Музыка в высших своих проявлениях влечёт тебя на уровне более глубоком, чем она сама, и заставляет жить не только в её нотах, но и на её пространствах.

Импровизация в высших своих проявлениях помогает каждому захваченному музыкой познать цель более высокую, чем его личная, - и потому принять её, как свою.

И то и другое - явления экстраординарные.

Кит Джарретт

--.--.----

[...] и сколько здесь ты и нисколько я, и почему с тобой, а не с другими. Когда ты - моё я для бумаги, ей всё равно, что носить, даже если ты по сравнению с я - плюс одна буква, но я без тебя - минус це. Можно забыть о тебе, но тогда помнить себя - непозволительная роскошь, помнить тебя в себе, нас - один в другом - и ждать чего-то по очереди, притворившись, что ты - сегодняшний я, а я - вчерашний ты.

* выжжено (прим. ред.)

--.--.----

Зеркало - копировальная машина для лиц.

-.--.----

Тебе здесь часто вспоминается детство. Ты достаешь из памяти куски хлеба, засыхавшие у вас в хлебнице. (В какой?) Хлебниц было две: иногда хлебницей называли ту глиняную посудину, где лежал хлеб, иногда - деревянный ящик, в котором держали эту посудину. Поэтому точно сказать, что же было хлебницей, а что только играло её роль, нельзя. Но речь совсем не о хлебнице, а о хлебе (и о корках, которые играли его роль для птиц).

Когда хлеб засыхал, ты иногда забирался на табуретку и крошил корки в окно. Крошки падали на подоконник со стороны улицы, и со всех карнизов слетались голуби, да, слетались именно так, как все об этом знают, поэтому страшно о них писать. Голуби очень шумели, пух летел от них, как из перины, и тебе хотелось натянуть на птиц наволочку, потому что в пододеяльнике посерёдке дыра, в которую пух всё равно вылетел бы. И тебя не интересует, что слово посерёдке - просторечное: от употребления чистого языка дыра не исчезнет. (Проверено. СМ = Старайся, малыш!)

* По мнению Сальвадора, слова затем и существуют, чтобы сбивать с толку. (Пометка на полях.)

Если мама заставала тебя за этим занятием, она сердилась, потому что часть пуха залетала в форточку, потому что птицы грязные, потому что они переносят заразу, потому что они кушают на помойке (ничего, что всё время потому что). Тебе казалось, они клюют с подоконников. Но мама говорила, если тебе хочется покормить птиц, это хорошо, ты молодец, сходи на помойку и покроши им там на канализационный люк: он всегда тёплый, и снег на нём тает. Им будет приятно. Они скажут тебе: Спасибо.

Но они не сказали ни разу, хотя снега на люке и вправду не было, нисколько даже. Даже летом. Правда, летом на нем лежал слой пыли, но пыль тоже была тёплой и напоминала снег, кроме того, воробьи же любят купаться в пыли. И курицы любят. Пусть даже куры. Люди - и те любят.

Мама была права насчёт заразы. Но главное заключалось в другом: она хотела, чтобы ты покормил их там. А твоё там начиналось там, где у неё ещё здесь.

--.--.----

Время не тикает. Тикают часы.

--.--.----

У тебя было, по крайней мере, две женщины. И обе оставались девственницами до встречи с тобой. Но ты встретился девственником только с одной из них. Конечно, с первой. Тебе жаль: лучше бы со второй.

--.--.----

Подвесил рыбку из коробка к люстре за ниточку. Дунешь на неё - она и плавает.

--.--.----

Здешние не ходят в шкапах... шпаках... Шапках! - хотя зима, зима... Сегодня выпал снег. Много работы в офисе. Факсы домой не проходят часами, минутами, секундами. И словами. На улицах грузовики. Лопатые рабочими... Рабочие лопатами разбрасывают из них гальку: в полёте она похожа на воробьёв. Город покрыт ледяной корк-ой! - и, застыв, напоминает каток для обитателей картин Брейгеля.

Здесь, кстати, замечательная живопись: Караваджо, Тициан, и есть ещё на р - Рафаэль, Рембрандт, Рубенс.

--.--.----

Поправка к --.--.----: электронные часы тоже не тикают.

--.--.---- (?)

Ты представляешь себе память в виде ящика с небольшими отверстиями, через которые наблюдателю видно: внутри что-то есть, - но не удается разобрать, что именно. Крышка ящика намертво прибита гвоздями. Поэтому не можешь выудить из памяти целый фильм - только отдельные эпизоды в дырочку. Перфорация. Ты согласен, что память - сито, и это сито работает на впуск и заперто на выпуск, хотя сейчас все вокруг утверждают, что навыпуск моднее, кроме того, не так жарко. Не рискуешь приникнуть к отверстию: у тебя фобия, что кто-то выколет тебе глаз изнутри. Перфорация. Ты смотришь отстраненно, чтобы не так быстро стареть. Из дыр памяти выпариваются облачка фантазии. В одном из них ты заметил ту рыжеволосую женщину, вашу соседку, рыжеволосую соседку, ту женщину. Однажды она встретила тебя, когда ты гулял с собакой, и продекламировала:

Петя таксу повстречал и подумал: Хорошенькая собачка, только почему у нее такие крохотные кривые лапки? Такса Петю повстречала и подумала: Хороший мальчик, только почему у него такие отвратительные длинные ноги?

Она уверяла, что читала когда-то похожие стихи для детей. Эта дама была, несмотря на двузначный возраст(??), кокеткой и красила губки и рыжила волосы, подолгу насиживала скамейку в садике перед домом и вздыхала в сирень, а выдыхала, как и все, углекислый газ, который нейтрализовали тополя. Тополя тоже были старыми и доставали до твоего четвертого этажа, ты думал, специально, чтобы Солнце не бросало солнца в твою комнату: под стеклом жарко (это только кажется, что за стеклом, - на самом-то деле под), а если открыть - пух с тополей.

Ты сидел за столом, а под оргстеклом на столе лежали бумажки из нужного и не очень. И вторых было большинство, а те, кто остался в меньшинстве, не смели поднять восстание. Ты рассуждал, как монарх: Выкинуть их все к едрене фене!, но, как у монархов, всё твоё время входило в представительские расходы. Перфорация, перфорация...

Вдруг тебе позвонили в дверь и сказали, что эта женщина больна, что за ней приехала скорая, что надо отнести ее вниз на носилках с шестого этажа, что на скорой только один мужчина. Ты ответил здравствуйте, я помогу, я позвоню Сидоровым, они тоже помогут, если дома. Сидорова-старшего ты застал, в гостях у него был приятель, и потом возникли ещё два персонажа - Колян и В-черной-рубашке. И вы вместе вошли в комнату, где лежала Рыжилла, а в квартире стоял такой запах, как будто на самом деле свалился (или свалялся).

Ты никогда не бывал в комнате Рыжиллы (Жила да была в коммуналке...), и оказалось, что она просторная, но уютная. Как и в других комнатах, в ней было четыре стены. На одной висели ключи, кажется, от городов, но невозможно было сказать, от каких, - похоже, из песка. Другую и третью стену сплошь занавесили декоративными тарелками, а четвертую - кувшинами. И всё походило бы на колдовское логово, если бы не ветки тополей; солнце капало с них на подоконник, стекало на пол, образовывая лужицы, в которых хлюпали врачи. Медсестра и медбрат делали что-то с Рыжиллой, задавали ответы, а её вопросов ты не слышал, только голос, и он был обмотан тряпкой. А вы толпились у входа, рядом с книжным шкафом, где скучились Бальмонт, Цветаева, Блок, Набоков и ещё полно знаменитостей - все в коленкоре, но тесноты не было. Тут же бегала подруга Рыжиллы, потом подошла к тебе и прошептала, что Рыжилла была таким интересным человеком, много ездила, и вот - эти предметы. Ещё она любила рассказывать, и рассказывала интересно, а тогда уже и неважно что. И все глаголы стояли у Подруги в незавершённом виде прошедшего времени, а на лице выступал пот, и одна капля бежала по носу. Выяснилось, что это её за два месяца так скрутило перфорация и ты заметил, что сирень только зацветает, значит, это уже в прошлом году Рыжилла сидела в садике, а тебе-то и невдомёк, как давно. И стало жаль, что она выдыхает углекислый газ, хотя сирень не вдыхает.

Ты замялся, Подруга замаялась, вытерла пот со лба и пыль со шкафа, под Рыжиллу подмялась простыня, но тогда ты этого ещё не видел: просто заглянул сейчас не в то отверстие, спутал последовательность.

Дальше всё шло быстро: медбрат позвал всех к постели, сказал, чтобы поднимали и клали на носилки. Носилки были мягкие: кусок синей ткани с ручками. В-черной-рубашке и Сидоров подняли Рыжиллу подмышки, Подруга поддержала под талию, а вы с Коляном - за ноги. Ты смотрел на эти ноги, петя таксу повстречал, только почему такие, в желтизну, истощавшие, такса петю повстречала, только почему остались коленки да щиколотки и педикюр - кое-где. И тебе стало не по тебе и не по себе, и вообще никак. Тогда только ты заметил, что Рыжилла седая, и вся рыжина слезла, а осталась только ржавчина, зато она - повсюду, даже на деревянных кувшинах и тарелках. На полу краснела лужица кровки, и смотрелась она подозрительно неживой, смешиваясь с солнечными.

Потом вынесли Рыжиллу (даже если и не так, пусть) на лестничную площадку и понесли вниз. В подъезде стало темно и прохладно, а на улице - жара. И светло слишком: когда клали на выдвижной столик, чтобы втащить в машину, ты разглядел торчавший из вены на кисти руки огрызок чего-то, помазанный зелёнкой, и догадался, что это для инъекций. Вокруг снова запеклась кровь: ее было мало, и от этого делалось ещё больше никак, а в голове вертелось: если у блондинок кровь красная, у брюнеток - красная, то у рыжих (молотком) какая?! какая?! какая?! - и что она не рыжая, а седая, и вот кто-то сказал ей: Потерпите ещё чуть-чуть. Вернётесь своими ногами. Лифт к тому времени починят.

Но такого времени не было. Её увезли, а Подруга поехала в больницу своим ходом: в скорую не взяли. Запах сирени остался, хотя его всюду пускают. Без документов.

--.--.----

Сегодня ты ел бананы. Семь штук подряд. Тебе было интересно, сколько ты сможешь съесть бананов. Подряд. Оказалось, семь. (Тебя не смущает, что козлят тоже было семеро, а имен - только три: Алюль, Булюль, Хиштаки Саританур...) Мария утверждает, что от бананов там образуется такая пробка. Ты не был уверен, что у тебя образуется такая пробка. Ты надеялся, что такой уж точно не образуется и лесорубы не придут.

--.--.----

Не знаю, к чему эта игра. Ты не раскрываешь мне, игра ли это или?.. Т ы с к р ы в а е ш ь с я з а р а з р е ж е н н ы м и с л о г а м и. Я не верю тебе, но тебе и не нужно, чтобы я тебе верил. Потому что знаешь: пока ещё ты - это я сам для личного пользования. Мне нужен один я для личного пользования: чтобы отдать его Марии, собирать и разбирать, как детский конструктор. Ты любишь, когда в тебя играют.

--.--.----

У тебя четыре семьи соседей - две по бокам, одна над головой - вместо неба, и одна под ногами - вместо пола, а заодно и возраста. Ты слышишь их голоса вечерами, когда засыпаешь. Или ты проживаешь свои вечера их голосами, когда уже лёг в постель. Всё оттого, что стены плохие. Зато хорошая акустика, а кустики прямо под балконом, но цветут они не сейчас. Тебе всё равно. Эти не слышат тебя и не могут услышать. Ты один и не издаешь звуков. А постель, в общем-то, мягкая.

--.--.----

На любой день найдётся джазовая композиция. Я подбираю темы к дням и сортирую дни по темам - импровизирую.

--.--.----

Вчера в бюро праздновали Рождество. Праздновали все отделы вокруг, и люди ходили нарядно одетыми и чокались бокалами и вообще и пили шампанское и улыбались и преследовали друг друга улыбками и звуком шагов и шорохом выглаженных платьев и слепыми галстуками без запятых. Твой отдел ничего не праздновал, вы сидели за компьютерами, каждый за своим (ой ли?), у вас богатая фирма, у каждого (со)временное рабочее место. В обеденный перерыв, около двух часов, ты посмотрел в окно и в энный раз увидел тот же посеченный антеннами горизонт, ослепший от стекольных бликов вашего здания. Вы ничего не праздновали, так, зднавали немножко, потому что по-настоящему будете завтра. Вы все пойдете в ресторан, тот, что в башне напротив твоего окна, похожей на телевизионную. Её шпиль будто уже в космосе, словно бы эндшпиль, хотя Сальвадор прав: на кой человечеству космос, если вечности всё равно не дано?.. Но башня по-прежнему тонкая с утолщением посредине (или посерёдке?), как карандаш, готовящийся родить ластик. Тебе очень неприятно думать, что ты тоже будешь внутри этого карандаша, но отказаться нельзя - ластик.

--.--.----

По утрам ну никакого аппетита!.. Завтрак отдал бы врагу. Нет, ты ещё не солдат. Рано.

--.--.----

В соседнем отделе ту женщину, что громко смеется, зовут Мюриэлла. Но ты по-прежнему не познакомился с ней, вы только произносите в коридоре Hallo!, словно давно знакомы, хотя никто не представлял вас, а сами вы недостаточно смелы или взаимно тоскливы. Это странно: тебе очень нравится ее голос, хотя ты не знаешь ее, она намного старше тебя, но звучит очень молодо и как-то отчаянно [неразборчиво]. Иногда ты уверен, что это хорошо - то, что вы официальны: так больше похоже на мечту. Только вы можете разрушить эту мечту, и только когда познакомитесь, но для этого необходим знак, а вы оба достаточно робки и заняты работой, чтобы его не подать. Вы не нужны друг другу, но создаете пространство. Ты говоришь Hallo! ее голосу, а она - твоей незрелости. (Она вспоминает о тебе, когда кожурит зелёные яблоки.) Ей кажется удивительным, что ты так хорошо говоришь по-французски.

--.--.----

Каждый день получаешь письма, и на тебя нападает письмота. Тебе письмотно выграфовывают (хотя дойдёт, возможно, и до герцога) о том, как у них дела. (Ты давно знаешь, как у них дела: всё как-то Changeless, по Джарретту, и контрабас Чарли Мингуса с альбома New Tijuana Moods в их повседневности отчего-то не звучит.) Ты очень рад, что ничего не меняется, иначе надо приспосабливаться, даже в некоторых случаях приспособляться, а тогда становишься нехорошим (что же это за часть речи?.. un article russe...), которое слышится в этом глаголе. Тебе не хочется быть нехорошим этим (ну, этим...), хотя твоего имени не жалко: миллионы других названы точно так же. (Ты даже с радостью выкинул бы из него половину букв.) И ещё миллионы - так не названы.

* Без перемен. (англ. - прим. ред.)

* Новые веяния в Тихуане. (англ. - прим. ред.)

* русский артикль (фр. - прим. ред.)

Когда ты пропиваешь вечера чаем, иногда с лимоном, порой с молоком, а часто вовсе не чаем, а ромашкой или вербеной, - вечерами ты выбираешь себе имя из всех тех, что знаешь. Если вспоминаешь новые имена, записываешь их на листок бумаги. Все имена, что ты помнишь, записаны на этом листке. Тебе не нравится ни одно имя. (Ваня Сидоров.) Ни два. (Федерико Гарсия Лорка.) Ни даже три. (Отто Эдуард Леопольд фон Бисмарк). Наверное, кто-то мог бы счесть это бесстыдством, другие - лукавством. Но тебе просто скучно пить чай, даже если иногда с лимоном, молоком, - даже когда вовсе не чай, а вербена или ромашка.

--.--.----

Свобода - высшая степень беспокойства.

--.--.----

...На перекрестке к тебе подошла нищая. На её перекошенном лице правое нижнее веко оттопыривалось вниз, точно губа, розовея на старой белесой коже. Глаза глядели в разные стороны, а позвоночник кривлялся в те, куда глаза не смотрели, будто стесняясь. Ветер трепал седые патлы, одежда её была скорее не одеждой, а сарафаном, да и то с натяжкой - посредине, в районе пояса. Нищая морщинила ладонь лодочкой, бормоча что-то, и эта невнятность подтверждала, что она говорит то, о чем ты догадываешься. Но тебя это уже не трогало, хотя и не раздражало. А может быть, и трогало, но на этой улице слишком много перекрестков.

Ты проскочил мимо, потом прошёл шагов десять, но уже прямо, потом ещё шагов пять вдоль машины, припаркованной вплотную к стене дома, и подумал: А вдруг это был Бог?.. И тебе стало нехорошо. Ты переиграл всю ситуацию, прокрутив кассету с записью сегодня обратно (сегодня - обратно, сегодня - обратно, вчера - вперед, сегодня, да, вот здесь - тема звучала в точности как Stopstart Ли Моргана, твоего любимого джазового трубача), прокрутил кассету до того момента, когда ещё не встретил нищую:

Я иду по улице. Прохожу булочную, где проявляют пленки Кодак, рыбный, где на витрине кексы, молочный, в котором превосходная мясная секция, и сворачиваю за угол. Из кафе вываливаются три поросёнка, садятся в Мерс. Отъезжая, чуть не сбивают велосипедиста. А вот перекресток. Всё как прежде: дети катаются на скейтах по мостовой, девушка пытается оторвать трубку телефон-автомата, проглотившего карточку. Только теперь к тебе подходит не нищая, а нищий. От него скверно пахнет. Его лицо даже не перекошено: и так страшно. И так. И так тоже. Он не бритый, но и не бородатый: очевидно, им таким не хватает кальция. Ты решаешь, что он бомж, потому что у них вместо прописки - этот запах, который не хочется проверять, а они всё равно предъявляют. И тут же говоришь себе, что так думать плохо, будто ты сам одновременно папа и первоклашка-октябрёнок.

Тем временем бомж протянул руку и забормотал что-то, ты никак не мог разобрать, и придумать не мог: что здесь придумаешь, если он хочет денег, а у тебя они есть?..

Ты вспомнил, что это, возможно, Бог, перед тобой, прямо здесь, сейчас и неотвратимо. Что один раз ты уже прошёл мимо. Ты дал ему несколько монет из белого и желтого металла. И только потом прошёл мимо, даже не поинтересовавшись, что он здесь планирует, и когда всё это кончится, и что потом начнётся, - какое-нибудь другое это или уже то. После чего ты протиснулся между машиной и стеной дома, возле которого она была запаркована, и вдруг тебе пришло в голову: А что, если это был не Бог?.. И тебе стало хорошо, но нынешнее хорошо оказалось по шкале Рихтера слабее, чем то прежнее нехорошо, и это было скверно.

Тогда ты решил отмотать кассету назад ещё раз до момента, когда завязывал дома шнурки, и поехать к метро на машине по параллельному переулку, где поменьше перекрестков, зато почаще пере...?..

--.--.----

Здесь не с кем играть, кроме тебя. А я не люблю конструктор.

--.--.----

Каждый день ты получаешь письма. Но они написаны не на бумаге. Они приходят тебе в компьютер по ...ной почте. Ты читаешь их, отправляешь в ответ собственные письма, не зная, как (что?). Не можешь себе представить, как все происходит (или даже функционирует), потому что не силен в естественных науках, в физике, математике и технике. Ты полагаешь, что вообще слаб: стараешься не встречаться с Мюриэллой уже целых два дня. Заметил, что ее голос перестал напоминать густой сироп, и больше не вслушиваешься в ноты его кипения. Может, ты порвал его струны. Скорее, вкус сиропа набил оскомину. Ты закрываешь дверь, чтобы не пробовать его и отвыкнуть, а затем привыкнуть вновь.

Жизнь не источник новых ощущений, но, по крайней мере, стакан.

* выжжено (прим. ред.)

--.--.----

Углы дверей слишком острые! А должны быть прямыми!!

--.--.----

Друзья прислали тебе витамин С. Из дома. Как будто здесь нельзя купить витамин С, сказала гостившая у тебя Мария. Вот-вот, поддакнул ты, как будто мне нужен здесь витамин С. Но поставил баночку на стол. Эта баночка - единственный предмет, где есть надписи на твоем языке (дневник не в счёт). Скрытничая, ты не называешь язык по имени.

Ты не взял из дома никаких книг, тебе не нужны книги, которые ты мог прочитать там. Ты существуешь здесь и не хочешь думать о там и о том, что там осталось и могло бы быть и не случилось. Ты зажигаешь свечу, которую Мария привезла тебе в прошлый выходной, и смотришь на пламя. С его помощью ты можешь выжечь (и сразу же сжечь!) любую букву на любом языке. Если выключить свет, этот огонь становится однооким в твоей квартире.

Ты закрываешь глаза, перемешиваешь пачку написанных страниц и вытаскиваешь один лист, поднимаешь его над разбросанной бумагой, держа двумя пальцами. Он кажется особенно жалким; ты не можешь прочитать черные чернила и все равно не хочешь, даже в последний раз, перед тем, как спалить его на свече.

На столе нет клеенки. Ты бросаешь горящий лист на тарелку, из которой каждый день ешь, и кухня освещается сумрачными всполохами, будто отблесками пожара в раю. Огонь быстро сжирает сухую плотную бумагу. Тогда пламя свечи кажется ничтожным, и ты затаптываешь его пальцами, поплевав на подушечки. Твоя слюна шипит, налипая на тлеющий фитиль. Пахнет дымом и копчёностями.

На светло-сером глянце твоей тарелки выкрутасятся японские иероглифы. Что, если это кусочек сутры? - крутится в башке. Ты не умеешь их прочитать, но уверен, что они не китайские. Вспоминаешь горячее китайское вино в науглушном ресторанчике. Тарелка тоже еще горячая, но опять же не китайская. К бабке не ходить, получилось по-японски.

В темноте ты собираешь листы (листья?) в пачку наугад и пачкаешь их копотью. Вдруг сложится сюжет?.. Иногда по утрам ты заглядываешь в них, пытаешься вспомнить, когда что происходило, какой день ты описывал - вместо даты ставишь прочерки, разделенные точками (по два прочерка на день и месяц и по четыре на год, обязательно по четыре: тебе кажется, ты вытягиваешь время), - но еще ни разу не удалось. Такая плохая память! - а ведь иногда ты запоминаешь немецкую идиому со слуха. Иной раз тебе самому неясно, почему на бумагу просилось приколотое стержнем(?) слово. Тогда ты ставишь после него вопросительный знак в скобках, чтобы не забыть (о чём?).

--.--.----

...и еще - что ей, возможно, всё равно, что ты - что я, что я - что ты, хотя и мне уже подчас сложно определить, не стал ли я тобой, а ты - мною, по старой памяти или новым впечатлениям. И кем я был прежде, если не тобой, и кем бы стал ты, если не мной сейчас, и что такое мы вместе, вместе с тобой: второе я, иное ты?..

--.--.----

Приучиться самоиграть. К примеру, читать.

--.--.----

Ты повесил тарелку с иероглифами на стену - до той поры, когда расцветёт сакура.

* Есть можно из чего угодно. (Пометка на полях.)

--.--.----

Ты стал есть (а возможно, есть и стал) витамин С по три витаминки утром. Сейчас, говорят, зима. Вдруг ты заболеешь, и придется лежать в этой квартире днем?.. Ты не боишься ее ночью, потому что не видишь и не знаешь, что вместо слева, что вместо справа, низа и верха. (Хотя точно уверен, что существуешь.) Только раздвигаешь сначала шторы, потом занавески, и видишь большой, во всю стену, экран. Тогда можно прильнуть через стекло к улице, прильнуть, лежа на кровати, одними глазами, и уснуть, бродя по городу, как квас во внутренней(?) банке.

А те, кто в это время снаружи, посмотрят фильм с твоим участием.

--.--.----

...и тогда, по вечерам, когда ты садишься написать эти несколько строчек, в страхе, что надо писать больше, чем ты сжигаешь, иначе настанет ночь, когда нечего будет жечь, - это уже совсем плохо, по-настоящему отвратно: когда всё пепел, бархатистый пепел, мягкий и теплый, как память о женщине, близкой вчера...

--.--.----

Получил скрепки из коробка и теперь скрепляю всё подряд.

