сердцу отдавала в висках громким криком, переходящим тотчас, чтобы не дай Бог не спугнуть талан, в осторожный шепот: "Сын стоит! сам! сам!"
Ветряный вихрь натягивал леер всё сильнее, вынуждая ребёнка сделать шаг вперёд. Лёшка, до побелевших в кистях костяшках вцепился в спасительную катушку, служившую ему в данный момент единственной опорой и неуверенно шагнул, потом ещё один раз и ещё...
- Папа! Папа! Смотри, я сейчас улечу! - смеялся мальчишка, с каждым разом всё твёрже ступая на землю.
Вырвавшийся наконец из оцепенения отец подбежал к сыну, сел перед ним на колени и сгрёб в могучую охапку худенькое тельце. Хорошо уже поживший деревенский мужик плакал на плече пятилетнего ребёнка, нисколько не смущаясь своих градом текущих слёз - намокнувшие русые волосёнки мальчугана щекотали отцовские ноздри, глубоко вдыхающие молочный аромат, источаемый детской кожей.
- Лёшенька... Сынок! - только и мог выдавить из себя Пётр Иванович, осыпая поцелуями светлую макушку.
- Это я поймал за хвост жар-птицу, папа, и она вылечила мои ножки! - заливался звонким смехом Алёша, уворачиваясь от щекочущего шею горячего отцовского дыхания.
Позже, уже дома, превозмогая страх, мальчик сделал ещё несколько неловких шагов навстречу растрогавшейся матери, как никто другой ждавшей этого счастливого момента. С каждым последующим днём его умение только упрочивалось - в попытке наверстать упущенное время, ребёнок сутками напролёт проводил на ногах, и через полгода о его болезни напоминала лишь легкая хромота, спустя какое-то время ставшая вовсе незаметной.
Глядя теперь на своего сына, по истечении двух десятков лет превратившегося в молодого привлекательного мужчину, Пётр Иванович испытывал прилив отцовской гордости. Он так глубоко окунулся в нахлынувшие сентиментальной волной воспоминания, что перестал реагировать на царившую вокруг скорбную горечь.
Внезапно наполнившая комнату гомонливая сумятица досадно выхватила старика из неспешных раздумий, мучительно ткнув носом в беспощадные реалии - бездушный проектор беспардонно выплюнул из своего механического нутра милые сердцу слайды, услужливо запечатленные памятью в ностальгический красочный диафильм, заменив их черными кадрами свирепой действительности.
В гостинной снова стало не протолкнуться - измученный духотой и гнётом смертного тлена народ под покровительством батюшки, того самого, что совсем недавно причащал Петра Ивановича, а теперь волею Божьей был прислан отпеть усопшего, обступил плотным кольцом гроб с покойником - и старику ничего не оставалось более, как отправиться обратно на единолично им застолблённую территорию пыльных антресолей платяного шкафа.
Лёжа в белых ситцевых трусах, совершенно не тронутых ни высоким шипастым бурьяном, ни сочной зеленью луговой кошенины, ни даже многолетней сажестой пылюгой припотолочной поверхности, Пётр Иванович тоскливо наблюдал за собравшимися вокруг его мёртвого тела людьми, державшими в руках коптящие свечи и вторившими вслед за священником молитву о его ещё такой молодой душе.
Зоя Михеевна, своим бледным видом, ничем особо не отличавшимся от покойницкого, вызывала в своём муже нешуточное беспокойство и когда народ, потушив свечи, принялся в прощании обходить гроб с почившим, целуя венчик на его лбу, грудью легла на окаменевшее холодное тело Петра Ивановича и исступленно запричитала осипшим от бесконечных рыданий голосом:
- Прости меня, Петенька, прости, простиииии! Не уберегла я тебя, недоглядела! Сколько нежности во мне ещё осталось, родненький, сколько любви нерастраченной! Всё тебе хочу отдать до последней каплюшеньки, забери, Христа ради, чтоб спалось тебе тихо-тихонько! Прости меня, Петенька, что в землю сырую тебя закопаю, как ты будешь теперь там, любименькиииий, а как без тебя буду я?
Сыновья силой уволокли плачущую мать от тела отца, поспешив поскорее накрыть крышкой плотно укутанный саваном гроб.
- Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! - слившиеся в единой молитве разномастные голоса провожали в последний путь преждевременно и так скоропостижно скончавшегося уважаемого Петра Ивановича, мирно спящего в обрамлении атласных рюшечек в своем последнем пристанище - деревянном гробу, нимало не медля выносимым вперёд ногами в сторону тихого кладбища, расположенного в паре километров от деревни.
