Аннотация: Немного рок-н-ролла в мире гномов, летучих кораблей, Великих Хомоудов и кухонных троллей.
Наталья Лукьянова
ВИА "ОРДЕН ЕДИНОРОГА"
ГЛАВА 1.
Битя шла, задирая вверх голую, как коленка, голову и принюхиваясь к небу. Ведь где-то там, по тексту Шевчука, осенью жгут корабли. Ветер и правда обматывал вокруг ее благодарного носа чуть слышимые запахи кострища.
Конечно, Битя понимала, что это за Экоцентром дворники жгут листья, но все-таки ей хотелось верить, что к вполне земным запахам примешиваются и те, заоблачные. И, главное, не отрывать ни на секунду взгляда от неба, чтобы в какой-то момент вдруг заметить показавшуюся из-за рериховской кручи облаков панораму мрачноватого и торжественного ритуала, свершаемого небесными кормщиками.
"...Осень... Мне бы прочь от земли..." - благоговейно прошептала Битя, но получилось наоборот. Запнувшись за вечно развязывающийся шнурок, девчонка полетела носом в аккуратную рыжую кучу, разрушая работу мрачной техи в растянутой буклированной шапке и ватнике, на лету страхуя драгоценную гитару.
С насмешливым ржанием прошуршала мимо иномарка, в салоне которой надрывно ныл блевотный красавчик Влад Сташевский: "Листья! Стелите постели! Стелите постели! Для влюбленных на темных аллеях! На темных аллеях!"...
"Ага, представляю! - вызверилась ненавидящая попсу Битька, - Целая аллея трахающихся на асфальте влюбленных! Это ж надо такое петь!" Вообще-то, Битька принципиально не употребляла ни ненормативной, ни похабно-смысловой лексики вслух, если только эти слова не были частью текста какого-нибудь хорошего рок-энд-ролла. Ну про себя изредка.
Зато тетя в шапке припечатала на многострадальную Битькину лысину уйму непечатного.
- Дворник! Милый дворник! - нежно взвыла Битя, поднимаясь и отряхивая джинсы и куртку и протягивая к работнице метлы распахнутые руки, - Подмети меня с мостовой! - (теха на мгновенье приплющилась), - Дворник! Милый дворник... - и с чуть более безопасного расстояния, - Жопа с метлой!
- Ах ты! Углан ...нутый! Рожа интернатская! Мать перемать! Лучше б всех вас топили как котят, отказников ...нутых!!!
Битька по-Цоевски выпятила челюсть и показала тетке палец через плечо, как в "Игле".
То, что ее приняли за пацана, Битьку ничуть не огорчило - дело привычное, вон старухи даже небритых бугаев-байкеров "девушкой" называют, ориентируясь на "конские хвосты". Обидно, что разгадала детдомовскую принадлежность. Ведь вроде сейчас и тряпки современные вполне и неодинаковые, и парами можно не ходить - а все равно как клейменые. На всю жизнь. Будто негры.
Даже от тех воспитателей, что сами из интернатовских, казенной соской за версту тащит. И это просто убивает. На всю жизнь, а?! На всю жизнь!
Да нет, Битька не стыдится, просто... Просто так не должно быть! Не должно. Ущербные, третий сорт. Как совковые куклы Оли и Тани с вечной коричневой химией на одинаковых болванках.
А, впрочем, какую прическу ни делай... Вон даже под Котовского не помогает. Надо будет обновить рисованную татуировку на затылке.
Время вокруг принято называть "сумерки". Хотя Битька назвала бы его скорее "молочное время" или "Время мелованного воздуха". Теплое, но с прохладными, чуть солоноватыми прожилками. В такие часы спокойно на душе, и удивительно светло и прозрачно на улицах, а в домах кое-где зажигают легкий ненавязчивый свет.
И Битька заглядывает в окна. Без зависти и грусти, но с неизбывным доброжелательным любопытством.
Заоконные миры загадочны и гораздо более недоступны, чем любые параллельные. Битьке думается, что есть должно быть такие места, где и само понятие "место" совершенно не существует, и где абсолютно все так, как никогда не придумает и не опишет ни один фантаст, ибо он - человек, а там - все абсолютно "Иное". И тоже создано " по образу и подобию Его". Так же вот и эти, заоконные, миры.
Что такое семья? Как вести хозяйство? Что происходит, когда открываешь холодильник? И каковы чувства и ощущения пылесосящего ковер? Помогает, правда, телевизор, но и он лишь отчасти говорит на знакомом языке, а половина всего, что он показывает - для Битьки и остальных интернатовских - папуасские ритуалы.
Ну, конечно, для той их части, что никогда не имели семьи, и из роддомовской кроватки на колесиках сразу переселились под клетчатое одеяло и штампованное белье.
Сколько Битька вынесла из-за этого белья! Точнее, из-за своей борьбы с этими штампами. Она их вырезала и зашивала дырку; она их закрашивала и раскрашивала; дополняла расшифровками от которых "сокамерники" чуть не описывали постели со смеху; белое белье с помощью зеленки делала покрытым уютным горошком.
В ответ на все предъявляемые обвинения и наказания требовала, чтобы ей выделили одну пару только Ее белья, и она сама бы его стирала. Одну пару, ну хоть на десять лет. Не стоит и говорить, что все впустую. Ладно хоть имя свое она отстояла.
Лет в девять Битька торжественно покончила со своим, налепленным равнодушными (во всяком случае, такими они ей представлялись) тетками в Доме Малютки имечком, как там его: Оля? Таня? Маня? Достаточно того, что никто не ломал голову над тем, как ее назвать. И в журнале, доверенном ей как старосте с красивым почерком для составления какой-то сводки успеваемости, начисто вытерла липучкой на каждой странице То имя и вписала Настоящее: Беатриче.
Как раз накануне их вывели, как всегда строем, в настоящий театр. Весь спектакль будущая Беатриче просидела, вцепившись в рукоятки кресла с распахнутыми до боли глазами, а губы повторяли каждое движение губ актрисы, точнее, ее героини в берете с пером и со шпагой. Та тоже была сиротой, но кто бы ее в том упрекнул...
Война за имя заставила Беатриче отказаться от мелких претензий насчет общего отбоя и прочего во имя одной, Великой, цели. Надо сказать, рисковала она страшно. И если бы не благосклонность классной воспитательницы легко могла сгрохотать в психушку или спецуху. Та сумела склонить непреклонную Беатриче к компромиссу, и теперь пусть "липовое" имя и сохранялось в документах, но из памяти человеческой оно постепенно стиралось.
На старое имя Битька просто не откликалась и никак не реагировала. В конце концов, более умные и добрые учителя, смирившись, стали звать ее "Беатой", англичанка решила, что это в духе предмета и звала "Бьюти". Разве что математичка до сих пор с убийственной язвой зычно провозглашала: "Ваше величество, Биссектриса Ивановна, извольте к доске".
А ребята, те быстро перекрестили ее в Битьку. Не особенно красиво и звучно, зато это прозвище от настоящего имени. А что касается фамилии... Через полгода она у Битьки будет другая. Беатриче Гарвей. Съели?! Как захочется Битьке, так в паспорте и напишет - имеет право.
Правда у Битьки у самой внутри холодело от этого красивого имени, взятого наполовину у не запомненного драматурга наполовину у Грина. Она бы, вообще-то, предпочла быть просто Аленой Заболотных, например, или Машей Кутеповой, да и одевалась бы она, возможно, более скромно, но...
Что делать... Битька и сама осознавала, что в своем стремлении быть как все, она напоминает индусов в европейском костюме. Тот еще прикол. "Джимми, Джимми, ача, ача..."
Так, не особенно весело досвистела Беата Гарвей до "Мифа". Гордая корпорация с одноименным самому навороченному и модному в городе кафе нахохленными воробышками восседала вдоль кирпичной стены оного. Несмотря на теплый вечер, корпорация старательно куталась в короткие курточки и выношенные свитера, черепашками втягивая цыпчатые конечности под ненадежные панцири одежек. И только шеи напряженно вытягивались в сторону дороги и за угол: фирма ждала клиентов.