--.--.----

...а когда сосешь их, они сначала сладкие, но через минуту уже кислые. Для разнообразия ты то глотаешь сразу и запиваешь водой, то медленно растворяешь их во рту, хотя Мария утверждает, что это нехорошо, только не может объяснить почему. Она очень славная, твоя Мария, но нечасто приезжает: у нее тоже полно дел, и она живет так редко... Поэтому вы видитесь так, как не рекомендуют врачи. Может, это помогает вам не привыкнуть друг к другу чересчур, как ты привык к сиропу Мюриэллы. Всякий раз, что ты встречаешь Марию на вокзале, она странно зажата и стесняется обнять тебя, и целует очень скупо, только внешней частью губ, часто просто в щеку, но даже если в губы - ты чувствуешь, какие они сухие, ее губы, и твердые и узкие, будто смёрзшаяся щёлка почтового ящика.

Ты не хочешь ее спрашивать, почему так. Ты знаешь, что она отвыкает от тебя и каждый раз встречается с новым мужчиной. А ты каждый раз встречаешь другую женщину. Ты стоишь под козырьком вокзала (тебе кажется, все взяли под этот козырёк) и смотришь на табло, где бегают электронные змейки цифр. Шуршат афишки, звякают монеты на блюдечках в магазинчиках, и угодливые продавщицы шоколадными медальками заглядывают в лицо каждому, кто рискнул подойти слишком близко. Ты ждешь ее и никогда не знаешь, приедет ли она или какая-то другая, хотя всегда приезжает другая, а тебе так хотелось бы увидеть ее.

Часто думаешь, что вот, сейчас ровный голос объявит прибытие этого поезда, монотонный голос, которому нет дела до того, приехала Мария или нет. (Хотя ты мог бы уже давным-давно познакомиться с Мюриэллой - но это не выход.) Она не приедет, ты пойдешь вдоль состава, заглядывая в окна, но не увидишь ее ни в одном, дойдешь до последнего вагона, потом обратно. И твои предложения лишатся восклицательных знаков. Ты посмотришь на пути, которые здесь, в городе, не могут убежать ни в даль, ни вдаль. Будешь стоять и водить взглядом по рельсам, железным и вытянутым в линию, как тогда. А потом, продрогнув, пойдешь в метро, найдешь вагон, такой же одинаковый, как остальные, может, тот самый, в котором Филипп играл на саксофоне вечером, когда вы возвращались именно оттуда, где он исполнил Over the Rainbow, и сквозь завесу из дыма и покачнувшихся макияжей незнакомые голоса кричали Bravo! Bravo!, и потом, когда все кончилось, вас угощали, и вы возвращались едва живые, переполненные едой и пивным счастьем, и он достал сакс и прислонился к поручню посреди вагона и блюзовал что было сил, всхлипывал, а взрывы его инструмента оглушали пассажиров и бросали в воронки звука и ещё, ещё, ещё...

Но Мария приезжает. Она приезжает со странным упорством, хотя этот тренированный индифферентный голос никогда не объявляет о ней; она выходит из вагона и идет по платформе, чуть в отдалении от других пассажиров, чтобы первой увидеть тебя со стороны, посмотреть, как ты ищешь ее, разглядеть твое лицо за секунду до того, как ты высмотришь ее в толпе по цвету рюкзака. И вы снова встречаетесь, как в мелодраме (Ах, сколько их уже было, таких встреч!) - ты обнимаешь ее, пока она недоверчиво входит к тебе (только дураки думают, что всё наоборот), ты целуешь ее, берешь у нее сумку, оставляешь маленький рюкзак (а то как найдёшь?..), чтобы ее не замучила совесть, что незнакомый мужчина слишком уж помогает ей. И вы идете в метро, ты не останавливаешься, чтобы взглянуть на рельсы, только шпалы мелькают где-то с боков, - ты понимаешь, что ты не поезд, всё что угодно, только не поезд, а это уже что-то - знать, не что ты, - но перрон короткий, когда идешь по нему вдвоем, мы не так уж замерзли, правда, а вот и поезд, это наш вагон, может, тот самый, где Филипп...

--.--.----

Время - незримое пространство.

Пространство - осязаемое время.

--.--.----

Как хочешь, но я ревную ее к тебе: она гладит тебя по голове, когда разговаривает со мной (не смейся, что пишу о тебе, как о ребёнке!), я слышу ее слова твоими ушами, а ты стискиваешь зубы и ее грудь, и твои ладони чашками, и всё это длится, длится, а я до сих пор не знаю тебя, не знаю, о чём ты... Ты так осязаем... Я хочу тебя... прочесть.

--.--.---- (?)

...тогда, чтобы просто расслабиться и забыть день, который прошел, ты принимаешь ванну. Здесь сильный напор, не то, что дома, и ванна набирается за несколько минут, а ты в это время стоишь рядом (в одиночку сложно подолгу стоять колонной) и жжешь спички: любишь запах дыма в квартире. Мария не любит запаха дыма в квартире, она говорит, что дым щиплет глаза, но так бывает только тогда, когда его слишком много. Коза тоже щиплет траву, если её много. Нельзя сжечь так много спичек. Филипп как-то сказал, что это может быть опасно, но ты так не думаешь: в ванне вода: это твоя пожарная ванна.

Ты воображаешь, что спички сделаны из громадных, прямых и светлых сосен, лежат в небывалых размеров коробке, а ты стоишь на берегу озера, как тот зеленявый гигант из какого-то навязчивого рекламного ролика. Стоишь и жжешь стволы, и тушишь в озере, а когда сожжешь их все, уходишь к себе - туда, где нет телекамер.

Иногда выключаешь свет во всей квартире и приходишь в ванную, где хлещет вода. Это очень страшно - когда в темной квартире слышен громкий стук воды. Он кажется даже еще громче, чем на самом деле. Струя хлещет из крана, и ты не можешь поверить, что она падает в ванну. Тебе вечно чудится, будто она заливает квартиру, твои ноги хлюпают в домашних сандалиях, ты шлепаешь по воде, которая поднимается всё выше, бежишь к окну, распахиваешь его, но сразу же понимаешь, что лучше раскрыть балконную дверь: тогда вода выльется на улицу, сейчас самое время, дожди идут редко, прохожие машут тебе шляпами, а ветер раскачивает антенны домов вокруг, балуется ими, словно плюмажем какого-нибудь герцога.

Потом возвращаешься в ванную. Зажигаешь еще одну спичку и быстро перекрываешь кран: ванна наполнилась, а вода с постиранных только что рубашек закапала весь пол. Ты вытираешь пол ковриком для ног, который тоже потом надо стирать, - но стирального порошка у тебя достаточно.

--.--.----

Получил в подарок три магнита - тоже из коробков.

--.--.---- (?)

...Помнишь ту собаку, которая жила у вас однажды? Помнишь то однажды, в котором у вас жила собака? Ты не забыл, сколько лет тебе было, и сколько раз вы гуляли в день, и сколько дней в году её выводил ты, а сколько - отец и и и и и?

Ты сохранил имя вместо воспоминаний - ТОТО, ты можешь произнести его, теперь, когда он уже давно не живет с вами: переехал туда, где хватает собачьих площадок и можно лаять, но не хочется, хотя, должно быть, есть на кого. Тебе остались две буквы, повторяя которые, можно получить слово из двух слогов, а потом разбирать и собирать его (хотя это и не конструктор) и получать то два указательных местоимения - то То, то То. Ты пишешь его имя на клочках бумаги, которых у тебя полно, будто ты пережил великий блеф и призван его зафиксировать.

Тото, - пишешь ты, - Тото, Тото. И не то, чтобы ждешь чего-то, но и не то, чтобы ни на что не надеешься. Ты убеждаешь себя: если пришедшее в голову имя можно материализовать, это даёт шанс его обладателю. Но ты не знаешь, какой это шанс и захочет ли кто-то им воспользоваться. Просто пишешь имя на обрывках рабочих черновиков и наблюдаешь, как прошлое покрывает настоящий шрифт невзаправдашней вязью чернил, настигает его, и тут тебе начинает казаться, что это было будущее, просто ты его предугадал. Возможно, ты даже не сильно заблуждаешься: у них похожие физиономии.

Ты представляешь себе, что не гулял с ним в будущем, но можешь изменить его.

Ты вздрогнул?.. К тебе вернулся этот сон, где Тото не слушался тебя на прогулке, и ты взял тонкие провода из телефонного шнура и хлестал его, хлестал, а он скулил, и тебе становилось так страшно, что ты просыпался в холодном поту и только потом понимал, что в слезах, а Тото давно нет, французские бульдоги столько не живут, успокойся, как это удобно, когда нет, только спать спокойно не получается, всё оттого, что виноват, вспоминаешь, рефлексируешь, тебе не всё равно и мокро, а когда всё равно - холодно.

Ты думаешь, что Тото был, а его болезни не было, и смерти не было, потому что тебе тогда только стукнуло одиннадцать лет, зато очень больно, хотя и не так, как твоему отцу, который плакал и ревел, и, когда ревел, ему становилось легче. Мама говорила, он по своей матери так не плакал. И таким пьяным его никогда не видели, никогда не увидят больше - так сейчас кажется.

Ты тогда ловил рыбу на пруду, помнишь?.. Это была верхоплавка, которую некуда девать: она такая маленькая, что ни пожарить, ни отварить, - но она клевала, и вы с приятелем нанизывали ее на ивовые прутики в то время, как к Тото пришел ветеринар и сделал укол, который не лечит, но облегчает, хотя и не жизнь. Когда вы вернулись с рыбалки, его уже закопали: хоронят только людей, а всех остальных тварей зарывают в землю без памятников.

Дальше всё клочками, клочками, клочками - как бумажными, а между ними - огрызки пространства без косточек, сентиментальный дубок над сложенными кучкой камнями, (когда-то булыжник казался тебе большим...), то, как дуб пластался внизу между сосен, как вы с отцом уже через много лет расчищали ему свет: сосен много, а дубков - почти один.

Только однажды проговорилась бабушка, что Тото застрелили, а ты-то думал, укол, укол, и это был укол тебе. В присутствии отца. Ты пытался сделать вид, и сделал. Старался не показать и, возможно, не показал. Для этого надо было ничего не говорить, ни о чем не спрашивать. Просто пойти и посмотреть фильм про то, как всё было.

Ты пошел на камни, которые отец сложил над тем местом. Сел рядом, увидел, как Тото принесли сюда на тряпке. Как позвали лесника. Как отец погладил Тото по голове с белой проточкой над носом. Как все ушли и услышали выстрел. Ты долго вспоминал, слышал ли этот выстрел, когда ловил верхоплавку. Ты был уверен, что слышал, но вспомнить не мог. Перфорация... И забыть тоже. Предметы... Возможно, потому, что Тото лежал под твоей кроватью, когда тебя принесли из роддома, а может, оттого, что он из-за тебя погрызся однажды с огромной московской сторожевой. Но скорее всего потому, что ты ничего на самом деле не помнил: всё тебе рассказали потом, когда сейчас кончилось и о нем можно подумать.

Вся твоя горечь, все слёзы и бестолковщина вдруг выпрыгнули откуда ни возьмись и грызлись с банальностью на ее территории, с её численным преимуществом.

Тогда ты хотел броситься на лесника с кулаками, измордовать в кровь, заорать, залезть на дерево, спрыгнуть вниз, потом биться головой о ствол молотком, молотком - так, чтобы грубая коричневая кора отлетала, осыпалась, но не кружилась, как листья, утомленные летом и вдохновляющие великих поэтов.

Ты знал, что глупо, только не понимал что. Может, чужое будущее. Да и времени для твоих прихотей не осталось, а для стыда - сколько угодно: лесник давно помер, а дубок еще не настолько вырос.

(...Так, импровизации, Meditations, по Колтрейну - альбом 1965 года...)

* Медитации (англ. - прим. ред.)

--.--.----

В век сырости надо быть нержавеющим человеком.

--.--.----

После работы занимаешься языками, что-нибудь читаешь. Когда глаза (и язык) устают, немного расслабляешься, пьешь чай с молоком, две чашки по пол-литра, это много: Мария советует тебе больше пить, ее доктор рекомендует выпивать ежедневно по два литра жидкости. Ты пьешь одну чашку утром, перед работой, и две после, вечером. Плюс ещё что-нибудь в течение дня. Сегодня ты добавил лимонного сока в чай с молоком - молоко свернулось и плавало в заварке ничтожными жгутиками.

Ты смотришь иногда телевизор: все говорят, это полезно для языка. Тебе тоже так кажется, хотя, если верить Марлиз, радио лучше: требует большей концентрации внимания. Ты склонен верить Марлиз, для своего возраста она хорошо сохранилась, но телевизор смотреть интереснее, у тебя всё равно нет радио. Она даже хотела одолжить тебе приемник, но ты не согласился: по-моему, это было бы слишком нагло с твоей стороны - взять приёмник у преподавательницы.

Да и потом, не можешь же ты, в самом деле, еще и радио слушать: во-первых, все хорошие передачи слишком рано утром, а во-вторых, по радио не видно лиц. Тебе кажется, совсем уж тупо слушать слова, вылетающие из маленького ящичка - еще глупее, чем смотреть мелькающие телевизионные картинки.

На днях видел в столовой галстучного(?) молодого человека, который ел и читал параллельно. У него была громадная пачка свежих газет и два журнала. Он пролистывал все подряд, не глядя в тарелку. Иногда его вилка звенела по пустому месту, на котором не лежало пищи. Но он все равно подносил ее ко рту, хватал воображаемый кусок и жевал, жевал его перед тем, как проглотить. Его глазные яблоки за люками очков были словно выпученные глаза рыбы в аквариуме, ты помнишь этот аквариум в Париже, и рыбу, такую медленную, - она открывала и закрывала рот, пуская пузыри. Нарядная рыба точно такого же желтого цвета, по всему видно, ручная работа, дорогой, шёлковый, и темно-зеленые маленькие ромбики по всей площади на равном расстоянии друг от друга...

Закончив читать, человек сложил газеты в стопку и поднял с колен салфетку, промокнул рот, свернул ее и бросил рядом на стол, а сам допил апельсиновый сок, сунул газеты под мышку, взял свой объеденный поднос и ушел. Тогда тебе пришло в голову, что он выбирал апельсиновый сок под свой Kravatte, потому что еще за день до этого ты видел его с морковным соком в темно-оранжевом слепом галстуке без запятых.

* галстук (нем. - прим. ред.)

--.--.----

Туда же, где висит рыбка, подвесил синенькое глиняное сердечко. Дунешь на рыбку - сердечко и плавает.

--.--.----

На днях ты хотел сжечь лист по-новому, как еще никогда не сжигал. У тебя на столе стоит двухколенная лампа и на ней - три магнита. Магнитами ты прикрепляешь к лампе листки с немецкими словами, читаешь их за завтраком и ужином, а обедаешь на работе. И вот недавно ты снял их, зажег свечу, выключил свет, перемешал хорошенько все листы дневника, вынул один и прикрепил к лампе магнитом, как обычно делаешь это с твоим маленьким словарем. Потом ты медленно пододвигал свечу к листу. Он слегка колыхался над теплым воздухом. Ты вспоминал камеру пыток в подземелье исторического музея в Братиславе, и у тебя в ушах звучала одна фраза, ты не помнил, из какого фильма, может, из Робин Гуда: Сейчас мы поджарим ему пятки.... Скоро тебе стало совсем страшно, ты оглянулся, прижал ствол лампы к земле стола, она зашипела...

Кора лампы немного обгорела, но это ничего, ты возьмешь на работе фломастер и подмалюешь. Черный маркер. Это, правда, пустяк. Ты просто забываешь захватить маркер, постоянно забываешь. Наверно, стоило записать.

--.--.----

Раньше, когда тебе было шестнадцать, или еще раньше, но тогда, когда у тебя уже были собственные часы, когда я был большим, ты знал страшно надежное средство против забывчивости. Ты говорил себе, что надо сделать, и поворачивал часы с лицевой стороны руки на внутреннюю. Когда бы ты ни взглянул на циферблат, желание всплывало в памяти.

Сегодня этот способ перестал быть надежным. Ты должен помнить о слишком многих вещах, и одни лишь повернутые на другой бок часы уже ни о чем не говорят. Несколько раз ты пробовал запомнить то, что надо сделать, но всегда забывал. Конечно, это значит лишь, что забытое было не таким уж важным. Но как убедить в этом других?

Как дать им понять, что память больше не подчиняется перевернутому циферблату?..

--.--.----

Крепость из сливочного масла тает в раковине под струёй горячей воды...

Очень трагичная игра...

--.--.----

Ты сидишь на лужайке в свои пять(?) рядом с насыпанной для тебя горкой песка и выстукиваешь из вёдрышек желтые куличи, которые по цвету напоминают пасхальные изнутри. Благодаря возрасту, весь мир для тебя - у черта на куличках; эти куличики ты лепишь сам - и напоминаешь тем бесёнка. Ты пытаешься залезть в свою пятилетнюю шкуру и для этого примеряешь оставшиеся в памяти предметы, расставляешь их по пустым помещениям, в которых пылятся тряпки, столовые приборы и реки.

Кажется, в этой комнате сидишь ты в пять лет, в той - в шесть, а вот здесь - в три годика, и это всё ты, вплоть до плода, до бесконечно малой, зачаточной величины. Ты обставился предметами интерьера, или, вернее, они обставили тебя, проповедуя более активную позицию, а твой экстерьер делает тебя похожим на нечто отсиженное. И в этом экстерьере ты мнишь себя экс-чемпионом чего-то иного, только не можешь придумать чего: сразу же перестанешь в это верить. Твои складские помещения забиты куличами, и ты вторгаешься на территорию родителей: они тоже вспоминают тебя строющим куличи. Надо только спросить: А помнишь?.. И они предоставят тебе сколько угодно пустых складов, кожистых и глубинных - и всё ебзвозмездно: им ясно, что на орбитах вокруг вас - одни и те же предметы, и кто-то должен их хранить.

Пусть. Ты согласен на ебзвозмездие.

А пока сидишь на полянке, и тебе пять, а время - десять, но суммировать вас не представляется возможным. Остается одно: сократить тебя, поэтому-то сейчас тебе уже двадцать пять. Откуда ты взялся на полянке?..

Точно: вы отдыхали на даче у знакомых твоей бабушки, Тётимаши и Дядимиши, и ещё у них была собака, названная по имени греческого императора, и хозяйство, но никакого не имени никакой не революции. Хозяйство стояло на четырёх коровах и отнюдь не четырёх курах, поэтому фундамент выглядел устойчиво: китов-то ведь не наблюдалось, а коровы не ныряют. И ты укреплял всю структуру куличами, по мере возможности. Ещё тебе нравилось, как Дядямиша выдёргивал из стога сена петухом небольшие пучки и давал коровам, чтобы они давали мму-у-у и молоко (любопытно, что и то и другое на м). А куры, видно, завидовали, квохча: петух был из железа и с большим потенциалом. Дядямиша дал тебе попробовать вытянуть из стога пучок, но ты не осилил, и тогда Дядямиша сказал, что ещё получится, а ты попросил потрогать его бицепс, и он напряг его для тебя, пообещав, что у тебя тоже будет такой.

А ещё через несколько условных единиц Дядямиша умер от сердца, сказала бабушка так, будто бы это такая болезнь - сердце - условно. К тому моменту тебе было уже целых шесть(?); ты сидел в зеленовато-желтом кресле и давился слезинками, напоминающими тебе теперь шарики валидола, и размером отнюдь не с горошину. Ты впервые пытался думать о смерти. Не с горошину. Тебе казалось, что Умер - это фамилия: так часто она стояла после имени Дядямиша Умер, умер, умер. Ты помнишь, каким предательски мягким было кресло, и неудобным, и неходовым на твоем складе, и не и не, поэтому да, да, выкинул его вон, вонь, прочь. Но его выворачивающая поролонность осталась: тебе не удалось за неё ухватиться, сбагрить родителям, забагрянить закатами, выпихнуть, словом, со склада на полку и сделать умер товаром.

Тогда ты попросту заставил ее куличами, длинными рядами куличиков, возвышающимися друг над другом где-то у черта или в божьем месте - этого не узнаешь никогда.

Предметы...

(Тоже по Колтрейну, только более ранний альбом - Impressions - 1963.)

* Впечатления. (англ. - прим. ред.)

--.--.----

Ты притворяешься Наполеоном или его комплексом. Стоишь с руками, сжатыми крестом.

--.--.----

Когда приходишь с работы и занимаешься немецким, ты часто еще смотришь телевизор, не одновременно, но потом. И вот вчера видел фильм про павианов, лемуров и орангутангов, из которого узнал, что павианов причисляют к одним из самых крупных обезьян, а у лемуров очень длинные хвосты, которыми они подают друг другу сигналы, а взрослый орангутанг при росте всего 150 сантиметров может достигать веса в 150 килограммов! Ты срочно позвонил Марии и рассказал ей, что леопард - злейший враг павианов, но, когда он сыт, пятнистый хищник не представляет для них опасности. Мария стала ругаться: фильм шел поздно ночью, и она уже спала, однако тебе было совершенно необходимо поделиться с кем-нибудь информацией. Ты думал, что это очень интересно и стоит разбудить Марию. Но она отстаивала другое мнение и сон. Ее не разбудило даже то известие, что до сорока процентов маленьких лемуров на острове Мадагаскар погибает оттого, что срывается с деревьев, когда учится лазать.

Среди павианов эта цифра значительно меньше.

--.--.----

Мне беззвучно, что тебе приятно, когда напоминаешь о себе, чтобы начинить меня остро-остро: нанести удар в тишину. Ты возникаешь в зеркале - твоя родинка, когда я причесываюсь, и ты похож на меня и колешь амальгаму своими отражениями. Забыв на минуту, кто такие я и ты, перестаешь отражаться и теряешь звук. Кажется, ты этому рад: рад, что мы сходимся и отражаемся, что ты то проявляешься, то исчезаешь, как...

Как я.

--.--.----

Приближается Рождество. Повсюду елочные базары. В центре города рождественский рынок. На нем продают сувениры, еду и пунш. Ты еще никогда не пробовал пунш. Ты хотел бы попробовать пунш. Тебе надо попробовать пунш. Но одному неинтересно дегустировать. Когда вы обедаете в столовой на работе, ты берешь всегда то же блюдо, что и Филипп: просто чтобы обменяться с ним впечатлениями. Если брать разные блюда, то, по-твоему, нет смысла есть вместе. Тогда уж лучше обедать одному. Конечно, можно всегда болтать на отвлеченные темы, но за обедом ничто так не сближает, как чувство общей еды. Филипп каждый раз интересуется: How is it? или How does it taste?, и ты неизменно отвечаешь: Wonderful!, иногда Oh, wonderful! и спрашиваешь в ответ: And yours?, а Филипп кивает: Se-e-ehr gut! и смеется. Он не говорит по-немецки, его родной язык - нама, еще он знает африканс, как все в Намибии. Все немецкие звуки у Филиппа мягкие и длинные, под стать ресницам. Все существительные - женского рода. Так вышло случайно: главными фразами, которые он выучил, были schoene Suppe и schoene Frau. Первая была необходима для общения с девушками в столовой, вторая - во всех остальных местах. Филипп - само очарование и никогда не стыдится того, что он черночтото. Он гордится своей кожей; у него на редкость выразительные глаза и галстуки, которые никогда не пошли бы белому человеку, зато и белый человек в них не всюду пошёл бы.

* Ну как? (англ. - прим. ред.)

* Как, вкусно? (англ. - прим. ред.)

* Восхитительно! [...] О, восхитительно! (англ. - прим. ред.)

* А у тебя? (англ. - прим. ред.)

* Оч-чень хорошо! (нем. - прим. ред.)

* Вкусный суп (нем. - прим. ред.)

* Красивая женщина (нем. - прим. ред.)

Фил раньше много занимался спортом, но это совсем отдельная story. Недавно вы были вместе на фабрике нижнего белья, и Джордж сказал, что ему не нравится вот такой телесно-бежевый оттенок. Филипп возразил, да, конечно, на белой коже эти трусики не смотрятся, но вот на такой - он похлопал ладонью одной руки по кисти другой - на такой они смотрятся просто вот так: тут он выразительно причмокнул, еще раз указав пальцем на манекен.