VIII
Человеческий улей с огромным облегчением выкурил из себя уже порядком надоевших непрошенных гостей, поскрипывая от усталости рассохшимися половицами. Желания последовать за траурной процессией у Петра Ивановича совсем не возникло - перспектива увидеть, как опускают в холодную яму наряженное в выходной костюм задубелое чучело, его нисколько не пугала, но бессильно наблюдать в очередной раз, как убиваются горем близкие люди, ему никоим образом не хотелось, упаси Боже такое ещё хоть раз лицезреть. Он лучше дождётся их здесь, дома, может, свезёт и вообще останется тут жить, да пусть даже в качестве барабашки - будет присматривать за своим семейством, лёжа на антресолях, и считать, что если россказни о райской жизни не вымысел, то он её, эту самую райскую жизнь, поди как раз и обрёл в этой новой своей ипостаси. Да только ведь, человек предполагает, а Господь располагает! О том, является ли он, собственно, до сих пор человеком или уже духом каким бесплотным, что станется с ним после Божьего Суда, и будет ли вообще этот Суд, Пётр Иванович старался не задумываться, но твёрдо знал, что в скором времени получит ответы на все свои вопросы.
Решив осмотреть дом, старик принялся обходить знакомые каждой микроскопической трещиной комнаты - лёгкий кавардак подначивал тут же взяться за уборку - скинуть с зеркал черные тряпки, завести механизм остановившихся ходиков, выкинуть подальше окаймлённый траурной лентой портрет, распахнуть настежь закрытые оконные ставни, впуская внутрь пусть раскалённый, но всё же хоть немного свежий уличный воздух...
Скорбная суматоха уступила место могильной тишине, клейкой паутиной облипшей небогатую обстановку деревенской избы - оглушительной контузией она сводила с ума Петра Ивановича, вынуждая спешно покинуть дом в поисках какой-нибудь живности - свидетельства того, что мир продолжает своё размеренное существование, с праисторических времён подчиняясь собственным законам, порождает новую жизнь взамен исчерпавшей себя старой.
Задняя дверь сеней вела прямо на застроенный сараями двор - послеобеденное солнце выжимало остатки влаги из подсыхающего на раскрытом чердаке сена. Куры в поисках прохлады улеглись в предусмотрительно вырытые ямки, вальяжно вытянув корявые лапы из-под раскрытого веером пёстрого крыла, чуть поодаль хлопотливо кудахтающая клушка суетилась в поисках всяческой снеди для окруживших её неугомонных цыплят, тщательно расшвыривая когтями утоптанную скотиной землю. Вылезший из будки заспанный пёс принялся довольно пофыркивая кувыркаться и тереться облезлой спиной о траву - верная примета дождя, уже давно не жалующего своими визитами эти края.
И в самом деле, немного позже небосвод будто бы поделили на части: с запада в сторону деревни надвигалась иссине-чёрная грозовая туча - поглощая невесть откуда набежавшие причудливые облака, она принимала чудовищно огромные очертания. Лёгкий ветерок-буревестник крепчал на глазах, насыщая озоном застоявшийся воздух. Вихрь из пыли, перьев и мелких камней вынудил кур покинуть свои насиженные окопы и попрятаться в надёжном сарае.
Пётр Иванович оставался равнодушным к перепадам погоды: испепеляющий зной не распространял на него своего жара, а сменившая духоту грозовая свежесть не покрывала мурашками тело. Единственная одёжа старика - белые в голубенький василёк трусы - даже не шелохнулись от резкого дуновения вконец разыгравшегося ветра. Кратковременный моросящий дождик проходил сквозь него, как через дырявый дуршлаг, оседая мелкими точками где угодно, только не на нём.
Слышать запахи, однако, Пётр Иванович был ещё в состоянии, обоняние постепенно теряло свою остроту, но право запечатлеть в памяти приятные ароматы за своим хозяином всё же пока оставляло. Он прямой наводкой отправился в обуреваемый стихией сад - деревья низко кланялись ему в ноги как бы отдавая дань почтения, обдувая его концентратом наэлектризованного воздуха. Огромная туча, застлавшая весь небосвод, всё громче и громче рычала грозовыми раскатами, обещая вот-вот разродиться ливневым водопадом.