Битька приземлилась между двух ведер и товарищески притиснула к себе "Крана", самого маленького в компании. "Кран" являлся на этот момент еще дошколенком, и вряд ли был бы взят в дело, но жил на первом этаже, и его бабуля через раз позволяла набирать воду (за что и "Кран"). А с первого, это вам не с четвертого таскать. Кран тут же сунулся к Битьке за пазуху, и лишь зыркал оттуда на дорогу и еще тихонько сморкался в толстовку, где-то в плечо Вите Цою.
Старший в корпорации, "Хлебушко," приходом Битьки видимо был выведен из обычного своего оцепенения индейского вождя и, вскочив, хрипло закричал: "Мифы! Игра "Музыкальные ж...ы! Рича! Веселенькую, пожалуйста!." Тут же он изобразил на асфальте обломком кирпича несколько кривоватых кружков, расположенных по кругу же, и объяснил правила игры, мало чем отличающиеся от игры "музыкальные стулья". Только здесь для выигрыша необходимо было бесстрашно приземляться пятой точкой в нарисованный кружок.
Мысленно Беата пожалела худенькие копчики. Все ребята здесь были домашние, но в наше время даже в, казалось бы, благополучных семьях учителей и врачей дети не жировали, а уж не то что такие, как Хлебушко, который свою "мамку" любил и защищал, говорил, что добрая, а запои называл "болезь". В продолжительные времена, когда маму его опять одолевала эта самая "болезь" или просто, когда заработок не складывался, а одноразовое питание тринадцатилетний организм не воспринимал нормой, "Хлебушко" отправлялся в соседние дома стучаться в двери с, неизменной скороговоркой выдаваемой, формулой: "Дайте хлебушка покушать, пожалуйста!" Будь организм посговорчивее, Хлебушко ходил бы реже: реакция ведь тоже разная была. Не зря ведь он учил пацанов: просишь - стой от двери подальше и на виду, чтоб, если что - ноги сделать успеть". Одно время круг подающих здорово сузился. Всего до одной квартиры. Там жили молодожены с карапузиком. Не то, чтобы они были богаче других, даже наоборот. Часто, когда перед Хлебушком открывалась дверь, в проеме с чуть виноватым смехом разводил руками здоровый парень с длинными волосами: "Сами сегодня на мели. Извини". Или другой раз: "Зайди к вечеру. Суп доварим". Тогда ждущей внизу парочке особенно голодных "мифов" Хлебушко так же разводил руками: "...на мели".
Собственно, к чему это? А к тому, почему - "Хлебушко". Как-то раз один из младших "мифов", когда в желудке стало так же пусто, как дома в холодильнике, дернул в семьдесят пятую квартиру и, услышав обычное в подобном случае: "Обождите, молодой чемодан", в волнении прильнул ухом к косяку. "Не Хлебушко, другой мелкий, но с тем же паролем..."- услышал он разговор. Пацан отпрянул от двери, и она распахнулась, пропустив огромный батоновый бутерброд с вареньем и яблоко. А вождь компашки стал "Хлебушком". Впрочем, он это, как и все вообще, воспринимал со спокойствием краснокожего. Только в играх раскрывался весь темперамент этого сероватого низкорослого подростка, с лицом тоже несмываемо пропечатанным, только "улицей" и "беспризорностью", в извечном, допотопном свитере с закондевевшими обшлагами и утеплением из школьной куртки без рукавов (курток таких, кстати, уже лет десять, как не выпускают) и резиновых сапогах. И тем не менее - вождь.
Беата, неистово молотя по струнам, вопила, прерываясь в самых неожиданных местах: "Солдат шел по улице до...", "...Мой и увидел этих ре...", "...Бят, кто ваша мама, ребята?"... малышня, вереща, теснилась вокруг кружков, потирая отшибленные места. Старшие, подсекая за Хлебушком, умело поддавались. "Мама - анархия! Папа - стакан портвейна!"
Однако, профессионализм - есть профессионализм. Беата и заметить не успела, как к еще не затормозившему "мерсу" подскочил шеф корпорации, и по незаметному знаку ведра были подхвачены . И вот уже, сгибаясь от неподъемной тяжести, стараются не расплескать; молча орудуя щетками и тряпками, как снаружи, так и внутри, доводят до рекламного блеска. Битька хотела подключиться, но Хлебушко запретил портить руки (сам он уже знал, что такое ревматическая ноющая боль в суставах) и распорядился "магнитофонить".
Продолжая Цоя, Битька запела про алюминиевые огурцы, и про то, что твоя девушка больна, и что видели ночь и гуляли всю ночь до утра-а-а. Старалась изо всех сил, знала, что настоят на том, чтобы взять ее в долю при разделе выручки. Да и песни были хороши. Для каждой жилки хороши и радостны.
Хозяин, выколупывая антенной мобильника из золотых зубов остатки бифштекса с зеленым луком, вышел из чугунных ворот "Мифа" произвести "госприемку". Он был один, и это погрузило команду в уныние. К счастью, тут же из-за его спины выплыла успевшая раскудрявиться чувиха в брючном костюме и налипла на стероидных бицепсах. Надежда на достойную оплату детского труда затрепетала, реанимируясь.
Подстегивая ситуацию, Битька заперебирала струны чувствительными переливами. Бычина, похоже, пересмотрелся рекламы "Денима", и почти не реагировал на томные и опасные поползновения когтистой девицы, хотя драконы на вывеске и то, глядя на нее, становились огнедышащими. А этот, больше уже напоминая корову, а не быка, флегматично жевал антенну.
Появление еще одной фифы, несмотря на молниеносность, тоже не произвело на золотозубого впечатления, он лишь слегка поежился от сквозняка, когда эта вторая сдернула с него первую и начала обрабатывать (видно, в свою очередь, обсмотрелась женских боев). Дрались дамы довольно активно. Точнее, одна активно визжала, а другая, вцепившись в лахудрую макушку, пинала противницу в лицо затянутой в черную кожу коленкой.
Битька взвыла было: "Видно - не судьба! Видно - не судьба!", - но девы глянули на нее дико, и она, почувствовав, что скальп стал дыбом, тормознулась.
Дамы подрались еще какое-то время. Их лениво поразнимали другие дамы. Затем одна прикурила у другой и, приговорив по сигаретке, девочки под ручку удалились к двери, откуда зазывно замахали к тому времени подгребшему к своему ультрамариновому кару мэну. Мэн отстегнул демонстративно больше таксы, пискнул тамагошкой сигнализации и, вдруг, прихватив Битьку за плечи, потащил с собой.
- Э! - Битька попыталась вынырнуть из-под здоровой, но мягковатой из-за выпитого лапы.
- Ты че, пацан? - дохнуло ей перегаром в нос, - Споешь за бабки, как приличный, в ресторане. Во - задаток корешам, - и в сторону "Мифов" прошуршал полтинник.
"Ладно, берите", - кивнула шкетам Битька, подумав, что с таких денег те могут больше сегодня не работать, и что, коли приняли за парня, то еще ладно - не страшно. И, утопая в мягкой, пропахшей смесью одеколона, перегара, курева и мужского пота туше размягченных мышц, вплыла в темную пасть легендарного кафе.
ГЛАВА 2.
В общем-то, не так уж пошло. Столики, естественно, на резных ногах, зато всякие там свечи и канделябры, и даже пряно пахнущие букеты на столах.
А задником небольшой сцены здоровая копия этого...ну, известного художника-фантаста, у которого красавиц с лоснящейся кожей опутывают кольцами железные драконы, а те тащатся в их объятьях как удавы по стекловате. На этот раз, правда, вполне приличный сюжет. С драконом, конечно, это ж торговая марка. И с девицей в кожаных ремешках. Все честь по чести. Правда, рыцарь не особенно мясистый, зато с человеческим лицом. Молодой, но чуть лысоватый, губастый, носатый, на щите странный знак. И, вообще, такое чувство, что его писали с конкретного человека в отличие от остальной шайки. Впрочем, долго осматриваться было некогда.