Только через несколько дней Филипп признался тебе, что манекены нередко отвечают ему взаимностью.

--.--.----

Пил чай с шоколадной божьей коровкой из коробка... Блаженство!..

--.--.----

Когда сидишь в туалете, часто слышишь, как спускают воду. Но это, пожалуй, не самое главное. У вас в доме пластиковые трубы, довольно шумно. Иногда шумит так сильно, что тебе кажется, всё спущенное выливается здесь же на пол. Долго не мог привыкнуть.

--.--.----

Мало кто знает, что темнокожие умеют замоёвывать предметы, указывая на них пальцем совсем по-своему. Это обыкновенный указательный палец, но у белых он, как правило, кривой и невыразительный, а все потому, что, когда белый человек тыкает им во что-то, все остальные стремятся сжаться в кулачок. Они собраны и хотят притянуть указательный к себе. У черных же этот жест выглядит совсем иначе. Указательный у них всегда прямой, средний при этом согнут так, что подушечка пальца почти касается мозолистой части ладони, а безымянный и мизинец слегка отогнуты в сторону ладони, но тоже почти прямые и касаются друг друга, а большой, наконец, отогнут под прямым углом к ладони (черт возьми!!).

При этом получается, что, когда Филипп тыкает во что-то пальцем, указывают на объект целых четыре - указательный, безымянный, мизинец и большой, - как бы высекая определенный сектор пространства, представляющий интерес. Этот жест выглядит в черном исполнении настолько непосредственно, что уже не думаешь о приличиях. Просто понятно, что перед тобой [неразборчиво]. Недавно вы были с Филиппом в Бельведере. В одном из залов висела громадная работа Ханса Макарта Торжество Ариадны - полотно, может быть, пять на семь метров. Jesus! - воскликнул Филипп, - Is it really all painting? Затем он подошел к картине, пощупал краску в нижнем левом углу и прошептал Unbelievable... В зале было совсем пусто, но неожиданно вошла смотрительница, к счастью ничего не заметившая. Слушай, - спросил Филипп, - ты случайно не знаешь, зачем здесь все эти люди? - и стрельнул глазами в ее сторону.

А она возьми да и пальни в ответ, так что вам пришлось уносить ноги. Случилась погоня, но вы не растерялись: заскочили в кинотеатр, где шёл новый фильм с Джеймсом Бондом, который как раз тоже улепётывал от преследователей. Вы поменялись с ним местами, он увёл от вас хвост, а вы станцевали кинозрителям заполярный твист - Фил особенно отличился.

* Господи Иисусе!- [...] - Это что, всё правда нарисовано? (англ. - прим. ред.)

* Невероятно... (англ. - прим. ред.)

--.--.----

Если из неизменности выкинуть первое е, получится низменность.

--.--.----

Сегодня у вас дичайший туман. Когда ты вышел с работы, не видно было зданий на противоположной стороне улицы. Это широкая штрассе, но такие уродливые здания сложно не разглядеть. Их не было видно. Машины пугливо ползали в белесом мраморе, обозначая намерения фарами. Ты шел домой и вдыхал туман, и наслаждался. Твоей бабушке было бы тяжело дышать: у нее астма, и в такую погоду ей всегда тяжело дышать, даже если она весь день дома и не выходит на улицу, вдыхая вполне сухую пыль. Наслаждался. Но тебе нравится туман: не видно, как много вокруг людей и ненужных предметов. Это внутренняя(?)видимость. Туман... Ей было бы тяжело дышать. Движение вязнет, а вместе с ним будто бы и стрелки часов, хотя у твоих часов нет стрелок, только цифры из жидких кристаллов.

--.--.----

Ты страшно нерешительный человек. Тебе так сложно бывает определить, что же сделать сначала: вымыть посуду или постирать носки, постирать носки или выпить чаю, выпить чаю или погладить рубашки, погладить рубашки или выбить их, или оставить на завтра, а сегодня убраться в

комнате, расставить всё по-всякому и развесить местами (а кое-где и раскидать!) - или посмотреть телевизор? а может, почитать или повторить иностранные слова - или нельзя так повторять иностранные слова, не постирав носки, но прежде стоит вымыть посуду. А ведь ещё обязательно вытирать пыль, что-то есть и чистить зубы, да к тому же и не забывать обо всем. Тебя это немного расстраивает.

На незначительные поступки надо долго решаться.

--.--.----

В метро иногда показывают мультфильмы. На небольших киноэкранчиках крутят рекламные ролики разных фирм, а чтобы люди приглядывались, вставляют между роликами коротенькие, секунд по двадцать, мультфильмчики. Люди ждут мультиков и смотрят шарики-за-ролики рекламу.

Сегодня ты видел мультфильм про гнома, который катался на горных лыжах и врезался в дерево, укрытое снегом. Весь снег осыпался, люди счастливо улыбались: на гноме вырос громадный сугроб. Потом пришел твой поезд, и ты уехал.

Завтра досмотришь.

--.--.----

Сегодня вы обедали с Джойс. У нее отличная фигурка, она говорит по-английски, и, кажется, всё. Филипп показывал фотографии Парижа и Лурда, где он был на Рождество. На фотографиях Филипп вечно обнимает разных девушек, а когда спрашиваешь, кто это, он неизменно отвечает: Так, одна знакомая. По его собственным словам, он просто исследует рынок. Джойс смеялась, ты говорил: Ай-яй-яй!. Филипп хохотал в ответ и повторял: I like that, I like that ai-yai-yai!.

Он клянется, что французы разговаривали с ним по-английски. Француженки? - уточняешь ты. Он кивает. Специально для него ты повторяешь ай-яй-яй, а он для тебя протыкает улыбку зубочисткой. I really like that! I say, we also have this ai-yai-yai back home. But I like yours!

* Мне это нравится, нравится мне это ай-яй-яй! (англ. - прим. ред.)

* Нет, мне, правда, нравится. Знаешь, у нас тоже есть такое ай-яй-яй, но мне нравится твоё. (англ. - прим. ред.)

Филиппу не нравится морковный сок. Мээди любит морковный сок и пьет его чуть не каждый день за обедом. Правда, не сейчас. Сейчас у них в Иране рамазан, и он просто покупает в столовой хавбургеры и потребляет(?) их после захода Солнца. Кто-то научил тебя, что мусульмане едят в рамазан не по местному времени, а по Мекке, зато и не по одному, а по ого-го. Но Мээди удивился и сказал, что это чепуха. Он ест уже в полпятого: в январе европейское Солнце садится рано (преимущественно в тучу). С твоей стороны было очень разумно уехать в Европу, - сказал ты. Точно, - он улыбнулся сытой кошачьей маской.

Тебе нравится Мээди. Он абсолютно невозмутимый консультант по компьютерам. Ты тоже завтра попробуешь морковный сок. Врачи считают, он полезен для глаз. Еда - это не вопрос веры. Это просто объект или процесс, и даже когда процесс, она остается существительным, существенным.

--.--.----

Подойдя к зеркалу, я опять видел тебя. Сегодня. Я стоял и смотрел на тебя, и то, что ты не убегал прочь, доказывало синхронность нашего существования. Ты оказался в моей обстановке, принял мой облик, и я почти спутал тебя с собой, но что-то в твоих глазах... Кажется, это блестели мои чернила.

Скоро смогу разрубить тебя на мазки и населить ими страницы, я разобью тебя на страницы, как студенческий реферат, и избавлюсь от твоего присутствия, - я п р о н у м е р у ю тебя.

--.--.----

Верх блаженства: вытащил из сегодняшнего коробка колокольчик на тесёмке. Повесил на форточку. Открываешь её - он звенит. Закрываешь - звенит.

Редкое постоянство.

--.--.----

Мюриэлла познакомилась с Филиппом. Это случилось совсем неожиданно, но Фил не растерялся и встретил ее, сияя. Она постучалась и вошла в его кабинет, подарила ему, кажется, какой-то календарь, но ты не расспрашивал: недосуг. Ты сидел в соседней комнате и стал было прислушиваться, когда Филипп осведомился, откуда она, и Мюриэлла произнесла: Моей страны больше нет. Тебе стало интересно, что это - Зазеркалье?.. но как раз в этот момент к Филиппу вслед за Мюриэллой влетел Джордж и попросил его о чем-то в обычном полковничьем тоне. Мюриэлла попрощалась и вышла. Теперь вы не знаете, что же это за страна, которой больше нет?.. Чехословакия?.. Филипп очень сердится на Джорджа, он говорит, Джордж просто вояка и солдафон и не умеет общаться с людьми. Ему всегда надо ворваться и перебить всех в разговоре и вообще.

Недавно Ф. разговаривал по телефону, и Д. закричал ему из своей комнаты, что у него там на телефоне висит кто-то для Ф. Ф. ответил, что он разговаривает и не может переключиться, так что пусть тот повисит, только не обрывает шнур. Д. так и передал, даже не поинтересовался именем звонившего. Ф. был в бешенстве, тем более, что этот человек больше в тот день не объявлялся. Ф. сделал несколько глубоких вдохов, пошел к Д. и сказал, что он ожидает от него большего, потому что титул доктор Хартхерц к чему-нибудь да обязывает. И попросил в следующий раз записать координаты - нате! нате!

Через десять минут после этого Фил вбежал к тебе в комнату и закричал: Слушай, ты как думаешь, он что, спятил?! - Кто? - спросил ты. Джордж только что принес мне вот это, - Фил показал тебе маленький желтый и фиговый листок, на котором корявыми неверными буквочками (тоже плодово-ягодными) было выведено: Вальтер Хофманн. Ты видишь здесь телефон? - Филипп поднял брови. Нет. Я тоже. Нет, Джордж точно урод!

--.--.----

...твои записки - когда начал писать, ты надеялся, что сюжет вдруг появится сам, возникнет из сетки секунд, наброшенной на оконную раму, завоюет её плющом и увьет пустые клетки. Ты верил, что в твой сюжет войдут блики окунувшихся в пиво привет, сигареты пока, работа в пятнах кофе без сливок, дни, спутанные телефонными проводами. Но то, что видишь теперь, доказывает: любой сюжет надуман и страшно далек от реальности.

Ты пишешь, сжигаешь страницы, перемешиваешь их, потому что убеждён: всё равно сложится полная картина. Ты и раньше выбрасывал из времени куски, потом складывал оставшиеся, забывал, снова склеивал - в уверенности, что ничего не изменилось.

Стоило исписать кучу листов, приколоть к ним слова (стержнем?..) и сжечь, чтобы шагнуть в сторону от сейчас, взглянуть на привычность сверху, плюнуть ей на лысину. Пепел засыпает тебя, как снег - гнома из мультфильма.

Книги никак не относятся ко времени. Книг о времени нет: в каждой есть сюжет.

--.--.----

От вальсов Шопена хочется ры... Ры... Ры?.. Ррры! РРРРРРРЫ!!!

Я скорее зарррычу, чем сделаю это первое ры...

--.--.----

Мамы здесь нет. Ты сам себя зовёшь есть, называешь Есть: мамы здесь нет. Есть - нет. Есть надо, а мамы нет. Ты теряешься: надо звать самого себя. Ты никогда не пробовал и не умеешь. Открываешь рот и мычишь: Есть, иди есть! Я приготовил, - уговариваешь ты.

И не идёшь.

Мама звала тебя столько раз, сколько тебе не хотелось, столько раз. Ты, ты, ты - всегда ты, отчего ты, больше или меньше ты, постоянно ты - always, toujours, immer ты - you, toi, du. Ты повторяешь пойдем, повторяешь я приготовил, толчёшься есть, есть, давай есть, быстро, все заждались - и не идёшь: всех нет. Ты.

Никто не ждёт.

Сколько тебя ждать, сколько можно, всё стынет, быстро остывает, сколько остывает, быстро можно, всё сколько, все тебя - только нет мамы. Ты устаёшь звать, кликать себя, звать маму, дожидаться потом, не дождаться когда - везде.

Мама могла звать тебя, мама хотела звать, кричать тебе, выкрикивать ты идёшь, выговорить тебя, выговорить тебе, выговориться, отговорить от не идти, не приходить - к ней, когда ты один. Иди, иди, почему нет, дальше, дальше, стынет, я приготовил, ты Есть, это твоё прозвище - Есть, Есть Надо, тебя так кличут, ты зовёшь себя, вспоминаешь маму, вы что-то кричите, это очень важно: она зовет тебя есть, а ты не идёшь, ты занят ещё немного. Мамочка, я сейчас, мамуля, я же не могу бросить, мне надо, мама, надо, я сейчас. Ты заканчиваешь, заканчиваешь, да, заканчиваешь, мама, я заканчиваю, я иду, иду, иду, иду, иду, иду, иду...

Всё остыло.

--.--.----

У намибов на Филиппи... тьфу!

У Филиппа в Намибии сейчас тепло, и для этого тепла не надо топить батареи: так намибийцы экономят электроэнергию для своих северных братьев по коже. (В результате на родине твоего языка кое-когда можно выдержать без варежек.)

Здесь у вас лежит снег, хотя с некоторых деревьев еще не до конца осыпались листья. Кондиционер у Филиппа в полную мощность включен на обогрев: иначе он не рискует сидеть без куртки. Зато на улице ходит в узенькой повязке вместо шапки. Уже два раза он болел, но покупать теплые вещи не хочет: в Намибии не бывает снега. И на лыжах там катаются по песку, и на сноуборде.

Играть в снежки песком, должно быть, страшно неудобно.

--.--.----

Негры сделаны чёрными, чтоб их крепче припекало?..

--.--.----

Интересно, из какой страны Мюриэлла?..

Только что ты чуть не спалил весь свой словарь, который выписал из пройденных немецких текстов: случайно пододвинул свечу слишком близко. Каждые утро и вечер ты учишь иностранные слова. Выписываешь их отовсюду, откуда только можно, на специальные странички. из какой страны?.. Это такие же, как те, на которых ты пишешь дневник, только разделённые пополам красной чертой. Слева пишется иностранное слово, а справа - твоё. Потом ты развешиваешь их по всей квартире и читаешь, когда придется. Тебя удивляет, что ты знаешь отнюдь не много слов, но можешь общаться. Как цветаст язык, и сколь однотонны твои потребности!

Мария из какой страны? подарила тебе в начале декабря нечто совсем особенное интересно... Это трубка из картона, закрытая с двух сторон, как тубус. Мария разрисовала ее, вырезала прямоугольные отверстия по спирали и вставила в них спичечные коробки. В оставшемся пространстве она высекла фигуры неправильной формы, в них нет коробков. Они закрыты вырезанными кусочками картона с крохотными кнопочными ручечками, сделанными, кажется, под ручонки. Коробки и кусочки картона пронумерованы числами месяца, в котором приходится жить. С первого по двадцать четвертое. Двадцать четвертого - Рождество.

Каждый день ты выдвигаешь коробок. За цифрой, внутри - маленький сюрприз интересно, из какой...?... Иногда это просто шоколадка, иногда - коротенькая записка, а чаще - какая-нибудь мелкая полезность, вроде скрепок, глиняного сердечка или колокольчика. Рыбка ещё на люстре... Недавно отвалился один плавничок, и ты случайно замёл его в мусор. Крохотный сюрприз от Марии. Ты вырежешь из бумаги другой на замену. Она приедет - тогда-то во столько-то, как сказал бы писатель такой-то. Интересно, из какой страны?..

(Serious Fun, как сыграл бы Лестер Боуи.)

* Серьёзные забавы. (англ. - прим. ред.)

--.--.----

Страшно. Иногда тебе кажется теперь, что во всей этой суете, во всей неразберихе перепутанных дней есть стержень. Раньше ты был уверен, что его нет и не может быть. Что стержня нет вообще ни в чем. И если он вдруг кажется существующим... это тревожный симптом. Теперь понятно: стержень - как болезнь. Когда его нет, он не беспокоит. Тогда о нем не хочется и вспоминать.

--.--.----

Скрепки всегда кончаются так внезапно!..

--.--.----

Скоро у Мээди кончится рамазан, и мы будем вместе обедать и пить морковный сок. вместе, вместе...а?..

--.--.----

Если долго сидеть на месте, я чувствую, как твои корни врастают в пол. Они раздвигают плитку в ванной, ты слышишь ее треск, а я режу ступни, хотя этих ран не заметно, но зелёнка, которую я привез с тобой, жжётся. а?.. В тебе нет ничего нового: даже сюжет о тебе исчерпан - хочется закрыть книгу и прекратить разглядывание, но, возможно, это читаю не я, и ты скорее запрёшь меня.

--.--.----

Четвертый день не можешь купить трусы. Здесь полно трусов в супермаркетах, у мелких лавочников и в роскошных фирменных заведениях, но тебе пока что не понравились ни одни.

У тебя начался процесс раздвоения сознания. Ты больше не знаешь, как обращаться к себе. Не понимаешь, кто ты - я или ты?.. Ты теряешься в том, кто писал эти строки и в том, кто жил за него. Ты больше не можешь сосчитать, сколько человек находится в твоей квартире: только я, я и ты, только ты?.. И сколько их становится, когда к тебе (и ко мне! - заткнись! - да-да-да!!) приезжает Мария раздвоения...

Мария, a propos, совершенно права: когда хочешь что-то найти, этого никогда нет. Просто нет, и все. Обидно тратить столько оборотов стрелок (хотя у твоих часов только цифры из жидких кристаллов). С другой стороны, не хочется покупать ненужное - то, что они пытаются тебе всучить, будто ты кобель сколько человек?.. Кажется, именно так большинство и делает свой бизнес: всякий раз выпускают и засобачивают новые ненужные вещи. Тебе не нравится покупать хлам. Лучше пусть у меня будут шесть пар трусов вместо семи, и ты станешь стирать их на один день чаще, чем куплю их дурацкое новомодное нижнее бельё. Мы всегда знали, что сложнее всего на свете приходится тем, кто недостаточно притязателен.

В самом деле, можно подумать, у тебя Босх знает, какие запросы! Всего-то-навсего гладкие облегающие черные трусы из хлопка с полураспустившейся алой розой сзади, в верхней левой части. Когда мы отмечали прошлый Новый год у Васи на даче сколько человек?... Иван нарисовал тебе такую специальной импортной краской, но теперь рисунок уже слез, остался только невзрачный, неотчетливый след, а ведь роза была алая-алая и так нравилась Марии. Поэтому ты так любил эти старые хлопковые трусы и часто надевал их, когда Мария бывала со мной и когда нет, просто как пищу для воспоминаний - сколько?..

Иван - почти художник. Когда вы ходили в школу, мы сидели с ним за одной партой на пяти предметах, а точнее, на двух стульях. На трех из первых он рисовал исподтишка автомобили, а алгебра и геометрия нужны были ему для института: он поступал в автомеханический. Он собирался когда-нибудь навестить тебя здесь. человек?... Я надеюсь, дост-ти (какое мерзкое длинное слово!) покажутся ему любопытными: ведь он любит живопись, а в Музее истории искусств есть несколько замечательных работ Караваджо. Тебе особенно нравится Давид - вспоминаешь текст из альбома - задумчивый, печальный юноша. Вспоминаешь текст. Он держит в руке голову Голиафа, осматривает ее то ли с сожалением, то ли с грустью, будто сомневается, радоваться ли своей победе...

Когда точно знаешь, что победишь, победа чуть горчит на вкус, как подгоревший кусок свинины. К счастью, сегодня тебе удалось поджарить ее великолепно. Все потому, что заранее оттаял. Тебе нравится Караваджо: его картины не оставляют равнодушными. Я люблю свинину раздвоение... По-твоему, это самое вкусное мясо. Если есть выбор, ты предпочтёшь свинину говядине, баранине и даже телятине. Она всегда сочная и мягкая. Если бы здесь проходила выставка Караваджо, я выбрал бы ее среди экспозиций Рафаэля, Тициана и других мастеров. Его картины до сих пор не испустили дух, даже за стеклами и сигнализацией музейных залов. Соки не иссякли в них, по-прежнему текут в мазках краски, будто работы еще не высохли - сколько человек?!.

Когда ты в последний раз был в музее, купил на выходе репродукцию этой твоей любимой картины. Теперь по вечерам любишь разглядывать открытку, вспоминать, как ты стоял напротив и пытался заглянуть в глаза Давиду, - но он всегда погружен в свои мысли.

А я уже съел свою отбивную, тебе чуть хочется спать, раздвоение... сколько человек?.. на улице по-зимнему темно и по-осеннему тепло и бесснежно, у Мээди всё тянется рамазан, Филипп назначил свидание девчонке из American Express, Мария приедет только через неделю, ты читал Томаса Бернхарда и занимался немецким. где я?.. Выписал последнюю фразу из Heldenplatz ... я что, там? там? там?.. на отдельный листок и прикрепил его к стене кнопкой:

...Aber die Welt besteht ja nur aus absurden Ideen.

* Хельденплатц - центральная площадь Вены, на которой австрийский народ приветствовал Гитлера во время присоединения Австрии к Германии. (прим. ред.)

* Но ведь мир и состоит лишь из абсурдных идей. (нем. - прим. ред.)

Кнопки у меня появились только сегодня: ты открыл спичечный коробок номер --.

--.--.----

Мне не нравится, что Мария изменяет тебе со мной. Мне это неприятно, но ты ничего не можешь сделать: Мария не видит, что ты - это не я.

Ты что-то путаешь. Здесь нет измены, поскольку нет меня. Я - всего только ты в моем дневнике, написанном тобой же. Не стоит!..

--.--.----

И вот ты снова съел свою отбивную и смотришь на Караваджо. И размышляешь о том, как они похожи - полные красок, дарят тебе удовольствие. Когда-то это сравнение показалось бы мне пошловатым. Раньше ты не задумывался, сколько у тебя лиц. Не знал, какое надеть сегодня под очередной утренний галстук. Ты полагал, одни должны исключительно интересоваться Караваджо, другие - отбивными. Но твой выбор определяет моё сегодняшнее лицо, овал которого, увы, не всегда зависит от тебя.

--.--.----

Когда учишь язык, главное - регулярность. Язык - как занятия любовью. Вчера написал Ивану, что почти стал здесь лингвасексуалистом. Мария в данном случае не в счет, она приезжает редко и только на выходные, когда в институте нет лекций. Всякий раз, что она приезжает, вы уже немного отвыкли друг от друга. Ты встречаешь ее на вокзале, вы идете в метро, садитесь в поезд и приезжаете ко мне уже через полчаса. И я не решаюсь сразу приставать к ней, не обнимаю ее за плечи, когда она, нагая, идет в душ после пыльной поездки, бросив колготки в кресле. Ты сидишь на краешке кресла рядом с колготками, постепенно подвигаюсь ближе к ним.

Они напоминают тебе м о р е, ты входишь в него и выскакиваешь, разбрызгиваю пену, потом перекладываю их подальше и сам сажусь поглубже в песок. в кресле колготки Смотрю на закрытую дверь, откуда должна появиться Мария, распахнуть ее, пройти по пляжу, войти в комнату, сесть рядом на кровати, протянуть руку з а м о р е м, тихо улыбнуться и шепнуть: Я жутко голодная.... Ты тоже жутко голодный, потому что не видел ее две недели или больше, не..............., не................, не................., я так давно не лежал рядом с ней под одеялом, надев солнечные очки.

Но она хочет есть. Я беру ее непрежнюю руку, мы идем в воду на кухню, твою крохотную кухоньку, где так мало места, что кажется, там совсем ничего нет, кроме пустоты, из которой сделаны плита, шкафчики по стенам и стол с лампой и электрическим чайником.

Свечка.

Мы едим пустоту, принявшую форму сыра, хлеба и масла, разлившуюся молоком, потонувшую в нем обломками кукурузных шлюпок, мы жуем и глотаем ее, и чем больше съедаем, тем ближе становимся, будто это первый ужин вдвоем, точно внезапный восторг первой встречи еще впереди. Вы притворяетесь: без притворства жизнь стала бы постылой игрой на деньги, сражением наёмников, где скучно ждать победителей. И это обоюдоострое притворство в пустоте кухни оказывается [неразборчиво].