Раскидистая яблоня, в тени которой Пётр Иванович при жизни любил коротать досуг, обратила на себя внимание глухим стуком падающих о землю наливных яблок, преждевременно сброшенных с веток мощным ветроплясом. Обогнув нужник, старик направился к любимому дереву, разглядывая под ногами упавшие плоды, жестоко побитые ударами о землю, пока взор не уставился в неизвестно откуда взявшиеся тут до боли знакомые ботинки. Подняв глаза, Пётр Иванович обомлел от неожиданности: на скамейке, под неистовствующей яблоней опёршись подбородком о трость, невозмутимо сидел его брат, Семён.
- Братишка, что ты тут мокнешь, замёрзнешь ведь! - всплеснул руками Пётр Иванович. - Отчего же хоронить меня не пошёл вместе со всеми? ...Ах, у тебя же ноги больные, как я мог забыть! - спохватился старик.
Здоровье Семёна Ивановича все эти дни вызывало нешуточное беспокойство у деревенского фельдшера Николая: капли карвалола сменялись мятными таблетками валидола, толку от этих мероприятий было почти никакого - порядком изношенное сердце продолжало работать с перебоями, и когда стало ясно, что дорогу до кладбища старику самостоятельно не преодолеть, было принято решение оставить его дома, дабы избежать ещё одних похорон. Семён Иванович, впрочем, и сам особо не рвался хоронить брата - зрелище это было из неприятнейших, что уж там говорить, а потому пришёл сюда, на их с Петром излюбленную скамеечку, где каких-то три дня назад они так сладко дегустировали медовуху за нескучной беседой. Мелкий дождь покрывал мокрым тюлем старческое лицо, накапливаясь в глубоких морщинах и стекал тонкими струйками по пергаментным щекам. Подёрнутые мутной пеленой зрачки смотрели куда-то в даль, и уже было не понять, то ли слёзы текут из глаз, то ли моросящие капли дождя.
- Вот такие дела, Семён... - угрюмо подытожил Пётр Иванович, усаживаясь рядом на скамейку. Как же ему хотелось растормошить молчаливого брата, хоть немного привести его в чувства! Но тот, источая острый запах сердечных лекарств, продолжал безвольным истуканом таращиться в горизонт, глубоко внутри себя переживая утрату близкого человека.
- Сёмка, а давай мы с тобой споём, а? - хлопнул себя по голым коленкам Пётр Иванович. - Нашу, братец, задушевную, а? Я начну, а ты подхватывай!
Прочистив горло, старик выпрямил спину и басовито затянул:
Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится над головой,
Крутится, вертится, хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть!
Положив руку брату на плечо, с надорвавшимся в сильнейшем душевном порыве голосом, он продолжил:
Крутится, вертится шар голубой,
Шар голубой с непонятной судьбой,
Крутится вдоволь и вертится всласть,
И не особенно хочет упасть!
Горячий ком перекрыл горло, срывая пение в душераздирающие хрипы отчаянного пароксизма обречённости. С невероятным усилием проталкивая проклятый комок, Пётр Иванович запел с нарастающей громкостью:
Крутится ночью, и вертится днем,
Вы, между прочим, живете на нем,
Зиму навылет, весну напролет,
Крутится, вертится, петельки вьет!
Яркая вспышка молнии осветила ветреный сад, вырывая из безучастного ступора Семёна Ивановича. Прохладный ливень сорвал с его лица каменную маску, наконец-то обнажая обожженные нервы. Он стянул с головы кепку и утёр ей смешавшиеся с дождевой водой слёзы. Распалённый этой картиной Петр Иванович уже перешёл на крик, пытаясь заглушить шум остервеневшей стихии:
Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится над головой,
Крутится, вертится,как заводной,
Что ж это, где ж это, Боже ж ты мой!
Крутятся улицы, церковь,дома
Кругом крутится моя голова.
Крутятся лавка, трактир и базар,
Крутится вихрем весенний угар.
Крутится, крутится, крутится шар,
Душу кидает,то в холод,то в жар.
Хочет,он хочет, он хочет упасть.
Кавалер барышню хочет украсть.
К сердцу прижму, закручу,заверчу,
И с этой барышней в небо взлечу.
К сердцу прижму, закручу,заверчу,
И с этой барышней в небо взлечу.