- О. Молодое поколение сейчас изобразит на гитаре, - "бычина" подтолкнул Битьку под пятую точку так, что на сцену она попала на четвереньках, - Неформа-а-лы. Давай "Нирвану" свою, или чо, - с хихиканьем бычина ублудил куда-то вглубь мерцающей свечными аурами залы.
Пахло перегаром еды, зимним салатом и тому подобными жареными окорочками. В дверь вплыла метелка в коже. Воображает себя, наверное, этой в ремешках. Помахала в воздухе пятидесятирублевкой - видно забрала у корпорации: "Сначала пусть заработает. Кто не работает, тот не ест". Битька вызверилась. Ей вспомнился Африка из "Ассы". Да пусть подавятся своими бабками, дедками и окорочками Рябыми. Настроив микрофоны, Битька с издевательской задушевностью затянула:
- Мы вошли в дорогое кафе...
Как всегда я был при лавэ...
На тебе висело колье,
Официант нам подал оливье.
Однако через несколько минут Беата отметила, что отечественная попса настолько погрязла в пошлости, что в "Ляпис-Трубецковской" песне гопы не различили пародии и строки: "Музыкант играет шлягер - вспоминаю нары, лагерь. Музыкант играет хит, а у меня - душа болит" - за некоторыми столиками вышибает слезу.
А под слова: " За окном метель метет, белая красавица, скоро утро настает, а бабки не кончаются" - несколько широких, как грудь матроса, русских душ повыперло из-под новорусских пиджаков: "...Говорю, б..., в натуре, печатка с брюликом за восемь лимонов, а покупку лимонов на десять, б..., отпразднуем. Ага! А бабки, б..., не кончаются!" И поросячий визг любительниц "драгоценных глаз", и в пляс, и вприсядку: "...У-ух! А бабки не кончаются!"...
Вот так же оправдывался потом "Балаган Лимитед": " Мы пародию хотели...", а получилась всенародная застольная песня: "Ты скажи, ты скажи, че те надо, че надо. Может дам, может дам, че ты хошь". Они, вишь, пародию хотели, а бабы поют - аж ревмя ревут и трикотаж рвут на трепетных грудях.
Подвалил какой-то молодой, в пиджаке с искрой, с холодными глазами:
- Еще им пару песен. Потом мы танцевать будем под нормальную музыку. Потом снова потренькаешь.
- Это под какую - под нормальную? - поинтересовалась Битька. Но пиджак будто не слышал. А что ему ее слышать. Они - люди, а она - обслуживающий персонал, типа: "живой магнитофон". У Битьки задергались коленные чашечки. Она машинально запела что-то из репертуара "Авторадио". Такое чувство, что ее не существует. Что все это равнодушное марево вокруг - химера. Или она - химера.
Сесть сейчас спиной ко всем, закурить (прим. Битька не курила, это так - образ), побрякать тихо что-нибудь родное и близкое. Обернуться, а зал - пустой и пыльный. Встать. Потянуться. Уйти. В джинсах. В амулетах и феньках. По пыльной дороге, ведущей в чистое поле. "По Шахрину", - хихикнуло в Битькиной душе. А в голове тепло и легко зашумело. И, наклонившись к микрофону, она тихо и нежно шепнула прямо ему в ухо. И шепот перекрыл все звуки в зале: "Братушки, гопы, песня для вас от нефоров всех времен и народов. Бесплатно". И втерла с удовольствием, в полный голос, свой и кунгур-табуретки: ... Кто это идет, сметая все на своем пути?
Кто одет в цветную рубашку и красные носки?
... Кто бьет друг другу морду, когда бывает пьян?
У кого крутые подруги, за которых не дашь и рубля?
Кто не может связать двух слов, не сказав между ними ноту "ля".
... Кто всегда готов подбить нам глаз и всадить в наш бок перо?
Это гопники!
Они мешают мне жить!!!".
Наверное, больше всего Битька боялась, что скандала не будет. Поэтому, когда сочными маленькими фейерверками завзрывались, чмокая сцену и дракона за спиной, помидоры, твердо запрыгали по полу яблоки, а бутылка шампанского запереворачивалась в воздухе в обморочных сальто, роняя пену, Битька смотрела на это как зачарованная. Крики слиплись в ушах в гул вместе с разудалой музыкой, выбиваемой из надрывно веселящейся под ударами гитары. "Ей богу, кино!" - пропищал в голове сиплый от волнения восторг. О том, что та же бутылка может сломать ей нос или выбить глаз, Битька как-то не думала.
Перед ней - словно замедленные кадры шикарного клипа. Время будто село за один из столиков покурить и потянуть из соломинки виски. Упоительн...
Сильная рука сдернула возмутительницу спокойствия с пьедестала, громовой голос произнес в присевший от его силы микрофон: " Господа - стриптиз". И, словно прямо из стены откуда-то появилась буйноволосая дива в ремешках и под тягучие тамтамы стала из этих ремешков вылезать. Сладкий шепот зазмеился из динамиков с акцентом: "Ты скажи...ты скажи...чо те надо... чо надо...может, дам...может, дам...чо ты хошь...".
И только кто-то уж слишком пьяный для желаний всех, кроме подраться и побычить, настаивал "на продолжении банкета", то бишь разборок с Битькой, вплоть до ее полного уничтожения. Но Битьку, словно ветром сухой листик уже далеко утащило от обслюнявившегося в мгновение зала. Где-то, кстати, она эту лахудру-стриптизершу видела: то ли за кассой супермаркета с названием "Просто Маня", то ли на заднике сцены. Вот уж ни за что бы...
А рука все влекла и влекла безголовую Битьку вперед мимо алюминиевых кастрюль; гор нарезанного хлеба; потеющих в мойке стаканов; мусорных куч, прячущих в своих недрах бачки; по скользким пластиковым плиткам, по кожуре, по серым ошметкам расстеленных в лужах половых тряпок; сквозь облака пара, тошнотворной смеси запахов, диковатые и равнодушные взгляды теть в заляпанных халатах. И тут уж, казалось, расстояния растянулись, и путь долог, как Алисино падение в кроличью нору.
А вот и нора - длинный темный коридор с дверями по бокам и всякой железной чешуей в неподходящих местах, за которую Битька зацепилась ногой, а обо что-то другое, свисающее лианой, чуть не разбомбила гитару.
Владельца руки, увлекающей ее, отчего-то все не удавалось рассмотреть. По щеке густо скатывалась дорожка чего-то жидкого. "Помидорина, поди", - рассудила девочка, но небрежно прикоснувшись к щеке, отдернула руку. Словно выключателем щелкнула: руку и висок остро саднило. А кровь (все-таки) текла из припухшей, глубокой и длинной царапины, даже скорее ранки. Значит, все же задело осколком бутылки.
Саднило и плечо, а кожу на лице и шее щипали спирт и помидорный сок. Вместе с физическими ощущениями до Битьки, наконец, допер и страх. Ведь запросто бы пришлепнули! Не дай Бог, на корпорации сейчас отыграются. И куда меня? К директору? На выволочку?
Официант (а, судя по белой рубашке и обтягивающим брючкам, этот детина был официантом и, очевидно, вышибалой по совместительству) летел по коридору, не оборачиваясь, сжимая левой рукой руку нарушителя общественного порядка, а правой непонятно размахивая в воздухе.
"Пьяный официант! Не официант, а маньяк, прикидывающийся гарсоном!!!" - запрыгали в голове, загримасничали пугающие догадки. В поисках спасения завертела Битька головой, и глаза ее, и так не поросячьи, стали еще больше.