Тогда мы кладете ложки, которыми секунду назад выскребли стаканчики из-под йогурта, снова беремся за руки, оставив на столе опустошённую посуду, по-настоящему, и идем в комнату, где раздеваете друг друга, потихоньку, и что-то в вашей средине становится нотами, понарошку, и мы свиваемся в работу какого-то скульптора, несовершенно, а потом долго лежим, задернув веки задёргав века под скромнеющими платьями занавесок в пустой комнате, где ничего не разглядеть - даже себя - в кресле м о р е.

(В этом мне слышится созвучное Eyes of the Heart Джарретта.)

* Глаза сердца. (англ. - прим. ред.)

--.--.----

Талант - это когда понимаешь, что у тебя его нет.

--.--.----

...без начала и конца, но конец и начало имели значение только для любопытных. Твоя жизнь описывается подопытной функцией - зависимостью призрачного Y от невнятного X: никто не в силах предсказать, как изменится Y с изменением X на единицу, о которой условился некто иной. Если построить график этой функции на листке, она перестанет быть фикцией, и ты увидишь нарисованный карандашом колокол. Ты не знаешь, когда он научится звонить.

Когда-то ты смотрел вестерн, где ковбой А, зная, что делает, похитил невесту ковбоя Б, и Б, также зная, на что идёт, все полтора часа искал любимую, а когда нашел, женился на ней колокол

В другой раз я был в театре, где поставили пьесу, в которой некий персонаж прибывает в некий город, а его путают с неким иным персонажем - птицей весьма высокого полёта. Горожане, значит, решают, что он с проверкой, и посему окружают его почётом, нарисованным карандашом уважением, обеспечивают деньгами, - а он, зная что почём, использует это в корыстных целях. А те ещё дальше: женить его хотят - это под соусом благорасположенности - и тут он как раз даёт дёру, а взамен приезжает тот, высокопоставленный, с инспекцией. И под конец - немая сцена.

А ещё однажды кому-то из нас попалась в руки книга, в которой один мужчина скупал перечни покойников и неплохо за них платил, потому что ему это было выгодно. Только в конце его аферу раскусили, и остался он не солоно хлебавши, хотя хлебнуть довелось немало.

Меня смущает, что во всех фильмах, книгах, впрочем, имеется сюжет. Завязка - кульминация - развязка. В них есть не только действия, но последовательность, развитие, раздвоение, нарисованный карандашом колокол Закономерность.

Твои встречи были просто как Привет!, прощания - просто как Пока!, а поэтичным в них было отсутствие поэта. И необведенные цифры на календарях - не звенья одной цепи, а просто кольца на разных пальцах.

Ты выглянул в окно. На ограде сидели несколько черных птиц и одухотворенно пели. Шёл дождь и смывал сюжет, будто тот был нарисован на мостовой акварелью. А птиц и ограду, и ещё кое-что, включая моё отражение на стекле, кто-то изобразил маслом, - и это не смывалось. Так ты убедился, что сюжет - удел искусства, а хаос - сюжет жизни, и мне стало легко-легко, будто тебя тоже изобразили акварелью и ты стекал куда-то в сторону обочины.

Но это было не так.

--.--.----

Девчонку из American Express зовут Сабина. Ей двадцать шесть лет, она курит, любит родителей. Призналась Филиппу, что у нее уже четыре года никого не было.

Филиппу тридцать три года, он не курит, его отец умер, мать жива. Она обожает экстравагантные кушанья, например глаза антилопы. Филипп не переносит глаза антилопы. Ты не представляешь себе, как можно съесть то, что на меня смотрит. Филипп расстроился, что Сабина курит, но в субботу пригласил ее на весь вечер. Пока не знает куда. Он попросил у Ники последний выпуск Living in Vienna и теперь изучает его с особой тщательностью. Там есть абсолютно все бары, дискотеки, кафе, даже театры и опера, но вряд ли Филипп изберет для первого свидания столь неромантичную классическую обстановку. Тем более, что и классической-то она вряд ли может считаться. С точки зрения намиба.

* Жизнь Вены (англ. - прим. ред.)

--.--.----

Написал домой по ...ной почте. Заказал справку по Караваджо из Советского энциклопедического словаря.

* как всегда, выжжено (прим. ред.)

--.--.----

Ники - милая девушка. Правда, ее можно назвать молодой женщиной: она замужем, но, в твоем понимании слова, может называться девушкой, хотя таковой не является. Этот пример наглядно демонстрирует, насколько условно в твоём языке объекты соответствуют своим обозначениям. Ее настоящее имя - Моника, но она не любит его, предпочитая короткое и звучное Ники, причем обязательно через одно к. Должно быть, ей кажется, так звучит женственней. Я всё шучу сам с тобой, что ей нравится имя греческой богини в родительном падеже.

Через-одно-к замужем за турком, уже много лет. У ее мужа два брата, всех троих отец разослал по разным странам, чтобы те получили разное образование. Один брат остался в Штатах. Другой - еще где-то. Муж Ники сначала учился в Германии, потом переехал в Австрию (а я?..). В Вене они и встретились (а мы?..). И это уже напоминало сюжет. (Тут ты впервые задумался о том, где мы с тобой находимся...) Не имеет значения.

Важно другое: у Ники плохое зрение и (как компенсация) сильные очки с толстыми стеклами. Они по форме слегка напоминают горнолыжные, потому что плотно прилегают к глазницам и слегка закруглены у внешних уголков глаз. Я никогда не говорил Ники об этом: она вряд ли обрадуется; девушки вечно хотят выглядеть элегантно, а горнолыжные очки придают мало изящества. Даже если скажешь, что таких оригинальных очков ни у кого больше нет, она все равно может расстроиться или сделать большие глаза от ужаса, а это совершенно невыносимо: из-за очков кажется, что они и так уже занимают треть лица, и Ники напоминает священное животное Намибии - антилопу орикс с длинными прямыми рогами(??) и вытянутой мордой(!!).

Мне жаль, что она вынуждена целый день работать за компьютером - с таким-то зрением. Но, вероятно, куда бы она ни ушла, везде ей придется сидеть перед монитором, везде, всюду, куда бы она ни пришла работать, ее посадят за такой же экран, как тот, за которым она сидит теперь, за электронный ящик (иногда тебе кажется в электронный ящик, не за, а в), - в лучшем случае, с модернизированной материнской платой.

Компьютер ускоряет все процессы, в том числе, процесс изнашивания личности.

--.--.----

Кончился рамазан (кажется, не у меня). Ты поймал Мээди. Он счастливый направлялся к лифту, чтобы пообедать, и я присоединился к нему. У Филиппа много работы перед отъездом: он скоро улетает домой. Мы с Мээди взяли по пиале с супом-пюре из шампиньонов, где барахтались сухарики, а на второе - запеченный кусок телятины, нашпигованный традиционно австрийскими (где я?) клёцками, с соусом и картошкой. И ещё по морковному соку. Правда, у тебя сегодня темно-синий галстук в ромбик, но иногда я могу закрыть глаза на геометрию.

--.--.----

По ночам боишься, что комары искусают меня в глаза: веки такие тонкие! От страха не можешь уснуть.

--.--.----

У вас в отделе из постоянно работающих - только четыре человека: Эрих, Георг, Йоханна и Ники. Филипп приехал из Намибии на четыре месяца. Он делегат, то есть представляет Намибию в Австрии (где же я?) по некоторым экономическим вопросам. Ему тридцать три года, он развелся с женой незадолго до командировки и теперь страдает: чтобы подыскать замену, требуется сколько-то цифр из жидких кристаллов. До жены у него была подруга, от которой родился его старший сын. Когда Филипп женился, сын остался с подругой. Подруга вышла замуж, и теперь Филипп не может с ней общаться: у нее очень ревнивый муж. Но видеться с сыном Филу позволяют. Бывшая жена Фила из другого племени.

В Намибии, кажется, двенадцать основных народностей и столько же племенных языков. Местные говорят, если ты не выучил язык в детстве, практически невозможно сделать это во взрослом возрасте: так сильно диалекты отличаются друг от друга и столь сложно произношение. Конечно, есть языки, на которых разговаривают все: разумеется, английский, африканс, распространенный в ЮАР, и нама - некая помесь племенных наречий.

Филипп рассказывал: когда к его жене приходили родственники, они все болтали на своем языке, и он не мог вставить ни словечка, потому что ничего не понимал. Это страшно обидно, тем более, когда все могут говорить на общем. Тогда Филипп убегал от них, а жена потом закатывала ему скандалы, что он якобы не хочет общаться с ее родственниками.

Змея.

Филипп рассказывал, что в Намибии есть такая змея - зеленая мамба. И если ты выстрелишь в нее или попытаешься убить и не убьешь, она будет преследовать тебя до смерти.

Змея. Мамба. Зеленая мамба.

От нее у Филиппа родились две дочери. В отличие от Фила, жена белая, поэтому одна из дочек тоже белая, а другая - черная, в отца. Он показывал тебе (- А мне? - Ну хорошо, хорошо: нам!) фотографию, где обе девочки - лет двух-трех - сидят рядом на диванчике. Белая удивила нас жутко взрослым лицом: она даже немного походила на Дженис Джоплин, но Филипп отрицает сходство. Он считает, она просто похожа на свою мать, с которой он развелся.

Черненькая показалась нам симпатичнее. У нее такие же глаза, как у Филиппа, только кажутся на маленьком лице еще огромнее и круглее. А курчавые волосы собраны в две торчащие через стороны вверх косички с большущими белыми бантами. Эти банты, да еще белок громадных, круглых глазищ под ними - единственные светлые пятна на ее личике. А одета она на том фото в клетчатое красно-розовое платьишко.

Филипп до сих пор не может оправиться после ее смерти: полтора года назад она умерла от пневмонии.

--.--.----

Твоя свеча горит ужасно медленно. Боюсь, тебе не сжечь ее до отъезда: не успеешь.

--.--.----

Мне (или тебе?) нравится гладить. Ты (я?) узнал об этом случайно и совсем недавно. Перед отъездом (или перед приездом сюда) я рассказывал Л.В., что люблю мыть посуду, когда не по суду. Но гладить-то ведь Вы не любите, точно? - поинтересовалась она без кавычек. Точно, расхохотался я, как Вы догадались? Никто не любит, сказала она, это просто.

А теперь люблю гладить. Правда, для этого надо сначала постирать, но, в принципе, по крупному счету, и это не большая проблема. Я стираю где-нибудь посреди недели, у тебя хороший кусок порошка. То есть это не порошок, а здоровенная таблетка голубого цвета, которой удобно намыливать носки и всякую бельевсячину. Только для воротничков и манжет рубашек использую маленькую губку, чтобы не повредить материал. Мне нравятся те рубашки, которые у меня есть - не хочу покупать другие. Тем более, те, что подходят, все равно сто лет искать надо.

* Да что там говорить, до сих пор обхожусь шестью парами трусов... (Пометка на полях.)

Когда рубашки сохнут в ванной, они закапкапывают весь пол. У меня получается пол в пятнышко. Ты заходишь туда в ботинках перед работой, чтобы пшикнуть духов на пиджак, и вся грязь размазывается. Потом надо мыть пол ковриком для ног, на который я наступаю, когда выхожу из ванны. У меня ведь нет половой тряпки. Затем надо стирать коврик, но, чтобы уж не стирать почем зря, ты для начала моешь пол во всей квартире, предварительно смахнув пыль и крошки со столов. Хотя я стараюсь не есть в комнате, крошки везде валяются. Это неизбежно, если квартира однокомнатная, огонь одноокий, причём кухня и комната - смежные. А стараться не есть совсем ты не хочешь. Бог знает, почему на все эти домашние дела уходит столько оборотов ключа... Главное - решиться.

Решиться и плюнуть на все. С балкона.

--.--.----

У тебя здесь есть несколько тамошних знакомых, с которыми я предпочитаю не знаться. Когда ты у них в гостях, вы разговариваете о дорогих магазинах, о мировых столицах, таких, как Париж, Лондон и Нью-Йорк, о том, какие чудеса демонстрирует человеческая мысль, щеголяющая в шмотках из Harrods. Эти типы не живут, а совершают элегантные шаги.

Мне кажется, тебе самому недостает лишь времени, которое можно было бы потратить каким-нибудь новым, особо изысканным и не изведанным еще способом. Дочка твоих приятелей недавно мечтала о кухне со стеклянным полом, под которым плавали бы золотые рыбки. Золотые рыбки, подумал я, по три желания в каждой...

(Goodbye, Porkpie Hat - по Мингусу.)

* Прощай, шляпа с круглой плоской тульей и загнутыми полями. (англ. - прим. ред.)

--.--.----

...безликость времени и места...

* выжжено (прим. ред.)

* выжжено (прим. ред.)

--.--.----

Тебе подарили книгу по изотерике. Она так и называется: Здоровье в твоих руках. В книге туча фотографий, на которых изображены кисти рук с самыми разнообразными точками. Массируя их специальным образом, можно улучшить самочувствие.

Сегодня пытался обнаружить точки, отвечающие за усталость - в книге их не оказалось. Ты хотел устать. Это необходимо, чтобы уснуть. Иначе будешь снова, как вчера, ворочаться до трёх часов, а в семь уже подниматься. Тебе это несложно - встать рано, но я знаю, что спать надо. Есть надо. Таковы правила. Иначе ты можешь повредиться в уме и не сможешь играть дальше. Ты уверен, что от тебя чего-то ждут, хотя на деле... Ты выдумываешь цели, чтобы скоротать вечера: у меня нет самовара. Тебе не удалось найти такие точки. Нашел только те, что отвечают за снятие усталости. Но не решился прикоснуться к ним.

Недавно обнаружил в кухне радиоточку - старый приемник. Он притаился за комком газет на шкафчике. До этого транзистор всегда молчал, но вот у него прорезался голос, как говорит твоя бабушка. Шла какая-то передача на твоём. Он ловит только одну свою станцию. Видно, в то время, когда его устанавливали, зарубежные не пользовались почетом. Когда его установили? Наверно, в семидесятые. В семидесятые годы столетия. Твоего. Но песни до сих пор со знаком качества. Когда я не мог заснуть сегодня ночью (комары, комары!), ты подошел к черно-белому ящичку и сделал погромче:

Если ты не бывал... - услышал я. А потом вы взвыли вместе - ты, фальшивеньким безголосьем, и Магомаев, тогда ещё не пропитой королевой, полной яичных желтков:

Пе-е-е-есня плывё-от,

Се-е-е-ерце паё-о-о-от,

Э-е-е-ети слава-ааа

А тибе-э, Ма-а-сква-а!..

Сверху что-то ожесточённо топало. Очевидно, то, что вместо неба.

- Э-эх! - выдохнул я. - А душа-то поёт!..

Но ты осадил:

- Если душа поёт, надо быть лесником.

И был таков наш первый диалог.

--.--.----

Мээди отбыл на родину - в Иран. Повезло ему: рамазан позади.

--.--.----

Твои знакомые, благодаря которым я попал сюда в командировку, сегодня спросили, доволен ли ты этой квартирой. Ты кивнул, конечно, совершенно потрясающая квартира, а как же. Ну ясное дело, поддакнули они, а то, представляешь себе, снимать здесь квартиру! И дорого, и вот ведь еще какая штучка: сразу же вступаешь в отношения с местными властями. Не говорите, подтвердил ты. Ну, что ты, что ты (взмах чужой руки), здесь же полицейское государство, здесь всё через полицию, шагу не дадут ступить. Ужас, согласился ты. (Мой плевок.)

Мне нравится, что в стране твоего языка всё изменилось. Ты рад, что, даже находясь в полицейском государстве, я живу на свободной территории, в доме, принадлежащем соответствующей миссии. Ты почти гордишься, что можешь безбоязненно читать Сартра при дневном свете, что Заратустра смеет говорить в полный голос. Мне всё равно, что в этой колонии управдом наблюдает за Марией, сколько раз она приезжала, когда, как долго она пробыла у тебя. Несмотря на интернациональное имя, она гражданка иностранного государства и автоматически - объект слежки и доносов. Но тебя не интересуют эти доносы, я пока что верю: тебя не замаринуют во внутренней банке, ну, разве что при следующем президенте, - так это не сегодня и не поддается определению. Мне все равно: Мария и ты - вы можете заниматься этим и под скрытыми камерами. Особенно когда верите, что их здесь нет. Вы придумываете разные доводы. Считаете, было бы слишком дорого. Полагаете, системы прослушивания вполне достаточно. Поцелуй меня, говорит она, хватит об этом, да, ты права, об этом хватит, хватит...

--.--.----

Мир туп, как вчерашняя идея на сегодняшнем клочке бумаги.

--.--.----

Здесь очень дешевые фрукты. Ты покупаешь их много-много и ешь по вечерам. Можно брать их на работу, так многие делают. Но мне не хочется. На работе тебе хватает обеда. Фрукты остаются на ужин. Самые страшные из них - гранаты. Они напоминают мне черепа.

Ты смотришь на лоток и видишь черепа лысых стариков, обтянутые воспаленной покрасневшей кожей. Старики страдали экземой, и им отсекли головы. Шеи усохли и торчат из голов помятыми обрубками. Ты старательно обходишь витрины с гранатами. Они стоят дороже других фруктов, и я усматриваю в этом тайный знак.

--.--.----

Тебе дали на работе важное задание: звонить в справочное бюро и проверять телефонные номера фирм из вашей базы данных. Не имея правильных номеров, работать невозможно. Мне это понятно. Ты стараешься сверить как можно больше номеров в день. Но дозваниваться в справочное очень непросто. Там всё занято: Пи-пи-пиризванити.

Ты перезваниваешь. Наконец тебе везет, ты встаешь в очередь, автоответчик улыбчиво сообщает, что скоро ответит, скажем, номер 22.

Ты ждешь еще немного. Номер 22, приветливо представившись, интересуется, чем можно тебе помочь. Ты сообщаешь ему, что хотел бы уточнить телефоны трех фирм (больше трех фирм за раз не дают). Пожалуйста, приглашает номер 22. Ты тщательно произносишь названия фирм по буквам: Хайнрих, Антон, Марта... Стараешься выговаривать их правильно на чужом языке. Тебя понимают, в большинстве случаев. Ровно через три номера ты благодаришь и прощаешься: Auf Wiederhoeren - если скалькировать: До следующего услышанья. И снова набираешь тот же телефон.

На этот раз трубку снимет номер какаяразница. Он будет так же любезен. Возможно, окажется мужчиной, хотя чаще там работают женщины. Если это мужчина, он поинтересуется в конце, откуда ты, попытается угадать по произношению. У него ничего не выйдет. Ты представишься ни для чего, просто от скуки, чтобы в следующий и послеследующий раз он узнавал тебя - до того, как забудет.

Вечером дозваниваться легче. Попозже номера мягче в общении: шорох дневных бумаг глохнет. Ты пытаешься представить себе номер 54, затем 72, 31, 45, 19, неожиданно тебе попадаются однозначные 7 и 9, и вдруг номер 1 заставляет тебя задуматься...

Видишь большую комнату, где они сидят все вместе, рядом друг с другом, слышишь, как в паузах тихого дыхания, когда очередной номер ищет нужный тебе телефон, его соседи, тоже двузначные номера, произносят слова, смеются, возможно, улыбаются. Ты чувствуешь их наушники, в которых звучит твой голос, слышишь ответ номера один, который немного раздраженно переспрашивает: Алло, алло! Вы еще здесь?.. - Сомневаюсь, - бормочу я, и ты слышишь в трубке: Пи-пи-пиризванити...

--.--.----

Черкнул Л.В. открыточку, что, мол, теперь любишь гладить.

--.--.----

У тебя наблюдается некоторая схематичность мышления. Есть попытки классифицировать окружающее, но всегда, почему-то, по ложным основаниям. Образное мышление сменяется кургузыми обрубками фраз, которые тебе будто бы и не принадлежат - куски твоей жизни, обременённые правами третьих лиц.

--.--.----

Ты подкатываешься к окну в офисном кресле на колесиках, медленно, бессильно. Представляю себе, что стал инвалидом и тебя везет сестра, подталкивает к свету, пока пустая синь не обрушится на твою башку. Ты понимаешь: так смотрят наружу многие. Мне известно, что образ мыслей не всегда зависит от того, где ты родился, еще реже - от страны пребывания. На перемену мест откликаются, скорее, чувства, которые Сальвадор называл низшим природным элементом и пошлым атрибутом обыденности. Звучит красиво. Кажется, именно поэтому ты не согласен.

--.--.----

Мария обнаружила у тебя точки, отвечающие за радость. Вы, однако, снова обошлись без изотерики.

--.--.----

Твоя позиция в отношении гранатов стала активной: вчера я захватил с работы маркер, чтобы подкрасить обгоревшую лампу, а сегодня в магазине подрисовал нескольким гранатам глаза и рот. Нос ты не умеешь рисовать - от этого мои старикашьи головы вышли еще уродливей. Люди не должны покупать головы себе подобных. Это оттолкнет их, мы уверены, гранаты внушат им отвращение.

--.--.----

Ты заметил, что я постарел, и мне пришлось защищаться:

- Всё потому, что не могу созерцать отстраненно.

- Est-ce que tu veux devenir un article russe?.. - допрашивал ты с пристрастием.

И что было толку отпираться?..

* Ты что, хочешь стать русским артиклем? (фр. - прим. ред.)

--.--.----

Сегодня в бюро состоялась(?) любопытная встреча с довольно зелёным мужиком (не таким, конечно, как яблоки Мюриэллы). Его фирма производит сетку-ткань против оползней, начинённую семенами горных растений. (Тебе пришло в голову, что оползень страшно похож на опухоль.) Сетка размером с площадь расстилается на склоне горы, или там, где опухоль, закрепляется колышками, семена через некоторое незримое пространство прорастают, и корни укрепляют почву. Сама ткань перегнивает, и после зимы остаётся только собрать колья. А больное место становится зелёным!

Благодаря этой сетке горы не превращаются в куличики. Куличики страшные: похожи на сплошной оползень.

--.--.----

Тебя преследует жуткая явь: ты заходишь в дорогой ресторан, просишь, чтобы принесли меню. Мне надо в туалет, и ты отправляешься к лестнице, ведущей на нижний этаж.

Проходя мимо кухни, замираешь от ужаса: повар делает салат из глаз. Здоровенным тесаком он шинкует их на разделочной доске. Они всхлипывают и лопаются. Вспоминаешь маму Филиппа. До тебя долетает несколько брызг. Словно ошпаренный, бросаюсь прочь. Виляя между столиками, видишь довольные рты. Ухмыляясь, посетители в смокингах и бабочках смотрят тебе в глаза и поглощают готовый салат чудовищными порциями. Их дамы поднимают бокалы. Ты обезумел: повсюду стеклянные столы на двоих, их ряды бесконечны.

Только сейчас становится ясным, что я побежал не в ту сторону. Но той стороны уже нет. Кухни не видно. Только стук тесака еще доносится до твоих ушей. Эхо мешает определить, с какой стороны он прилетает. Море столов. За каждым сидит пара. Кто-то кричит мне, что одиночек не обслуживают. Дамы укоризненно косятся на твой простой костюм. На их лицах гримаска презрения. Ты мечешься туда-сюда, от столика к столику.

Проходы между столами становятся всё уже, столы съезжаются, зажимая меня. Ты оказываешься в кругу четырех столиков. Видишь, как спинки четырех стульев сдвигаются. Не дожидаясь, что их раздавит, люди вскакивают со своих мест и запрыгивают каждый на свой столик. Столики так миниатюрны, что, кажется, вот-вот развалятся под тяжестью пар.

Ты наблюдаешь это какое-то мгновенье, понимая, что у меня нет столика. Ты запрыгиваешь на два ближайших, расставив ноги. Кавалеры возмущены и расценивают это как покушение на своих женщин. Ты лихорадочно, словно в бреду, извиняешься. По твоему лицу течет пот. Я чувствую его холодные струйки.

Столы совсем сошлись, образовав сплошную плоскость с торчащими из нее там и сям спинками стульев. Ты не будешь раздавлен, но появляется ощущение, что я хожу по льду. Вспоминаешь, что не умею плавать. Слышишь капли, затем журчание воды. Не сразу понимаю, что это твой пот. Он затопляет залу.

Все в панике. Это он! - кричат они. - Если бы он не..! В меня тычут пальцами. Все кричат: Его глаза! Глаза!.