Семён уронил голову на колени и, по-детски шмыгая носом, горько зарыдал. Пётр Иванович смотрел на него и ясно осознавал, что скоро, совсем скоро, они встретятся вновь, немного ещё Семёну осталось глотать корвалол - вот обустроится Пётр на новом месте и придёт супротив своей воли за братом провожатым в лучшую жизнь... Ээээх...! Пётр Иванович обессиленно облокотился на стол - раздираемый на мелкие кусочки непосильным горем, он не имел возможности даже всплакнуть: горло обжигало изнутри раскаленной еловой шишкой, в груди бесщадно саднило, и если мучаются грешники в аду, то именно вот так: сгораемые в лаве лютой горечи, тонущие в потоке сухих слёз, но обреченные нести эту ношу в себе до скончания веков.
В какой-то момент, не выдержав колоссального напряжения, невидимая тонкая струна лопнула в груди Петра Ивановича, стократ увеличивая ноющую боль. "Верно, я помер уже в десятый раз!" - подумалось старику, он смиренно закрыл глаза и впал в забытьё.
IX
Прошёл мой век, как день вчерашний,
Как дым, промчалась жизнь моя...
Старец Николай Гурьянов
...Сладкое молоко тёплой материнской груди, скрип колёс пропахшей навозом телеги, жар печи в ледяную февральскую ночь, продушившийся нафталином огромный сундук, пышное облако перины на гусином пуху, сизый дым от терпкого табака отцовской самокрутки, деревянная лошадка в углу избы, настоящая шоколадная конфета, щедро промазанный мёдом масленичный блин, прокалённое пасхальное яичко, пойманная на первой рыбалке зубастая щука, луковый аромат ухи из неё, запёкшаяся кровь от пореза серпом, самостоятельно срубленный венец дома, Зойкин игривый взгляд, взволнованно стучащее сердце, бессонная задумчивая ночь, родительское благословение, широкая гостеприимная свадьба, рождение четырёх сыновей, долгожданная белокурая дочка, Лёшкины первые шаги, ласковый смех внучат, порванная тесьма, жарко протопленная баня, хлёсткий берёзовый веник, парное молоко пруда, белые в голубой василёк трусы, голосящая на всю округу Зойка, стоящий на пригорке отец, нависшая над головой Большая Медведица, усопшее тело в гробу, размахивающий кадилом священник, утирающий кепкой слёзы Семён, оглушительный раскат грома, тёмная мгла вокруг, мерцающий вдалеке медленно приближающийся луч света...
***
...Открыв глаза, Пётр Иванович обнаружил себя лежащим головой на сыром столе в присмиревшем после урагана саду. Уже порядком сгустившиеся сумерки освещались необычайно яркой луной и миллиардами сверкающих звёзд. Брата Семёна давно и след простыл - скорее всего он забылся нервным сном после пережитого глубокого потрясения.
Погруженный в панихидное безмолвие дом, неприветливо встретил хозяина тёмными глазницами окон и закрытыми на щеколду дверьми. Препятственных помех попасть в помещение отныне для бесплотного Петра Ивановича не существовало, однако, желания воспользоваться этой недавно приобретённой особенностью у него не возникло - он отчего-то ощутил себя здесь запозднившимся гостем, которому пора бы уже и знать честь. Отпущенные на прощание три дня подходили к концу, всё недосказанное и недоделанное оказалось теперь уже в прошлом, так и оставшись навсегда недоделанным и недосказанным - задерживаться более не имело никакого смысла, и Пётр Иванович покорно уселся на щербатые ступеньки крыльца в ожидании дальнейшей своей участи.
Впав в абсолютную прострацию, он даже не заметил, как скрипнула заржавевшими петлями дверь и на крыльцо вышла измаявшаяся бессонницей Зоя Михеевна. Забеспокоившись, что ненароком может испугать жену, Пётр Иванович юрко сиганул в пахучий цветник, украдкой оттуда любуясь своей супругой. В свете луны пожилая женщина выглядела много моложе своих лет, распущенная коса белёсыми волнами спадала по длинной сорочке, делая похожей свою обладательницу на языческую богиню.
Прохаживаясь по палисаднику, Зоя Михеевна подошла к поросли высокой мальвы, в которой аккурат стоял её свежепреставившийся супруг. Привыкший за последние дни к своей незримости, Пётр Иванович особого подвоха не ожидал - тем сильней было его смятение, когда он ощутил на себе недоумённый взгляд жены.
- Петя! - только и смогла выдохнуть из себя оторопевшая Зоя Михеевна.
- Зоя...! только ты не пугайся, Христа ради! - встревожился старик, - я... попрощаться пришёл!