В сумраке ей мерещилось, что стены поросли травой, а трубы парового отопления пошли зеленеющими листочками, ржавый холодильник пустил корни, а потолок и вовсе невидим сквозь переплетающиеся ветви, в просветах которых что-то странно голубело. Что-то засветилось и в конце коридора. "А-а-а..." - в ужасе завопило внутри Битьки, - " ...Свет в конце тоннеля! Меня все-таки убили, и я на том свете. А это - ангел. Или..."
Битька предприняла еще одну попытку разглядеть свой буксир. Теперь широкую спину обтягивала уже не классическая безликая рубашечка, а черная футболка. И на затылке, опять же знакомая, черная бейсболка.
А вот и не менее знакомое - незнакомое лицо. С картинки на стене. Крупный нос, изогнутые губы. Приятное такое, взрослое и доброе лицо. Наверное, художник, украшавший кафе, по приколу с этого официанта написал того рыцаря.
- Ну, что, парень, - сказал прототип рыцаря, - Удачи тебе в начинаниях. До встречи, - и пожал руку.
- Спасибо, дядя! - радостно подскочила, махнув вслед удаляющейся вглубь темноты спине, неудавшаяся ресторанная певичка и дернула к выходу. "Сейчас, главное, предупрежу Хлебушкиных воробьев, и..."
...Не было стены кулинарии напротив, не было разноцветных ярмарочных тамагошек-иномарок, не было колеса обозрения, привычно торчащего среди верхушек паркового массива.
Степь. Желтый ковыль в пояс, дорога из серого песка, и небо из голубого выцветшего неба.
Позади - коридор спутавших в клубки ветви исполинских деревьев без листьев, тающих, тающих во все том же белесом небе. Вот и нет их. Лишь полу-засыпанная золотой листвой дорога из побитой, обшарпанной плитки, голубой и серой, исчерченной черными полосками от обуви. И та обрывается под ногами.
Да. Еще степь. "Оренбург", - констатировала Битька, скептически капризно поджав нижнюю губу. Ковыль катил волны. Ветер нежно щекотал двухдневную щетинку на коленке нефорской ее головы. Других слов не было.
Битька села на край "своей", плиточной дороги. Пыль "их" дороги тут же завладела кроссовками. Теплая волна сильного воздушного потока пихнула в спину, пыль подхватилась в воздух. Закашлявшись, Битька задрала голову. Огромное деревянное тело старинного парусника медленно и бесшумно плыло над ее макушкой. Тяжело проседая в воздушных ямах, изъеденное и обветренное, обросшее, как раковинами, гнездами птиц. Мелькнула позолоченная женская фигура с распахнутыми руками на носу судна. Надпись на корме "СИРИНЪ" через ять. Донесся издали сверху смех, обрывки разговоров и команд, кажется, песни. И летучий корабль ушел к горизонту. Унося белую, золотистую на солнце, гору парусов.
ГЛАВА 3.
Сэр Холл Фрогг мечтал о небольшой войне; о разбойничьем нападении; о заблудшем драконе; на худой конец, о банановой кожуре (тьфу, об этом он мечтать не мог, но о чем-то с подобным эффектом мечтал). В результате всех этих катаклизмов один единственный человек должен был бы погибнуть, или хотя бы непоправимо искалечиться.
Рисуя в трещинах потолка душещипательные картины славной (не жалко, пусть будет - славной) гибели и скромных, но трогательных похорон своего собственного оруженосца, сэр Фрогг едва не рыдал от горечи утраты, умиления и облегчения.
"Простите меня, о, доблестный и добрейший сэр Фрогг! Простите неблагодарную свинью, наивно пригретую Вами на благородной груди!.. - хрипло должно было срываться с покрытых кровавой пеной губ юнца, отдающего концы на руках благодетеля, - ...простите мне все те неприятности... нет! - все те ужасные неприятности! - которые я имел непростительную наглость Вам доставить, простите мерзкое непослушание и дерзкую непочтительность... - сэра Фрогга мало смущала необычность длины этой тирады для уст умирающего. - ...А особенно мое ужасное поведение, точнее, мое дерзкое и необъяснимое отсутствие, как раз в тот день, когда Вас посетил этот пошлый кривляка и изврат ...(тьфу!)... Вас посетил этот почтеннейший из рыцарей сэр Амбризюайль Кру. Ведь знал же я, что должен был, кровь из носу, дождаться со смирением и покорностью, единственно приличными в моем возрасте и положении, сидя в ногах моего господина, то есть, сидя в Ваших ногах, мой господин, пока Вы изволите проснуться и, как это принято в кругах, которым этот Кру близок...(ну и двусмысленность!)... НАДЕТЬ НА ВАС, ЧЕРТ ПОБЕРИ, САПОГИ!!! А в результате моего свинячьего отсутствия, Вы, благородный хозяин мой, лежите, как последний идиот, и не имеете возможности встать, не упав в глазах света, и пойти в уборную!"
Нет, сэр Фрогг не настолько был зол на своего оруженосца, чтобы собственноручно стереть того с лица земли. Но как иначе от него избавиться? Внучатый племянник троюродной тетки его третьей любви - неудобно просто послать.
Оруженосец сэра Фрогга не был, в принципе, таким уж бичом Божьим, просто, строго говоря, он не был оруженосцем по призванию.
Амбрюзиайль уже встал и брился в серебряное зеркало, которое изогнувшись с любезностью, на какую Фрогг не мог смотреть без позывов к рвоте, держал его смазливый оруженосец. Дабы сдержать эти самые позывы, удовлетворить которые без сапог он опять-таки не смог бы, рыцарь плотнее смежил приоткрытые веки. "По крайней мере, - подумал он, - просыпаясь рано утром у костра и видя под боком моего оруженосца, не возникает желания вспомнить, откуда эта девица, и не заразился ли ты спьяну чем-нибудь".
Оруженосец же его, семнадцатилетний Рэн О' Ди Мэй, четвертый сын сквайра О' Ди Мэя, в этот самый момент был просто чудесно близок к осуществлению заветных мечтаний шефа. Выбоинка, которую нащупали его страстно шарившие по почти отвесной стене скалы пальцы, оказалась мягкой, гнилой и осыпалась на нет. Плюс ко всему запорошила глаза. Рэн тут же съехал метра на два вниз, раздирая мечтавшую ухватиться за рыжий песчаник скулу.
К счастью, в головокружении неумолимого "не за что зацепиться", за что-то он все же стопанулся, и весь мир, из рассыпавшегося было в спутанную мозаику, мгновенно собрался в нормальную картинку. Осторожно переводя дыхание и изгоняя из вестибулярного аппарата тошноту, Рэн поблагодарил Бога за то, что двадцать пять метров по-прежнему внизу, а не сверху, над его расквашенным трупом.
И, проверив надежность удерживающих его на этот раз щелок, потихоньку повел разведку нового пути наверх. Занимался Рэн этим уже четвертый день, выкраивая время в ранние утренние и поздние вечерние часы, и даже успел стать для окрестных крестьян привычным атрибутом скалы.
... Будучи уже наверху, счастливо раскинув руки и ноги в сухой траве вершины, весь в рыжем песке и царапинах, Рэн улыбался в полный рот. И ему казалось, что ставшие ближе белые облака с симпатией поглядывают на него, и не против проехаться влажным брюхом по его телу, словно губка, стирая пыль. А солнце компанией теплых котят устроилось на его ногах, плечах и животе, так что сам он только что не мурлыкал с ними, блаженно потягиваясь.
Как вы и поняли, о рыцаре своем он не думал. Он думал о щемящей душу радости медных стволов сосен; светлом беспокойстве их синих крон; о синем же, перевернутом, океане неба; о своем юном теле, в котором алая-алая кровь вскипала своим собственным загадочным морем; о неизвестном, о летучих кораблях...
Каждый раз, когда обветренное воздушными потоками сбирюза-черное тело с горой пенных парусов тяжело бороздило над его головой воздух, Рэн слышал пронзительное пение-стон где-то внутри себя. Этот стон, словно голод требовал удовлетворения, но ничто там, в замке, не приносило его.