Толпа хватает тебя, поднимает поверх голов, меня передают из рук в руки над прическами дам, ты заливаешь их своим потом, слышишь стук и чавканье, стук всё приближается, какая-то истеричка вопит в восторге: Он плачет! Плачет! - и мгновенно с новой неистовой силой ей отвечает хор: Они от этого сочнее!

Видишь белый колпак повара. Тебя бросают на громадную разделочную доску. Я замечаю, как над головой возносится к люстре ослепительный нож гильотины. Люстра пялится на тебя тысячью хрустальных подвесок, в которых преломляются солнечные лучи. Не переперчите! - раздается рядом требовательный голос.

Ты устал, но краем глаза замечаю, что твой пот уже подобрался к их шеям и льётся за воротники. Их галстуки разметались в жиже, как дорогие разноцветные водоросли. Пот прибывает всё быстрее, поднимая разделочную доску и покачивая меня на ней, словно на воздушном матрасе. Твой палач из последних сил подпрыгивает и сбивает веревку, удерживающую нож. Но от рук тонущих расходятся волны и выталкивают доску из-под гильотины.

Булькнув, нож уходит на глубину. Ты отцепляешь нескольких судорожно схватившихся за край доски женщин. Все тонут, и со дна ресторана поднимаются стаи пузырей. Я вспоминаешь, что сегодня суббота и субботние сны сбываются только до обеда. Ты подгребаю к выходу из ресторана, сползаешь с доски в жидкость и спокойно выныриваю на улицу, потушив за тобой свет. Ты всё же голоден - хочу пойти пообедать.

Пиццерия?..

--.--.----

Ты никак не можешь надеть(?) время, пользуясь им ежедневно.

--.--.----

...Сначала я считал, что ты родился у неосуществленных желаний от дней, которые я забыл. Затем мне представлялись твои песчинки(?) в струях времени - разлетаются, точно голуби с подоконника, и вновь сбиваются в стайку именно так, как все об этом знают, - поэтому и о них страшно писать.

А время маршировало вокруг нас, застегнутое на все пряжки...

--.--.----

О, горе тебе! Гранатовые головы раскупают еще быстрее: все сочли твою мазню рождественской шуткой. Люди находят подрисованные тобой глаза и рот симпатичными. Особенно дети. Сегодня утром в магазине я проходил мимо лотка и видел, как девочка лет пяти вертела одну перед лицом мамы и хихикала: Правда, какой милый, мама, правда, какой хороший, а? А потом, скороговоркой: Мы возьмем его домой, мамочка, можно, а?.. Да еще и погладила эту отвратную безволосую башку. И конечно же, мамаша заржала как кобыла и разрешила ей.

Тебе ясно: это не метод. Люди не понимают тебя. Всё проверяется на элементарных примерах. Завтра же, завтра отнесу маркер обратно на работу.

--.--.----

Научиться рисовать нос!

--.--.----

Иногда ты прячешься от меня, когда забываю о тебе, хотя мое отражение в зеркале не пропадает. Это только лишнее доказательство тому, что ты не мое второе я, а я не твое первое ты. Ты для меня, как и я для тебя, - чужеродный объект, даже не тело. Возможно, по этой причине мы не в состоянии взаимно притягиваться или отталкиваться. Всё, что нам остается, - искать и бросать друг друга, не понимая, о ком идет речь.

--.--.----

Оказывается, существуют и точки, отвечающие за сон! Теперь не обязательно действовать через усталость.

--.--.----

...начать писать, так, ни для чего, скорее, от чего-то: цели нет, только причины, и их хватает, чтобы выдумать цель, а затем облудить, чтоб не окислялась и не ржавила настроение.

Ты только что приехал оттуда или сюда - этого ты ещё не понял. Мне было понятно, что ты не там, и непонятно, почто ты здесь, то есть сумма стремилась к нулю или даже к нолю, которое мы произносили на московский акающий лад - налю - а это уже почти налью, что ты и сделал пару раз. Жизнь не источник новых ощущений, но, по крайней мере, стакан.

Тогда натюрморт, где пуантовым фруктом был ты, чуть накренился, потом покачнулся в другую сторону, и из бутылки плеснуло на скатерть. Ты заткнул бутылку (которая была уже die Flasche, а не просто пузырём) пробкой, которая оставалась ещё пробкой - до тех пор, пока ты не открыл на ней словарь и не вычитал, что она превращается в der Korken, поменяв род с женского на мужской. Тогда ты снова выдернул пробку - и мы выпили за метаморфозы.

* бутылка (нем. - прим. ред.)

Ты размышлял, во что превратишься через некоторое время сам, - когда переведешь всё скопившееся там и переехавшее сюда - предметы из пустых помещений, в которых пылятся тряпки, столовые приборы и реки. Ещё тебе вспомнилось, что чем больше раз переводишь туда-сюда, тем сильнее искажается смысл. Но ты тут же успокоился, убедив себя, что смысл - не то, что ты мог бы потерять, посколь... [зачёркнуто в рукописи].

К тому же, город был (так ты уговаривал себя) частью пейзажа, если смотреть сверху, а ты, как мелкий элемент другого натюрвива, становился на этом пейзаже почти ненаблюдаем. Поэтому прятаться не было смысла.

Ты позвал меня за собой, уже не пугаясь, как никогда прежде, и, напевая солдатскую песню, мы вместе вышли из дома...

--.--.----

Жить = переплывать реку на собственной тени.

--.--.----

Был ранний час, и люди отбрасывали тени, которые так нравились Джакометти.

Герцог из замка напротив помахал мне шляпой с плюмажем, как каждое утро теперь. По улицам пошли трамваи со слюдяными оконцами. Они задыханы изнутри и подморожены снаружи, так что в магазине их, пожалуй, никто бы не взял. Ты de nouveau захотел кофе, я encore une fois сказал, что у меня нет кофе, кофе в кафе и, если хочешь, можешь ещё поспеть или поспать.

* снова (фр. - прим. ред.)

* ещё раз (фр. - прим. ред.)

Ты ответил мне насморком и нас морокою достал. А я снова сделал вид, что ничего не случилось, и предложил тебе чаю. Да плюс ко всему подложил свиньи кусок, запечённый моим дорогим папочкой и высланный с ныне отбывшим Иваном. (Бывают же времена, когда не хочется писать дневник!)

Тогда ты вышел боком. Прикрываясь своим полом (в этот момент я и натянул потолок поглубже), что мы, стало быть, мужчины, поэтому можно и так - никак, ты сел, как ни в ком не бывал (хотя только что выскочил из меня), - как ни в чём не бывало, ну ни в чем, абсолютно ни в чем, - так и вышел, наглец. Или по-другому. И манерно протянул:

- Отли-и-ичная пого-о-ода.

- Отвяжись, - буркнул я. - Утро ведь. Утром люди не разговаривают.

- Потому что они утром внутри. А ты выйди из себя и войди наружу.

- Какая же ты скотина! - возмутился я. Но ты к чаю даже притрагиваться не хотел. Я понял, что это был для тебя только предлог. Или подлог, что в нашем случае ни тебя, ни меня не трогало.

- Ты лучше брось взгляд в окно. Только не разбей. А то вокруг амзелей тьма.

- Плохо ли?.. Они ж почти ангелы. Только чёрные. Слушай, - попросил я почти смиренно, - а может, ты всё-таки залезешь обратно внутрь?.. Тебе здесь, наверно, и холодновато. У меня внутри температура повыше.

- Герцога видел? - поинтересовался ты, будто ничего не слышал и мой вопрос пропустил не только мимо ушей, но и вообще мимо.

- Ну? - (невоспитанно).

- К себе не приглашал? - продолжал ты свой допрос.

- Не-ет... - я взял тряпочку для пыли и вытерт пот со лба.

- Ещё позовет, - заверил ты, кладя в себя сахар. Для сладко-солёного баланса я опустил туда и тряпочку:

- Слушай, ТЫ, обращаюсь к тебе, как к ТЕБЕ и вот так. Помой посуду! В конце концов, от тебя должен быть какой-то материальный толк, а не тольк.

- Сначала убери своих птиц, дуралей! Ты что, думаешь, мне приятно сидеть в помёте? - потребовал ты.

Я и поверил тебе, змей. Стал сгонять амзелей (которые, если поближе с ними сойтись, позволяют величать себя чёрными дроздами) на шкафчик, к транзистору. А их здесь через стекло туча набилась (всё-таки разбил! - твой комментарий). Еле угнездились.

Да ещё этот герцог со своей пёсьей охотой!..

Короче, я психанул, встал под душ, пока помёт не присох, а потом допил чай из чашки кубической формы, которую приходилось держать вверх тормашками: так был перевёрнут весь мир.

И отправился на работу. А ты можешь оставаться. Так даже лучше. С тобой что ни разговор - сплошная грубость и плоскость. Не люблю я этого.

--.--.----

- Правильно, сначала остаётся дома, вольготится на софе, а потом давай, рассказывай ему, что там у Фили с девчонкой из American Express. Итак, на свиданье пришли: Филипп - с одной штукой, Сабина - с одной штукой. И что самое удивительное: их сразу стало двое, хотя, в общем-то, они совсем не умели быть вдвоём. То есть Филипп, возможно, умел (у него было уже две жены). А вот Сабина, скорее всего, не очень умела, потому что призналась Филиппу, что у нее уже четыре года никого не было. И если у нее и так никого не было, и так, то она могла за четыре года и забыть, как это бывает, когда кто-то есть. Но Филипп считает, что у тела память хорошая, не то что в голове, которая вся в бляшках холестериновых, с дырочкой в правом боку. перфорация... перфорация... И вот Филипп работал с этой памятью, понимаешь, как всё закручено? - я изловчился и пришпилил тебя вилкой к дивану за то место, где предполагал задницу. Чтоб ты слушал повнимательнее. Что самое интересное: ты, казалось, должен был оставаться бестелесным, ан нет же! Как наружу, так тебе лишь бы осязаться... Впрочем, ты ведь был моим абсурдом, а абсурд, как известно, есть сумма страданий. И я согласился, что он должен обладать телом.

- а-у! - озвучился ты, что означало: Да уж! При этом даже с дивана не прито, свинья, совсем стал тем, что я тебе подложил.

- Кстати, я тебе сразу не сказал: это ты клёво придумал, повесить для моих амзелей амзелятники.

- Аио! - еаиоа ы. (После этой вилки у тебя согласные куда-то подевались.) - Ыаи! Ыаи еа е!

- Что, говоришь: Спасибо!, да? А потом, вроде как: Вытащи! Вытащи сейчас же! Да?.. Видишь, как без согласных плохо. Кругом одни несогласные. Разлад - ну просто полный! Гласные вопиющего в пустыне, можно сказать. А сам-то, чего ж, не можешь вынуть?.. Притворяешься бестелесным?.. Пыль смахни сначала. Пусть ничья рука, кроме моей, не вытащит этот меч!.. - декламировал я. - Ладно, хоть у меня особого стимула и нет, так уж и быть.

Я вытащил вилку и метнул её в молчанье амзелей и амзелятник:

- Смотри-ка, прочные...

- Буки, - сообщил ты тотчас.

- Вижу, что не веди и не глаголом жжешь сердца людей, да ещё и рядом с транзистором. Подведём к ним двенадцать вольт, и будут нам петь, - это я тебя провоцировал на проявление нежности и сострадания (выбьешь из тебя слезу, дождёшься, как же!..). - Тебе будут петь, тунеядцу, пока я на работе... Ах да, насчёт Филиппа: помнишь, как это там было:

...Нахлынули воспоминанья, тарам-парам, зацвёл порей,

и пламя прежнего желанья зажглось опять в крови моей...

Скажите, почему, - раздалось из неуёмника, - нас с Вами разлучили? Зачем навек ушли Вы от меня?

И тут уж мы вместе затянули, все втроём:

Ведь знаю я, что Вы меня любили...

Но Вы ушли - скажите, почему?

- Сам-то ещё не забыл, как это делается? - подтрунивал ты. - А то можешь рассчитывать на взаимность манекенов.

- Эх, пламя прежнего желанья, - только и вздохнул я. И лёг в тебя спать, чтобы ты во сне не натворил чего, отчебука.

А наутро гляжу: лучшие мои штаны вилкой насквозь - фьють! перфорация...

Ты предложил мне сыграть доктора Ватсона, а себе - Шерлока Холмса. Но в ответ тебе было отрублено, что я не Соломин, а ты не Ливанов, и покончили с этим.

--.--.----

Ты листал мои тетрадки и записывал мой дневник, как тебе вздумается. Всю жизнь записывал для себя моими чернилами - чертил не принадлежащие тебе буквы.

--.--.----

Когда ешь ёмоёгурт, удобно наблюдать за матьтвоюшинами. У меня перед домом перекресток времён. Или перекрестье дорог, не знаю. Помню, что ты ещё включил неуёмник и подкозлил: У природы нет плохой погоды// всякая погода - благодать//, а там, где на письме //, у тебя было блеянье.

Вот за окном, куда ты меня заставляешь смотреть, неожиданно пошел дождь. Хотя, скорее всего, он неожиданно пошел где-то раньше, поэтому у нас - уже по прогнозу.

Но каждая четвертая матьтвоюшина на моем перекрестке - красная, несмотря на то, что дождь прозрачный. Не знаю, почему так. А ты говоришь, из-за того, что обещали фён.

- А что это? - интересуюсь я, будто сам не знаю. С тобой ведь, если не притворяться, не поговоришь.

- Такой ветер из Сахары, - объясняешь ты, подыгрывая мне на своей дудочке. - Он такой сильный, что доносит до нас песок. Красный.

- На шиша? - интересуюсь я.

- Да так, делать ему нечего, - пожимаешь ты моими плечами.

- А что он потом с этим песком делает? - не унимаюсь я.

- Несёт его в горы. Горные вершины спят во тьме ночной. Приукрылись фёном, вспоминаешь? Поэтому снег в горах становится красным - от красного песка. Понял теперь?

- А что, - интересуюсь я, - фён летом не дует?

- Почему не дует? Дует, - ты приподнырнул моими бровями.

- Зачем?

- Ну, так же. С той же целью... Можно спросить что-нибудь поумнее? - это ты вроде как надулся.

- Можно, - подтвердил я. - Но не у тебя же. Скажи, а если летом снега нет, тогда что становится красным?

- Трава, - осердился ты почем зря.

- Понятно, - сказал я. - Я-то думал, про что это у Виана?.. А оказывается, про фён... А там, где нет травы?

- Камни.

- А если и камней нет?

- Тогда эта сетка, - не растерялся ты. - Помнишь, мужик приходил?

- А если вообще ничего нет, то, на хрен, песок, что ли?.. И зачем? Хрен и клюквой подкрасить можно. А фён - это просто излишество.

- А такие, как ты, в своё время получают красное ничто. Нипочему, - это ты вроде как обиделся.

- Клёво... - я почесал затылок. - А знаешь... Чем бучиться, пойдем-ка лучше на улицу, поглазеем на пенсионеров!

- Не люблю грибов, - отказался ты по привычке. Скверный же у тебя характер!

- Тогда сходим на балкон, поиграем в гаишников. Герцог будет в восторге.

- Сдурел, что ли? - снова огрызнулся ты. - Может, ещё предложишь пойти разбрасывать гальку, которая в полёте похожа на воробьёв?..

Во мне поднялось какое-то смутное беспокойство, но отступать было некуда:

- Нет уж, давай лучше сыграем в регби твоей физиономией. Она как раз по форме похожа на подходит.

Ты посмотрел искоса.

Тут-то я тебя и поддел, просто из вредности, ехидно так:

- А что, скажешь, каждая четвёртая матьтвоюшина на нашем с тобой перекрестке времён тоже из-за фёна красная?

И пока ты оборачивался вокруг лампочки, прогревая сваи - тьфу! - свои радикулитные мозги (или ни зги), чтобы соображать поскорее, я отправил факс герцогу, что принимаю его предложение о пёсьей охоте.

--.--.----

Они снова рекомендовали мне черепа. Говорят, хорошо для крови.

--.--.----

Сегодня посетили с Филом фабрику по производству пластиковых бутылок, посмотрели, как на конвейере из преформ выдувают двухлитровые бомбы. Их производится много, очень много и ещё больше. И все они наполняются воздухом, то есть пустеют.

Кажется, машине надуть преформы легче, чем тебе надуть шарик. У меня в комнате ещё висит этот шарик из коробка Љ --, правда, уже сдулся и болтается тряпочкой.

--.--.----

Пока Земля ещё вертится... - не утверждал маэстро.

Мне стало грустновато, потому что наши с тобой отношения покрывались всё более толстым слоем пошлятины, а как перевоспитать тебя, я понятия не имел. Даже писать про наше общение становилось гораздо труднее, и труд этот был каким-то бессмысленным. Поэтому утешало только то, что, по выражению Одена, пошлость в литературе предпочтительнее ничтожества - так же, как портвейн бакалейщика предпочтительнее дистилированной воды. Да ещё то, что хоть Земля, пожалуй, как-то вертится, а значит, и мы...

- Узнаёшь голос? - спросил я. - Угадаешь с трёх попыток - вытру с тебя пыль, - изнутри у меня было так влажно, что, когда мокренький ты выколупывался наружу, на тебя неизбежно налипала пыль. А может, это как раз и была пошлятина.

- С трёх?

- И ещё одну тебе для форы даю. Ну, только не тяни, а волоки!

- Ладно, сейчас... Георг Отс?..

- Нет.

- Ага... Он, Офриев?..

- Это ещё что за чушь?!.

- Ну, тогда... тогда... Лемещенко?.. Нет-нет, это я так... а на самом деле... наверно... какой-нибудь... Хиль охрипший...

- Слушай, - сказал я, - ты, голь перекатная! Удивляюсь я тебе! Целый день сидишь дома, а занимаешься черт-те-нечет, кук-и-мак, разжимай один кулак. А я-то ещё сначала писал вот что... - я поворошил листья дневника. - Вот: Ты родился у неосуществленных желаний от дней, которые я забыл. Какая безвкусица! И это ты?!

- Зависит от контекста, - выпендрился, как обычно.

- А ещё кто-то кричит, что таким вот нужна духовная пища.

- Не духовная, а духовая, - поправил ты со всей едкостью. - Это тебе всё духовную подавай...

- А тебе чего? - перебил я.

- Бабу.

- Да что ж ты за кобель!! Ну-ка, где вилка!!! Место! - заорал я.

И ты наконец залез внутрь, поджав воображаемый хвост, которого и быть не могло, поэтому тебе пришлось потрудиться и поджать копчик. Весь в пыли...

С меня семь потов сошло, пока ты в таком виде изображал Душу.

--.--.----

...когда прячусь под простынями и ты лежишь внутриутробно, у меня такое чувство, будто вынашиваю тебя, - хотя так рвусь избавиться от твоих шпагатов. Представляю тебя разбрюзгшим маслёнком, выращенным во внутренней банке. Такими банками полна вся Вселенная - для кого-то внутренними, для других - внешними. В этих колбах с прозрачными стенами маринуется весь мир каждого из... и не из... и извне...

--.--.----

Фил улетел.

--.--.----

- Сыграйте что-нибудь, - попросил я: он всё равно уже бренчал на гитаре, но так - неизвестно что, для кого, где и когда.

- Что Вы желаете? - герцог безжалостно вздёрнул брови, и они сошлись на лбу трогательным домиком с перекошенной крышей.

- Например... Сан-Луи блюз.

- Ну-у-у, это слишком сложно... - протянул он.

- Тогда вальс-бостон.

Он сыграл.

Замок был снаружи очень большим и из светлого камня, а внутри тесным, замшелым и позеленевшим, и нам приходилось сидеть в этой нутри. А ещё вокруг плохо пахло. Потому что весна была за горами и за долами, и розы не цвели, и белый шиповник ещё не стал страсти виновником. Приближалась зима, зима - кругом снега, зима, зима - запорошила дома... А пока что в плавнях шорох, и легавая застыла чутко, и мы собирались на охоту. День выдался на славу, но на чью - оставалось открытым. Кроме того, он, казалось, как раз такой, а какой?.. Я решил поразмыслить над этим.

- А что-нибудь из босса-новы?..

Он сыграл и спел. Голос у него был такой, будто его звали Осип или Архип. Я вспомнил моих амзелей, и мне стало чего-то смутно жаль, но не прошлого. И не будущего. Потому как ни того, ни другого у меня, по сути, не было, а если и было, то мне оно не принадлежало. А если и принадлежало каким-то крохотным кусочком, то я всё равно не имел об этом ни малейшего представления. И не хотел иметь, поскольку не знал бы, как таким добром распорядиться. А без правильных представлений о полномочии распоряжения право собственности теряло всякий смысл. В довершение всего, голос герцога от этого не изменился бы, и мне снова стало бы мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Но от таких мучений цели не появляются, а годы съёживаются, будто их заархивировали.

- Хотите чаю? - предложил он.

- А когда на охоту? - (это я для приличия).

- А потом - на охоту, - доброхотствовал он.

- Хочу, - не стал я капризничать.

- Разумеется, Lipton? - всё же уточнил владелец замка.

Соглашаясь, я прикрыл веки: надо же было показать, что я ценю хороший вкус хозяина. Кроме того, noblesse oblige, так сказать.

* благородное происхождение обязывает (фр. - прим. ред.)

Он позвонил в колокольчик столько раз, что хватило на пару чашек, и нам принесли Yellow Label в пакетиках.

Из узкого оконца открывался почему-то удивительный вид на море; в полях русак уже до половины затёрся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки жрали больше собаки. Ничто не смущало водную гладь. Вдоль побережья чайки жадно хватали малька, царил полный штиль, и небо предвещало большую охоту, такую, которая пуще неволи. В неволе же в это время томились герцоговы псы, а им было - с точностью до наоборот - уж очень охота.

* прим. Л.Н.Толстого

Мы допили и выпили, а потом отправились на борт корабля. Свора спущенных гончих кутерьмилась вокруг; собаки радостно плескались, тявкали; вода доходила им в иных местах до щиколотки, которая у собаки всегда, как известно, располагается существенно выше, чем у человека одного с нею возраста. Подсвистывая четвероногих, мы тронулись через гумно в море, взяв курс на засохшую берёзу.

После недолгих колебаний я решил не пересказывать тебе сцену охоты детально: она ужасно напоминала описанную в Войне и мире, а герцог проб...л волка ну точь-в-точь, как старый граф Ростов. С тем только отличием, что наш волк пролез окончательно, да ещё в игольное ушко (да потому, балда ты, что на дереве сундук, в сундуке медведь, в медведе волк, в волке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце иголка, а в ней - Кощеева смерть) - и герцог объявил, что это революция в зоологии: у волков-то, оказывается, тоже рёбра подвижные.

* см. Толстой Л.Н., Война и мир, т.2, ОГИЗ, Гос. изд-во худ. лит., М., 1947, стр.536-552 (прим. ред.)

А я отозвался, что, на мой взгляд, никакой революции здесь нет, просто сказка это всё, а может, мы на плоту больного воображения.

Но вот что важно (возвращаясь к Войне и миру): со слов Николай не видал и не слыхал Данилы... до фразы Граф Илья Андреич тоже подъехал и потрогал волка, то есть в двух абзацах (24 строки), существительное волк встречается девять раз. И, обнаружив такое (когда давал тебе почитать эту сцену), я решил не обращать больше на стилистические тонкости никакого внимания и поменьше работать с синонимами, - чтобы не путать тебя так, как Данило сострунял волка, а предоставить тебе творческую свободу. Или, по меньшей мере, её призрак.

--.--.----

Пытался рисовать амзелей. Постоянно крутятся, мерзокрылые! Интересно, как вёл себя Давид?..

Бедняга Караваджо...

--.--.----

А время маршировало мимо нас, застёгнутое на все пряжки, - встретил ты меня на день, следовавший за предыдущим таким же.

- Начитался... - беззлобно откомментировал я. - Ты когда вылез?

- Когда ты в сортире сидел.

- И как же я тебя не заметил?

- Я за спиной стоял, а ты руки мыть не стал, вышел не оборачиваясь.

- Врёшь, - произнёс я угрожающе. - Ты за что меня придерживаешь?..

- Ну, ладно... Чего ты сразу в бутылку, да ещё и с первого... За занавес Ку я забрался. В ванной.

- Если ещё раз вылезешь без спросу, я выпущу из себя не дух и не воз, и снова не дух, а что-то ещё, я к тебе обращаюсь, You, понял?..