Женщина, казалось, впала в ступор, уставившись на мужа округленными от потрясения глазами. Пётр Иванович и сам был застигнут врасплох таким поворотом событий: внезапно разом позабылись все подходящие случаю слова, язык стал тяжёлым и неповоротливым, а мысли путанными и какими-то пустыми. В голове творилась невнятная каша, превращая речь старика в маловразумительный детский лепет, однако, огорошенная супруга прекрасно понимала его бессвязные попытки завести прощальный разговор.
- Зоюшка, спасибо тебе за всё - за любовь, за ласку, заботу, что ты дарила мне на протяжении всей моей жизни... Спасибо за детей и за внуков - я вас буду любить всегда! ...Кстати, у Лёшки через полгода сынок родится, Петенькой его молодые окрестят... - Пётр Иванович даже не удивился тому факту, что теперь он мог знать все события наперёд, кои суждено пережить его близким, это откровение он осознал совсем недавно, и пока ещё не решил, радоваться ли ему этому обстоятельству или всё же пока повременить.
- ...Я теперь всё-всё вижу, миленькая, - продолжал, вздыхая, старик, - и прошу вас только об одном: живите дружно, в согласии, а я за вас буду молиться! Семёна берегите, недолго ему ещё осталось, скоро и он за мной уйдёт... Обо мне не горюйте долго и не убивайтесь, мне хорошо, когда вам хорошо! Отпусти ты меня, Зоюшка, с лёгким сердцем, чтобы было и мне легко!...
Зоя Михеевна, пересиливая себя, старалась что есть мочи удержать вырывающийся из груди плач - она стиснула зубами ладонь, сотрясаясь в приступе беззвучного горя. Невыносимо больно было Петру Ивановичу видеть вновь и вновь страдающую жену, её заплаканные глаза рубили по-живому хлеще самого острого тесака, а слёзы буквально топили его в ледяном водовороте, но успокоить безутешную супругу он никак не мог - объятия и прикосновения его были бесплотными и абстрактными, а слова становились всё более тихими и неразличимыми.
Несмело пробивающийся сквозь июньскую темень только-только забрезживший рассвет обрисовал за спиной плачущей Зои Михеевны два силуэта. Пётр Иванович мгновенно узнал в них своих давно почивших родителей: отец начальственно поглядывал на сына из-под дремучих седых бровей, а молчаливая мать в покрытом голову газовом платочке беззубо улыбалась.
- Пришла пора тебе, Петя, отправляться в дорогу! Пробил твой час!- едва кивнув, сказал Иван Сергеевич. - На вот, оденься как положено! - протянул он сыну ту самую одежду, в которой его уложили в гроб заботливые родственники.
- Баааать! - по-детски насупился Пётр Иванович, разглядывая щеголеватый пиджак и под стать ему не менее пижонский галстук, - Как же я в этом буду ходить?
- А вот так и будешь, сынок! - подтрунивал Иван Сергеевич. - В чём похоронили тебя, в том теперь и останешься на веки вечные!
- Да за какие же такие грехи, Господи! - в сердцах воскрикнул Пётр Иванович, тщетно пытаясь справиться с галантерейной удавкой на своей шее.
Бесшумно подошедшая мать, по-прежнему беззубо улыбаясь, помогла сыну аккуратно повязать галстук, и теперь старик являл собой точную копию напомаженного франта, преданного вчерашним днём земле.
- Зойка бы твоя не рыдала так! - кивнул в сторону снохи Иван Сергеевич, - Мокро тебе будет и холодно, и костюм не поможет совсем! ...Ну да ничего-ничего, поплачет чуток, да утихомирится, так уж устроен человек! Дети, внуки, то да сё - некогда долго горевать, да и неправильно! Верно же гутарю, Елизавета Васильевна? - добродушно подмигнул Иван Сергеевич растянувшейся в ещё более широкой улыбке супруге.
- Прощай и прости, Зоюшка! Отпусти и не поминай лихом! - крикнул вслед уходящей жене Пётр Иванович, но Зоя Михеевна уже не слышала и не видела его, устало волоча ноги в сторону дома.
Родители поджидали старика у самой калитки, и тот, в последний раз окинув прощальным взглядом дом и поклонившись ему, поспешил в сторону матери и отца.
Заря с каждым мгновением всё ярче и ярче освещала спящую землю, постепенно поглощая силуэты трёх путников, бредущих навстречу восходящему солнцу, делая их всё более эфемерными и призрачными, через какое-то время и вовсе растворив их в туманной дымке рассветной прохлады, оплакивая студёной росой...