Удовлетворение, тишину, покой всегда приносили вещи странные, необычные; поступки, которых никто вокруг не совершал. Например, вскарабкивание на тридцатиметровую рыжую скалу Шра - хи - тахра, на которую с обратной стороны вполне можно подняться по козьим тропкам даже верхом, правда основательно ободравшись и очернилившись ежевикой. Но вот он вскарабкался, с десятого, надо сказать, раза, и ему так, неописуемо, хорошо. Хотя тут, если подойти к краю, голова, просто-таки, кружится. И в этом тоже свое удовольствие...
Сердце Рэна дернулось пойманной птичкой: из-за порозовленных зарей облачных круч выплывала янтарно-желтая туча пышного такелажа. Захотелось как в детстве подхватиться, заскакать на одной ножке: "Летучка! Летучка! Возьми меня за тучку! Вокруг света прокати и обратно отпусти!"...
Но, конечно, он уже взрослый, и он лишь подскочил к краю и, весь устремившись к кораблю и приложив руку к глазам козырьком, загляделся.
Шхуна подплывала все ближе, и уже видны были белые блузы с синими воротами и цветные косынки на загорелых шеях и вольнолюбивых головах; слышен веселый, рабочий говор и свежий и крепкий запах странствий. Рэн забрался так высоко, что корабль огибал скалу фактически вровень с ним. Так близко ИХ юноша еще не видел и не слышал. Можно было крикнуть: "Возьмите с собой", но язык прилип к месту, и во рту пересохло, а сам Рэн взмок лягушонком и только жадно ощупывал взглядом расцвеченное солнцем дерево палубы, посверкивающий медью штурвал, шкиперскую бородку невозмутимого рулевого.
-...О! Кучи-кучи, мама! Я - кучи-кучи мэн!... - веселая песенка раздавалась из ухмыляющейся розовой пасти щуплого смуглого субъекта в изумрудной косынке на огненно-рыжей голове. Изгибаясь под тяжестью огромного мешка полуголым волосатым телом, он вылез из кубрика, умудряясь, однако, приветствовать жизнь и утро своей странной, но от того не менее жизнерадостной песенкой, - Перекати мое тело, мама! Я нынче кучи-кучи мэ-э-н!...
Перевалив открытую сторону мешка через борт, тип начал торопливо вываливать из него всякий хлам.
- Фунье! Кэп заставит тебя вернуться и все собрать! Помяни мое слово, Фунье, селедочная ты голова! - не оборачиваясь, предупредил рулевой.
- О, матка-бозка, Шон Кэй! Я ж нечаянно! Клянусь трясогузкой на стакселе! Вон и паренек...- тут он заговорщистски подмигнул Рэну, - ...местный подберет все и сожжет. Совершит экологически полезный пионерский поступок, - Фунье заподмигивал Рэну, продолжая суетливо встряхивать мешок за углы. Рэн мало что понял про "экологический" и про "пионерский", но для небесных кормщиков он был готов на все, даже на сбор и сжигание мусора.
- Я уберу, сэр! - готовно воскликнул он, удивившись попутно тому, как хрипло прозвучал его голос.
- Клянусь желтыми шариками Полифлоя, ты - красивый и толстый парниша! - и, послав Рэну слюнявый воздушный поцелуй, Фунье скрылся в кубрике. Шон Кэй покачал с улыбкой головой и, по-прежнему не оборачиваясь, махнул Рэну на прощание бронзовой рукой. "Такая честь!" - сладко обмер паренек. Корабль скрылся за розовым сосновым бором, но ветер еще раз донес до Рэна: " Перекати мое поле, мама! О! Я - кучи-кучи мэн"!..
Оставшись один, Рэн окинул взглядом разметавшееся по краю скалы барахло и расхохотался: " Да, Рэн О' Ди Мэй, ты медленно, но верно идешь к осуществлению заветной мечты. Еще пара - тройка таких случаев, и тебя допустят мыть гальюн на самом корабле"... А вслух добавил:
- О! Я - кучи-кучи мэн!..
- Ба - ба - ба - ба! Нет. Пусть с этими летунами ООН разбирается, чтоб им пять проколов в правах! Нарушают природно-исторический баланс!.. - трава вокруг Рэна заходила ходуном, но суровые представители маленького народца, очевидно, не собирались на этот раз показываться смертному, - Этот - тоже! Стоит - ждет экологической катастрофы! Нет, чтобы до вулкана долететь или до мира, который уже и так жители в помойку превратили! Не мог сказать: мусор прочь от Шансонтильи?! Никакой активной жизненной позиции! Ну-ка, закрой глаз и загадай желание!
Рэн послушно закрыл и загадал про корабль.
- Размечтался, одноглазый! - ехидное хихиканье нескольких голосков заставило Рэна покраснеть от досады. Однако, он удержался от препирательств, не хватало только в лягушку быть превращенным в такой день.
Между тем мусор, состоящий по большей части из предметов Рэну совершенно неизвестных, с шуршанием уносился и укатывался во всех направлениях. Повинуясь вспыхнувшей вдруг жадности, Рэн подхватил из травы неподвижный пока, блестящий предмет. По легендам, кормщики шатались по всем мирам, и какая же глупость торчать истуканом, когда, пусть и забракованные, но небывалые диковины исчезают из-под носа.
- Оставь ему. Прикольно будет посмотреть подо что он саксофон приспособит: вино в него будет наливать, или на шею как трофэй повесит...
"Значит, эта штука называется "саксофон", - отметил про себя оруженосец и внутренне передернул плечами от мысли, что кто-то имеет возможность постоянно наблюдать за ним и нахально этим пользуется.
- Ставлю на то, что он им будет землю копать, как совком...
Но голоски звучали уже далеко, и Рэн с облегчением понял, что остался один. Впрочем, это впечатление было ошибочным. Откуда-то из-за спины потянуло незнакомым горелым запахом. Первая мысль была о том, что маленький народец запалил-таки из мусора костерок. Но мысль эта, хоть и первая, верной не оказалась.
Источник дыма располагался дюймах в десяти над травой и имел вид зависшего в непринужденной позе в воздухе полупрозрачного существа, флегматично посасывающего углом рта маленький коричневый предмет наподобие толстой кровяной колбаски, какие делала мама. Из этого предмета и валили удушливые клубы синеватого оттенка. Оттенок же самого существа, его лица, рук и мускулистой шеи заставил Рэна выбросить вперед руку со сложенными должным образом пальцами и перекрестить существо, пробормотав что-то составное из "Изыди..." и "Отче наш...". Существо в ответ вынуло смердящую штуковину изо рта и перекрестило ею Рэна. Как сказали бы в несколько более поздние времена: "Есть контакт".
А в эти времена существо произнесло низким хрипловатым голосом:
- Это музыкальный инструмент, парень, - и вновь погрузилось в выпускание дыма.
- Саксофон? - больше от неловкости молчания уточнил оруженосец.
Человек, а человечком этого, пусть и маленького размером и полу-бестелесного, чернокожего как-то язык не поворачивался называть, кивнул, не взглянув на Рэна и, по-прежнему, пребывая где-то в себе.
- Он Ваш?
Человек неопределенно пожал плечами, подумал: "Кто-то из нас точно чей-то, парень". А вслух проницательно предположил:
- Если ты не глуп, и уже пришел к выводу, что к чертям я никакого отношения не имею, то пошли. Ты ведь спешишь? - Он легко, несмотря на явно пожилой возраст, поднялся, заломил на курчавый, присыпанный пылью седины затылок странную, выцветшую, голубого цвета, шляпу и двинулся к тропинке, напевая о некой Долли. Двигался он, естественно, в воздухе и в размере, по-прежнему, не увеличивался, но Рэн без колебаний подхватил блестящую штуковину и поспешил следом, так как поторапливаться ему, ой, как надо было.
ГЛАВА 4.