- Я полн та-та та-та... - напел ты пренебрежительно. - Сам сказал: Чтоб тебе повылазило! И вообще, какое тебе дело?.. У тебя даже хлебницы нет! Даже стрелок на часах! Они у тебя даже не тикают!

- А с Ку мы поговорим, - будто не слыша твоих слов, я бросил это последнее замечание на конфорку и включил плиту.

Злость расплавилась, затем испарилась.

- И ещё: маршировало время не мимо, а вокруг, - поправил я. - Это ты всё делаешь мимо, а время, как времут, его пьёшь - оно не промахивается, не дремлет. Оно тебя изнутри обволакивает, а снаружи облачает и затем обличает. Ясно тебе?

- Не очень.

- Ничего. Со времутом поймёшь.

В тот день я больше с тобой не общался, только вот Ку попросил, чтоб больше не позволял за собой прятаться.

--.--.----

Правду говорят, что человек любит общество, будь это даже общество одиноко горящей свечки.

--.--.----

Притворяясь то мужчиной, то женщиной, ты отвергал мою дружбу и кус(а?)ки любви, ты бросал меня, потом вновь находил, и я не знал, не был ли ты все эти циферки на жидких кристаллах с кем-то чужим (или даже со множественным числом, не уточняя). Возможно, поэтому ты возвращался всякий раз иным. И со временем убедил меня, что, лишь изменив, можно измениться.

Я догадался, что все постоянно меняются сами собой, меняются собой друг с другом, но, в силу природной и приобретенной неодинаковости, обменянным всегда оказывается один.

--.--.----

Рафаэлло для Мюриэллы - звучит?..

--.--.----

Нападал или напал мягкий снег, местами на пол, хотя там у него было меньше всего шансов не растаять, а, как говорила одна замечательная писательница, сделать наоборот. Ещё в духовку забрался бы... Ну, право, попробуй, поговори со снегом. Напол, в свою очередь, сопротивлялся нападению (а также нападанию) и высказывал своё фи, и на каждое его фи приходилась одна снежинка. (А на каждую снежинку отзывались три слога.) От этого казалось, если напол перестанет фикать, то и снег на улице должен обязательно кончиться. И напол превратится тогда в краткое прилагательное женского рода - полна. Но напол об этом не знал: ему внушили в детстве, что вещи не играют в жизни людей такой уж большой роли.

А ты сидел посреди комнаты на полу и делал сухарики из снежинок на тёплых волнах старого транзистора и улыбках радитебяслушателей (откровенно говоря, таких нашлось немного).

- Чего не делаешь? - спросил я: надо было или что-нибудь спросить, или ничего не спрашивать, но тогда снова пришлось бы оклеивать комнату неистраченными словами, а это плохо для обоев, говорит управдом Иван Иванович. (Ивана Ивановича хочется звать через Ы - Ыван Ываныч. Но мы видимся редко, поэтому до Ы никак не дойдёт очередь по алфавиту.)

- Дома всегда найдётся, чего не делать, - насмехался ты уклончиво, и угловато, и ушло, и угрюмо, и, в общем, на у. - А сам-то ты что, представляешь ее смуглой и молчаливой, придумываешь ей губы, грудь, немного хочешь её?

- О, да у тебя прогресс! - поздравил я. - Добрался до Кортасара?.. Ну-у-у... в целом, ты угадал. Да. Я думал о Марии.

Вдруг мне сзади зажали глаза, и наступила такая темнота, что я сразу ничего не понял и потом - тоже. И когда ещё немного пыли опустилось - тоже ничего не понял, потому что да как это так или никак и сто тысяч почему?!

- Это кто у тебя здесь тутиться? - промямлил я, опешив и какое-то время назад спешившись: мы ведь с герцогом с пёсьей охоты, все взмыленные, но об этом раньше.

- Скажи, кукушка, - пропел ты невпопад, и вот тут-то я услышал:

- ...она странно зажата и стесняется обнять тебя, и целует очень скупо, только внешней частью губ, часто просто в щеку, но даже если в губы, ты чувствуешь, какие они сухие, ее губы, и твердые и узкие, будто смёрзшаяся щёлка почтового ящика...

- Мария! - завопил я вне себя от счастья и внутри тоже завопил, - будто кто-то слышал.

- Значит, это про меня, так? - невинно заморгала ты, а я немедленно сообразил, что мне надо, наконец, решиться и называть одного из вас ты, а второго - как-то не ты - чтобы ясно было, о ком разговор. А то в устной-то речи ничего ещё, пойдёт, а если в сочинении, то так и хочется поставить на полях галочку или фенечку, а может, и двоих, обеих или на обоях сразу. Если места хватит.

Но главное, что меня заинтересовало: с каждым из вас я на ты, а вместе вы все равно ВЫ. Но ты (взгляд) не обижайся, и ты (воздушный поцелуй) тоже, просто у нас с грамматикой так худо. Вот у немцев есть для этого ты во множественном числе (Да успокойся ты, ты-то у меня в единственном! Дай договорить!) отдельная форма, а у англичан ружья кирпичом не чистят, но это наша давняя проблема, и решаем мы её тем же верным способом: Пусть чтобы и у них, значит, чистили.

Ну, и вот: теперь я спокойно могу писать о тебях. Хочешьте знать, как? А вот как. Ты-ты останешься Ты: кто чурачил, тот и начал. А ты-Мария будешь ТыЯ, чтобы опустить ино и странно звучащее имя Мари. Так. Так. Всё, что ля, что си, что до? Ну, тогда треугольник равносторонний, что и требовалось доказать.

- А разве это плохо написано? - так же невинно вопросил я в ответ.

- Нет, - ответила ТыЯ в вопрос, и я увидел тыявую улыбку. - Но это же про меня.

- Ах, вон оно что... - протянул я. А ТыЯ тоже протянула, после чего заверила:

- Нет-нет, всё совсем не плохо, а просто так, как есть.

- Свежая мысль, - подбодрил ты.

- Но только... - здесь ТыЯ заканителилась немного, зная, что мне это может быть неприятно, но уже через секунду, когда окончательно разбередилась, выдала:

- Только я бы, если ты не обидишься, чуть-чуть подправила. Или, если это слишком сильно, хотя бы уть-уть.

- Могла бы предложить и что-нибудь помягче, - я был уже несколько расстроен, в отличие от прежних времён, когда, сколько ни ел, оставался просто строен, безо всяких приставок.

- Например? - встрял ты, якобы в защиту. Даже не подумал, что Лужина рядом нет.

- Ь-ь, - сделал я, но ты и ТыЯ посмотрели на меня как на иди от и до, потому что тогда я ещё не умел произносить мягкий знак достаточно громко, по крайней мере, так, чтобы другие могли его расслышать. - Хорошо, и как же это было бы по-твоему-моему? - поинтересовался я поощрительным тоном.

- Слушай! - торжественно провозгласила ТыЯ. - ...ТыЯ странно зажата и стесняется обнять тебя, и целует очень скупо, только внешней частью губ, часто просто в щёлку, но даже если в губы, ты чувствуешь, какие они сухие, ее губы, и твердые и узкие, будто замёрзшая щека почтового ящика... Как?..

Мне, если честно, текст показался слишком разнузданным и лишённым смысла. Я даже вспомнил, как сегодня конюхи герцога гонялись за одной кобылой, а она уворачивалась и ржала: Кобыло! Ко было, но прошло!!. Я ещё не мог взять в толк, что это за Ко, но один конюх мне потом предложил, и я взял украдкой, что это Ко у герцога действительно уже прошло, потому как он теперь староват, а в молодости был такой же Ко (но не конюх), как все М, в отличие от Ж, которые все Б. Но это к слову. Суть в другом. Ведь я же мужчина (а если?..), и поэтому Мария не могла целовать меня в... pardon, тогда нам уже надо бы поменяться телами, но я-то помнил, что всё происходило на вокзале, да ещё и не в том зале, который после вок, а так, под козырьком, где все зырьк-зырьк... и вокруг полным-полно народищу, а мне остаётся только ищу-ищу...

Поэтому я предложил:

- А давай, может, короткими предложениями: ТыЯ зажата, только не сжата полоска одна. Но странные губы отчего-то не наводит на напрасные слова. Поэтому слова в письме - не виньетка ложной сути. Ты - я? - бросает его в почтовый ящик... внешней частью губ... часто просто смахивает со щеки... А почтовый ящик чувствует, какие они сухие, ее губы, и твердые и узкие. Как его смёрзшаяся щёлка...

Мы все втроём помолчали немного, но и не мало, и было нам не семнадцать лет - семнадцать лет, а столько, сколько было, а это, к несчастью, гораздо больше. Нас только одно утешало: что со дня рождения Пушкина прошло гораздо больше, и это второе гораздо больше значительно превышало первое.

А потом ТыЯ сказала, что хочет в Шампань, и я принёс ей шампанского. На бутылке была карта, и я пригласил ты и ТыЯ в путешествие. Куда ТыЯ хочешь? - заигрывал я. - Тыкни пальчиком. И ТыЯ тыкнула. И там, куда она тыкнула, в Шампани забил небывалый источник, который сразу же бутилировал то, что истекало. Нам стало вааще жутко интересно взглянуть на всё поближе, ближе, ещё ближе, а вот теперь немного подальше, а то не влезет в кадр, сказал фотограф. Лошади, видите ли, занимают много места. Но ничего не поделаешь: сами хотели конный портрет.

Лошадей мы одолжили у герцога, потому что он - Бургундский, я просто забыл его представить. А во Франции всё рядом, это и ребёнку известно. Герцог плеснул нам на дорожку и в бокалы. Бургундского, разумеется: он не держит марок-конкурентов. И монет не собирает: в том незримом пространстве, где он пребывает большую часть времени, это не модно. Его интересуют только спичечные коробки. И то постольку - по скольку он нам налил, а это так мало, что не может нас вышибить из седла.

Ещё я, помню, спросил, успеем ли за ночь, и он прикинул, что даже больше успеем, особенно втроём. На этом месте повествования я припомнил слова конюхов, но виду не подал - дипломатия...

-.--.----

Неважно, чем приходится заниматься, - во всем слышу твоё Какого чёрта?!, вижу твои знаки.

Но ведь и я сам указываю тебе на простыни дней. Мы с тобой - не слуга и господин, тем более не единомышленники. Отсутствие вражды не способно сделать нас друзьями. Может статься, мое имя не подходит тебе, поэтому не нравится и мне. Или, наоборот, это твоё имя, так был назван ты, а я остался безымянным.

--.--.----

А сейчас попытаюсь вспомнить, как мы познакомились с герцогом.

Я вышел на улицу покурить перед домом: на балконе душно, и комната дышит в спину, да ещё кругом уши, а за углом - глаза, а за глаза мы все хороши. И он ко мне так подошёл, знаешь, и так говорит то есть, это есть, короче, всё существует, и мы, стало быть, тоже. И как бы невзначай:

- У Вас сигаретки не будет?

У меня нашлось и предложилось ему, а у него не отказалось. Он поблагодарил кивком, и перья на шляпе закачались, а я обратил внимание, что он странно напоминал баклажан. Только не понял почему. И решил, пока не спрашивать, а присмотреться. Мне вообще нечасто приходилось разговаривать с герцогами (даже если ударение на е, а не на а). И я страшно смущался, не зная, чем бы блеснуть пооригинальнее, чтобы он не сразу парировал, и вместе с тем дабы не поставить собеседника в тупик, не загнать в угол и не сбить с понталыку, который он, возможно, и так не вяжет. В конце концов придумал:

- Скажите, а... Вы настоящий герцог?.. - я сделал застенчивую паузу после а, выкрасил голос в оттенок робости, тайны и для запаха пшикнул в рот из пульверизатора подобострастия (самую малость, исключительно чтобы смотреться замечательно современным). С детства я помнил, что герцогам такие вопросы нравятся, когда они настоящие. Правда, настоящими оказываются далеко не все, а шпагу носит с собой каждый, но на этот случай я был в кроссовках с плеча одного скорохода, хотя, по правде говоря, он носил их так же, как все.

Герцог прищурился, и прищур его наводил на идею мировой революции:

- Да. Но не всегда, - с этими словами мой собеседник достал из кармана рогатку, зарядил её скуренным по-быстренькому бычком и пульнул в окно. Но звона не последовало:

- Это моё, - скромно констатировал я.

- Ах, вот как?.. - он приосанился и величаво покраснел.

- Ничего. Оно уже разбито. Я неаккуратно обращался со взглядом.

Он кивнул, будто понял, и посмотрел в даль, ограниченную подоконниками второго этажа.

- А Вы, между прочим, из какого века? - решил я выяснить.

Тут он взглянул на меня как-то грустно и по-стариковски, потому как уже и был стариком. А я внезапно понял, что это не он напоминал мне баклажан, а его усы торчали в стороны такими фиолетовыми валиками. И ещё я вспомнил, как мой папа умеет запекать такие усы, когда они в виде взаправдашных баклажанов и не такие волосатые. И мне страшно захотелось съесть герцога в тот первый раз, но я сдержался: на подобные случаи у меня в морозилке припасено достаточно сублимации.

Герцог же, когда понял, что его усам ничто не угрожает, задумался:

- А Вы как думаете, когда нужны такие, как я?.. - и его голос звучал так, будто все ниточки надежды взяли, да и отдали базарным бабам, а те перевязали ими пучки петрушки с укропом. И распродались по розе ветров.

- Когда есть лишние сигареты, - предположил я, немного подумав.

- Ну, а ещё когда? - не отставал он, и я почувствовал, что для него это важно.

- В весьма средних веках, - предположил я.

- Вот видите! - обрадовался он. - Значит, всегда!

В этот момент мне захотелось светского разговора. Герцог выдавал только примитивные фразки и отмалчивался, и я попытался со всем тактом и знанием дела повернуть беседу в другое русло (при этом не выдержал руль и пришлось в результате отталкиваться шестом):

- Простите, милостивый государь, могу ли я попросить Вас изъясняться предложениями средней длины?.. Распространёнными, сложными, желательно с придаточными дополнительными и определительными. Можно с деепричастными оборотами - по желанию.

- Извольте, - ответствовал он, - поступая в соответствии с Вашей просьбой, я получаю истинное наслаждение, в коем и Вам как джентльмену не могу отказать.

Сдержанно поблагодарив, я закинул удочку:

- Скажите, милостивый государь, а не там ли живёте Вы? - и картинно взмахнул рукой в сторону крыши.

- Нет, сударь, - отрезал он, как жёсткий кусок хлеба. - Там живёт Карлсон, который живёт на крыше, а я герцог, который живёт под. А когда Вы имели счастье в первый раз заметить мой плюмаж, мы там вдвоём с Пышкою баловались...

И он поведал мне некоторые подробности, весьма пикантные. Сперва это меня, как водится, забавляло, а потом испугало, как уже не водится, потому что повсеместно вымерло. И я сказал герцогу, что он опасный человек. Что я бы лучше желал (на месте Пышки) попасться в лесу под нож убийцы, чем ему на язычок. Он сладострастно ухмыльнулся и с горечью признал, что такова была его участь с самого детства: все читали на его лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали, и они родились. И тут уж я получил блестящий набор светской лексики, оформленной в виде монолога с бесчисленными периодами, полными обличений общества во всех его проявлениях. Воспроизвести его вполне я не вполне в состоянии, помню только, что там было про молодость, которая протекла в борьбе с собой и светом; про то, как он стал искусен в науке жизни; как в груди его родилось отчаяние, и ещё куча всяких вычурностей. А дальше следовал особо примечательный пассаж. В нём говорилось о том, как мой новый знакомец сделался нравственным калекой, расчленив душу и бросив ту её половину, от которой в социуме всё равно никакого толку не добьёшься.

Откровенно говоря, на меня монолог произвёл сильнейшее впечатление. Помню, я даже попросил герцога, если он вздумает когда-нибудь говорить обо мне плохо, лучше взять да и заколоть меня - благо, шпага служила ему праздником, который всегда с тобой.

А по сути, это всё были, разумеется, лишь маленькие трагедии. Хотя по форме - нечто вроде реквиема.

Совсем забыл: пока мы болтали, мой собеседник предложил пройтись. И вот теперь мы вернулись и стояли прямо напротив моих окон, на противоположной стороне улицы. То есть ровнёхонько у замка герцога.

На крыше что-то жужжало, как крупный шмель.

Мой спутник извинился и сообщил, что ему пора.

Я хотел перейти улицу, но по ней всё катились машины в разные стороны. Герцогу стало невмоготу, он выхватил шпагу и преградил им путь. И только тогда я смог перейти.

Для непосвящённых же это выглядело так, будто я воспользовался пешеходным переходом, а водители соблюдали правила.

(Ни дать ни взять Кармен в гитарных вариациях Барни Кессела!)

--.--.----

Ты обращаешься ко мне, пытаешься заговорить, но я не знаю, что сказать: твои вопросы - это мои ответы. Тебе, очевидно, хочется дальше, ты ищешь мелкие правды и лепишь из них истину, но каждый день ты вынужден разбивать ссохшийся комок. Ты желаешь знать, почему меня так легко мучить в сумерки, отчего я засыпаю только на спине, ты хочешь видеть мои сны.

--.--.----

Однажды ты настолько обнаглел, что приказал мне взять под козырёк. Когда я ответил, что у меня его нет, ты отослал на вокзал, у которого есть.

Вот в таком контексте пришлось на этот раз встречать Марию под козырьком. Деваться нам было некуда, а вернувшись в квартиру, мы снова встретились с тобой.

- Ступай к Мюриэлле! - теперь настал мой черёд посылать: надо же как-то расправляться с неугодными персонажами. Кроме того, хотелось поговорить с Марией наедине, а тебе я даже дал единый, чтобы ты валил поскорей и чтобы нескучно было. Я тебе так и бросил: Чтобы было нескучно, хотя произнес через ш, как правильно.

Ты сначала страшно упирался, всё хныкал, что она тебя не замечает, что она выше ростом, что она старше весом, что у неё, что у тебя, что снова у неё, - короче, мне всё это надоело до смерти.

Я сказал, что, ясное дело, не замечает, но ты-то ведь тоже не замечаешь тени в раю.

Ты не ожидал с моей стороны такой каверзы, но подвохнул, что я, мол, сам-то хорош: в кромешной тьме не могу разглядеть даже Триумфальную арку, хотя не назвал, где именно, в Париже или в Москве, на Кутузовском.

Тогда я зашёл с фланга и нанёс удар, спросив, до коих же пор это будет продолжаться, что на западном фронте без перемен.

А ты в ответ, что тебе нравится: мы якобы сидим здесь, как три товарища.

Тогда пришлось перейти к угрозам, и я терпеливо объяснил, что если ты не смоешься хотя бы на час, то тебе придётся просить жизнь взаймы, хотя твоё время умирать ещё не пришло, а пока длится время жить. К тому же, было совершенно секретно, кто мог бы тебе оную предоставить и как бы ты потом выкручивался с процентами. Особенно без моей помощи. Но это к слову.

И из этого слова ты высек-таки для меня искру жизни и обещал подарить нам с Марией целую ночь в Лиссабоне. Хотя мне она, как ты понимаешь: на хрена козе баян?..

С другой стороны, мне было приятно, что ты настолько возлюбил ближнего своего, и я обещал тебе в свою очередь и в свою жидкокристаллическую цифорку заказать Чёрный обелиск. И выслать почтой из Лиссабона.

А пока что я натравил на тебя моих амзелей, и они - благо, весишь ты немного - вынесли твоё нечто в окно.

- У тебя такой вид, - сказала Мария, - будто ты с кем-то спутался.

- Послушай... - повернулся я к ней, когда обрывки твоего Я день и ночь про Марианну петь эту песню не устану (нельзя столько слушать неуёмник!) перестали осквернять при?делы слуха. - Послушай, давай уедем от него, а? Прямо сейчас. Ты в его присутствии становишься какой-то ТыЕй, почти туей, вся одеревеневаешь (видишь, сколько е в одном слове!), а это неудобопревозносимо... Меня занзибарит. Я ведь привык относиться к тебе возвышенно. Этот негодяй узурпировал моё Ты, и тебе ничего не осталось! Он просто подлец. Ему лишь бы пошлявиться с нами в Шампани и полакать бургундского. Понимаешь?.. - выдохнул я с надеждой.

- Ещё рано, - отозвалась Мария. - Час не пробил. Да и потом, какой бы он ни был, это ж лучше, чем сто лет одиночества... Ах, да: ты ведь хочешь закончить свой дневник? - и она лукаво глянула мне в глаза, да так стремительно, что перехватить этот взгляд не смог бы даже истребитель-перехватчик сукакой-то.

Я пожал плечами - обычно это делал ты. Но сейчас ты увивался где-то за Мюриэллой: мне амзели рассказали, когда вернулись. И я снова пожал плечами, чтобы почувствовать, как это бывает, когда по своей воле пожимаешь плечами и никто не вмешивается в этот процесс.

- Он сам уйдёт, - сказала Мария. - Можешь не сомневаться. Точно тебе говорю. И вообще, у меня точно такие же проблемы.

Я этому очень обрадовался, но из соображений такта уточнять не стал.

А потом мы с Марией стали искать учебник по коммуникативной грамматике, но попа далась под руки только книжка В.Шахиджаняна 1001 ? про ЭТО, хотя, если задавать про это столько вопросов, это отпугивает. В другом случае (противном), отпугивает не столько это, сколько ЭТО. И вот уж это действительно страшно... А пока мы не находили учебник, Мария рассказала мне теорию сокрушения любви, которая вкратце выглядела так:

Вся любовь состоит из собственно любви и привычки. Когда люди только-только встречаются, у них у обоих (хотя бывает, что и у обеих) 100% собственно любви и 0% привычки. (Нельзя же привыкнуть к тому, с чем ты ещё не встречался). Дальше же привычка отвоёвывает у каждого тот или иной кусок любви (в процентах). Но вся беда не в том, что это так, а в том, как это так. А это вот как: процент привычки в каждом неодинаков. Соответственно, неодинаков и оставшийся процент любви... процент оставшейся любви... Любви оставшейся процент!! (Уффф! Во!) В итоге кому-то достаётся меньше любви и больше привычки, а кому-то - наоборот, да не на один.

Мария добавила, что её очень угнетает сознание того.

Я тоже не стал скрывать, что сознание того меня в высшей степени угнетало, но ведь она же не хотела уезжать. Ещё я объяснил ей, что вся теория накось неверна и это математика виновата. А любовь - это море, и в математическом решете из бумаги в клеточку его не переносить, потому что все измены знает море, всё оно - одна измена. И на этом месте мы остановили кассету Дольского и занялись этим, не обращая внимание на камеры.

А потом амзели тебя принесли! И ты распевал, словно во хмелю:

Летят перелетные птицы

В осенней дали голубой.

Летят они в дальние страны,

А я остаюся с тобой.

А я остаюся с тобою,

Родная моя сторона.

Не нужно мне солнце чужое,

Чужая земля не нужна.

--.--.----

Ты с Мюриэллой - под Болеро, без комментариев.

--.--.----

Ыв-Ыв сегодня интересовался, кого это я вожу к себе, и я дал понять, что не вожу, а не могу отвадить. Он поинтересовался кого, и я пояснил, что тень. (Врать не хотелось, а кто же ты ещё-то?..) Он принял вид конспиратора, поскольку уже принял с женой, а по сколько - вопрос открытый, как его рот.

И вот, расставив уши, нисколько не напоминая портрет Дориана Грея, он принялся выпытывать, что это за тень и не идет ли речь об агенте иностранного государства (имея в виду, разумеется, Марию). А я ему дал понять, что речь идёт о бое с тенью, который боксёры регулярно проводят на тренировках. Он не просёк и уточнил, с кем бьются боксёры. Я объяснил, что на тренировках, как правило, с собственной тенью, а в остальное время - с той, которую на них бросают. Он, казалось, совсем запутался.

Тогда я подвел его к окну, поставил, как кактус, и принялся смотреть на него против света. Ясное дело, он тут же весь пол забросал тенями, даже тенетами попутал, нечистый. Но я достал складной нож - подарок Марии - и рассёк все путы у него на глазах.

Он вскрикнул, видно, прозрев, а тени всё равно отбрасывал. Я пообещал ему, что скоро он откинет с ними копыта, если всё это не прекратится. Он запинался, лепетал что-то невразумительное. Обрезав ножом все тени, я кинул их в мусорное ведро, и к тому моменту, как работа была закончена, нож весьма притупился, как и все инстинкты.

Ещё я хотел превратить Ыв-Ыва в какое-нибудь растение, но получался только кактус. Тогда я поднапрягся, отсёк ножом колючки, как драконовы уши, сложил в спичечный коробок (мне же надо чем-то топить свечу) и разобратил кактус обратно в Ыв-Ыва, и после этих превращений в его внешности чего-то поубавилось, отчего он, на мой взгляд, стал больше походить на портрет Дориана Грея - разумеется, в фазе развязки.

А после я отправился вотвояси, чтоб тебе снова не скучно было, а нескучно, словно ты в Москве и одновременно на лоне природы.

За окном нашим расстилался чарующий пейзаж: дым из труб пёр задранными кошачьими хвостами, так что мои амзели даже перестали чирикать; небо было жёлтым, но не как латунь и не потому, что стремилось стать оранжевым, а по совершенно неизвестной прихоти кое-кого, может, даже того самого, который надиктовывает сутру. В конце концов пошёл дождь, траурный, как нетраурные вальсы Шопена.

Мир выглядел как не вменяемый и не втебяемый, а какой-то просто ...й! - причём довольно сильно. Проблема заключалась не в том, что кто-то был плохим, а кто-то - хорошим, а в том, что при этом кто-то оставался хорошим, а кто-то становился плохим. Поэтому на тех, кого это волновало, наваливались дисбалансированные части света.

Мы вышли на балкон, подставили чашки, и в них набралась заварка, отцеженная, но чёрная. Ты ворчал, что больше любишь непроцеженный чай, и я попытался тебе как можно миролюбивее растолковать, что под такую музыку непроцеженный бывает только летом, когда дождь со снегом.

И ты, кажется, вразумился - так продвигались мы шаг за шагом к верхушке шеста, не заботясь о том, куда упадём.

(Giant Steps - так шагал Колтрейн.)

* Гигантскими шагами. (англ. - прим. ред.)

--.--.----

Амзелей рисуй, начиная с клюва!

--.--.----

- Ты моли не видал? - обратился я к тебе как-то раз после работы, так просто, чтобы спросить о чем-то важном, что имеет прямое отношение к твоей и моей жизни (как, например, мой пиджак, который я в эту минуту стягивал).

- Почему же не видал? - переспросил ты, вальяжничая перед телевизором. - Видал, конечно.

И предупредительно замолчал, чтобы заставить меня задавать вопросы. Это твоя манера общаться.

- Отлично, - неторопливо произнёс я, развязывая галстук. - Ну, и что же ты с ней сделал?

Не стоит, пожалуй, говорить, что я старался выглядеть как можно безучастнее и невозмутимей.

- Дал ей твой свитер, - ты переключил на программу, где шли сплошняком одни музыкальные клипы, и сделал звук погромче.

Я как раз снял галстук и вертел в руках. Мне в голову лезли штрих-пунктирные вопросы, вроде: надо ли намыливать галстук или он и так достаточно скользкий, потому что шёлковый?.. Или, наоборот, он шёлковый специально для того, чтобы быть скользким?.. И: а можно ли делать ещё более скользкие галстуки, и будет ли от этого легче, и будет ли сам галстук тяжелее, а если легче, если да, если нет - то в чём?.. И в чём станет труднее? - должно же соблюдаться равновесие.

В задумчивости стоя перед зеркалом, я водил пальцами по гладкой материи. Изредка поглядывал в зеркало и видел там тебя. А ты, в свою очередь, выглядывал из зеркала на меня, постреливал глазёнками своими. И я подумал: ну что, что ты, в самом-то деле, мог сделать с этой молью, когда даже твоя радужная оболочка сто лет не реставрировалась?.. А если и реставрировалась, так из рук вон плохими мастерами, - не теми, что занимались Давидом.

- Что скажешь, - задал я тебе прямой вопрос, - мне галстук намыливать или?..

В ответ ты вскочил на стол и пустился танцевать рэп:

- Тава-рищ мой, налей-ка квас,

Вместе с та-бою пустимся впляс!

На слух ты совершал ворох орфографических ошибок. А к ним впридачу ещё и кучу неприличнейших телодвижений.

- Н-да-а, как говорил Сальвадор, будучи посредственностью, незачем лезть из кожи вон, доказывая, что ты посредственность: это и так заметно, - процитировал я. Впрочем, вполне в твоём духе было удивляться тому, что у кошки прорезаны две дырочки в шкуре как раз на том месте, где у нее находятся глаза.

- Да кто такой этот твой Сальвадор?! - буйствовал ты.

- Так, один знакомый...

В довершение всего ты посмел зачитать мне следующую штучку: КАПУСТНАЯ МОЛЬ - бабочка семейства горностаевых молей; вредитель капусты, брюквы и других крестоцветных растений. Распространена широко. Передние крылья серовато- или черно-бурые. Питается (гусеницы) листьями.

Ты показал мне листок, и я узнал ксерокопию страницы из Советского энциклопедического словаря со статьёй по Караваджо. Рядом порхали капустная белянка, капустная совка, капустная тля, прыгали капустные блошки и зудели капустные мухи.

Мне неожиданно стало непонятно, а непонятно - неожиданно, и я решил почитать газету, может, даже не одну, чтобы выяснить, что оказывает на тебя столь пагубное воздействие. Но в газетах о тебе не писали, хотя казалось, любой изложенный в них факт способен опровергнуть твоё существование. Даже в телепрограмме твой пляс не был указан, не то что...

Я стал сворачивать из газетных листов бумажных журавликов и складывать их в холмик на полу. Особенно тяжело выходили клювы, и я решил подработать их позже ноженками.

Когда холмик вырос настолько, что ты обратил на него внимание, я взял его за их шеи и вытянул на балкон. А на балконе поочерёдно брал каждого журавлика в руки, вырезал ему стоящий, т.е. с ударением на первую гласную, клюв, раскрывал его и вдыхал в птицу жизнь - от нечего делать.

Только жизни эти слишком сильно искажались, и ничего у меня, как обычно, не получалось: безжизненные журавлики оборачивались летающими аистами. Но летать им из-за тяжести свинцового шрифта на крыльях было тяжеловато, как, впрочем, и мне нелегко приходилось - на них глядеть. Им же, хуже того, было ещё и сесть некуда.

Пришлось исправлять положение: набрав номер герцога, я попросил срочно водрузить на все крыши его обширных владений самые лучшие колёса, чего мне ещё долго не могли простить крестьяне, оставшиеся без телег (которые им служили каретами). Но в этом отношении герцог занял твёрдые позиции.

Он справился для начала, можно ли сделать к телегам новые колёса, и крестьяне почесали затылок, что можно. Тогда герцог сделал, но не колёса, а вывод о том, что если всё объясняется с помощью слов, то и описание телеги состоит из слов. В таком случае колёса - изменяющаяся часть телеги, то есть её окончание. Саму же телегу герцог уподобил корню слова, растолковав бедолагам, что не по колёсам распознаётся телега, потому как и у машины есть колёса, и у велика. И этими колёсами они порой посрамляют телегу. Но и наихудшая телега от наилучшей машины и велика отличается тележьим корпусом. Он равен константе. Крестьяне уяснили, что самое главное для них не колёса, а корень их собственного слова, то есть крест, а его они могут нести, куда душенька пожелает.

И это было Просвещение.

--.--.----

Сегодня передал Мюриэлле привет из республики Марий Эл.

--.--.----

Пока ты сидел дома, у меня развелась несметность пылевых мышей: они сваливались по углам, вдоль плинтусов, под шкафами и кроватями, хотя обычным мышкам в тех краях абсолютно нечем полакомиться. Единственное лакомое место - кухня, но там я столь часто живу, в отличие от прочих мест, что мыши рассыпаются просто в пыль или не образуются вовсе. А те, что образовались, но не рассыпались, остаются крошечного размера и почти не доступны глазу, особенно моему, поставленному (кем?) в зависимость от очков.

По правде говоря, я не только не боюсь пылевых мышей, но и испытываю к ним чувство нежной привязанности, поэтому уборка в квартире всякий раз доставляет мне массу неудобств.

Где бы я ни жил, пылевым мышам у меня раздолье: они жиреют и жируют прямо на глазах. С другой стороны, когда пылёвки слишком распухнут, есть риск, что они превратятся в волосяных крыс, а это уже неприятно. Когда же мышат слишком много, они зачастую сбегаются в сплошной ковёр и теряют подвижность, а вместе с ней и привлекательность. Поэтому я стараюсь искусственно поддерживать их численность простейшим способом. Вдоль плинтусов укрепляются широко раскрытыми ненужные целлофановые пакеты (но не шуршащие - иначе пылёвки бросаются врассыпную), потом распахиваются все окна и балконная дверь. Остальное - дело сквозняка. Затем, когда серая популяция сократится до надлежащего количества, наполненные мешочки завязываются и выбрасываются.

Всё это я делал до того, как ты... ты... Что же ты натворил???

Потом времени ни на что уже не хватало, а от тебя помощи дождёшься от козла молока, как же... Слава Богу, амзелятники догадался повесить.

И вот мышей развелось столько, что приходилось утром разгребать путь в ванну. Я вспомнил даже роман одного чешского писателя, герой которого работал на бумагоперерабатывающем прессе, располагавшемся в подвале, и каждый день вынужден был расчищать себе дорогу вниз в ворохе использованной бумаги. А в бумаге этой жили мышки, и он нечаянно прессовал их вместе с макулатурой, а выброшенные книги пытался спасти... У меня хотя бы бумаги не валялось... Зато амзели чирикали, перепуганные вусмерть, костюмы, в которых я ходил на работу, отфыркивались, будто в них проскакали десять миль, и все весьма-весьма. А когда я слушал Round About Midnight Телониуса Монка, звуки доносились с такими искажениями, что казались гомоном далёкого курятника. Ты же как ни в чем не бывало укрыл телевизор зонтиком, а сам сидел под другим напротив и изредка отгонял мышек от экрана, которые пытались стать в нём норушками - и не понарошку.

* Около полуночи - известная джазовая композиция. (прим. ред.)

Ты лицезрел бесконечносерийный детектив про двух братьев - Мика и Джои, которые, будучи тоже детективами, но уже частными, бросали вызов налево и направо, и он возвращался им не хуже бумеранга. Действия разворачивались на Майами-бич, но тебе доходило абсолютно до фонаря или даже до иного объекта, что там происходит: ты просто каждый раз ждал, когда покажут девах на пляже.

Таковы твои человеческие проявления.

Дождавшись конца детектива, я предложил заняться уборкой, и ты не преминул справиться куда. Я ответил, что на улицу, и ты решил, что тогда можно узнать кого. И узнал: я сгрёб тебя в охапку(?), так что ты и пикнуть не успел, и ткнул носом в мышей. Тут ты тоже зафыркал, но не так, будто я на тебе верхом проделал десять миль, а словно ты котёнок, поперхнувшийся молоком.

И мне вдруг стало стыдно, несмотря на то, что ты развёл мышей, почти выродившихся в крыс, пялился с утра до вечера на телек, на тёлок в телеке, развалившись на диване, ничего не читал, и вообще, вёл себя, как, может быть, себя повёл бы я, когда б ублюдком я родился. Я понял, что к тебе нужен подход. Что ты совсем испортился из-за того, что я бросил тебя. Что тобой надо всерьёз заниматься.

Поэтому, когда мы вдвоём, все запылённые мышами, шмякнули мешки в коридоре и отмыли руки, я перед сном зачёл тебе библиографическую справку по Караваджо (чтобы отвлечь твоё внимание от насекомых): КАРАВАДЖО (Caravaggio) (наст. фам. Меризи, Merisi) Микеланджело да (1573-1610), итал. живописец. Основоположник реалистич. направления в европ. живописи 17 в., внёс в неё демократизм, повышенное чувство материальности, эмоц. напряжение, выраженное через контрасты света и тени (караваджизм). Живопись К. отличают лаконизм и простота композиции, энергичная пластическая лепка.

А на сон грядущий оставил почитать сборничек Ёса Бусона.

Хотя сперва ты этого не оценил.

--.--.----

А я оценивал день через ночь то, что со мной происходило, и додумывал то, что должно было произойти: мне нравилось чувствовать себя твоим автором, тебя своим героем, не лирическим, не трагическим, не фантастическим, не героем, негером (что делать, Филипп уехал...), не, не, не чувствовать тебя, чувствовать не тебя, не себя, твою мать!..

Надо сказать, к этому часу проснулся мой утренний аппетит: уже не хотелось отдать завтрак врагу, а обед с ужином сожрать вечером самому. Похоже, я становился солдатом (чего?).

На самом же деле мне было пусто. Пусто пришло из тех самых пор, когда ты сказал мне: Чтоб с тобой Пусто стало!! И я не то чтобы не хотел, чтобы мне так было - я не желал признаваться себе, что мне так, как ещё не бывало, и что это из-за тебя.

Я обратился к Пусто с вопросом, чего ему здесь надо, и оно молчануло в ответ. Это не казалось удивительным - скорее ещё более пустынным. Но здесь уже показалось различие - между пустыней и пустотой. И я самовластно переименовал Пусто в Пустынно, после чего взял на работе зелёный маркер и, придя домой, изобразил на стене пальму.

Ствол пальмы был коричневый, как кусок черепицы с крыши герцога, а листья - сочные и флюоресцирующие, будто подчеркнутые строчки из журналов на мелованной бумаге. У меня в голове мелькнуло, что Ыв может выказать недовольство, может, даже выскажет его.

Но тут потянуло ветерком и стало ясно, что теперь речь идёт об оазисе, и Пустынно преобразилось в Буйно - вот так случилось со мной и в моей квартирке. Буйно выдалось говорливое, но среди гремучих потоков я чувствовал себя, как среди змей, и уже пожалел о Пустынно, потому как буквосочетание ынн звучало сродни аглицкому инн - гостиница, а я, по логике вещей, и жил в гостинице: так же снимал номер, так же платил деньги. Теперь у меня были даже пальмы, и это означало, что гостиница расположилась в тёплых краях.

Тут-то я и решил двинуть на серфинге покататься - а то когда ещё представится возможность!

Но в дверях нашего ынна столкнулся с Ывом. Этот змей гремучий искусал всё, что я вообразил, и пейзаж расконцентрировался напрочь.

По снегу я дошагал в растерянности до мусорных бачков, покрутился рядом, затем перестроился в колонну по два и пошёл к дому. За мной тянулся кошачий след окурков. Хотелось вообразить себя ледоколом или паровозом, чтобы дать гудок. В доме напротив чья-то рука томно выводила испанскую мелодию - эта рука напротив. Тянуло подсвистеть ей. Я видел, как клавиши проваливаются под пальцами. Белое было льдом, черное - водой, а рука - ледоколом. Затем картинка сменялась: белое становилось снегом, черное - рельсами, а по рельсам рукой утекал паровоз. Я замахал руками, и машинист притормозил. На ходу я впрыгнул в вагон.

А там ты сидел, поджидал меня.

- Грустишь? - справился ты, и мне тогда в первый раз показалось, хотя и не целиком, что в твоём голосе зазвучали человеческие нотки (ещё фальшиво).

Только я сомневался, хорошо ли это, зато убедился, что наступило тогда. К тому моменту я знал: есть тогда и теперь.

Тогда настало.

И всё же сначала было Пусто.

--.--.----

- Прости, - незамысловато сказал ты.

Я не понял, к чему это.

- Прости за Пусто, - попросил ты.

- Ничего, - я ободряюще потрепал тебя по плечу, и оно появилось. Потрепал тебя за вихры, и они стали. Погладил тебя по голове, и она была, и шея, и тело, и ноги с настоящими ступнями.

Вот так и вышел ты. Не большой и не маленький. Не абстрактный, но и не излишне конкретный. Тебя удалось бы потрогать и забыть. В тебя реально кинуть снежок, тебя реально кинуть в снежок, закопать в землю. Съесть вместе пиццу. С тобой можно спеть. В конце концов, на тебя можно не обижаться.

- Ничего, - повторил я. - Зато мы познакомились с Рукой Напротив. Классно, правда?..

- Ага, - согласился ты по-детски.

- Может, пригласим её к себе? - предложил я.

- А можно... - задумался ты. - И герцога тоже пригласим?

- Конечно. И Мюриэллу. И всех-всех-всех. Ну, может быть, кроме Пышки и Карлсона - им же и вдвоём классно. Жаль только, что Мария не сможет.

- Точно? - тревожно спросил ты.

- Точно, - твёрдо произнёс я, чтобы исключить дальнейшие расспросы.

- Ну... наверно, всё равно здорово?.. - ты, кажется, менялся к лучшему. А может, это всё менялось к лучшему, и ты вместе с ним. - Я сыграю на гитаре!

- Где ты её возьмёшь? - усомнился я.

- Э-эх ты! А у герцога?! Забыл, что ли?

- Забыл... - сознался я. - А... Постой-ка... откуда ты знаешь?

- Ты же сам хотел, чтобы я образовывался. Не только в физическом смысле процесса, но и...

- Ну и?.. - я подвесил паузу.

- Я читал твой...

- Что-ооо?! - хотя раньше это меня не волновало, я слегка озверел.

- Твой...

- Что-оо?!!

- Да ладно тебе, - ты выглядел неотразимо примирительно, и я постепенно успокоился: не хотелось всё портить и ссориться перед приходом гостей.

Посему я просто привёл тебе цитату из Одена: Как читатели мы в большинстве своём чем-то похожи на мальчишек, которые подрисовывают усы девицам с рекламных разворотов. И, не мешкая, зашёл с тыла:

- А как у нас с Ёса Бусоном?.. Что-нибудь из хокку?..

- Про тебя? - сощурился ты.

- А что, есть и такое?

- Слушай:

Близорукий старик из Шираза

Не видал свою пятку ни разу.

На слова Вот она!

Отвечал: Вот те на!

Тот скептичный старик из Шираза.

Ты весь так и сиял от намёков.

- Это больше смахивает на танка, - подколол я. - Хотелось бы чего-нибудь поближе к современности.

Ты посмотрел на небо, где грозовые облака подсвечивались лучами пурпурного заката. Одна туча приняла форму коня, и ты тотчас же подарил его мне. Но оказалось, твой конь не слетел с неба, а сошёл с шахматной доски и умел ходить только буквой г, от которой до целого слова галоп ещё скакать и скакать.

Деревья подмели небо верхушками, согнали облака в стадо; облака свивались в улиток, а потом мы запекали их с чесночным соусом и выковыривали из домиков крохотными остренькими вилочками.

- Так как же насчёт современности? - не отставал я.

- Чуть позже, - пообещал ты. - Это будет сюрприз.

Во как! У меня, кажется, мысли все испарились - только слова остались для диалога: он хоть нам двоим нужен и не морочит голову. Гол - Ову. А мне вроде бы ещё нет.

Угу.

--.--.----

- Вы... мне того, гол! - сказал невысокий господин средних лет прямо с порога. Кончики усов его подкручивались вверх, что выдавало аристократа.

- А... - растерялся я.

- Знакомьтесь, это Херр Ов, - крикнул ты. - Профессор Венского Университета, между прочим. Знаток японской поэзии. И одновременно - мой учитель.

- Э-э-э... - протянул я руку, а Херр Ов не преминул схватить её неожиданно крепко:

- Оч-щень приятно, - он говорил по-твоему с едва уловимым акцентом и необычайно бойко.

Ты телепатировал мне, что Херр Ов владел не одним десятком языков, чтобы я не удивлялся и сделал лицо попроще. Оно и требовалось, честно говоря. А то я словно ока не мёл. Да тут вы ещё понесли какую-то околесицу на японском. Я буквально выпал в осадок от таких твоих способностей. Вот как бывает, подумалось мне. Никогда не знаешь, кого ты, с позволения сказать, материализовал.

Мы приняли по стопочке для разогрева, и я решил вступить в коммуникацию с Херр Овом, поинтересовавшись, как это так вышло, что ему вдруг гол. Оказалось, всё оттого, что ты представил на университетский конкурс лучший перевод Ёса Бусона.

Поздравив тебя, я поинтересовался, что же ты переводил, и ты с гордостью указал на мою тарелку.

Сказать, что я был сражён, значит ничего не сказать:

- Как... так ты что, всё-таки прочитал, что ли?..

- А то?.. Сакура-то уж зацветает.

И это была чистая правда: в воздухе носился её аромат, настолько плотный, что иногда, когда он цеплялся за острые (а не прямые!) углы дверей, ручки шкафов и крючки для полотенец, казалось, ему уже никуда отсюда не деться. Но со временем клочки запаха выветривались. А с другим временем прилетали новые. Движение запахов представлялось вечным, отчего устремленье человека в космос приобретало смысл. Мне вспомнилось, что это порадовало бы Сальвадора.

Неожиданно раздался звонок в дверь: телефона-то у нас с тобой не было, и номера мы никому дать не могли, разве что номер двери. Одних он смущал, так как величина его исчислялась лишь двумя цифрами, - другим и этого хватало. По здравом размышлении, с двумя цифрами уже можно производить любые математические действия и получить любозначное число, которое вполне способно заменить номер телефона. Но герцог (а это был он), по-видимому, не хотел себя утруждать и пришёл пешком, захватив превосходную гитару, звучный букет аромашек и изрядное количество in vino veritas. Которого мы, не мешкая, вкусили.

Вкушая, ты всё проталкивал ту мысль, что пьянство - это хорошо: от питья пропадают иллюзии и нас находят глюки, а глюк по-немецки - счастье. Но, кажется, наши иллюзии ещё не пропали, и мы не могли в полной мере с тобой согласиться, хотя возможно, что в этом стоило винить запаздывавшие глюки - кто знает...

Как раз в этот момент дверной номер набрала Мюриэлла. Ты понесся отпирать, а герцог ни с того ни с сего стал уверять нас, что он считает себя совершенно счастливым человеком, а когда я поинтересовался почему, он поправил свои баклажаны и предположил, что просто нет особых причин считать себя несчастным. Теория, на мой взгляд, заслуживала более детальной проработки, но герцог есть герцог, и прораба из него не сделаешь.

Между тем, Мюриэлла с твоей помощью разделась до надлежащего состояния и вошла в комнату, держа в руке бумажный пакет средних размеров, поздоровалась со свойственной ей грацией, ты врубил Болеро с присущей тебе прямолинейностью, Мюриэлла попросила небольшую вазочку для фруктов и уточнила, где находилась кухня, а то она на самом деле не очень-то находилась.

Ты подмигнул мне, эдакий флиртун, и вызвался её сопроводить, а заодно и выдать вазочку. Вы исчезли в кухне, и оттуда сразу же раздался неординарно дамский вопль. Я, признаться, решил, что это уже с твоей стороны переходит все границы моей стороны и вообще приличий, но неожиданно услышал, как ты уговаривал Мюри спуститься со стула, повторяя: Ведь это же только пылевые! Что же вы так прыгаете! Ну, успокойтесь... успокойтесь... давайте я вас познакомлю... Но Мюри наотрез отказалась и спускаться, и знакомиться, поэтому весьма забавно смотрелись твои попытки поднести её к раковине прямо на стуле. Мы с герцогом по достоинству оценили этот демарш, а Херр Ов прямо-таки возгордился своим лучшим воспитанником и толкнул тост за молодость.

Когда ты внёс её в комнату, Мюри грациозно перепорхнула со стула на стул за столом, на который поставила вазочку с зелёными яблоками. И принялась их кожурить на виду у всех. Я засомневался, не сговорились ли вы с ней, но отбросил эту мысль и решил воспринимать всё как шутку, тем более, что Мюри кожурила не только себе, но и остальным. В том числе, и мне. И обижаться было ну совершенно не на что.

Когда мы приняли ещё по бокалу принесённого герцогом, явились Ники, Эрих, Йоханна и Джордж. Мои коллеги притащили деликатеснейший Mozarttorte впечатляющих размеров: каждый держал его за один угол.

* Торт Моцарт (нем. - прим. ред.)