Рэну повезло. Решившись-таки нарушить приличия и самостоятельно обувшись, его шеф как раз затягивал ремень. И долгожданное удовлетворение небольшой, но настоятельной потребности, так долго откладываемое, а от того еще более желанное, еще переполняло все существо сэра Фрогга легкостью, теплом и нежностью к жизни и ко всем ее проявлениям, даже самым несовершенным. И от того все наказание состоялось в виде ворчливого пожелания оруженосцу отправляться то ли в капусту, то ли к аистам.
Но вот когда Рэн помогал облаченному в легкий доспех сэру Фроггу изящно вскочить в седло, этот вонючка Амбрюзюайль чуть не испортил все дело невинным (на его взгляд) замечанием:
- Достопочтимый сэр Фрогг, а когда будут сечь Вашего нерадивого слугу? Не забудьте позвать и меня, моему оруженосцу весьма полезно будет поприсутствовать.
А на похотливой харе крупными буквами написано: "Я обожаю подобные мероприятия!".
Рэна передернуло, он едва не уронил не менее обалдевшего Фрогга. А физиономия паренька сама скорчила уроду в перьях рожу. Правда, юноша тут же пожалел об этом, ибо Амбрюзюайль нашел его вследствие такого поведения "Ах, какой прелестью!" и предложил Фроггу поменяться оруженосцами.
" О! Не-е-ет!" - прочел бы рыцарь на лице Рэна, если бы соблаговолил обратить на него внимание. Но свое внимание сэр Фрогг обратил в этот момент не на лицо, а на плотную крепкую фигуру своего слуги, его крупные кулаки и здоровую шею - все это было вполне недурственно для семнадцати лет и не шло ни в какое сравнение с хрупкостью и большеглазостью пажа Кру.
- О, нет-нет, любезный Кру. Такой дурной услуги я не оказал бы и врагу. Сам держу этого лентяя и недотепу лишь из дружеского расположения к его родственникам.
- Ну-у, милейший сэр, я, думаю, сумел бы найти применение и его скромным достоинствам, - и Кру так выразительно взглянул на Рэна, будто подцепил под подбородок пальцем как хорошенькую служаночку. Рэн поперхнулся, и стоило его господину произнести что-то вроде "пустое", изящно положил конец торгу, незаметно ткнув жеребца своего хозяина в брюхо острием кинжала. Получилось, будто сэр Фрогг сам прервал разговор и с места взял в карьер.
Задуманная поездка особой цели не имела. Через пару недель оба рыцаря были приглашены в Ланьежур, замок вдовствующей герцогини Хэллпутт. Раньше времени там не заведено было появляться, и Амбрюзюайль проводил время в соседнем с Ланьежуром поместье престарелого сэра Фэхри, с его вассалом Фроггом. Поэтому вскоре прогулка перешла в охоту и, соответственно, в ужин (невольно напрашивается сравнение с жизнью хищников).
Господа улеглись на предусмотрительно прихваченные с собой подушки, слуги занялись рябчиками и костром. Из-за отсутствия иной темы для размышлений, мысли невольно переходили на пресловутый обмен. И взгляды рыцарей невольно останавливались на юнцах, осуществляя их сравнительный анализ.
Оруженосец Фрогга Рэн О' Ди Мэй был высок, крепок и строен. Род О' Ди Мэев - обычный шансонский род, точнее, род изо всех сил старающийся быть обычным и шансонским, так как время от времени, но с пугающей регулярностью, происходило что-нибудь непонятное, и членом семейства становился буриец, или даже эльф, или шопленок со всеми вытекающими последствиями. Семья со стоном принимала в себя кровь чужаков и старательно возвращалась на круги своя, приучая отпрысков-метисов, что в мячик играют руками и ногами, а не взглядом; что камни кушать нельзя; и что хвостик - это дурной тон, и лучше прятать его от посторонних глаз в памперс. Естественно, сор старались не только не выносить из избы, но и в ней старательно прятать. Таким образом Рэн О' Ди Мэй и не задумывался, почему у него раскосые глаза, красивый прямой нос с легко начинающими трепетать от волнения ноздрями, ультрамариновый оттенок темно-русой шевелюры и миллион удивительных историй в голове.
Отец же его матери Дороп Бот О, Дри, едва взглянув на внука, схватил со стены арбалет и до ночи палил из засады на столетней сосне по пролетающим мимо кораблям. А муж, будучи истинным поместным шансонтильцем, только покачал головой и решил про себя, что наследником станет кто угодно, но только не это последствие стихийного бедствия, каковым род О' Ди Мэев считал эти внезапные рождения незаконнорожденных. И, кстати, решил так не из дурных чувств к несвоему ребенку, а просто предвидя, что этот малыш чаще будет пялиться в небо, чем в землю.
Впрочем, впоследствии, ко всеобщему, все-таки, успокоению выяснилось, что мать Рэна в этой фатовой ситуации виновата не была, и согрешила троюродная тетка по линии младшего кузена брата свекрови деда Рэна, а также отвратительное свойство чужеродной крови, подобно мышьяку, не выводиться из организма и, постепенно накапливаясь, давать вдруг бурную реакцию. Хотя, в случае с Рэном, коктейль в его жилах вел себя довольно мирно, и лишь изредка булькал, приводя к поступкам, подобным утреннему.
Оруженосец же сэра Кру имел вид не столь субтильный, сколько томный. Все окружающее, казалось, доходило до него не вполне ясно и отчетливо. И лишь приказы и, вообще, любое слово или движение его рыцаря вызывало мгновенную, очевидно рефлекторную, реакцию. Возможно такое поведение как-то связано было с головокружительно пахнущей жидкостью в маленькой серебряной фляжке, с которой этот юнец со странным именем Ханнибалл не расставался.
Имя это слегка раздражало Рэна, подспудно чувствовавшего в нем не истинное имя, данное при рождении, а позорное прозвище, вроде собачьей клички. И потому Рэн обычно обращался к "коллеге" без какого-либо обращения. Впрочем, тот был необщителен.
Рэн отмечал в Ханнибалле еще одну особенность: несмотря на юность, нежность и свежесть его лица и яркость нарядов, была в том какая-то потертость, что ли. Какая-то то ли несвежесть, то ли пропыленность. Может, это из-за неприятной черной пустоты в глазах. Вообще, для Рэна он был загадкой, но уж явно тонкой столичной штучкой, с хрупкой, как у цветка конституцией и изысканным воспитанием. Так что оруженосец Фрогга тщательно просеивал употребляемые в речи выражения, стараясь не ранить изнеженный слух.
И вот сейчас, когда он ломал голову над тем, как не грубо обозначить то, что у рябчика под хвостиком, оруженосец Кру повернул к нему свою красивую кудрявую головку и с мрачной ухмылкой заявил:
- Ну все, ... тебе.
Рэн поперхнулся, слово, произнесенное Ханнибаллом употреблялось обычно в значении "конец", и еще означало, что зря он все это время напрягался, и в сквернословии ему еще очень далеко до пупсикообразного пажа. А тот, все так же скривившись, прокомментировал свою мысль:
- Теперь он от тебя не отстанет. Он же как ребенок: не успокоится, пока ему не дадут новую игрушку сломать.
И захихикал нервно. Без злорадства, скорее истерично:
- Все. Все, малыш. Влип. Не отстанет, - И испуганно заткнув рот горлышком фляжки, забулькал, заглотал судорожно.
Рэн, переваривая информацию, долго молчал, мрачнея. Потом протянул руку за еще одним рябчиковым трупиком и коротким движением отсек ему голову:
- Не отстанет - убью.
Ханнибалл качнул неопределенно кудряшками. Дальше готовка шла в молчании.
ГЛАВА 5.
Из оцепенения зачарованности Битьку вывел вопрос, заданный чьим-то хрипловато-сипловатым голосом из-за плеча.
- Стопануть-то не догадалась? Ладно, давай по пиву.
Битька вздрогнула и, оглянувшись, едва не сбросила гитару от неожиданности: на грифе, щурясь холодноватым лучам солнца, потягивал из горла "Балтийское" Леннонообразный патлатый субъект в тельнике и видавших жизнь со всех ее сторон джинсах. Субъект лукаво щурился и ронял пену в патлы.
- Кстати, - поднял он палец, явно подражая Толику из "Черной розы"... - пиво гретое. Граждане! Пейте пиво! Оно вкусно и на цвет красиво!
Битька все еще молчала, уставившись на небольшого размера привидение (?).
- Ну-у... - протянул "некто", легко соскальзывая с гитары и перемещаясь по воздуху в сторону Битькиного носа, - Серафим Туликов. Музыка народная. Слова МВД. Песня о родинке, - и, словно нашаривающий контакт представитель иной цивилизации, закружил вокруг девочки, тыкая указательным пальцем в различные предметы, в том числе отсутствующие, - Шузы. Хайерсы. Тусня. Анархия, Металлика - пхай, пхай! Здравствуй, мальчик-бананан! А на столе стоит стакан, а в стакане - тюльпан. А с погодой повезло - Осень. В небе жгут корабли...
- Беатриче! - просиявшая Битька протянула пять брату по разуму.
- Можно подумать, я не знаю, как зовут тебя, родная. Повторяю вопрос: пиво будешь?
- Не нуждаюсь, - стеснительно, но принципиально отказалась Битька.
- Я тоже. Как говаривал Боб: не нуждаюсь, но регулярно употребляю.
- Ты, поди, и колеса употребляешь?
- Употребляю все, - блаженно побулькивая пивом, подтвердил нефор небольших размеров, - Мне не чужды все пороки порочного рок-энд-ролла, как отечественного, так и зарубежного.
- Может, у тебя и СПИД, и гепатит, и наркотическая зависимость?
- Скажите, пожалуйста, а вы случайно не корреспондент газеты "Комсомольская неправда" образца года 85 - 86?
Субъект небрежно отправил бутылку через плечо. Она разок перевернулась в воздухе и с легким хлопком испарилась:
- Заметила? Почему так? Потому что это - не пиво, а его духовная сущность. Его поэтический образ, можно сказать. Так и я - Дух. Дух этой кунгур-табуретки с наклейкой на брюхе.
Предупреждая дальнейшие Битькины расспросы, Дух пустился в "грузы", при данных обстоятельствах, правда, скорее, разгружающие:
- Дык вот, сестренка, не задавай тупого вопроса, почему ты меня раньше нигде не встречала. Козе понятно: нас с тобой забросило в Иное, и законы здесь - иные. Надеюсь также, что из всяких там миров Хайнлайна со Стругацкими, мы не в Кинговской виртуалке, и черви с облезлыми скелетами из земли на нас не полезут. Скорее всего (это я тебя благородно утешаю) - это какой-нибудь толкиенистский рай с хоббитами, хоботами и Хоттабычами типа меня. Хоттабыч из гитары... - тут Дух отвлекся, замурлыкав блаженно: "Пушкин, Пушкин, тебе подарю я электрогитару!.."
А Битька зависла в потоке мыслей и эмоций, переваривая услышанное. Как-то во все это с трудом верилось, и это было главным ощущением.
- Дошлындрала, бэби, без хайерса, похоже, приняли тебя за мальчонку с героическими наклонностями и закинули сюда, освобождать порабощенных принцесс и гномиков от какого-нибудь птеродактиля.
В подтверждение слов духовной сущности что-то довольно грубо проклюнулось под Битькиным ботинком, и из-под него появилась аккуратно присыпанная черно - и рыжеземом голова с бородой и громким пыхтением. Размером голова была с кокос недомерок из овощного ларька и цветом тоже похожа на этот заокеанский орех. Лицо на кокосе было пухлоносое и недовольное.
- Осподя-я-я... - пробормотало лицо, вытянуло из почвы ручку в пышных кружевах, пышно же присыпанных почвой и, отыскав в шейных складочках вишневый капюшончик, натянуло его на лысеющую макушку.
- Гнемик! - язвительно скорчилось лицо, - Вы тут что: ниточки красную и белую в стаканчик с ромовой конфеткой опускали и говорили: "Гномик - гномик, появись!"? - Детский са-ад! - донеслось уже из-под земли.
- Э-э-э-э! Эй! - отчаянно завопили Битька и Дух в дыру. Где-то в глубине поблескивало.
- Ну, что, Алиса, лезь туда. Там, в кроличьей норе, наверное, сад Королевы, где разговаривают лилии и розы... - меланхолично заметил Дух, когда ясна стала бесполезность криков, - Или хотя бы пирожок с надписью "Съешь меня" и бутылек с этикеткой "Выпей меня", - закончил он уже с глубоким вздохом.
Но Битька все не желала отчаиваться и, засунув в дыру руку по плечо, старалась нащупать там хоть что-нибудь. Что-то нащупалось, точнее, ткнулось в руку. С криком, в котором Битька безуспешно пыталась заменить инфантильное и устаревшее "Ой!" на более крутое и современно-молодежное "Вау!", рука была выдернута наружу. (Ружа была агентом польской разведки). На ладонь неизвестным доброжелателем была подсунута небольшая потертая монета и еще там был... (очередной гибрид "Ой!" и "Вау!", похожий на классический и более непосредственный первый вариант еще более) откровенно розовый червячок, настолько то ли липкий, то ли присосавшийся , что от Битьки совершенно не отклеивался.
Червячок широко и обаятельно, хотя не без навязчивости скалился и, выждав более спокойную в смысле тряски минуту, бойко затараторил:
- Милостивые господа нищие! Бесконечно милостиво одарил вас этой бесценной монетой в два шансонтильских шиша известный меценат, донатор и податель благ Вильгельм Жаб Кинъ, почтенный член Общины Милосердных, Сердобольных и Склонных К Самопожертвованию Гномиков имени Раскаявшегося В Момент Своей Смерти и Умершего В Слезах Скупого Рыцаря. Свои благодарные молитвы денно и нощно можете возносить с пожеланиями благоденствия по адресу ...
Приписка: В мыре зказок тоже луби булочкы. Гнум.
Выпалив все это, жутко кривляясь, но без запинки, червячок вытянулся во фрунт и замер, сияя беззубой розовой пастью.
- М-м-м... - Битька поспешила задать практический вопрос: - А что, собственно, можно купить на два шиша?
Червячок в ответ готовно свернулся в изображение двух, собственно, шишков, то есть фигушек.
- Вылезают как-то из свежего перегноя два червячка... - мрачно прокомментировал события Дух.
- Эй! - из-под земли появилась все та же пухлая сизая ручка в кружевах: Визитку отдайте! - и ловко схватив тщетно пытающегося распутаться из двух фигушек рекламного агента, исчезла в дыре.
Правда, молниеносное появление микроконечности имело еще одно последствие: рядом с небезызвестной дырой оказалась аккуратная табличка в тяжелой раме с завитками, гласившая: "Внимание! Дырка в земле! Гнум." Кроме того дощечка имела приписку: "(А не умеешь читать - смотри под ноги, болван!)"
-..."Меня зовут Вася", - говорит первый червячок"...- продолжил Дух.
Битька с тайной надеждой заглянула в глубь земли еще раз. А в ответ, как известно - тишина.
- ..."А меня - твоя попа", - философски подытожил Дух.
- О! - вышел вдруг он из мрачной прострации, - О'кей! Хоккей!.. Эй! Достопочтимый меценат! Эге-ге-ге-гей! Эу-эу-эу-э! Посуду принимаем? Старье берем? Туземец! Махнем пушнину на стеклянные бусы?! Ломбард?! Скупка краденного?! Заклады?! Ростовщичество?! Ау!!!
- Ну, допустим, - обладатель вишневого колпачка вновь показался из отверстия и оказался владельцем еще и больших счет, потертого калькулятора с полустершейся наклейкой "Love is" на спине и больших весов, судя по размерам, стянутых, очевидно, у какого-нибудь скульптурного изображения правосудия. Глазки его на этот раз казались оловянными с медным отливом, а сжатый ротик напоминал попку ощипанной курицы.