Сразу же стало оживлённо: мы с тобой гоняли пылёвок, Мюриэлла визжала, Ники прыгала от восторга, Герцог пытался отвлечь Мюриэллу аромашками, Херр Ов читал что-то из Кобаяси Исса, Эрих и Джордж пробавлялись бургундским, Йоханна пыталась порезать торт на куски, примерно соответствующие нашему состоянию. Я подумал, что имена Мюриэлла и Марианна и впрямь очень похожи, наверное, потому, что в одном два л, а в другом - два н, а эти литеры разделяет только м, которое, по сути, всего лишь л плюс л. И тогда я тебе предложил для простоты рассматривать Мюриэллу как Мари и эму. (Ход был тщательно просчитан: ЭМУ - семейство бескилевых птиц отр. казуаров. Выс. 1,5-1,8 м. 1 вид, в степях Австралии и Тасмании. Всё совпадало. По известной классификации одного доктора женщины делятся на птиц и рыб, и Мюриэлла определённо попадала в разряд птиц. Судя по внешнему виду, практически бескилевых. Далее, сходство роста. Ну, и к тому же наличие одного-единственного вида на весьма отдаленных территориях; отсюда и её слова: Моей страны больше нет. На таком расстоянии страна действительно перестаёт существовать.) Но ты почему-то заупрямился и возразил, что это, мол, уже перебор...

И вот в разгар всеобщего веселья в разных ушах зазвучала музыка, предвещавшая приход божественной Руки Напротив. Нельзя сказать, чтобы рука сильно выделялась среди всех нас или как-то резко бросалась в глаза своими натруженными пальцами - нет, это была, скорее, некая внутренняя музыкальность, позволявшая каждому слышать скрытые мелодии. А мелодии в нашей с тобой квартире обитали повсюду: прятались в матрасах, зарывались в подушки, валялись под одеялами, выдыхались амзелями, вливались через окно, струились по занавескам, обматывались вокруг ножек столов и стульев, словно аромат сакуры, носились по комнате, переплетались с песнями неуёмника, смешивались со звуками джаза, вылетали в воображаемую трубу.

Завороженные, мы несколько секунд вслушивались в себя, отчего становилось как-то неразборчиво, но Рука вскоре прервала наши внутренние импровизации, попросив включить что-нибудь из уже записанного джаза. Я поставил свою любимую композицию Монка - Round About Midnight. Это был сольный номер, причём записанный с двух попыток. Сначала мужской голос объявляет: Here we go, 8C097835, Round About Midnight, Take 1. Монк наигрывает тему, но вдруг мужской голос врывается в запись: Monk, Monk! Do once more, please. Sorry!.. Take 2. И Монк начинает играть заново.

* Начали, [...] Около полуночи, проба 1. (англ. - прим. ред.)

* Монк, Монк! Ещё разочек, пожалуйста. Прошу прощения. Проба 2. (англ. - прим. ред.)

На этот раз я заметил, что где-то в середине второй попытки звук стал объемным, на удивление тёплым и близким. Я раскрыл глаза (оказалось, все остальные тоже прикрыли их) и увидел рояль, белый, под стать коже Руки Напротив, на клавишах которого Рука выделывала невообразимые пируэты - одна за двоих. Это был едва ли не первый случай в моей практике, когда нечто по-королевски материальное появилось из иного нечто - эфемерного, почти из ничто.

После Round About Midnight Рука исполнила Blue Rondo a la Turk - в честь мужа Ники - и Smoke Gets into Your Eyes, да так бегло и мощно, что, клянусь, дала бы фору и легендарно ритмичному Брубеку, и великолепно проворному Арту Тейчему. На скорости я едва различил тему, а от силы звука всех чуть не хватил прогиб барабанных перепонок. Мой череп, казалось, вот-вот развалится, точно какой-нибудь гранат.

И тут эстафету подхватил ты, отобрав у герцога гитару, и спел для расслабления кое-какие из бардовских песен, в том числе:

...Мы по любимым разбредёмся и по улицам,

Наденем фраки и та-та-да-да-та-там...

А потом вы на пару с Рукой начали валять фри-джаз, а мы ввосьмером к вам присоединились, и вышло что-то вроде альбома A collective improvisation by the Ornette Coleman Double Quartet с двумя приглашёнными солистами. Это была колоссальная абстракция, в течение которой мне удалось на какую-то долю секунды понять, что всё вокруг - одна импровизация: эта наша встреча, ветер в занавеске, скрытая квартирная музыка, аромат сакуры, in vino veritas, аромашки герцога, количество лепестков на них, любит-не любит. Я почувствовал, что в этот миг музыка увлекла меня на глубокую высоту, и впервые ощутил, что находился не в своей прострации, но на её пространствах.

* Голубое рондо в турецком стиле. (англ. - прим. ред.)

* Дым застилает тебе глаза. (англ. - прим. ред.)

* Коллективная импровизация двойного квартета Орнетта Коулмана. (англ. - прим. ред.)

К сожалению, долго оставаться там без привычки было слишком тяжело и, как ни старалась импровизация, мне не открылась с первого раза цель более высокая, чем личная. Поэтому принять её как свою я тоже не смог. Возможно, потому, что и личная-то цель представлялась мне весьма смутно. А может, оттого, что сама цель оказалась импровизацией.

Но теперь у меня появилась вера в то, что наше с тобой высокое предназначение не миф. В то, что вереница путаных дней всё же наматывается на некий стержень. Или сам стержень прикалывает листки календарей к какой-то доске (как слова к бумаге). И это явление я расценил как экстраординарное.

Рука принялась строчить Баха, все плясали фуги-вуги, в перерыве я продемонстрировал мастерство чтения вслух мягкого знака - в составе буквы Ы (до открытия меня довёл Ыван ЫванЫч), а ты, вскочив на стол, импульсивно продекламировал содержание тарелки:

В холодной келье,

Дыханием шерсть согревая, писал

Сутру на листьях.

Все захлопали, особенно Херр Ов, объяснивший, что речь шла о барсуке-оборотне. Барсук некоторое время обитал в монастыре Гукёдзи, приняв облик монаха, и переписал сутру, использовав вместо бумаги листья дерева. Однажды кто-то увидел оборотня в его истинном обличье, и несчастный покончил с собой. Однако барсучья сутра и до сих пор хранится в монастыре как одна из самых драгоценных реликвий.

На какое-то недолго все смолкли, затем Йоханна сообщила, что выходит на пенсию, Ники рассказала, что переходит на другую работу, Эрих подтвердил, что ничего не имеет против выхода на пенсию Йоханны и ухода Ники, Джордж налил по рюмочке, Мюриэлла поздравила Йоханну и порадовалась за Ники, ты пожал обеим руку, а герцог клятвенно обещал распорядиться, чтобы в нашей провинции прекратили продавать гранаты. Мы выпили.

Потом стали играть в пожарных: собрались вокруг пожарной ванны, отшторили занавес Ку и жгли стволы, тушили их, уходили туда, где нет телекамер. Мы выпустили в воду рыбку - подарок Марии, я звенел её колокольчиком и представлял себе память в виде ящика с отверстиями, сквозь которые лицу Марии всегда удавалось ускользнуть, зато ты больше не скрывался з а р а з р е ж е н н ы м и с л о г а м и, я не стремился тебя пронумеровать, поскольку уже перелистал твои страницы и возвращаться не хотелось.

Во всеуслышанье я заявил, что больше не ревную тебя к Марии. Кто-то сказал (кажется, Мюриэлла), что у нас в глазах одинаково блестели чернила, а герцог подтвердил, что сюжет о нас неисчерпаем. Так закончился для меня радостный процесс раздвоения сознания: я уразумел наконец, что весь мир и вправду состоит лишь из абсурдных идей, а мы все не звенья одной цепи, а кольца на разных пальцах.

Тогда мы первым делом выбросили с балкона зеркало, чтобы оно не размножало наши физиономии, а потом выпили ещё за Рыжиллу, за хлебницу, за запах сирени, нищую на перекрёстке, за почтовый ящик, ТОТО, лесника и дубок, за Дядюмишу, за маму, за папу, за Есть Надо, за намибов на Филиппинах, за хорошие мониторы, за бонтонность и то, что снова топало нам сверху, не вынеся джазовые каденции на Стеньку Разина, за то, чтоб, сгорая, плакала свеча Марии, а также за Љ 22, 54, 72, 31, 45, 19, 7 и 9, отдельно - за Љ 1, за офисные кресла на колёсиках, за внутреннюю банку, Сан-Луи блюз и вальс-бостон, за то, чтоб никто никогда не оказался обменянным. Даже за зелёную мамбу.

Мы разговаривали на тарабарском наречии и пили до тех пор, пока нам не примерещились весёлые женщины из Хасимото - маленького городка, известного своими развлекательными кварталами. После этого нас посетил лично Ёса Бусон и вручил тебе, как прилежному ученику, путевой дневник Басё По тропинкам Севера - книжечку карманного формата. Старец полагал, что она тебе вскоре понадобится.

Последним, что задержалось в моей памяти, стали блестящее исполнение Round About Midnight - Alternate Take и большой конверт из тонкого плотного картона охряного цвета: ты передал его Мюриэлле...

* Около полуночи - альтернативная версия. (англ. - прим. ред.)

Round About the End

Take 1:

--.--.----

Сегодня мой последний день в этом городе. Командировка закончилась. Завтра улетаю. С утра зайду на работу: самолёт лишь около полудня. Попрощаюсь со всеми, скажу им: Спасибо, всё было потрясающе здорово! Потрясающе и здорово. Здорово и потрясающе. Пожалуй, потом прибавлю, что никогда не забуду, какими гостеприимными они все были, с каким вниманием приняли меня. Это будет последняя сцена, и использованные слова откажутся в ней работать: устали на прежних спектаклях, где всё - как на бутылочном конвейере. Даже прощаниям надо придать официальный вид.

Сотру все свои файлы. В двух компьютерах - у себя и у Филиппа в комнате. Осмотрюсь. Увижу доску для записок, утыканную разноцветными кнопками, оставшимися после фотографий белой и черненькой девочек. Разноцветные кнопки на темно-зеленом материале, которым обита доска. Больше ничего не удастся разглядеть. Возможно, от этого захочется домой. Вдруг меня охватит наконец непостижимая тоска, как героя второсортного романчика?.. Может статься, я вернусь ещё сюда, пройдусь по узким улочкам в центре, выложенным брусчаткой, загляну в кафе, где мы пили как-то горячий шоколад, кивну недоумевающей официантке, постою перед картинами Караваджо в музее.

Но вряд ли. Хотя может произойти всё. На эту тему приятно медитировать, потому что всё - это почти ничего, а значит, ничего и не случится.

Знаю твёрдо лишь одно: пишу сегодня в последний раз. И ещё маленькое одно: не хочу брать эти записки с собой. Если что-то осталось в прошлом, работа памяти, а не бумаги - сохранять прожитое. Дело фантазии - раскрашивать рамчатые контуры теми тонами, которые сегодня в моде.

Нет, бумага здесь ни при чём. Она не должна закреплять образы, носить их, позволять им блекнуть. Если время не стало воспоминанием, значит, его можно придумать. В конце концов, скверная память - лучший стимулятор воображения.

Математик может вывести формулу, если нечаянно запамятовал. Вот и я выведу эти дни - те, что сжёг вместе с исписанными моим булавочным почерком листками, те, что закляксили несожженные страницы чернилами букв и запятых.

Потом, когда будет минутка, сяду вечером за письменный стол; ветер раскачает тополя перед окном, и своими голыми вершинами деревья сгонят недели в стадо. Тогда мне останется всего-навсего пересчитать их и запереть в загоне.

А наблюдатели увидят лишь круженье состарившихся листьев, на которых барсучья кисть не оставила следа.

Потом, всё потом, позже, не сейчас: вечно откладываю дела в долгий ящик; в английском даже есть для таких специальное словцо - procrastinator - а Ли Морган назвал Procrastinator одну из своих лучших композиций.

Реальность и мои записки - как оригинал времени и калька с него. Подретушированная автором калька.

Размножить время - цель любого дневника.

До последнего дня я колебался. Порой мне думалось, стоит сжечь всё до конца, чаще - что это не выход.

Как выразился однажды Сальвадор, удел высочайшего искусства - обращать свою внутреннюю растерзанность в наслаждение. Для этого надо всего лишь заставить мир жить твоей жизнью, тосковать твоей тоской.

Если сам я не желаю видеть слепки собственного прошлого, то единственный способ размножить моё время - поселить его в других. Близкие не подходят для этой цели: они слишком хорошо знают меня и не впустят в себя никогда. Такое может пройти лишь с малознакомым, скорее даже, почти не знакомым человеком. Я нашёл его.

Осталось недолго: написать заключительный лист и сжечь, размять пепел пальцами и сполоснуть руки, - уничтожить последние абзацы: это не книга, а копия времени, у которого нет...

* выжжено (прим. ред.)

Письмо Мюриэллы:

Cher Monsieur!

Клянусь, я понятия не имела, о чем идёт речь, когда он передал мне этот большой жёлтый конверт. На ощупь внутри чувствовалась лишь бумага, и я решила, что это, скорее всего, какое-нибудь информационное письмо или описание нового проекта...

Однако он попросил вскрыть конверт только вечером, дома. Так я и сделала.

С тех пор месяц промаршировал вокруг, застёгнутый на все пряжки.

Я пью чай с молоком, которое сворачивается от лимонного сока; вытираю в ванной пол ковриком для ног - потом его надо стирать; перед тем, как принять ванну, тушу спички в теплой воде: это моя пожарная ванна; а по выходным обязательно выключаю во всей квартире свет и раскручиваю краны на полную. Тогда мне страшно, что вода зальёт весь дом, соседей, будет литься с балкона на шляпы прохожим. ...рыбка на люстре... Мне становится не по себе; не могу решиться, что же сделать сначала: вымыть посуду или постирать носки, постирать носки или выпить чаю, выпить чаю или погладить рубашки, погладить рубашки или выбить их, или оставить на завтра, а сегодня убраться в комнате, расставить всё по-всякому и развесить местами (а кое-где и раскидать) - или посмотреть телевизор?.. а может, почитать или повторить иностранные слова - или нельзя так повторять иностранные слова, не постирав носки, но прежде стоит вымыть посуду... - предметы.

А ведь ещё обязательно вытирать пыль, что-то есть и чистить зубы, да к тому же не забывать обо всем. Меня это немного расстраивает. ...перфорация... перфорация...

Он оказался прав: на незначительные поступки надо долго решаться.

Сперва всякий раз становилось не по себе, когда задумывалась, что часть моей жизни заняла копия его времени - у электронных часов нет стрелок. Потом привыкла. Время - незримое пространство.

Я не настолько горда и тщеславна, чтобы претендовать на свою уникальность. Дело не в ней. Меня угнетало не то, что копия - повторение существующего. ...перфорация... Это ерунда: если существующего не хватает на всех нержавеющих, его не грех и размножить.

Сначала боялась другого: постоянных игр, в которые играю сама с собой, бесконечных чужих образов, нереальных, абсурдных, пробравшихся в меня по вероломным бисерным строкам.

Всё вижу иначе (как?), всё - не так, как прежде, не так, как тогда - теперь.

Вот... Снова они...

Но, возможно, это и есть (что?).

Мне уже не страшно, что образ чужой жизни чужой образ жизни на чужом языке незнакомого человека может быть настолько заразителен. Кроме того, я слишком долго живу вдали от не существующей больше Югославии... Возможно, поэтому его язык не кажется теперь таким уж чужим.

Письмо, лежащее перед Вами, - попытка поделиться своим одиночеством, приняв часть общего.

Близость к себе самому можно назвать тайной. Близость многих равна сумме взаимно принятых одиночеств. Быть близким для многих и остаться в себе - тончайшее проявление современности.

Мне негде было хранить тайну ...пространство - осязаемое время: часть моей жизни в виде ящика с отверстиями ...перфорация... занята чужим незримым пространством. Кому передать моё?..

Не стану скрывать: я тоже вела дневник!

Скажу больше: так же, как даривший колокольчики(??), я сожгла многие страницы. Но те, что остались - их я подмешала к его запискам, подмешала потому, что уже не могла отделить одни от других, себя - от него. Похожие чернила?? И Вы, cher Monsieur, прочли не его - Вы прочли наш общий дневник - ретушь на кальке, которым мы, перифразируя высказывание его любимца Дали об искусстве, выправляем себя и заражаем нормальных людей.

Я нарочно вложила письмо перед последней страницей: сначала Вы не нашли его, теперь у Вас нет выбора. Вы уступили нам часть своего времени, как мы Вам - своего. Вы дочитали до этого места - прочтите же до конца!

Не корите меня: я не сразу решилась переслать через Вас копию рукописи в публичную библиотеку, которой Вы руководите уже много лет. (Если честно, меня уговорил герцог.)

Вы скажете, риск - поставить её на полку среди книг для всех?..

Отнюдь.

Подмешайте своё незримое пространство к нашему, а потом...

Положите его на полку при входе, как книгу отзывов и предложений. Пусть каждый посетитель допишет одну страницу, один абзац, одну строку - выдумает не конец, но продолжение. И примет чужое одиночество, как своё. Свобода - высшая степень беспокойства.

Ну, вот, Вы согласились - в моей жизни появилось место для тайны. Значит, я становлюсь собой.

Обмен одиночеством. Да... Вот о чём был его последний сожжённый лист.

Я дописала его.

Bien a vous,

Murielle

P.S.: Терпеть не могу гранаты!

* Искренне Ваша (фр. - прим. ред.)

Round About the End

Alternate Take:

--.--.----

Однажды, когда мы уже совсем поладили и стали не разлей вода, ты предложил:

- Пошли искать Марий!

А я согласился: почему бы и нет?.. Моя Мария ведь сама говорила, что всё так будет. И, верно, твоя теперь тоже ждёт тебя.

За окном снег валил снизу вверх, потому что это был не снег, а тополиный пух. А может, оттого, что мир встал на уши. (А что, если это не мир?..) А может, это тоже был снег, только другой: ведь сезон не играл роли и не имел значения. А может, это всё же был пух, но гагачий, потому что зима кончилась и кругом в знак радости вспарывали пуховики (тебе уже не хотелось натянуть на мир наволочку). И вдруг ты точно узнал, что это не снег: твои любимые снежиночные сухарики не получались из пуха. Может, поэтому и захотел уехать. А может, просто не настроил транзистор. А может, это слишком много раз может для одного абзаца, и теперь уже, стало быть, не может.

Тебя больше всего удивляло, что тополей нет, а снег есть, даже если это не снег, а у амзелей скоро вылупятся амзелята. И ты решил, что всё выдумка от начала до конца. Даже про меня ты подумал, что я - твоя выдумка. У тебя всплыло (где?) такое словосочетание - досужий вымысел, но ты не понимал, почему он обязательно досужий. Зато теперь ты мог об этом размышлять: теперь ты умел размышлять. У тебя получалось. А чем больше ты размышлял, тем меньше оставалось сил на досужий вымысел, то есть на меня.

Я тоже в это время размышлял о тебе, слушая один из альбомов Джона Колтрейна под девизом Im aestaetischen Universum des Inneren, но размышлялось мне туговато: в голову лезло всё подряд. Совершенно не понимал, как со всем этим развязаться или как отвязаться от всего, и входишь ли ты во всё или представляешь собой иное всё, куда вхожу я сам. Меня обгладывали сомнения, надо ли мне туда соваться или не стоит. И понял в конце концов, что не стоит.

* В эстетической Вселенной внутреннего (нем. - прим. ред.)

Но ещё мне стало ясно, что это не трагедия, а скорее комедия, и даже не столько комедия, сколько её репетиция: зрителей-то у нас с тобой не было.

- Зачем ты писал мой...? - недоспросили мы друг друга хором.

И так же хором недоответили:

- Чтобы стать...

Мы дожгли свечу до состояния лужицы на блюдце, в которой плавал фитиль, потеряв опорную функцию - одноокий огонь в квартире иссяк. Зато и жечь было больше нечего.

Подъели продукты (это моя мама так любит говорить - Есть Надо...), и ты обратил внимание, что я до сих пор не прикончил витамин С. Тогда я решил, что сейчас-то ты можешь мне помочь, и мы его с чайком дожуём. Где-то читал, что, если много съесть, он не усваивается, но теперь это не имело значения: всё равно уходить. Да там и оставалось-то...

Ты вдруг сказал, что витаминки такие жёлтенькие, потому что это крошечные модели планет(??), и рассказал мне о законе площадей, согласно которому траектория центра масс тела лежит в плоскости, проходящей через центр силы, а радиус-вектор, соединяющий центр силы с центром масс тела, в любые равные промежутки времени описывает равные площади. Ты объяснил, что закон площадей справедлив для движения планет вокруг Солнца или спутника вокруг планеты. Но я, по правде говоря, плохо воспринимал информацию: центр моей мысли лежал в другой плоскости.

Высыпав все витаминки на стол, мы сложили несколько солнечных и прочих систем, но и наша Галактика носила плоскостной характер. А потом мы всё сожрали, чтобы изрыгнуть где-нибудь в другом месте, желательно, не на плоскость, а иначе - но тоже неким образом. Возможно, на площадь. Опустевшую витаминную баночку с надписями на нашем языке бросили в мусор: всего с собой не утащишь.

Солнце при этом не потухло и даже не потускнело, а всё так же подсвечивало сугробы. Мальчишки бегали и поджигали их, а герцог грозил шалунам пальцем. Мне пришло в голову, что главное отличие воды от воздуха в том, что в воде не идёт снег. Почему я вдруг вспомнил о воде - непонятно. Возможно, потому, что Дух носился над водами.

Я подарил тебе одежду - верхнюю (майку - с двумя бретельками; рубашку - с вырезом под крылья; пиджак - с теми же особенностями; пальто - см. выше; кепи) и нижнюю (брюки, туфли для флирта, трусы - с красной розой, носки - чтоб нервировать женщин). Ты надел часть нижней на верх, а часть верхней - на низ, перепутав, как всегда, всё на свете. Путевой дневник Басё По тропинкам Севера ты, однако, не забыл - сунул в карман пальто. И куда тебе податься, такому вот рассеянному? - пронеслось у меня в голове. Название дневника подсказало ответ.

* Ай да Ваня! (Пометка на полях.)

Тогда, дабы знать, кого искать (если вдруг надумаю попробовать пунш!), я отдал тебе вдобавок половину букв своего имени и фамилии. Теперь ты мог хоть как-то представляться. Ещё ты получил от меня колокольчик на тесёмке (подарок Марии), который я повесил тебе на шею, чтобы он, звеня, распугивал белых медведей и напоминал: хотя наша с тобой жизнь течёт по графику, график этот повторяет очертания колокола.

Нам не в кайф было думать о том, что сейчас произойдёт и что происходило не сейчас, а когда-то. И вообще, надоело шевелить мозгами; тянуло действовать, потому что от мыслей болит голова, и это утомительно, а от действий - мышцы, и это спортивно. Мы сказали друг другу, что оба стали солдатами, но не удачи, а чего-то другого, возможно, судьбы. Ряженными в форму фигурками из компьютерной игры на чьём-то экране - дай Бог, чтобы на новом мониторе богини победы в родительном падеже (разумеется, через одно к). Но что это, опять же, не трагедия и не комедия, хотя уже и не репетиция, - скорее, цирковое представление, в котором мы - морские свинки, а дрессировщик - кое-кто.

Обнявшись, мы протопали по лестнице мимо консьержки, горланя: Усал-да-та - вы-хад-ной - пу-гавицы - вряд!! - назло управдому:

- Ыв!!

- Ыв!! - который окончательно решил, что я перешёл на мужиков-с. (Зато теперь на стене моего оазиса для него кокосилась настоящая пальма.)

А когда мы уже выкатились на улицу, неожиданно совпало:

Идёт салдат па го-раду (па-па-пам! - это как бы труба)

Па незнако-май у-литсэ (ту-ту-тум! - а это как бы туба)...

И ат улы-бак де-вичих вся у-ли-тса свит-ла!!

Расстегнув пряжки на ремнях, мы промаршировали мимо времени в разные стороны, потому что у каждой улицы два направления и оба надо заполнить.

И стояла тишь на пустых тротуарах - только по ком-то звонил колокол.

Обернувшись, я поглядел себе вслед - с надеждой, что он звонит и по тебе -

- 1999 и 3/4

Для продолжения:

__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________