- Вот. Достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза, - еще более широким, чем штанины жестом, в котором чувствовалась, однако, легкая, подспудная неуверенность (ведь трудно представить, чего можно ожидать от туземца с калькулятором, может, его и не удивит такая для предположительного средневековья диковина), дух изъял из провисшего кармана джинсов кефирную бутылку еще сохранившую воспоминания о бывшем содержимом. - Фамильная драгоценность. Память о покойной тетушке из Бразилии. О! Донна Роза! - Дух отчаянно зарыдал, обильно сморкаясь в колпачок гнома, - Я - старый солдат, и не знаю слов любви, но когда я вижу Вас - тьфу! - когда я вижу эту бутылку, я сразу вспоминаю о ней (в смысле, о тетушке)...
К счастью, стекло оказалось, хоть и не в новинку гному, но в этом мире, все-таки, ценилось.
- Больше пяти золотых за нее не дам. Она грязная! - категорически завопил скупщик.
- А что можно купить за пять золотых? На обед и ночлег хватит? - со становящимся традиционным вопросом влезла в торг Битька.
Гном дико вылупился на нее. Какими бы оловянными ни были его глазки, в них можно было прочесть: "Ну, олух! У этих лохов и за пять шишков можно было купить этот драгоценный стеклянный сосуд нетрадиционной формы! О! Горе!" А вслух он пробрюзжал:
- Если молодой господин привык каждый раз заказывать обед на двадцать персон, то на пару раз ему хватит!
"Yes!" - чуть не вырвалось у Битьки, но, взглянув на духа, она прикусила язык. Тот просто трясся от возмущения:
- Грязная?! - наконец завопил он - Грязная?!!!! - и так вцепился в обшлага гномовой куртки, что его (духа) ноги в сабо забултыхались в воздухе. Гном от этого не изменил своего положения, но видно было, что ему неприятно, когда что-то болтается у него на обшлагах и мнет жабо, - Это же - оденки кефира! Кефир - напиток богов!
- Ах! Донна Роза! Донна Роза! Вот как дешева нынче твоя светлая память!!! Нет! Я не продам тебя...
- Шесть золотых и отцепись от куртки!
- Я не продам тебя так дешево!..
- Семь золотых.
- Никогда-а-а!!! - Дух выразительно засморкался.
- Десять золотых! И спрячь свои сопли! - заверещал гном, бросил деньги, схватил бутылку и... нет, не скрылся, а только выразительно глянул на духа.
- Могу продать еще одну, вместе с кефиром. Даже за пять золотых из уважения к Обществу Нежадных Гномиков.
Очевидно этого подземный житель и ждал.
- Айн момент, плиз, - и Дух зашептал Битьке на ухо: А ну-ка сбацай про полбатона...
Не задавая излишних вопросов, Битька взяла пару аккордов, убедилась, что "табуретка" в порядке и запела "Оранжевое настроение" "Чайфов":
- Бутылка кефира, пол батона.
Бутылка кефира, пол батона.
А я сегодня дома...
А я сегодня дома...
А я сегодня дома один..."
Как это ни странно, гном не возражал. И, как это ни странно, результатом песни явилась бутылка кефира с крышечкой из зеленой фольги. Холодная. Даже запотевшая. Еще одним побочным результатом, возможно, только почудившимся девочке было легкое пооранжевение ландшафта, включая небо; видение весело проскакавшего по этому самому небу апельсинового цвета трамвая, в открытом окне которого смеялись нестарый еще мужчина в тенниске и девушка в легком платье; атмосфера пахнула фантой и сиренью.
- Да-а... - мечтательно пробормотал гном-кокос. - А моя все только обещается с детями к матери на выходные, а как до дела так: "Я тебя оставлю, а ты сразу - шасть по мавкам - по русавкам, или к разведенке какой!" Тьфу! Дура! Я бы по пивку с мужиками, в костяшки бы перекинулся, кладовки спокойно обошел... Эх... Душевная песня. Не слышал такой. А ты сам-то, парень, на турнир менестрелей? Хорошее дело... - рассудив так и пристроив бутылки под мышки, гном солидно направился в дыру.
- Господин Жабкинъ, а девушкам можно принимать участие в турнире?
Оставшиеся к этому времени над уровнем ямы глазки моментально вылупились, и из-под земли донеслось громкое визгливое хихиканье:
- Ну, явно не отсюда Вы ребята. Девицам петь на турнире?!! Спасибо за свежий анекдот! - Яма сама собой закопалась прямо на глазах. Табличка, кстати, исчезла еще раньше.
- И этот тип еще пробовал изобразить, что попал сюда случайно или по плану ГОЭЛРО. Коммерсант приграничный! - расхохотался Дух и, обернувшись к Битьке, заключил: Ну, что? Получается надо идти за призом. По закону Чехова. Если уж повесили ружье - придется стрелять.
ГЛАВА 6.
Похоже, этот Ханнибалл еще и фискал. Вот ведь пакость какая.
До заката еще далековато, еда , набившая желудок уже не так тянет к земле, и вино в самой той стадии, когда самой приземленной и солидной субстанции хочется... ну, пошалить что ли.
Набор развлечений в лесу, в средневековье не богат. Конечно Фрогг предложил пострелять: стрелок он очень неплохой. В отличие от сэра Амбрюзюайля. И вскоре ясно это стало до неловкости.
Однако Кру вышел из положения, предложив игру в Вильгемина Тюля.
Этот столичный "фантазер его мать" по слухам стрелявший из лука даже ногами и целящийся спиной, выдумал трюк с раскалыванием напополам яблок стоящих на головах оруженосцев. Одно, конечно, дело, сколько он перепортил продукта, а другое - сколько перепортил подставок, целясь к примеру из -под -мышки или в позе "лягушки, возомнившей себя пьяным гарольдом".
Но довольно о нем, вернемся к нашим баранам, точнее, к нашим рыцарям, что актуальнее. Так как именно сейчас решается вопрос, чья голова станет тумбочкой. Собственно, претендентов двое, и это явно не представители старшего поколения.
Рэн не без дрожи прислушивался к спору, и лишь одна мысль грела его трепещущее, как пепел любовного послания сердце: мысль, что он как раз только что посетил кусты неподалеку, ибо... Ибо если уж умирать, то достойно, не подмочив репутации.
А скотина Кру все настаивает на его, Рэна, кандидатуре: мол, и нервы у паренька покрепче и голова поустойчивей, и, вообще, он (в данном случае Кру) в гостях, и, если что, где он себе нового оруженосца найдет. А у О' Ди Мэя возраст-то уже, кстати, и амбиции наверняка. Вот-вот сам рыцарем быть захочет, конкуренцию старшему поколению составлять начнет, земли, замки, привилегии урывать, женщин отбивать. Да и утренние события показали, какой он некудышный слуга...
О, насобирали, да?
Слава Богу, деве Марии, всем святым и ангелам и архангелам, Фрогг сказал: стреляй в своего, а я в своего.
У Рэна даже ноги дрожать перестали, только руки еще не перестали. И левая нога вообще-то еще подрагивает тоже. Изредка. Но все равно спокойнее. Может еще разок в кусты сбегать?
А Ган этот спокойнехонек, посасывает из своей бутылочки, и глазки - как у пупсика - стеклянные и безмятежные... Накапал шефу, вон как тот поглядывает, погладывает прямо, даже кости сводит.
Отошли шагов на сорок для начала. Яблок, кстати не нашлось, по пареной репе на головы поставили. "Спасибо, Господи, что не по "конскому яблоку", - нервно и несколько богохульно хихикнул оруженосец Фрогга. "Пожалуйста, Рэн. Будут деньги, заходи,"- ответил Бог, а может это колокольчики в ушах отзвенели. "Представляю, что могут спеть по этому поводу трубадуры: