НАТАЛЬЯ ЛУКЬЯНОВА

Эпилог.

Все в этом мире может происходить летом, весной, осенью, в понедельник, завтра и даже зимой.

Лишь бы в этом был смысл.

"Это" - это жизнь. И смысл, соответственно, нужен в ней.

И, очевидно, есть он в ней тогда, когда о нем не стоит вопросов.

"Она" - это жизнь. "Он" - это смысл.

Двадцать три года моей жизни накопили следующий опыт по этому вопросу:

Он (вопрос) не приходит в голову:

- когда звучит музыка;

- когда руки в краске;

- когда в сердце - любовь.

Ну и еще в паре - тройке случаев.

Двадцать три - это еще не так уж много, йес?

Даже когда тебя жизнь здорово обламывает. Обламывает напрочь.

Даже когда она пишет крупными черными по белому, сверхсветлым гротеском или даже академическим шрифтом: "КОНЕЦ".

Но, милый читатель, знакомо ли тебе ощущение несостоявшегося облегчения по прочтении какой-либо повести или романа, когда ты в раздражении захлопываешь книгу со словами: "Ничего не понимаю!". Нет, недоступного интеллекту, конечно, ничего нет: он ее бросает, женится на другой, которую не любит; она уезжает и влачит унылые дни, затем тоже выходит замуж, за низкорослого, прыщавого зубного врача - ситуация вполне реальная. И более: самая реальная из всех . Но зачем? Зачем тогда было чем-то манить и что-то обещать? Зачем заставлять меня любить, плакать и смеяться вместе с ними, а потом так безобразно обломать меня, читателя?

Думаю, действительно, знакомая ситуация.

Единственное, что может помочь в этой ситуации - эпилог.

В нем оживают безвременно погибшие сыновья и стучат в окна безутешно рыдающих родителей; в нем обнаруживаются пропажи и вскрываются недоразумения. И, наконец, между эпилогом и основными событиями обычно проходит время: день, год, много лет, и за это время все меняется и устраивается; все печали и слезы растворяются в Лете, а сама она меняет русло и направление ( если вообще его имеет(?).

Так вот, милый мой читатель, я сразу пишу эпилог. Чтобы Вы спокойно читали эту леденящую душу историю.

Эпилог.

Хэппи энд.

Мне кажется, этим все сказано.

Не убеждает?

Ну, Вы просто плохо меня знаете.

Я родилась седьмого числа, и это само по себе означает, что я из породы счастливчиков.

Вы слышите, как весело вопят стрижи?

И это - недостаточное доказательство?

Но что же делать?! Мне, увы, как и Вам, не дано заглянуть через несколько лет и узнать, чем там все у меня закончится. Потому, что сейчас еще не конец. А только конец 123 серии. Перемотаем пленку хотя бы на 71.

ГЛАВА 71.5 курс

Здравствуйте, хотя это и глава 66, но встречаемся мы впервые.

Поэтому познакомимся: Наташа.

Фамилия у меня не самая удачная, скажем прямо. Поэтому я ее при первом знакомстве обычно не говорю, чтобы не производить верного о себе впечатления. Потому, что она мне, к сожалению, подходит. Именно тем, что порой вызывает смех. И я такая же. Увы и ах. Из тех, кто падает, поскользнувшись на банановой кожуре. Хотя, может, это еще от дня рождения зависит. Так вот: я - "стрелец". Для людей моего знака характерно гнать вперед своего коня, не замечая банановых кожурок, подброшенных судьбою под копыта.

Кстати, кажется, я в данный момент как раз оседлала одного из своих любимых коньков, а именно: начала рассказывать о себе.

Вот любопытно бы узнать: так ли интересно другим слушать мои истории, как мне их рассказывать? Но не дознаться мне в этом мире правды. Остается лишь парить в облаках собственных иллюзий. Хотя все мы именно этим и занимаемся большую часть жизни. Реальность самого трезвого прагматика, в действительности, так же далека от истинного положения дел, как самая смелая фантазия законченного романтика. Впрочем, так же и близка...

Человек наблюдательный, я думаю, уже из этого монолога сделает немало выводов о моей натуре, однако ж, вряд ли хоть один о внешности ( если кому-то это удалось - снимаю шляпу). А так как до сей поры общение происходит вслепую, что не особенно прилично с моей стороны, то я все же рискну себя описать.

Я, конечно, нисколько не претендую на объективность портрета. Но, если позволите, я опишу себя не в тот момент, когда, заспанная и помятая, выгружаюсь из вагона пассажирского номер шестьсот пятьдесят три (а именно отсюда я надумала начать повествование), в городе Н. Ничто человеческое, в том числе определенная доля кокетства, мне не чуждо.

Антропометрические данные 165-23, а вот вес я не помню, но небольшой и склонный все уменьшаться и уменьшаться в процессе обучения в Н.-ском педагогическом институте.

Волосы... Стрижка. На затылке - коротко, впереди - длинно. Знаете, мальчики такие бывают, стильные? Вот как у них. А, точнее, как у Р.В.Т. тогда, когда он начал свое внедрение в мое существование.

Можете не запоминать эти инициалы - инициалы первого, чье имя пробило брешь в моих, сплошь эгоистических, сегодняшних разглагольствованиях. Итак, не запоминайте их, не затрудняйте себя, ибо Вам и так не суждено более их забыть. Потому что, если Вы , конечно, будете продолжать со мной общаться, эти имя и фамилия набьют вам оскомину. Вас можно будет разбудить ночью и спросить: Кого так любила Наташа Кузикова ( О! Проболталась!), студентка Н-ского худграфа, пятого курса? - и вы, даже не просыпаясь, ответите: Такого-то Такого-то, - и - "Идите, Вы, на фиг! Нашли о чем спрашивать посреди ночи!!!" .

Да, по иронии судьбы, стрижка у меня на пятом курсе получилась такая же, как у означенного молодого человека на первом. И довольно о нем.

Цвет: естественно переходящий от светло-русого спереди к темно-русому сзади.

Фигура. Неплохая. Особенно, очевидно, ноги удались. В качестве доказательства привожу реакцию на них (мои ноги) встретившейся мне как-то на улице милой парочки из синявки и бомжа. Он с криком "Какие ноги без конвоя!" очень строго поинтересовался, а знаю ли я Крошку Доррит? Очевидно, право на ношение ног определенной длины и формы определяется уровнем начитанности, в частности, начитанности Диккенсом. Ну и еще были пара-тройка случаев, свидетельствующих: по поводу ног мне комплексовать глупо.

Я еще не надоела?

Осталась самая малость.

Глаза.

"Малость" - это я погорячилась, вполне, даже очень даже и большие, плюс с поволокой.

Минутку, посмотрю в зеркало, какого цвета. Ближе к зеленому. Но за очками. Это минус.

Вот: посмотрела в зеркало и заметила: у меня же брови характерные - очень черные и довольно густые. Нет не как у Леонида Ильича, но и не выщипанные.

Нос.

Без особых примет.

Губы.

...Мне нравятся. Ничего особенного, но миленькие такие. Мне нравятся.

Зубы.

Терпимы. Не ослепляют, но и не отвращают.

Что там еще... Да: масса родинок. Есть даже "мушка" над верхней губой, но не особо заметная.

Короче, если вот так разбирать, то только эгоистичность личности незаурядная получается, а внешность личности обыкновенная (стоило только бумагу переводить).

А ведь собиралась я писать вовсе не о себе, а, в первую очередь, о тех, в ком радость суетного моего существования. И довольно вступлений.

Теперь уж действительно:

ГЛАВА 72.

Или, пожалуй, пролог.

Самое мерзкое, это то, что пять утра. Остальное - великолепно.

Уже была Смычка с ее приводящими меня в экстаз металлическими цилиндрами. Я не знаю, что это, какие-то промышленные причиндалы, но их блестящие геометрические формы, возвышающиеся среди заурядного станционного ландшафта, напоминают мне космическую фантастику восьмидесятых.

Уже была Смычка, и значит скоро за вагонным окном начнет разворачиваться во всей чистоте и милоте самые приятные, пятичасовые сны смотрящий город. На его славненьких улицах - никого и ничего, и можно заполнить их кем и чем угодно. Через одну, две минуты наступит утро и, Слава Богу, кончится мучительная ночь в жарком, душном вагоне, без часов.

Конечно, еще приятнее приезжать весной, когда город бел и светел не от снега, и даже туман кажется легкими облачками яблоневого цвета, слетевшими с заневестившихся деревьев. Но неплохо и зимой, особенно после долгой разлуки.

Итак: я возвращаюсь из любимого дома на любимый полигон воспи-испы-пытания.

Длинное вступление, долгое, как перед прыжком с вышки в глубину бассейна впервые. И те же ощущения.

Каждый раз, когда поезд старым ящером вползает на четвертый путь, душа настраивает свои мускулы на боевую готовность номер один, скептически сжимает в губах оживленную улыбку, в глаза для собственного успокоения напускает некоторой умудренности и всепрощающего сияния. Тело тоже встряхивается и старается тонизироваться и быть готовым к марш-броску с неподъемной поклажей, в катких сапогах, со съехавшей на бок шапкой.

Рядом Нюта. Также напряжена. Впрочем, ее мучает один вопрос: встретит или нет. Мне не трудно угадать ее мысли: они, вот уже на протяжении двух лет в подобных случаях, всегда заключают в себе именно эту дилемму, тикающую как часовой механизм. Так же известно мне, что, как всегда, эта очень красивая "бомбочка" в каракулевой боярочке и барышневом пальто с аналогичным шапке воротником с грохотом рванет сегодня и будет периодически взрываться на протяжении всего нашего здесь пребывания, принося то большие, то меньшие разрушения своим отношениям с непостоянным Иннокентием Зебзеевым. И так же известно, что все робкие и нежные, хотя и столь же лицемерные, заверения, что когда "Он встретит, он нам обеим поможет" - останутся сказками. А в прозаической действительности, если "все будет хорошо", то Кешенька подхватит Аннушкины шмотки и полетит соколом, а мне придется тащиться в гордом одиночестве на трамвай. Впрочем, за два года я к этому привыкла.

Не совсем, правда, за два. Было и такое времечко, когда и меня встречали. А уж как грело и ранило наши с Нюшей измученные сердечки воспоминание о случае, когда, выходя из вагона, мы увидели проступающие быстрым чохом из окутавшего вокзал белого утреннего тумана сразу две долговязые фигуры. И сейчас наша синхронная улыбка означает: "А помнишь?..".

"А может?" - пытается подбодрить меня Нюша. Я только смеюсь. Я - железная фройляйн, почти экскаватор. Маруся - агрегат. Мне еще транспортировать до общаги неохватную сумку, пакет с порванными ручками, оквадратевшую от обилия внутреннего содержания так называемую дамскую сумочку и, главное, "кубометр дров", то есть кучу холстов, ДВП и подрамников, некоторые из которых имеют размеры больше, чем метр на метр.

- Нет, мон шер, Аннет, - отвечаю я, - Моя мечта, должно быть, спит, обнимая... свою женщину, и не помня обо мне.

Я "цинично" усмехаюсь и "тушу цигарку о сапог". Нет. Не вынырнет из тумана твоя нескладная личность в смешной джинсовой куртке с "юбочкой" снизу, Мечта моя, Солнце, Любовь, Радость, Мир, Труд, Май... Пожалуй, я уже забыла приятное ощущение, когда все эти грандиозные пожитки становятся безделушками в твоих больших руках, и можно красиво идти, разворачивая носки сапожек наружу и улыбаясь твоему полухмурому-полудовольному: "Боярыня".

Мечты-мечты, как свежи были розы.

А вот и Иннокентий З. Принимай, голуба, чемоданы!

Если где-нибудь кто-нибудь сомневается в существовании любви, я бы хотела, чтобы этот человек ( даже пусть я) увидел, как засветилось от счастья Анютино лицо. И так красивое, оно теперь засверкало, как брильянт. Кеша тоже доволен. Я тоже.

Любовь - это вещь. Может, вы, ребята, немного и кажетесь мне сейчас жабами в свете предстоящей полярной экспедиции в упряжке без собак, точнее, с собакой, плохо, но иногда отзывающейся на "Кузик - Кузик", но ваша любовь - это именно любовь, а не какой-нибудь субститут. Она, эта самая любовь, такая странная штука. Она не обязательно приходит к идеальным и самым лучшим. Но и не ко всем, опять же. Поэтому, коли эти двое ею одарены, то самый сей факт уже о чем-нибудь да говорит, не так ли?

Так рассуждала я на остановке трамвая, вытанцовывая рок-н-ролл среди замороженных рыбаков и вагоностроительных рабочих, стремящихся с утреца попасть на Вагонку и, соответственно, на вагоностроительный завод.

Потом с рассуждений я перешла на распевание песен "Ландыши" и "А розы стоят, а розы не вянут". Возможно, я наивно надеялась, что мне как Жанночке Агузаровой какой-нибудь из вагонрабочих вручит пышный букет или, хотя бы, засунет мою грузчикову тележку в вагон, наконец появившийся из-за поворота.

- Помогите, дядинька, пожалуйста! - с умильной, но не терпящей возражений физиономией обратилась я к мужчине, производящему впечатление "правильного мужика, рабочего, тагильчанина" из тех, к кому взывают лозунги типа: "Живи и работай так, чтобы тобой гордился город". Собственно, "дяденька" и "тетенька" - это из чисто студенческих привилегий. "Нету на билет, тетенька, денежек! Стипендия завтра! Не штрафуйте, а?!".

Лучше, конечно, действует "мужчина". Индивидуумы мужского пола обычно страшно удивляются, что в них опознали мужчину и с благодарностью помогают. Но, увы. Для "мужчины" у меня прикид не тот. Чтобы говорить "мужчина" нужно хорошо выглядеть, а не так замурзанно, как я сейчас. Чтобы говорить "мужчина" - нужно не меньше часа потратить на завивку, макияж и одежду. Так что: "...Дядинька, а спустить помогите...".

Ремембе Харе Намбе Рум...

Ремембе Харе Намбе Рум...

Ремембе Харе Намбе Рум...

О-О! О-О!

...чин - тэм - мэй. О, чин - тэм - мэй...

Ремембе! Харе! Намбе! Рум!!!

Уап - тида - тада - тада - та!!!

Уап - паба...

УАП - ПАБА...а - а - а - а -...

- это я тащусь с остановки трамвая. По белой скользкой прямой.

В - в - в - вжиип... -

- съезжаю с горки и перехожу по черному мосту грязно булькающую Речку-Вонючку (прости, речка, но название так тебе подходит).

Скрип - скрип...

Одни звуки - это оттого, что туман. Белый мох до неба. А, может, и выше. ( Ведь "даже лапы не видно")

Белым мхом морозного тумана зарос до звезд воздух. Белом мхом инея - деревья. Я зачарована и бестелесна, скольжу, не касаясь ледяной тропы. Я вся - огромные, в пушистом инее ресниц глаза, летящие, летящие...

А руки с кособокой тележкой - это не я. Они где-то внизу и сзади. И этот нос, изнемогающий соплями, тоже никакого отношения ко мне не имеет...

Такого самовнушения хватает метров на тридцать. Следующая стадия: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!.. Стальные руки-крылья. А вместо сердца - пламенный мотор"...

А потом... появляешься ты.

- Привет. С приездом.

- Привет. Спасибо. Куда-то с утра пораньше...

- Дела...

В принципе, все равно, пусть это будешь не ты. Пусть это будет Славка Азаров или Славка Королев или кто угодно, кто теоретически мог бы помочь. Теоретически потому, что практически им всем нечего делать здесь так рано, и , даже если бы я их встретила, вряд ли они предложили бы помощь. Однако, я продолжаю играть в эту свою старую игру:

- Хорошо, что я тебя встретила. Самой мне бы не донести.

- Да, ерунда. Разве это тяжело? Вот помню на прошлой неделе слона из зоопарка в цирк переносили...

А вот, наконец, и брусчатка дороги. По ней весело скачет мимо номер тринадцать. Очень мило прибыть на остановку вместе со своим автобусом. Дождись я его, не пришлось бы тащиться гораздо дольше с трамвайной остановки. Зато я не мерзла в ожидании на вокзале, а чудесно прогулялась по спящей Кушве. Надо сказать, я всегда предпочитаю действие ожиданию (ну и зря!).

От дороги асфальтовая тропинка через институтский парк, а потом букой Пэ двор.

- Здравствуй, общага!

- Приехала уже. Я уж думала, ты в прошлом году закончила. А другая Наталья, подруга твоя, тоже уже здесь, - приветствует меня корпус номер три, выслав в виде встречающих в аэропорту официальных лиц "Сумасшедшую графиню" - худую, с пушком Божьего Одуванчика на голове, но с аристократическим, гордым клювом орла и пронзительными черными глазами старушку.

Пустые коридоры космически чисты. В конце тоннеля зеленых стен светится тайной стеклянная оранжевая дверь. В больших окнах белое раннее утро. Это общежитие молодо, просторно и гулко. А в конце лестницы, ведущей вверх, оно имеет маленькую квадратную дверь на небо. Это - Лестница На Небеса. С сумками по ней трудно, а обычно я взлетаю по ступенькам с песней за пять секунд. Вот и сейчас я стою на верхней ступеньке и пою.

Пусть все знают ( "все" - читай "он"), что я опять здесь. Чертова эгоистка.

ГЛАВА 80. Или Глава 1 после Пролога.

- Алик, Вы хотите миллион?

- Да!!!

("Приключения итальянцев в России" худ.фильм)

- Тай, послушай, а что, если бы мы поставили спектакль. Я и ты, Ольга, Андрей, ваша компания...

- Йес!!!!

Этот исторический разговор из двух фраз произошел в темном закутке коридора. Тайка! Родная! Каждый раз, когда я вспоминаю это готовное, молодое, быстрое, легкое "Йес!", меня подбрасывает к потолку восторгом. Это так редко, так ценно! Дай поцелую твои рысьи глаза, твое честное, хорошее милое лицо!

Я, конечно, не бросилась к ней на шею. Разговор, действительно исторический. И История, замаячившая перед нами, неясно обозначивалась чем-то грандиозным и серьезным, намекающим на обилие неоплачиваемого тяжкого труда, личностных и межличностных сложностей и прочая, прочая, прочая... Хотя и я не представляла себе, что в момент нашего словесного рукопожатия где-то на метафизическом и мистическом уровне граахнул гром, сверкнули миллиарды молний, и Нечто тяжело и угрожающе шевельнулось под фундаментом. Теперь, даже описывая это событие, я ощущаю некоторый озноб.

Елки-палки, так мы и влипли. Легко, непринужденно и мило. Так же легко и мы с Ричардом ( Я буду называть тебя Ричардом, в принципе, если твое имя действительно по-английски "Ричард", почему бы тебя не называть так? Мне нравится) влипли в "наш" "роман". Ты потом еще говорил: "Вот в начале было так легко, так хорошо". О, да...

И сейчас мы тоже не почувствовали подземных толчков, не заверещали от ужаса и не заплакали от печальных предчувствий. Хотя, конечно, я улыбалась о-о-очень сдержанно. Ибо БАМ - это не только песни молодежи под гитару, это еще и тайга, гнус, мороз и антисанитарные условия.

И вот они собрались. В Тайкиной двухместке. Потрясающие, легкие на подъем люди. Пока пятеро, без нас с Ричардом (хотя глупо я объединяю по привычке в "нас" его и меня). Эти пятеро собрались слушать пьесу. Пять пар ушей, желающих слушать и пять пар душ, желающих действовать.

Ричард ревниво хмыкнул пару минут назад: "Ты что, решила прибрать к рукам нашу компашку?" - и сейчас скептически маячил в дверном проеме. Но это не помешало Ланцелоту распахнуть дверь, запуская в комнату птиц, радуги и ветер. Он вошел в потертых джинсах и цветастой, завязанной узлом на животе рубахе. На его ремне красовалась здоровенная аляповатая пряжка, беззащитно торчали юношеские ключицы под розовой, подгоревшей на солнце кожей, и для всех сверкала твоя, Ричард, лягушачья улыбка, такая искренняя, юная и заразительная, какой она была когда-то, сто, а точнее, два года назад.

- Господин хозяин! Госпожа хозяйка! Живая душа! Откликнись!

Голос у меня похрипывает от волнения: я так хотела эту пьесу. Еще несколько минут назад я просто предлагала ее как один из вариантов. Просто я взяла в библиотеке Шварца, которого любила. И, в принципе, готова была ставить любую драму - лишь бы ставить. Но ты присел в уголок, к столу, заваленному тарелками, банками и всякой другой всячиной, и в глазах твоих блеснул тот огонек, какой был тогда, когда я читала "Дракона" тебе..

...Ты валялся на полу, на полосатом матрасе, и вечернее солнце чертило теплые арабески на синих стенах. Пищал наш с тобой птенец Сережка, и я чувствовала, как сердце твое, удар в удар, стучит с сердцем Странствующего Рыцаря.

Ланцелот мог быть только таким: зеленоглазым, длинным, с красивыми большими руками, с пухлой нижней губой и татарскими скулами на мальчишеском лице. Только таким: изуверски умным и дураком (таким дураком!), воображулей и скромнягой, трусом и беззаветным храбрецом, неловким и аристократически изящным. Ты, так низко ценящий и так презирающий всевозможную романтику и больной ею как никто. Ты, так липнущий к удобству, устроенному быту, покою и обладающий душой неуемной, беспокойной, дерзкой. Только ты должен играть. Ах! Это будет спектакль! Сокровище! Ричард - ты сокровище!

Постановка возникла передо мной, как картина. Я ощутила ее запах, колорит, вкус. В серенький город врывается яркий цветной ветер. С гитарой под мышкой и с душой нараспашку.

Ричард, прости, ты так не любишь "врываться", и душу свою ты прячешь бережно, вглубь. А я опять жестоко выволоку ее наружу. Прости меня.

Прости, но уверен ли ты, что не хочешь этого?

Твои глаза светятся, и дыхание твое радостно прерывисто:

"...Я вызову на бой Дракона!"

ГЛАВА 81.

Я закрыла книгу. Щеки мои горели, и все внутри ходило ходуном. Сколько себя помню, меня вечно трясет от волнения, как электродрель от тока.

Наверное, моя душа столь неорганизованная и невоспитанная субстанция, что едва ее задевают - начинает, круша и вопя, носиться по своему пристанищу, биясь о стены и выбрасываясь во все окна. Мой разум выглядывает с чердачка эдаким Знайкой, укоризненно поправляет очечки и резюмирует свое отношение к столь экспансивному существу снисходительным хмыком. Но хмыкай, не хмыкай, а зубы стучат.

Впрочем, щеки горели у всех. А руки тянулись к книжке. "Дракона" никто не читал. Некоторые смотрели фильм "Убить дракона" с Янковским, Леоновым и Абдуловым. Я, Слава Богу, не смотрела. Слава Богу - потому, что это делало меня свободной. Я видела только сценку в какой-то протеатральной передаче, где хмуроватый молодой мужчина говорил изящному франту: "...Я жду, когда войдет дракон". Мне нравилась эта сценка, но в моей постановке все будет иначе...

Я шла по коридору на цыпочках, кутаясь в шаль и прижимая к груди ветхое, потрепанное издание пьесы. В пятьсот пятнадцатой, Тайкиной, комнате остались пить чай. И думать. Я же была чужой: мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Пока? Или навсегда?

Так было и в школе и в художке. Эти бесконечно дорогие мне компании казались чудесно существующими и без Вашего покорного слуги (Вашему покорному слуге). Возможно, это так и по сей день. Но я так люблю этих людей. И, хотя, может, и беру на себя излишнюю смелость, но верю в нашу дружбу, которая и счастье мое и богатство, как года у Кикабидзе.

А к этим ребятам я не набиваюсь в друзья, зря ты так, эР. Они мне симпатичны. Весьма. Только главное для меня сейчас - спектакль. Спектакль! Зачем он мне нужен? А, не знаю. Мечта. Интересно. Хочу. Есть такой аппаратик в человеке, который вызывает "хочу". "Хочу известки пожевать!" - вопит организм. Вот, вроде бы придурь какая! Ан нет, это в крови кальция не хватает.

А друзья у меня есть. Вот за этой дверью Ветушка моя, Золотая красавица спит. Спит, потому что света из под дверей не видать. Вернусь-ка я обратно в шесть утра.

ОПЯТЬ ПРОЛОГ то есть ГЛАВА.73. 5 курс.

Ключа у меня, как обычно, нет. Дверь открывает Гала. Рада она мне? Кто знает? Мы, вроде бы, друзья? Хотя, как поет БГ: " В конце концов, зачем об этом думать. Найдется кто-то, кто мне все расскажет".

Пока все спят, позвольте немножко посвятить вас в устройство нашего общежития.

Начну с того, что наш студенческий городок состоит из трех корпусов, два из которых - старые и имеют коридорную систему ( внешне - типичные хрущовки), а третий, стоящий поперек и, в свою очередь, состоящий из двух половинок: А и Б, и есть мой Дом Родной. Новенький, беленький, с вертикальными полосками лоджий.

Из его окон в одну сторону виден двор с мозаичной головоломкой охро-синего асфальта и дорогой, уходящей вверх-вверх: к зданию НТГПИ и еще, еще и еще вверх. Мимо домика пожарной охраны с башенкой на макушке, мимо Детского Дома, мимо Красного храма без купола, мимо сапожной мастерской, которая когда-то была особняком Парижской мадемуазель, променявшей столицу Франции то ли на любовь, то ли на брильянт "Сан-Донато", (не знаю, кто была она: аристократка? Актерка?), через речку, мимо дворца пионеров, который я бы назвала: Дворец - Мечта пионеров, мимо Адмиральского Кубика, мимо набережной, мимо разных домов и улиц города Нижнего Тагила, в том числе мимо перекрестка проспектов Мира и Ленина, мимо оранжевых трамваев, мимо торгующих по недоступным ценам фруктами, овощами, юбками, туфлями и прочим, мимо магазина "Ветеран", мимо (но весело кивая им) тех, кто идет навстречу с факультета, на ХГФ.

...На ХГФ, который по праву, и к счастью, находится отдельно от главных корпусов пединститута, какие, как вам, если я не ошибаюсь, уже известно, расположены там же, где и то самое, мое, общежитие, от которого, если смотреть в противоположную сторону ( подтягивайтесь, господа экскурсанты, подтягивайтесь!), взгляду откроется белоснежным стройным столбиком небоскреба, похожее на океанский лайнер с капитанскими мостиками балконов и развевающимися флагами белья всех времен и народов, общежитие УПИ (пардон, ныне это заведение именуется УРГУ. С этими переименованиями, как после Октябрьской революции, нынче происходит множество забавных историй, кстати заметить. Например Гороно сейчас называется Гор УО...).

Общежитие УРГУ величаво и дерзко выплывает из желтых Толедских развалин заднего двора здания упомянутого института, и подножье его омывается исчерна-зеленой травой, море которой простирается вплоть до золотой ленты пруда, и великолепный вид на него разворачивается перед окнами торца (вот мы и вернулись обратно) нашей общаги.

За прудом черные поля, зеленые леса и голубые холмы...

Студенты ХГФ-цы любят, сидя на полуразбитом окне вглядываться в даль за этими холмами и мечтать, мечтать чаще всего о том, что, вот бы полетать.

С тыла, а точнее, из окон блока Б видна приветливая с виду, но жутко преступная и неблагожелательно, по слухам, настроенная частная Кушва. Но это в блоке Б, где живут в основном семейные, но где живет и Тайка, на окне которой с прошлой зимы написано аккуратными черными буковками: "Если бы сейчас началась гроза, я бы с ума сошла от счастья".

А я живу в блоке А. И из окон моей комнаты видны: Испанский замок, Белоснежный лайнер и грезовызывающие ландшафты.

Да! Очень важно: оба наши блока имеют блочную систему. Ферштейн? Что это значит? Это значит, что у нас длинный, светлый и широкий коридор, в котором есть рекреации с балконами, самой судьбой предназначенные для дискотек, курения, свиданий и прочего и ведущий прямо в то самое окно, на котором мечтательные худграфовцы смотрят в даль, иногда сопровождая свое сидение песнями под гитару и без..

По обе его (коридора) стороны, не очень часто, - двери. Слева у них - нечетные номера, справа - четные.

А за каждой дверью - маленькая прихожая, тоже с дверьми (тремя): одна в душ с туалетом, одна - в комнату на троих и еще одна - в двухместку.

Продолжение экскурсии плавно переходит в приглашение в гости. Моя комната носит счастливый номер, номер 507. Милости прошу. Правда, увы, сейчас я живу не одна, а потому, если будете заходить, то "...будьте добры, говорите потише, по возможности, без жестов, и двигайтесь мягко" потому, что на кровати у окна спит моя Катя-Катерина - купеческая дочь.

Вырвав головку из объятий морфея, сонным голоском она выкладывает мне новости произошедшего за время каникул и до них, предлагает сгущенного молока... Или это уже был период, когда оно мне не предлагалось? Честно говоря, не помню. Кажется, да - уже нет. Да, тогда я вообще не уверена в том, что услышала из уст Катеньки новости ее и общественной жизни..

Надо сказать, отношения наши, радужные и безоблачные первые полгода совместного существования, катастрофически начали портиться в последние, опять-таки, полгода. Время от времени кто-нибудь из нас героически пытался спасти тонущий корабль "семейного счастья". Но, очевидно, "брак" наш, заключенный скорее по принуждению, чем по любви, должен был в скорости пополнить статистику "разводов".

Надеюсь, мы расстанемся полюбовно, и это будет "развод", не "вдовство". Впрочем, о чем это я? Остались какие-то полгода. Через пол учебных года я: "ту-ту" - как говорят детям о командировочных папах - покину эту уютную, не побоюсь этого слова, комнату, и оставлю ее в полное распоряжение Екатерины.

Ладно, описание комнаты я помещу где-нибудь ниже, а сейчас ныряю в постель, выстывавшую около месяца и, надеясь задремать, буду следить, как солнце потихоньку приподнимает сизое ватное одеяло зимнего утра. И мечтать, что вот я распахну глаза: и "Мороз" и "Солнце" и "День чудесный" хлынут в огромное окно и застекленную дверь, заставив сиять желтую циновку, гороховые стены., полосатый ковер на полу, блестящие бока самовара и все , что есть в двухместке номера 507.

ГЛАВА 74. 5 курс.

Это чудесное ощущение - утро в Зоне.

Стоп! Стоп! дорогие мои! Зона - не в смысле "место отбывания заключения". "Зона" в том смысле, в каком это слово используется в знаменитом "Сталкере"Тарковского, если я понимаю этот смысл верно.

Город Z, Китеж-град, что там еще привести в пример? Так в фантастических фильмах просыпаются в никелированно-белых комнатах вечно юные космические рейнджеры. Они легко сбрасывают одеяло со смуглых, упругих тел. Опускают ноги на матовый светящийся пол. Задумываются о том, куда на этот раз закинул их какой-нибудь "Пожиратель пространства и времени" ( причем, брови сурово сдвигаются, а рот раздвигается в белоснежной, "мальчишеской" улыбке). Легко встают. Пружинистым шагом, в котором что-то все же выдает усталость и мудрость, подходят к иллюминатору окна. Бесшумно взвиваются вверх блестящие жалюзи, и зеленое треугольное солнце затопляет комнату коварным мерцающим светом... "Это чудесное ощущение: утро в Зоне..." - думает Бро Дил*...

И думаю я, ощущая свободу каждой клеточкой своего тела. Но не подумайте, что это только приятное чувство. Не подумайте, что я просто счастлива вырваться из под опеки родительского дома. Все гораздо сложнее.

Оказаться в Зоне пятого этажа третьего общежития - то же самое, что в небе, выпрыгнув из самолета. Здорово, правда? Лети себе. Если сможешь.

Хорошо еще, если ты захватил с собой парашют и не отказался от него перед прыжком, мол, "сам с усам".

А так, твои бултыхания в небесах вполне могут закончиться падением, последствия которого или которых разнообразны.

Сквозь полусомкнутые ресницы я наблюдаю, как собирается на худграф Катя. Движения ее быстры и точны. В считанные мгновения она облачает свою точеную, толстенькую фигурку индианки в черные лосины, трикотажную песочного цвета юбку, горчичный объемный свитер. Сейчас она выдернет из челки круглую расческу, которая у нее вместо бигуди и густо забрызжет новоиспеченное произведение искусства лаком, а потом сядет ждать, пока пройдут несколько оставшихся ненужными минут. Постучит в дверь ее подруга, похожая на дымковскую барышню Лена Копылова, и Катенька встанет, наденет длинные, гладенькие сапожки со шнуровкой сзади, очень пушистую меховую шапку с бомбошками, огромную енотовидную шубу и превратится в румяного нарядного пупсика. Пупсик вздохнет, скажет (или не скажет)на прощание: "Пока" и отчалит.

Каюсь: я позволяю себе быть слишком ироничной по отношению к Катьке, я воспринимаю ее слишком с чувством юмора. А такое отношение, знаете ли, лучше иметь к одному человеку - себе самой.

Ну вот: теперь я полноправная хозяйка комнаты. К чему лицемерие? Большинство к пятому курсу, а то и раньше, предпочитает жить в одиночестве. Уживаться с кем-то, даже очень неплохим, даже прекрасным человеком - целое искусство, и усвоение его тяжело дается. А к пятому курсу, если отношения не сложились, как-то лень пытаться это исправить. Хочется просто покоя. Отчего-то сильно устаешь к концу пятого курса в "Зоне Пятого Этажа". И, наверное, от этой усталости, вызывающей слабость, становишься более рациональной. Ты с большим удовольствием тратила бы силы на создание семьи, на родных, на друзей. Хотя я осознаю, что это неверно: такой утилитарный, такой корыстный подходец. Но я пятый год здесь... Или двадцать три - это уже много? .. Или я просто неумело распределяю силы?... Или это то, что все мы дети загрязненной атмосферы?

Ну ладно, в конце концов, любая женщина не любит второй хозяйки на кухне, особенно во время уборки, а я собираюсь заняться именно этим. Хотя предварительно необходимо хорошенько запаковаться. Ибо в комнате царит ДУБАК.

Дубак - это очень, очень, уоооччччень холодно. Так, что моментально можно задубеть и даже дуба дать.

Для борьбы с Дубаком, кроме личного утепления, необходимо также включить: рефрижератор ( как мы здесь называем рефлектор, должно быть из чувства противоречия) и...

...Выходит утром на балкон Король Оранжевое Лето! ...и Ля-ля-ля-ля-ля-ля шторм! И ля-ля-ля-ля-ураган! - весело заприпевало "Браво".

Я впрыгнула в черные лохмотья, бывшие когда-то джинсами-резинками и мохеровым пуловером, отыскала затурканные Катькой голубые тенниски. Подранные, зато с вышитыми гербами. Аля-улю! Я готова!

Окинула взглядом комнату, полную полураспакованных вещей и вприпрыжку помчалась по коридору. К Тате.

Солнце линовало зеленые стены и лиловые двери. В моих прыжках было некоторое беспокойство. Ибо уже десять, и Натали могла слинять на факультет.

Однако на мой стук прошуршали по полу босые ножки, со скрипом распахнулась сколоченная из разнокалиберных досок и фанеры дверь мастерской. И теплая, утренняя Тата заключила меня в свои объятия.

- Муся моя! Муся моя приехала! - нежно и сонно пробормотала она.

Здесь солнце было полноправным хозяином. Вся мастерская залита его соломенным светом. То там то здесь вспыхивают ослепительные янтарные взрывы.

А сама Натали казалась статуэткой из прозрачного медового золота, завернутой в полосатый махровый халатик.

Через несколько минут мы были в пятьсот тринадцатой, где Наташка как бы жила.

ПРОЛОГ.

ГЛАВА 5 курс 74.

Вру все.

Так было всегда.

А в этот раз нет.

В этот раз и утро было хмурым, микрорайонским.

И в комнате было как-то много холодной серой пыли.

Катюха не очень любила прибираться. И, хотя это и компенсировалось редким свойством не наводить абсолютно никакого беспорядка, но вещи любят, когда их перетирают, переставляют, даже если предварительно сваливают в кучу, перепутывают и запачкивают. Это их жизнь. При ее отсутствии они впадают в унылое, коматозное состояние.

И с Наташкой мы встретились как-то холодновато. Или мне показалось?

Вечно я пугаюсь. Все, наверное, просто от того, что я нашла ее в вечно замурзанной, полубомжарной пятьсот тринадцатой, а не в мастерне, и рядом с ее лохматой головкой торчала из-под одеяла чья-то черная стриженая голова. Наташка непринужденно болтала, а я с мучительным старанием не подавала виду, что меня смущает присутствие рядом с ней в кровати мужчины.

Я стояла, дергалась и думала о том, сколько раз мне еще осталось так приезжать, и что, может статься, я уже не нужна так Наташке или скоро буду не нужна. Ведь что с меня? Через полгода я уеду. Я совершенно не рентабельна, как подруга. А, может, я никогда и не была нужна?!

Если бы удалось крикнуть в сейчас из полгода спустя, то я бы посоветовала себе поменьше думать о подобных вещах. Такие мысли способны прикончить дружбу эффективнее многих других средств, к тому же, последние дни ее или месяцы (или сколько протянет) будут протекать в состоянии мучительной агонии, судорог и зубовного скрежета.

Мужчина же, который, впрочем, не так отвлекал меня, как похоронные мысли, зашевелился, сел в кровати и оказался Ликусей Касимовой, сестрой Виталия Касимова, препода с худграфа.

Как глубоко все же сидит во мне врожденная способность плохо думать о людях. Надо же умудриться из маленькой, женственной Линь сфабриковать южного мужчину!

Впрочем, просто начинались тяжелые времена. Дурацкие. Когда я сидела за столом и, чтобы, успокоить себя, выскребала на бумаге этакие "Письма мертвого человека": "...Вот, наконец, и прошли те страшные времена..." - и, честно говоря, не особенно верила в написанное. В то, что я буду сидеть дома, в родном городе, и все будут живы и здоровы. Потрясающе, мне казалось: это - невозможное счастье.

Если я скажу сейчас: У меня есть Город: Белые храмы. Запах пекущихся сушек. Синяя магистраль несется к подножью ослепительных многоэтажек на берегу моря ( ну да, тайги, хотя это море). Водопады жгучих летних лестниц. Мелеющая речка в кустах репейника. Бабушки в оранжевых кофтах на пуговках.

Вы можете ответить: ...Ну и... прижмись. У всех есть.

...Охотники Брейгеля плетутся по белым моим логам. И черные влажные бревенчатые стены скрывают внутри белые венские стулья и фаянсовых барынь-конфетниц...

Мое сердце лопается.

Ах, если оно разорвется, пусть треснет грецким орехом в золотой скорлупе над маленьким парком с пупком едва журчащего фонтана...

Если я скажу, что у меня есть родные...

Тогда вы просто приложите ухо к своему сердцу и промолчите вслух, но робко кивните про себя о тех людях, и о том городе, что есть у вас, и вы поймете меня, когда я молю: Кто бы ты ни был, сохрани этот город и этих людей, ..пожалуйста.

Я люблю весь этот огромный мир до самых дальних звезд (простите за высокопарные слова, как бы мне научиться молчать?), но от того маленькую эту молекулу его я люблю не меньше. А все рушится, рушится кругом...

Но, как на войне, покуда живы отец, брат и сосед - кажется ее и нету...

Накануне моего отъезда в моем городе случилось землятресение.

ГЛАВА 5 курс 75.

Не помню, у кого из-под дивана выскочил чемодан. Не помню, у кого провалилось пол-приусадебного участка.

Странная у людей страсть к катастрофам и несчастным случаям.

"Это - взрыв на шахте. Нет, это не взрыв на шахте. Написано же "Не курить!" - нет, они все время курят! Если уж Англия в девяносто шестом уйдет под воду, то мы подавно завтра свалимся на все сто километров в шахты. У нас только под Клестовкой нет шахт. Говорила, надо было обменять квартиру. Интересно, сколько народу завалило? Так нам и сказали, ждите. Все в секрете. Все тут сдохнем - и мировая общественность никогда не узнает!"...

- Вот. Тебе, - я слезла с табурета и протянула Тате маленькую, круглоголовую куклу-цыганку, чмокнула в щеку, - С новым годом! - судя по моему тону, год обещал быть по меньшей мере високосным. Но пора было вести себя прилично, и я изобразила спокойствие. Народ умеренно поохал моим новостям и водрузил на плитку чайник. А я вернулась на прежний насест в центре пятьсот тринадцатой, старательно изображая уже потухший вулкан.

Двери блока номер тринадцать пятого этажа, как всегда, были распахнуты в пустой по позднести утра коридор, создавая ощущение, что ты на площади, и в аркаде дверей Тата в белых плавочках сновала туда-сюда воплощением анархистской свободы.

Ликуся, какая-то полусонная-полузаторможенная незаметно поднялась, печально заправила постель. На ее пухлой щечке и лимонной футболке отпечатались тоненькие как нитки заспанные складочки. Так в нежных розово-желтых складочках она и ушла в гулкую зелень коридора.

Да, поздний отбой в купе с поздним подъемом катастрофически замедляет реакции и вообще нарушает мыслительную деятельность.

Через минуту Лунь вернулась. К вышеназванным прибавились еще горькие осуждающие (скорее всего себя) складочки в уголках губ. Лунь надела шорты и теперь уже ушла окончательно.

Лунь жила на первом этаже с братом, его женой и малолетним худграфовским ребенком по имени Всеслав. До последнего времени она работала там круглосуточной домработницей и няней, впрочем, с истовой добровольностью. С виду Лунь была маленькой восточной женщиной, с круглым как луна личиком и пышной фигуркой, которую так и хотелось инкрустировать драгоценностями, слоновой костью и яркими шелками, как гурию с персидской миниатюры. Правда, личико Лунь совсем не казалось сладострастной чашей для поцелуев. Ее физиономия была детской совершенно, и, если бы в черные короткие волосы ей ввязать большие белые банты, то в своих, уже имеющихся беленьких носочках, она тот час напомнила бы маленьких героинь Узтелефильма с грустными нежными глазами и звонкими голосами, поющих о несчастных птичках посреди огромного старого Ташкента и плачущих прозрачными тихими слезами над его сентиментальными историями.

Тата же моя была высокой, кудрявой, русоволосой с золотым и медным в кудрях отливами, золотокожей цыганкой. С зелеными глазами, красивым цыганским носом, губами - "луком амура" - в общем, восторг. Этот восторг в данный момент был уже одет в выцветшую розовую спортивную кофту и видавшие не одну палитру, как с тыла, так и лицом к лицу, штаны.

Прозрачная желтая жидкость с гордым именем "чай" наполняла непромытые стаканы, остатки поездных припасов и смородиновое варенье делали завтрак роскошным. А вместо жемчугов даму, разделявшую со мной трапезу, украшала сверкающая белизной зубов улыбка.

И, если бы не тревога, сжимающая рукой в резиновой перчатке все мои внутренности и тянущая их вниз... Но, если бы, да кабы во рту росли грибы, то это был бы не рот, а целый огород.

ГЛАВА 76.

Через пару недель эта тревога меня доконала. В Японии жуткое землетрясение, много людей погибло. К счастью, дома все было вроде спокойно. Зато Тагил долбаный, оказывается, двадцать какого-то февраля должен провалиться (тоже!) сквозь землю. И беда в том, что, если верить в какую-то там высшую справедливость или закон кармы, то Тагилу крыть абсолютно нечем.

Как-то раз я возвращалась с лесной прогулки, и с холма мне открылся ужасный вид на город нашей студенческой юности. Это был вид на его скелет. Рентгеновский снимок города Н.Тагила.

С места, где я стояла, не видно было ни набережной, ни Петербургских проспектов, ни домиков, утопающих в яблоневом цвете - будто все это являлось на деле лишь иллюзией. И с моего места не прикрытые ее душистым облачком, нагие и угрожающие торчали трубы, трубы, трубы, как торжествующая какофония могильных крестов.

Не люблю Достоевского. Его Тата любит. А я уважаю. Знаю, что "Карамазовых" я еще, наверняка, прочту, а потом уж и ясно будет, повторю или нет, что, мол, не люблю Достоевского. Пока же я его мало читала. Школьную программу не полностью. От того же, что прочла, ужас беспросветный, мгла и копоть запомнились мне. И вот: в такой мрак я погрузилась наяву.

Все ждали. Говорили об одном. На назначенный день покупали билеты прочь. И все-таки ходили и ели как ни в чем ни бывало. Я же, со свойственной мне истеричностью, ощупывала лица прохожих и друзей и думала лишь о спасении.

Нютка сказала: куда ей ехать - здесь Кеша, а у него - мать. У Ветрены - Нема, а у него - родители. Хотя, скорее всего, они просто по-настоящему не верили в то, о чем бесконечно говорили.

Касимовы... те, вроде, собирались уехать.

Ну и ясно: Ричард. Куда он поедет? У него, типа тут Ванечка и, должно быть, Людка.

Вокруг меня, словно кисель, колыхалось наэлектризованное беспокойство.

С вечера зашла к Касимовым, а Элла рассказывает, что у Славки в детсаду распорядились сшить всем детям ватно-марлевые повязки, а на белую тряпочку написать имя, фамилию, адрес, год рождения и пришить на спинки, на рубашки.

Я в ответ говорила что-то по Лазареву и по "Розе мира" насчет того, что все будет хорошо. И так как Эллочка все это тоже читала, то находила мои утешения вполне приемлемыми.

Выйдя, я кажется оставила ее успокоенной, зато себя чувствовала плотником, прикинувшимся врачом. Видение меленьких трупиков с "солдатскими медальонами" на одежде, как "кровавые мальчики" прочно поселилось у меня в глазах. Ощущение же несправедливости надвигающегося закрепилось.

...Вместо приветствия Станислава Игоревна, войдя в аудиторию живописи, своим бесподобно специфичным голосом задала мне вопрос:

- А вот, Наташа, Вы знаете, что все мы провалимся под землю?

Тут я, конечно, взорвалась. И подробно объяснила, что я думаю о глупых вопросах по несмешному поводу. И НИКТО НИКУДА НЕ ПРОВАЛИТСЯ, ПОМУ ЧТО Я ЭТОГО НЕ ХОЧУ.

"Польская княжна" слегка смутилась подобной, хотя и ожидаемой от меня, резкостью. Но, как мне показалось, мои слова успокоили ее, так же как давеча Эллу.

А на черчении я попала под пресс религиозной пропаганды, выслушав из уст Андронии вместе со степенными, не склонными к истерикам заочниками о чуть не засыпанном камнями граде, и о явлении в Тагиле Богоматери, призвавшей "поторапливаться" женщину, решившую вышить богородичную икону бисером. Андрониевые зеленые глаза мрачно сияли, покорно и устрашающе, как у какой-нибудь жрицы, волокущей меня, ягнятку, под жертвенный топор.

Сумнящеся продвигаясь в сторону общаги, я читала не стертые с прошлого конца света объявления о его приходе такого-то и во столько-то и думала: не попытаться ли мне, как подумывала я в прошлый раз, сигануть под грузовик, чтобы смертью своей...

Снег летел, летел целыми белыми простынями, а между ними в темных шапках мелькали лица прохожих, как в старой хронике.

Ладно, ладно, я - не Иисус Христос. Но, признаться, останавливала меня не собственная незначительность, как жертвы, а как там по... "холодный ледок трезвомыслия", сковывавший море бурлящих и готовых уже вот-вот взломать этот ледок чувств.

"Это - безумие", - характеризовал то, что прикрывал своим телом, ледок. "Но известно же, известно, о его ограниченности," - компрометировали рассудок аргументы, я даже не знаю которой части моего существа. Черт побери! Я так остро ощущала конец. Близко. Неотвратимо. Как никогда. Всерьез. Даже не тужилась обмануть себя надеждой. Раньше будущее рисовалось всяким: и хорошим и плохим. Теперь - никаким.

Короче, через пару недель я дошла. Перед лицом неминуемой смерти многое стало казаться мелким и несущественным. И я созрела для вопля о помощи.

Конечно, я предварительно с этим воплем пробежалась по своим друзьям и знакомым, но без толку. И снова "мой верный рыцарь" сидел за светло-голубым столом в моей комнате, из которой предварительно была удалена уже привычная к подобному Катька.

Подобно джину из Диснеевского "Алладина" мой рыцарь превратился во внушительных размеров жилетку и теперь терпеливо сносил сопли, всхлипы, рыдания, причитания и заупокойные спичи по всем ныне еще живущим.

Для рыцаря моего были характерны три вида поведения в подобных случаях: хороший, снисходительно-добродушный и издевательский. Бог с ним, может, он все эти виды отработал на целой очереди истеричек. Мне этого не узнать. А может, просто иногда верил в искренность моих переживаний и серьезность их причин, а иногда - нет. А может, и то и другое.

А я стучала зубами:

- Я Эллочке говорю: "Я знаю, что этого не будет. Я бы почувствовала, если бы это был конец". А она говорит: "Правда?". И Славку к себе прижимает, и глаза большие-большие. И мне верит. А по телеку в это время пол-острова людей погибает. А письмо Лазареву мне вернули назад. Зачеркали все и написали: "возврат", а я так на него надеяла-а-ась... Ты умрешь, я умру, Наташка умре-е-от, Славка умре-е-от, Сиялов умре-от!...

Ричард хмыкнул и закинул в потолок издевательскую усмешечку:

- Точно. Умрем. Двадцать пятого.

- Ты с ума сошел! За что?! Дети-то за что?! Мои ученики Старательские (я подрабатывала в художке в Старательском районе Тагила)?! Женечка-а-а!!! Мариночка!!!...

Ричард раскачивался на стуле, прикрыв свои наглые, круглые зенки. И с удовольствием поглядывал на свою громадную черную тень, отбрасываемую им с помощью лампы.

- Есть такая история. Один человек всю жизнь делал разные пакости, грабил и обогащался, а потом, однажды, выиграл в лотерею океанский круиз. И вот, посреди океана... - (Нет! Ну и зануда он! А?! У меня зубы стучат, а он! Тварь какая!) - "...Господи, я-то понятно, за что погибаю, но за что...

- Знаю! Опять пакостная история какая-нибудь!

- Не перебивай! "...Но за что гибнут эти ни в чем не повинные люди?!"

Я уставилась в эти жестокие зеленые глазки, желая взглядом, как нефтяным буром, просверлить их насквозь, а язвительным ядом усмешки сжечь подчистую эти пухлые красные губки, роняющие мне на чисто вымытый стол мерзких лягушек. Но мой железобетонный рыцарь довбивал в меня сваи своей истории:

- А Бог ему говорит: "Долгонько же я вас всех здесь собирал!", - и, усталый, но довольный, Ричард откинулся в тень.

История меня развеселила. Минут на пять. Но вслед за смешком я обрушила на "утешителя" сначала ледяное молчание, а затем несокрушимый довод:

- А мама? Мама не переживет, если меня не станет.

- Ну... мама... что мама... может, у нее такая карма для самосовершенствования, - однако, наглые зенки Рич отвернул к стенке ( прости меня, читатель, за неуместную при драматизме ситуации рифму), и голосок его уже не был столь уверенным, а к концу фразы он вообще перешел на малоразборчивое бормотание. Эр знал: моя мама - святое. Против мамы, как против лома. К тому же, перед моей мамой он пасовал не только из-за меня, но и из глубокого уважения к ней как к человеку и из-за чувства вины за совращение дочери.

Он долго упрямо молчал. А я безутешно рыдала, прижавшись щекой к холодной, но родной, голубенькой столешнице, которая одна меня понимала.

- Ладно. Кончай, - наконец более человеческим голосом пробурчал "утешитель", - Блин, у такой хорошей мамы, такая беспокойная дочь.

С щенячьими подвываниями и стыдливым сопением я сползла со стула и, переместившись на четвереньках, ткнулась носом в джинсовые колени. Ричард судорожно вздохнул.

Свет от лампы напоминал зимнее темное утро, когда еще в Селах (где мы жили, когда мне было меньше шести), проснувшись, смотришь, как из кухни сквозь вышитую занавеску, как сквозь тонкую стенку китайского фонарика, брезжит теплый оранжевый свет, и баба Марта уже встала и что-то делает там, и мама...

- А я мультик начал делать процарапанный...

- Он у тебя здесь?

- Ага.

- Покажи...

- Ну, он таковский, конечно... Я мигом, сейчас!

Минутой спустя эР уже разворачивал кинопленку на каком-то самодельном приспособлении из катушек, карандашей и спичечных коробков, смущенно и радостно улыбаясь.

- Тебе, правда, интересно? Это - рождение мира... Ну, если ты помнишь, у меня тогда были эскизы к фильму.

- Процарапывание - эффектная штуковина...

- Ну... Мне тоже понравилось. Эти же линии потом черными будут. Можно вообще все поле заполнить... Я тут еще кое-что принес. Это Егоркины книжечки. Надо же, другие дети просто картинки рисуют, а мой мелкий... смотри, это супермен... А, главное, брат еще и сам их сшивает. У него есть блокноты, но эти он сшивает сам, такие маленькие. Неровные такие...

Я, едва прикасаясь, гладила его улыбающееся лицо, короткие волосы, острые скулы, круглые брови. Ричард опять тихонько вздохнул. Я прислонилась к его плечу, и мы сидели тихо-тихо.

- Не уходи, ладно?..

- Меня там ждут...

- Ты глупый, глупый человек. Ты меня должен был утешать, а сам обижал. Теперь уж я сама буду тобой утешаться. Ты ляжешь на Катькину кровать, а я буду сидеть рядом, прижавшись к твоей широкой груди, и воображать, что я за тобой, как за каменной стеной.

- Сама дурочка. Мне завтра к первой паре. Время - час. Так и быть. Я ложусь спать. Выключай дурацкую лампу. Бедной Катьке - привет...

- ...Мерзнешь?..

- ...Подвинешься?..

-...Представляешь, я тот мультик, что мы с Ванечкой на Старателе полгода делали в проявитель поставил, а Людка возьми да и плесни туда закрепитель на час раньше. Спасибо ей, дорогой! Короче, полгода работы... Ну я подумал: значит, не судьба.

- Жа-алко.

- Туфтовый, значит был фильм... (?)

- Необязательно.

"Утешитель" утешено вздохнул.

ГЛАВА 5 курс 77.

Что-то надо делать.

Что-то делать надо.

Надо делать что-то.

Делать надо. Надо.

Что-то, что-то делать.

Делать. Делать что-то.

Что-то делать надо.

Надо что-то делать.

Такое или примерно такое стихотворение ходило по комнатам перед сессией на худграфе. Оно (кстати, один единственный и неповторимый экземпляр) выпрашивалось друг у друга и прикреплялось над кроватью так, чтобы попадаться на глаза в течение всего времени сдачи зачетов и экзаменов. Текст неустанно капал на мозги, возбуждая рефлекторное подергивание конечностей студента. В силу этой гипнотической особенности особой популярностью он пользовался у сачковитых, то бишь чрезмерно нерадивых и, по счастью, осознающих этот неудобный в отчетное время недостаток, особей.

Песенка с таким примерно текстом на мотив известного шлягера Шопена, неустанно звучала во всем моей существе. И еще один стишок, из моих детских:

Я - лишь Эльза, и я не при чем,

Но, по чести суровым законам,

Мне придется с картонным мечом

Драться с непобедимым драконом.

Много рыцарей есть на земле,

Разбрелись Ланцелоты по свету,

И разводят цветы на золе,

От драконов спасают планету.

Может, спрятаться лучше и ждать,

Ведь любимый меня не забудет,

Бросить все, и, спасаясь, бежать?..

Но кругом беззащитные люди.

Одурманит их смрадная ложь,

Надо мной они будут смеяться...

Все равно за них буду сражаться,

Пробираясь сквозь толщу их кож.

В лжи чаду даже солнце не зримо,

Правду здесь не найти. - не зови.

Но я верю, что прав мой любимый,

Говоривший, что правда - в любви.

Что к чему я еще в школе это написала?! Заложила жизненную программу, называется! "Я вызову на бой дракона! Я вызову на бой Дракона! Я вызову на бой Дракона!... третий раз!". Накаркала...

Ветрена в третий раз переписывала наново Коломбину. Безжалостно. Решительно. До этого она ( "Коломбина" - натурщица в костюме героини итальянской комедии дель арте) была у Наташки серебряная, потом розовая, теперь зеленая. И каждый раз - великолепная.

Среди лохматых линий и пластов густых, сложных замесов трогательно-трагично изгибалась-топорщилась рука и сияли беззащитные глаза Актерки.

- У-у-у! - подвывала я. - Хотя бы это были три холста. Мне эта тоже нравится. Но та безвозвратно утеряна! А первая...

- Наташенька, муся моя. Где холсты?! Где? Где подрамники? - деловито поблескивала очками в зеленой фольговой оправе, которые надевала только для работы, Натали. - Да и перестань. Плохо было. И сейчас плохо.

Она широко расставила ноги в черных клешах и на каблуках. На шее и груди побрякивали индийские украшения. Кисти веером и позапрошлогодняя кофточка - обтир в другой руке.

- Я, конечно, не Касимов. Но мне нравилось и то, и это нравится, - скромно булькала я, тунеядничая у подоконника. Мы с Наташкой в разных группах, и я ее ждала, мои пары закончились. Ждать в бездействии, вообще-то, не в моих привычках, но сейчас у меня в голове было лишь одно.

- Я не у-ме-ю за-кан-чи-вать. Не умею заканчивать. Я еще раз двадцать перепишу -и все на одном уровне. Дальше - ни ногой! - (это вечная Наташкина проблема. Помочь я ей ничем не могу, так как пишу совсем иначе. Касимовский и Наташкин язык для меня непостижим. Возможно, она была права. Но понимание этого - не для средних умов) - Красивое место. Тут еще красивое. Тут. Но только что и "красивое место". Но "сыро". Сыро... Ты, муся, ничего? Не спешишь?

- Куда, блин, спешить тут...

Наташка благоразумно ушла в живопись.

- Харе, Харе, Харе рам, - фонил Гурам, в наушниках, в прострации поводя кисточкой по небольшому холсту, и создавая, однако, весьма соцреалистическое полотно с коричневатыми ручками, личиком и ушками, - Харе Рам, Харе Рам...

- Что-то же надо делать... Мы же не можем, сложа ручки... Или что? - я была бледненькая, чахленькая и даже уже почти смиренненькая после пары недель мук и полу бессонной ночи. Не надо, уважаемые, думать, что мы с Ричардом всю ночь занимались, как это называется? "Спим друг с другом"? Ни фига. Просто у нас с ним традиция: не спать, и другому не давать. Хотя, может, он-то и спит. А я, дура безмозглая, не могу. Дура законченная. Что к чему? Утром он отряхнет брюки и свитер от складок и идет на ХГФ, а когда и к своей, в мастерню - досыпать. Вот с ней он "спит", кстати.

- ...Харе, Харе...

Мимо с большими мольбертами тащились рисовать вулкан вблизи. Мимо красных кирпичных стен и грязных окон.

Вулкан напоминал гору отработанной породы, то есть нагромождение производственного происхождения. Склоны вулкана были в рыжих подпалинах ржавых труб, обломках механизмов и лишайниках мокрого снега.

Я подпинывала кусочки угля, и они булькали в коричневую жижу канала. Кто-то из рисующих внизу, махнул рукой, мол, не забрызгай.

"Харе Рам, Харе Рам"... - бормотал Гурам, перенося рыжие, белые и черные пятна на серую от копоти бумагу.

Потом все, сперва неуверенно, но дальше со все большей паникой побежали, так как вулкан начал извергаться.

Мимо лежащих ничком, с трубками, тянущимися из-под земли во ртах. То ли они высасывали чистый воздух из шахт, то ли отдавали свои вдохи тем, кто остался под землей.

Но мимо, мы мчались мимо в животной панике. Мимо высоких железных столбов, сплетающихся в конструктивный ажур коридора. Мимо гор опила и нескончаемых обрубков деревьев. Ноги постепенно вплетаются в ритм шпал. Это железная дорога, ведущая прочь. Прочь из города Н.

Как в клипе группы "Браво" вагонетки. Выплывают сквозь рыже-серое марево. Прыгнуть. Прыгнуть с металлических опор в опил, и в дрова, и в уголь, и в темноту, за границу города Н.

- Я ВАС НЕ ВЫПУЩУ НИКОГО! ВСЕ! ВСЕ УМРЕМ!!! - какой-то истеричный смазливый подросток размахивает маузером. По лицу размазаны слезы, сопли, и грязь, и снег. Он вопит. Срывается на визг. Дергаются губы и свинцовое дуло.

Сейчас мелькнет последний вагон под металлической балкой, шатающейся под ногами.

- Ты тоже спасешься, идиот!!!

- Нет! Нет! - сквозь вопли и слезы в глазах безумная надежда.

Удар, и, прижавшись щеками к занозистому льду бревен, мы, раздирая легкие, дышим. И страх того, что нас обнаружат, перехватят в последний миг, когда мерно покачивающиеся коровы-вагоны пересекут границу соприкосновения чистого и грязного снега, прямо из бревен простывает в сердце. И жгучей жаркой жижей стыд обволакивает сверху. Вечный коктейль, стоящий в горле у уцелевших.

Деловиты военные на границе города Н. Никто не должен знать о случившемся там. Постепенно его извлекут из памяти народной. И он исчезнет сам собой. Нас не выпустят!

И мы опять выпадываем. Наобум. Вниз головой. В скрипучий сияющий снег. И молча рыдаем от стыда и счастья, забившись в пушистый сугроб, рядом с чьим-то деревянным, окраинным домиком. В домике горит свет, и шуршит радио, и прочищены синие дорожки к крыльцу и железной дороге. И холод сугроба сладок, как любое проявление сохраненной жизни.

Слезы греют руки. И скоро тишина звездной синей ночи и сонное потявкивание собак утихомирят пульс. И, вернувшись в человеческое самоощущение, можно будет подумать о том, что кого-то еще можно спасти, вернувшись, и даже составить план, и даже решиться встать, посчитав до трех: раз... два...

- Харе, Харе...

Гурам обожает вмешиваться в разговоры, используя их для пропаганды и агитации. Впрочем, на этот раз нельзя сказать, что он "вмешался". Со своим "Надо что-то делать!" я обращалась ко всем. Сегодня он даже не был агрессивен. Наверное, в этом помещении хватало меня со своими видениями.

Гурам довольно мило и тактично порассуждал со мной и Ветренкой, ярой православянкой ( да простит она меня за такой неотеософский термин), в промежутках вставляя уже звучавшие выше "Харе, Харе..." и пересчитывая кистью пальчики натурщицы. И вдруг, на стыке двух культур, обрывках фраз о стоиках, о Радонежском, о другом, возникло Слово.

У меня, скорчившейся в ужасе перед зловонной пастью зашевелившегося Нечто, над головой вдруг засиял золотой, похожий на крест, меч. Я поднялась и радостно протянула к нему руки.

ГЛАВА 78.

Слово "АСКЕЗА" - чистое, как ассист. Золотой родник.

Страх, как взбаламученные песок и вода в чистых сильных руках превратился в глину, а из глины в сосуд.

И залило его не пламя, а чистый и ясный свет.

Конец стал началом.

Глава 79.

Долгое время я собиралась оставить все как есть и об аскезе не рассказывать. Собственно говоря, это и правильно. Образованный человек знает, что аскеза - это сознательное ограничение себя во имя какой-либо цели, что-то вроде рыцарского обета. А человек с воображением сам придумает, в чем бы себя ограничить.

Ну а если уж воображение пробуксовывает, так и быть, смотри примеры в конце параграфа. Самое простое и доступное - пост.

А каким может быть пост для студента? Слово "рыба" у студента ассоциируется с домино, "мясо"... Читали ли вы когда-нибудь абзац "Состав" на банке тушенки "Завтрак студента"? "Жилы, болонь, диафрагма" (я не вру!). Существуют, конечно, такие неплохие продукты, как макаронные изделия, рис и овсянка. Их покупают в количестве грамм трехсот, варят на воде и, в случае роскошествования, щедро удобряют специями. В случае, беспредельного роскошествования - луком. А потом оказывается, что ложек в руках желающих гораздо больше, чем наполнителя для них. Поэтому шоколадка, к примеру, гораздо более выгодное вложение капитала. Ее можно сожрать в тайне, по пути, вдвоем, за кустиками, она не пахнет, и, если хорошенько вымыть руки и не посадить пятен на блузку, никто не уличит вас в укрывательстве калорий.

Вообще, студент - существо всеядное, об этом мне еще бабушка рассказывала, а она знала толк в студенческом голоде: в послевоенные годы на истфаке Пермского госуниверситета легко можно было стать специалистом по этому предмету (а еще у нее как-то раз украли карточки...).

Что касается меня, например, именно в институте я пристрастилась к жареному луку. Почему-то раньше я его не ела (?!). Факт достойный всяческого непонимания. А потом как-то раз оказалось, что кроме луковицы, находящейся, кстати, в состоянии близком к предсмертной агонии от засыхания, в комнате ничего нет. И как назло именно в этот момент мой желудок решил, что с него хватит и поставил ультиматум: или еда или язва. Почин подхватили двенадцатиперстная кишка, печень, кишечник, селезенка и почему-то центральная нервная система вместе с периферийной. Когда свои требования начали выдвигать и опорно-двигательный аппарат с волосами и кожным покровом, я начала жарить лук. Конечно, было жутко жирно и организм потом тошнило, но это были уже его проблемы. Зато как нежно золотились и завивались тонкие (тьфу ты, конечно, на то чтобы тонко порезать лук у меня не хватило терпежу, и я накромсала как попало)..., просто колечки, и как они благоухали... едой!

А вот то, что один раз приготовил эР и едой-то не пахло! А на вкус... пробовали когда-нибудь жареную пленку с поверхности нитрокраски из металлической банки? Если пробовали, вот - тот самый вкус.

А между тем, в основе чудовищного блюда был самый что ни на есть невинный и питательный продукт - куриные яйца, точнее, их желтки. Правда, предварительно в них следовало добавить уксус, пигменты самых разнообразных цветов от желтого до синего, волоски от беличьих кисточек, слюни одногруппников и микрочастицы левкаса, а потом жарить все это без масла. Зачем так сложно? Просто эР в данном случае пожарил то, чем в качестве базы для темперных красок пользовались первокурсники. Степаненко по технологии живописи задал им выполнить копию иконы: все честь по чести: левкас, доска, пигменты, ну и основа - яичный желток с уксусом. Студенты краску на яйце разводят, а слезы капают и капают на Божьи лики: еду жалко. Степаненко этого аспекта не учел почему-то; наверное, оттого, что он у нас классический художник - не от сего мира. Эр великодушно пытался поделиться со мной горкой странного плотного и эластичного месива в уголке сковороды, и я даже попробовала. Зубы пришлось чистить полчаса, и все равно свет не мил был мне - такая это была гадость. А он ничего- скушал. И даже жил потом.

Вот я себе и придумала славный пост: вода и хлебная корочка. Чего же, как говорится, боле?

Вам будет смешно, но чем легче становился мой и без того не тяжелый организм, тем легче и светлее становилось на душе. Это я не о пользе лечебного голодания, поймите. Чушь - все эти лечебные голодания. Это я о том, что Бог, он, знаете ли, все видит, и ценит, наверное, даже самые маленькие и глупые наши усилия и попытки позаботиться об этом мире.

Кстати, верующие провели в те дни в Тагиле крестный ход. Так что не я одна, такая наивная, пыталась странными и забытыми уже способами отвести угрозу.

Те, что сейчас смеются, пусть смеются. Надеюсь они все-таки не склонны отрицать очевидное, и что-нибудь в их жизни еще случится такое этакое, что очевидным назвать будет трудно, но придется. Ну, а те, кто уже сталкивался нос к носу с какими-нибудь странными штуками, промолчит. Так как "знающий..." обычно "не говорит".

КОНЕЦ ПРОЛОГА.

3 курс.

Глава 1.

О Руслане.

Ну... Начнем, пожалуй, с гороскопа.

У меня, как Стрельца, отношения не складываются с тремя знаками.

Во-первых, Скорпионы. Я их боюсь. С детства панически боюсь всего членистоногого и ползучего. Ни за что не поеду в Узбекистан (хотя там и тепло, и яблоки). Там большие пауки и эти самые, с привычкой неожиданно стрелять в спину, что мне, как Стрельцу-Кабану, вообще непонятно до глазовыпучивания. Справедливости ради следует заметить, что чаще всего бедолаги-Скорпионы кусаются, вовсе не желая обидеть, непроизвольно. И люди, чаще всего, хорошие. А уж обаяние и сексуальность скорпионов - вообще отдельная история. Но это уж как "дурной глаз". Человек может быть золотой, но обмолвится невзначай из соображений заботы: "Как там собачка-то Ваша, не сдохла?"- и глядь: а та уже околела, и ножки холодные безвольно торчат вверх, в удивлении от столь беспричинного, казалось бы, конца.

Есть, правда, у меня подруга-Скорпион, к которой все это не относится, но у нее опять свое несчастье. У нее это самое стрекало (фу, ну и слово) прямо внутрь себя направлено. И жалит она только себя. Причем, по малейшему поводу: оступилась - "какая я корова неловкая"; забыла поздороваться - " я совершенно невоспитанна" ; не дай Бог, просидела прочитала книжку и не вымыла посуду - "мир еще не видел такой лентяйки, из-за таких как я страна живет плохо, дети голодают, друзья краснеют." И все это совершенно искренне. Так и живет. Зато с ней спокойно дружить можно.

Номер Два: Рыбы. С Рыбами у меня странно. Я их чего-то не понимаю. И они меня. А отношения либо очень хорошие, либо - жуть. Но почему? Я не понимаю. Ведь если хорошенько оглядеться, то по количеству близких и любимых людей-Рыб - я просто в аквариуме живу. Например, папа у меня - Рыба. И он утверждает, что у нас отличные взаимоотношения. Хотя ругаемся мы - страшное дело. И, чаще всего, от недопонимания и, как оказывается, попусту.

Папа - это, вообще-то, мой отчим. Но я, в свое время, как только он пришел, решила: к чему эти условности - все равно никаких особых чувств к своему биологическому отцу я заиметь не успела. Пары ночей, когда он носил меня на одной руке и укачивал, очевидно, оказалось маловато, да и я была занята - болела и потому вопила благим матом (не путать с матом).

Кто был мой биологический отец по гороскопу - я не знаю, как-то не интересовалась. В принципе, я к нему отношусь довольно доброжелательно. Помимо жизни, что ценно само по себе, он подарил мне еще немало полезных в хозяйстве и просто хороших вещей:

- Фамилию, вместе с набором порожденных ею комплексов;

- Бабушку (это уже кроме шуток);

- Злой язвительный ум;

- Ненависть к алкоголю;

- Ходячую куклу по имени Лада;

- Туфельки на каблучках с украшениями в виде маленьких золотых корон и японскую клетчатую курточку, желто-красную на шелковой подкладке с белым искусственным мехом.

Я думаю, необходимо уточнить по поводу моей ненависти к алкоголю.

Насколько я помню, в возрасте до четырех-пяти лет я была существом крайне порочным (очевидно, также в биологического отца, так как по материнской линии я ни в ком никаких пороков совершенно не наблюдала). Доказательством этой порочности может являться тот факт, что все употребленное мною спиртное было употреблено именно в этот период жизни. А именно: полстакана шампанского в учительской компании, когда все отвернулись, и ковш браги в сенях у няни с собутыльниками моего возраста ( виной была путаница с двумя бочками: квасной и бражной). Отягчающим обстоятельством и дополнительным доказательством порочности может служить то, что в обоих случаях я получила удовольствие. Понравилось мне, в общем. И кончила бы я свою жизнь в канаве, когда б не мой отец.

Как и многие мужчины после разводов, он в течение какого-то периода, время от времени посещал покинутое гнездо. И вот в один из таких приездов он угораздился меня потерять.

Сразу внесу справедливую ясность: мой отец - не алкоголик, он пил столько, сколько пили все приличные люди во времена моего детства. И ничего удивительного, что в гостях у сестры, в соседних Березниках, он сколько-то принял. Почему-то я уже тоже находилась там, а мама должна была приехать вечерним автобусом. Естественно, встречать ее мы отправились вдвоем. Собственно, с моей точки зрения, все выглядело так: я еду встречать маму, а отец присутствует лишь как гид в незнакомом городе.

Как и следовало ожидать (злой язвительный ум), он и на это оказался не способен. Как получилось, что на одной из остановок я из троллейбуса вышла, а он нет?

В общем, на вокзале обнаружилось, что чего-то не хватает, а я отчетливо запомнила ощущение: падает мокрый снег, я стою посреди незнакомого города вечером в темноте и промозглости и принимаю два решения. Каким было первое: то ли я двинулась обратно по ходу троллейбуса до дома тети, то ли нашла вокзал самостоятельно, то ли уселась на скамеечку ждать ( скорее первое, исходя из активности моей жизненной позиции) - не помню, но оно было верным и, сосредоточенная и злая, я нашлась; а второе - отвращение к алкоголю, как к проявлению безответственности.

Кстати, о чем это я? А, о гороскопах. Итак, с Рыбами не все ясно. Замнем.

Близнецы, наконец.

А с ними - все. Суббота. Я понимаю - Пушкин А.С. И куча других гениев. Но я ж и не говорю, что Близнецы плохи. Просто мне, как человеку прямому, одновременно, например, две правды - не потянуть.

И, все-таки, на середине третьего курса я сдружилась с Близнецом, Димкой Безуховым. Мы именно сдружились, без тени флирта или там еще чего.

Собственно, такие смазливенькие пупсики а ля Филипп Киркоров жутко не в моем вкусе. Но нам было весело загибаться со смеху на остановке от того, что "зеленые глаза - это в кайф" и, стуча друг другу в двери, на пароль "Кито тама, Кито тама?" отвечать: "Это я Фантамаса."

Нет, стоп. Я начала не с того. Начинать нужно с Первой Любви.

Первая Любовь у нас с Татой, кстати, была литературная. Наташка была страстно увлечена Владимиром Маяковским как мужчиной. А я сохла по пятнадцатилетнему капитану Дику Сэнду.

Даже сейчас сердце мое набухает слезами при упоминании этого имени. Я тайком, миллионы раз вычитывала в книге те строки, которые словно раковина, приложенная к уху, наполняли комнату шумом моря и заставляли лицо мое изображать то смятение, то сосредоточенность, то дерзость, то радость так, как это было бы с лицом мальчишки, воплотившего в себе мой идеал ( тьфу, как не люблю это слово, но иначе никак не могу закончить предложение).

Я ждала. Единственным препятствием между нами мне виделась наша фатальная привязанность к неким географическим объектам: его - к морю, моя - к Соликамску. Остальное: то, что он герой литературного произведения и прошлого века - не казалось мне существенным.

Будучи с детства чрезвычайно трезвомыслящей особой, я с детства же мечтала получить по носу этому трезвомыслию посредством чуда. Я безнадежно не верила, что можно попасть в сказку, и от того еще сильнее жаждала туда попасть. "Ну же!" - взывала я к старикам Хоттабычам, Олям Лукойям и Дедам Морозам - " Ну докажите же мне, что вы есть!" И, вызывая гномиков или русалочек всеми известными моим сверстникам способами, до боли в глазах всматривалась в красную и белую нитки, сидя с подружками в затемненном месте, то бишь, под одеялом.

Но в день, когда мне исполнилось шестнадцать, я, подняв бокал с газировкой, мысленно сказала: "Прощай. Это за тебя. Я стала старше, увы". Но потом, все равно, пуская с балкона мыльные пузыри, отправляла их за синий от тайги горизонт (за которым - мне казалось - море), за белые дома на горизонте, чьи антенны чернели мокрыми мачтами. И с замиранием сердца улавливала приносимые ветром обрывки просоленных и выбеленных солнцем нездешних ароматов гавани, и верила, что чайки в городе появились внезапно и Оттуда, что ли... Впрочем, верю до сих пор.

Вторая любовь (или вторая первая любовь).

Мальчик из параллельного класса .Не такой как все. И совсем не такой, как я.

Серый пуловер. Он до сих пор электризует мелкими разрядами мою память. Он движется по стеклянному параллелепипеду школы: теплый-теплый серый свитер. Примитивный китайский кичевый свитер. Из-за него я провалила выпускной экзамен по истории, и вместо трех пятаков, в аттестате - всего один и две четверки. И все из-за того, что у свитера, а ,точнее, у Него, оказалась ослепительная улыбка.

Мне... Мне сожгло лицо вспышкой сверхновой миллионноваттной звезды. И, очевидно, мозги тоже вместе с сорока билетами по истории и двадцатью по основам государства и права. Учительница по истории решила, что я "специально"(!), мщу ей за что-то. А я была расплющена о все зеленые школьные стены взрывной волной его улыбки и оглушена приятностью Его хрипловатого голоса.

Известно, что опыт девицы Лариной мало кого упредил, к тому же, эти мои вечные мальчишеские замашки... В общем, через год по окончании школы я назначила Ему свидание. Что я там говорила - сейчас не помню, но есть у меня сомнения насчет понятности ему сказанного мной. "Ну, все. До свидания," - сказала ему я в конце монолога. "Счастливо,"- улыбнулся он. И я ушла, действительно отчего-то счастливая и продолжающая любить.

А еще через два с половиной года, дописав приключенческий роман, в котором главный герой, оруженосец, без конца попадающий из огня в полымя словно Брюс Уиллис , был точной копией своего прототипа в сером пуловере, устала и написала письмо.

Ответ не пришел. И я убила любовь. Я сказала ей: "Ты жила во мне шесть лет. Я спалила в твоем костре каждый день этих лет, а он ни соломинки. Должно быть, мы с тобой ошиблись. Умирай. Или, лучше, уходи на время, если это не одно и то же. Ты не нужна ему, прости". И, может, она вскрикнула от боли, а может нет, но когда ее не стало, я заглянула внутрь себя и увидела пустоту и черный пепел, беззвучно осыпающийся песком часов.

Я ходила по онемевшему городу, из которого улетели птичьи крики, смех и магнитофоны; по обесцветившемуся городу, с деревьями без листьев, небом без солнца - пустая, обуглившаяся изнутри емкость по еще большей. И, как говорилось в "Неуловимых" : Тишина...

А с ноябрьского неба незамечаемый мной и мудрый падал точками белого снег.

Черный цвет - беззвучие конца. Белый цвет - беззвучие начала.

И, наконец, и мир и я превратились в белый-белый лист. Оставалось только кому-нибудь взять цветной карандашик и нарисовать свою рожицу, а, может, и подписать внизу: Наташа +...

Глава 2.

Было время: на худграфе учились Мужчины. Они приходили туда после армии с суровыми лицами, обветренными сухими ветрами солдатских дорог, и мозолистыми руками, закаченными в процессе полировки кирзы. Они беспробудно пили. И еще больше вкалывали. На свое ведро водки и экзотическую закусь они зарабатывали халтурами или разгрузкой вагонов. Мамы и папы их не бегали еженедельно на телеграф, отсылая переводом своему детке последнее, нажитое непомерным трудом. Они (Мужчины) не пропускали ни одной приличной выставки или театральной постановки, будь она хоть в Москве, хоть в Конотопе, добираясь туда в общем вагоне на третьей полке. И, опять-таки, главное - как они вкалывали!

Они никогда не пропускали спецы, и не только спецы. А через пять минут после окончания пар - они уже рисуют в общаге, а ночью - в мастерских на Карла Маркса и, одновременно, их видят копирующими в музее, пленэрящими за городом и встречающими на вокзале ленинградского профессора.

И еще. Их боялась даже Кушва, не говоря уже о жалких ПТУшниках, УПИшниках и ИПФниках. У Мужчин ХГФ были тяжелые руки скульпторов, которыми они легко и с желанием вносили изменения, как в портреты отдельных личностей, так и в групповые композиции.

Времена эти, увы, ушли в прошлое ко времени моего появления на ХГФ. Я лишь удостоилась счастья краем глаза углядеть удаляющиеся широкие спины последних из могикан - пятого курса. Мимо скользнули их огромные полотна, суровые сосредоточенные лица и тяжелый аромат портвейна. Скользнули и растаяли. А на худграфе отныне учились Мальчики...

Мы сидели на подоконнике в конце коридора и рассуждали о времени худграфовских Мужчин. Только что мимо нас в плачевном состоянии были пронесены три жертвы одного (!) ИПФовца и одной (!) бутылки спиртного. И это цвет нашего факультета!

Особенно позорным было то, что, даже не вспотевший в процессе избиения "трех младенцев", ИПФовец поднял оставленные на поле брани ретировавшимися Максом, Костей и Ильей очки и книжку ("символы интеллигентности") и очень мило попросил присутствовавших при том наших девчонок передать потерпевшим "забытые" вещи.

Мое возмущение подогревалось также энергией разложения зародившейся было на днях симпатии к Илюше Устюженко. Это была такая маленькая симпатия, что ее существованию и развитию угрожали даже такие незначительные сквозняки, как догадка, что с возрастом немного припухлое и нежное лицо предмета увлечения, скорее всего, издрябнет и обвиснет, а пепельные локоны поредеют. Что же тут говорить о подобном падении?

Правда, даже будучи столь кратковременным, мой горячий интерес к вечному спутнику и другу звезды первого курса ХГФ Костика Кошкина не остался бесследным - я в некоторой степени "грокнула" металл. В смысле, тот, который Металл. Heavy.

Моя тогдашняя подружка и соседка Лелька Поповская воспылала желанием на дополнительном занятии по живописи пописать Костика ( я уже говорила, что он был звездой первого курса, но необходимо также заметить, что популярность его простиралась гораздо шире, можно сказать: не было такого девичьего сердца, в которое она бы не простиралась. Эх, ему бы еще тазобедренную часть организма поподжарее!) Впрочем, мы собирались писать погрудный этюд.

Костик по какой-то причине отказался и перевел стрелки на друга, который, к моему восторгу, согласился, но при условии, что придет с магнитофоном, и будет слушать музыку вышеуказанного направления.

Ну, что ж - решили мы - в естественных условиях, это даже лучше для выразительности.

Гремел рок. Я жадно впитывала в себя бледное лицо, "обрамленное локонами", пропускала его в руки, в краску и на новенький ( для такого дела не жалко) холстик. А вместе с лицом поглощала стук, лязг и грохот, сотрясающие стены нашего старого особнячка. Мои внутренности перемалывались огромной бетономешалкой и, не без методичности, вдалбливались в грунт. Когда мозги мои уплотнились куда-то в район коленей, я почувствовала, что голова легка, как наполненный водородом летучий шарик и готова улететь сразу во все окна класса. "Ага,"- подумала я - "В этом соль."

Так я грокнула рок. За это Илюше и спасибо. И до свиданья.

Эти потаенные течения мысли, естественно, остались в недрах меня, беседа плавно развивалась в русле широких обобщений, не переходящих на личности. Что позволило без напряжения присоединиться к нашей компании и Димочке Безухову и Жене Хабровичу с гитарой.

Основной недостаток Жени Хабровича, героя знаменитого худграфовского хита "Хабарь - хабарь-хабаринка", можно выразить в виде притчи: "Была у Ж.Х. мечта. Вот выйдет он однажды на улицу, а люди скажут: " Смотрите! Смотрите! Ж.Х. идет! Вот такая мечта". В остальном же Женя приятен. Он не выше среднего роста, зато, как бывший гимнаст, прекрасно сложен и гибок, у него обманчиво романтические черты лица и великолепные, очень густые темные волосы. К тому же Женя чудно играет на гитаре. Не на трех аккордах, как могут многие, а по нотам. Он долго и упорно, с терпением, свойственным редкому парню с гитарой, разучивает какую-нибудь композицию, зато потом весь этаж готов так же долго и упорно наслаждаться "Золотым городом" БГ или какой-нибудь старинной испанской песенкой.

Чем, собственно говоря, мы и занимались между всплесками эмоций. Немаловажно, что Димочка и Ж.Х. были соседями, плюс соседями окну, на котором мы и расположились, то есть жили они в комнате Љ501. Кроме них там также проживал четверокурсник Александр Тищенко, по прозвищу "Шурик-фарик", мой одногруппник Макс Мазжерин и первокурсник Гушлян. Чтобы объяснить, почему Гушлян, надо вернуться к Димке.

...Некоторые молодые люди в студенческом общежитии имеют отвратительнейшую привычку прикармливаться. Или сразу к нескольким комнатам или к одной. Одни для достижения этой цели используют профессиональные знания и навыки; другие - к месту приделанные руки, в которых ладно сидят молоток и пассатижи; третьи - нескончаемые запасы анекдотов; четвертые - красивые глаза или щенячий преданный взгляд и неухоженный вид; пятые, увы и ах, покупают свою порцию пельменей подобно представительницам древнейшей профессии, причем, некоторые специалисты способны годами разыгрывать Ромео, хотя вместо сердца страстью пылает их желудок. Бывает: пройдут года, отшумит выпускной, а прикормившаяся особь мужского пола так и следует по жизни, как на веревочке, за Танечкой, или Катькой, или Ольгой, ну, словом, той, что покормит, машинально женится, заводит детей, и умирает счастливой или несчастной, по вкусу.

Димочка Глухов прикормился как друг семьи. Мы тогда жили дружно, впятером, всем блоком. Так и ели. Где пятеро, там и шестеро. Все равно почти всегда голодные. Однако, мы уже подумывали намекнуть Димкиной маме, чтобы привезенные продукты она не тащила до конца коридора, а заносила напрямик, с лестницы, в 507.

Тогда, именно тогда, в самом конце ноября, Димка тайком начал влюбляться в Светку Менчакову, новенькую в нашей группе. Светке очень шло ее имя: маленькая стройная блондинка с "конским" хвостом от затылка до пониже спины. У нее был чудесной сладости четырехлетний сын Данил, которого все звали Динька. Он и действительно своим нежным звонким голоском и хрупкостью напоминал колокольчик. Приходя с мамой на худграф, Динька всех мужчин называл Димами. Светка, смущаясь, объясняла это тем, что у Диньки в группе детсада есть друг Дима. Очень хороший друг. Как оказалось потом, я одна в это объяснение и верила.

- Ты что это, Димыч, мрачный такой?

Димка сидит на полу в моей комнате, спиной опершись о дверь и разметав по ней т.о. кудри, а закаченные смуглые руки уложив на колени в пятна десантниковских штанов.

- У Светки Менчаковой сегодня день рождения, а группа ее не поздравила. Как-то не очень получилось...

Да. Как-то не очень. Терпеть не могу подобных ситуаций. День рождения, а девчонка, еще и одинокая мать, сидит всеми позабытая, тоскует. Я оглянула скудость комнаты - дарить было нечего. Так. Шлея уже попала мне под хвост. Мое хобби - находить выход из безвыходных несправедливостей. И предаюсь я ему с бешеным азартом.

- А сколько натикало?

- Полседьмого. Я тоже думал слетать в город за тортом. Так полчаса до закрытия.

- И что ныть? Полчаса! Одевайся! Успеем!

Димка радостно встрепенулся. Вскочил. И, мгновение спустя, мы уже отчаянно махали попуткам, подпрыгивая от возбуждения. Тетя в Хлебном уже закрыла дверь, но еще делала что-то за стеклом, в желтом сиропе непогашенного электричества. Мы, почти без надежды, замолотили в окно, умоляюще заламывая руки. И, о чудо, вот он - тортик! И, с пристроившимися на халяву, Поповской и Женькой Карагозиной, мы уже вкушаем его в уютной, пропахшей ребенком комнате Светки, удивляясь на Димку, который увлеченно ползает на карачках вместе с Данилкой среди груды кубиков и машин. На лице его нежное и сосредоточенное выражение, характерное для молодых отцов. "Димуля! Ты здесь как влитой!"- хихикают дамы.

Зачем я об этом? Да, собственно, ради незначительного эпизода. Влетая за Димкой в 501, трехместку я киваю высокому первокурснику в красной майке, перочинным ножом сложившемуся за столом над конспектами: "Здравствуй". Он радостно вскидывает навстречу вниманию старшекурсницы лягушачьи зеленые глаза, и, вдруг, со счастливой улыбкой передразнивает мою картавость: "Здлрлавствуй".

Та-ак. Оно еще и говорящее. Я торможу, выбивая искры из каблуков, и, разворачиваясь, говорю холодным тоном учительницы, осаживающей зарвавшегося малолетку: " Молодой человек, похоже Вы зря тратите время в нашем институте - губите свой талант логопеда. Вы умудрились найти в моей речи столько дефектов, сколько в ней и нет. Вам стоит серьезно подумать над профориентацией". "Молодой человек" в совершенном восторге от моей объемной, хотя и не очень изящной сентенции. Еще бы - первый курс от всего в восторге. Но, захлопывая дверь, я слышу сдавленный шепот: "Умудлрлились"... "Припомню,"- возмущенно решаю я. (Кстати, я не упоминала, что картавлю? Правда, многие говорят, что это у меня выходит очень по-французски, и даже заразительно.)

Я "припоминаю" на ХГФе, в коридоре, при стечении народа, когда длинный с белобрысой челкой робко кивает мне, намекая на знакомство. Я улыбаюсь в зеркало и громко, во всеуслышанье здороваюсь: "А, Гушлян, Шляфстфуй".

Возможно, это и неостроумно, но лицо и шея первокурсника становятся дополнительного к глазам цвета.

А сейчас этот длинный Гушлян выползает на звук гитары из 501 и даже берет ее из уставших рук Хабровича. О! Нет!!!.. Да! Да! Он гнусавит с южным акцентом, неумело тренькая по струнам: "Послушайте короткий мой рассказа..." Куда же ты, Женечка, забери у этого кавказца гитару, будь милосерден! То, как и что он поет - ужасно!

Глава - 3.

Часов в одиннадцать, проголодавшись, перебираемся в нашу двухместку - пить чай. Треп плавно перетекает с одного на другое. Лелька слегка кокетничает, поблескивая "алмазом своих драгоценных глаз", я тоже слегка кокетничаю, посверкивая бриллиантом интеллекта. Когда за окном начинает потихоньку брезжить рассвет, и пора уже "вставать" и идти на факультет, первокурсник Руслан Толостенко откланивается, напоследок (опять же с восторгом) заявляя, что до сего дня и не предполагал, что можно целую ночь провести за разговором с девушками, и это так здорово.

А для меня это - первая в жизни ночь бодрствования. Я подхожу к зеркалу, с туповатым интересом разглядывая бледную сомнамбулу с почерневшими от недосыпа глазами и ощущая одновременно и тяжесть и легкость. Нет. Хватит одного подобного эксперимента. Это первая и последняя ночь без сна.

Как я ошибалась. Первая - да. Первая в долгой веренице наших с Русланом бессонных ночей.

Тут недавно мне пришло в голову, что наш роман с эРом порожден ничем иным, как моим собственным ханжеством. В один прекрасный момент я "постеснялась" сказать: "Ну уж нет!" - так как причиной отказа послужили бы исключительно соображения личного комфорта ( Не надо только думать, что речь идет о классическом женском "нет"). Если так - то поделом мне. А, вообще-то, я всегда считала, что это - судьба. А, вообще-то: "Посеешь поступок - пожнешь привычку, посеешь привычку - пожнешь характер, посеешь характер - пожнешь судьбу"? Ну а я, как бы, считала, что это как бы Бог послал. Тоже может быть. Только вот с какой целью? Может совсем с иной, чем та, какую я себе раньше воображала. А, судите сами.

Ветер был в этот вечер хороший. Ветер моей бабы Марты, моего детства. Небо цвета сизо-розово-черного шарика с новогодней елки, тоже из детства. Это ощущение слегка щекотало затылок, и хотелось, смежив веки, упасть в сугроб и сквозь ресницы смотреть, как подмигивают звезды.

Мы шли цепочкой по узкой тропинке. Впереди Руслан с Лелькиной и Нютиной сумками, затем непосредственно сами Лелька и Аннушка. Замыкала я, наслаждающаяся ветром и независимостью, которая проявлялась в том, что свою безразмерную сумку я тащила сама.

Это было спустя всего пару дней после исторического ночного бдения, но Лелька решила, что срок знакомства достаточен, и не постеснялась нагрузить нового приятеля чемоданами и необходимостью в одиннадцать часов вечера тащиться на вокзал.

А ехали мы домой на День нашего с Лелькой рождения. Он у нас в один день. Вот как бывает. Анюта ехала домой заодно: мы ведь все были из одного города, мало того: из одной художественной школы, а с Ольгой, вообще, из одной группы.

Руслан оказался безотказным. Мало того: он просто горел страстным желанием помочь всем. И теперь, с огромной радостью транспортируя стопудовый багаж ( нет, это понятно, когда из дома такие сумки, но домой?!), из вежливости, конечно, но с каким энтузиазмом(!), поминутно оборачиваясь, вел разговор на приятные нам темы.

- А что за город, Соликамск?

- А вот поехали с нами - увидишь, - пошутила Лелишна.

Пошутила! Вот! Вот он, этот роковой момент! Остановите кадр, пожалуйста. Наши беззаботные лица крупным планом, пожалуйста. Пока мы все еще подруги, и приятны друг другу. И пока так пасторально безмятежен наш путь в сугробах под звездами...

- Ну, так что? Ты едешь? - приплясывала Лелька, и из сегодня я, пожалуй, разглядела бы кокетливые рожки под ее каракулевой бояркой и копытца вместо каблуков. Аннушка тоже хихикала, а я... Что делала я в тот миг, когда решалась моя судьба? А я развалилась на широкой вокзальной скамье, откинувшись на покатую спинку, и рассеянно следила с нашего второго этажа сквозь фигурную решетку перил, как сумняшеся копошатся мелкие цветные фигурки первого. И лениво думала, что дурацкие у них шуточки, что не дело, ой, не дело...Но мысли текли вяло, и сил сопротивляться событиям не было даже тогда, когда чертик, на время заставивший Поповскую потесниться в ее худощавом подвижном теле с широкими плечами, суперстройными ногами и маленькой нахально торчащей грудью, потащил столь же вялого как я провожающего к кассе, дабы с помощью нехитрой манипуляции превратить его в отъезжающего (ведь и деньги у него нашлись!). Как будто кто-то, находящийся, как минимум, еще на этаж выше, невидимым властным пальцем передавил мою сонную артерию или самое волю.

Когда, потрясая рыжим билетиком, чертиком из табакерки или оттуда, с чем еще ассоциируется нижний этаж, выскочила Ольга, легкая досада, окрашивавшая до сей поры мои мысли об этой затее, заметно отяжелела.

- Едем на три дня: день живешь у меня, день - у Аньки, день - у Наташки...

(Нюта сразу слегка насупилась)

"Ага, как же," - подумалось мне - " Из всех троих - мужчина в доме только у меня. Следовательно, у меня одной будет удобно". Следовательно, мне очень даже "светит", а правильнее "темнит", перспективка вместо долгожданного спокойного отдыха в кругу семьи развлекать "гостя". Вот холера! Я люблю гостей, но только не тогда, простите, когда сама, будто гостья, имею только три дня на то, чтобы нахлебаться родного воздуха, наговориться с самыми близкими, зализать раны. Дом и семья для меня важны настолько, что ни для чего и кого в эти три дня во мне места просто больше не хватит!!! У! Холера!!!

И вот тут-то мне бы стряхнуть заторможенность и сказать: " Друзья мои, шутка затянулась. У человека свои планы на выходные, и не только на выходные, кстати. Ни к чему на первом курсе пропускать занятия перед самой сессией, перед Первой сессией". И, сто процентов гарантии, что билет тут же был бы сдан, и никто бы не обиделся вовсе и... И что бы было? Как бы все повернулось? Как бы сложилась сказка, если бы Иван Царевич у знаменитой менгиры повернул бы в другую сторону? А, может, и сказки бы вовсе не было. А, может, была бы другая. Что там за окном: со счастливым или с несчастливым концом сказка? Странная...

Но тут... Ханжество! Великая сила! Нет. Ну как я признаюсь, что в гробу я гостей видала! И отправилась я звонить родителям.

На семью тоже нашел ступор. Семье тоже никто в данных обстоятельствах, кроме меня, нужен не был. К тому же у меня был подозрительно кислый голос. Но и им показалось неудобным отказать дочери в столь редкой просьбе. Сколько раз мама потом жалела об этом. Однако, очевидно, и туда простиралось влияние "третьего этажа". Да и, опять-таки, а что бы было? Где-то, в одном из сиксилионов параллельных миров таится ответ. А здесь кокетничает, радостно возбуждена, Лелька, и поезд только что отчалил от ГБД, где еще можно было повернуть назад, пересев на электричку до ГРЭССа, т.е. до места, где живут родители эРа.

Летела пуля, чье-то сердце повстречала.

Спросила пуля: "Отчего ты так стучишь?"

А сердце пуле...

В ненормально желтом чае вагонного освещения Руслан спрятал в ладонях лицо и молчит на своей боковушке.

Луна скачет, как оголтелая, из левого окна в правое. Мистика какая-то.

Руслан, очевидно, осмыслил произошедшее и примирился с ним. Лицо его, вынутое из колыбели сплетенных пальцев, опять сияет доброжелательством и удовольствием:

- Ну, именинницы, сколько же вам стукнуло?

Леля, изрядно поломавшись, делает страшные глаза и с таинственным хрипом выдыхает: "Двадцать один!"

Руслан вновь скис, очевидно, почувствовал себя похищенным несовершеннолетним.

Однако, и тут он пришел в себя и заявил: "Ну ладно. Тебе-то, может быть и двадцать один, а вот ей (это мне, значит) - вряд ли".

- В смысле: ей - больше? - Ольга дала шанс дураку-первокурснику исправить бестактность.

- Меньше.

( Хамите, парниша. Не ожидалось от Вас. Хотя - если положа руку на сердце - мне приятно.)

Луна все скачет: большая, круглая, желтая. В черно-синих квадратах окон. То слева, то справа, то далеко позади, то наперегонки с поездом. Купе затихает. Отпечатки лунного света распахивают прозрачные окна в голубом пластике стен. И я предаюсь своему любимому занятию в поездах: начинаю танцевать. Точнее танцуют только руки. Среди бликов и теней они вытягиваются, гнутся и вьются, то замирая, то пульсируя - посторонние, таинственные созданья - полузмеи-полупобеги-полуструи. Это древний танец - танец Растущего Лотоса, танец Привязанной Птицы. Танец без музыки, послушный ритму пульса и стуку колес, неожиданным вспышкам фонарей, переплетению нитей в ткани свободно текущих мыслей. Мои руки сами по себе. Я - лишь наблюдатель их древних танцев.

Вдруг в арабеск их замысловатого движения вплетается третья. Словно спрашивая разрешение, она слегка касается первых двух: кончиков пальцев, ладоней, запястий...

Руслан свесил руку и челку со второй полки, глаза его внимательны и многоречивы, в них скачет желтая луна.

Руки танцуют.

Но я - не они. Я тихонько усмехаюсь про себя, думая: какая старая и простенькая игра. Как раз по возрасту семнадцатилетнему пареньку... Впервые играю в такую игру...

...так ответило в июле:

"Стучу я, пуля, оттого, что ты летишь".

Глава 4.

Как всегда на подъезде к моему городу меня охватил восторг. Я не помню случая, чтобы приезжая, я была бы встречена пасмурным небом, снегом или дождем.

Каждый раз, когда всю ночь спешивший со всех своих железных ног поезд влетал на родные рельсы, резко сбавляя скорость и весь оставшийся путь проделывая не спеша, смакуя теплое прикосновение Своей дороги и Свои запахи травы, песка, болот и калийных насыпей, небо было ярко голубым, солнце скалилось в тридцать два зуба и даже прутья отравленных промышленными отходами деревьев, забывших породу, вполне жизнерадостны. Откуда ни возьмись вылавливается "Авторадио" и начинает петь что-нибудь славное, взятое словно бы из моего сердца.

И на вокзале меня всегда встречает папа, а девчонок - мамы (моя - на работе).

Папа, высокий, стройный, в джинсах и куртке, улыбается, машет рукой и бегом бежит за тормозящим поездом, чтобы вынуть нас всех троих, а так же прочих женщин и их сумки и детей из вагона.

А когда автобус ввозит нас в город, чувство любви и радостной гордости становится еще большим. И, хотя я осознаю, что приезжие вполне могут такого и не испытывать, я все равно завидую сейчас Руслану - он впервые здесь! Он впервые видит бездонную чашу синего неба с бирюзовой каймой горизонта, опрокинутого над белыми храмами, сияющими жилами рек, над карабкающимися к нему поближе лестницами.

Забросив нас домой, папа улетучивается опять на службу. Свой ритуал: с дороги - душ, потом еда, потом - бесконечные разговоры - я предлагаю и гостю. В смысле: душ.

Первое потрясение: люди столько не моются! Он, что, решил произвести неизгладимое впечатление своей чистоплотностью?

Пришли мои. ЭР выходит из ванной, смущенно улыбаясь. В предложенной ему папиной сиреневой рубашке (свою он выстирал и аккуратно развесил на батарее).

Мама потом говорит: "Ладно, Наташ, пусть твой Олег Кошевой здесь поживет. Что ему мотаться". И Олег Кошевой остался у нас.

"Путь к сердцу мужчины лежит через желудок", "Женщина любит ушами" - истины избитые, старые, но верные, как ветераны КПСС. Я внесу только некоторые уточнения насчет женщин. Ушами-то, ушами, но что в эти уши необходимо вкладывать? Не буду врать, информацией в полном объеме не обладаю: возможно, француженкам - комплименты, американкам - отчет о состоянии банковских счетов... Точно знаю только насчет русских. Чтоб полюбила русская женщина, ее нужно разжалобить. Причем сила и безграничность ее любви будет возрастать прямо пропорционально количеству слез, которое Вы сумеете из нее выдавить. Вариант беспроигрышный, хотя действовать тут тоже необходимо с умом, исподволь, сохраняя вид мужественный и независимый. Ябедничайте на жизнь, не теряя достоинства и чувства юмора. Все должно выглядеть так, будто Вы и не жалуетесь вовсе, а рассказываете забавные истории из своей жизни. Однако, если Вы вдруг запнетесь на полуслове (как бы забывшись), горько сдвинете брови, тяжело вздохнете, или, опять же, испросите разрешения закурить, а потом, нервно обдымив в тишине форточку, с просветленной улыбкой вернетесь к рассказу, при чем глаза Ваши будут подозрительно блестеть - это как раз то, что нужно. Считайте: она Ваша.

Руслан был средним из трех сыновей четы Толостенко. Точнее четы с таким наименованием не существовало: мама, последовательная в своей, назовем это так, независимости, оставила себе девичью фамилию.

Средний ребенок - извечная темная лошадка. Старший - воплощение надежд и амбиций, плод педагогических исканий и бессонниц. Я сама - первый ребенок, и отлично осознаю меру, точнее, безмерность своей эгоистичности. Старший ребенок - пуп земли, и на том стоит. Старшие - всегда яркие и неповторимые индивидуальности, их сразу определишь на улице: идут, воображая, что весь мир принадлежит им. И, даже осознавая, что так нельзя, они все равно натянут на себя свой кусок одеяла родительского внимания, так как старшие для родителей - это еще и они сами, их продолжение на земле, наследники, в которых старательно культивировалось то, чего в себе не смогли добиться, и изживалось нежелательное.

Младших любят самих по себе. Ко времени их появления родители уже начинают учиться любить не только себя и себе подобных, но и иное. Просто любить, за то, что оно есть. И еще их любят как детей, как последнюю игрушку, отпущенную жизнью. Их больше, чем других, целуют, тискают, балуют. Они самые нежные и улыбчивые. Именно с ними в сказках всегда происходят чудеса. А истинные Золушки и Золушки - это средние.

Сделай все за старшего, так как тот бесконечно занят развитием своих талантов, и помоги младшему, так как ты, Слава Богу, уже в состоянии. У старшего - выпускные; а у младшего - первый раз в первый класс, а на троих нас не хватит, хоть зарежься... И так далее. Средние никогда не вопят о своих проблемах, а их зачастую немало.

Старший вызывал у Руслана восхищение и обожание; младший - гордость и нежность; подкаблучный отец - сложные чувства, замешанные на жалости, а мама... похоже гремучую смесь страха, почитания и ненависти.

Что-то меня как дрожжевое тесто в тепле поперло на рассуждения в области дилетантской психологии. Боюсь, это плохо воспринимается и все-таки: кто виноват?

Мужчины или женщины виноваты в том, что у нас в стране: женщины - пол сильный, а мужчины - слабый. У меня есть версия: виноват Некрасов. Великий русский поэт, тот у которого "Красный нос". Это его угораздило в свое время восхититься теми женщинами в русских селеньях, что и "коня на ходу остановят" и " в горящую избу войдут".И ведь надо же: не чудное мимолетное виденье и не девичий стан, схваченный шелками под склоненными перьями страуса стали привившимся на наших почвах идеалом, а именно такая, чернобровая дивчи-и-ина, которая, не глядя, "подковала мне коня". Короче, возвращаясь к напечатанному: "...стальные руки- крылья, а вместо сердца - пламенный мотор". Сомневаюсь только, что это нам разум дал.

Ну, в общем, чья бы это ни была вина, но то, что она бедой обернулась - это точно. Семья Эра - классический пример. Четыре здоровенных мужика на плечах небольшой такой, худенькой женщины. Чудеса эквилибристики. Которая (женщина с мужиками на плечах) к тому же не только работает, но и зарабатывает. Потому что мужу, как очень многим совковым мужьям, если и удается хоть что-нибудь получить, то донести уже почти не удается. Слабые они, советские мужья, им и себя-то зачастую донести до дому трудно, а тут еще кошелек с мелочью...

Впрочем, получка и слабость в ногах у определенной категории мужчин - явления подозрительно взаимосвязанные. Вот у Руслана папа как раз из этой категории.

Как говаривали в "Долорес Клэйборн": женщине иногда ничего больше не остается, кроме как быть стервой.

Не знаю, та ли ситуация была у матери моего нового знакомого, но результат тот. Так что, хотя глава семьи и служила учителем в школе, основным методом выяснения отношений с мужем был скандал, а воспитания детей - физическое воздействие (может еще оттого, что она была физичкой?). Кроме того, для поддержания маломальского порядка и дисциплины в месте подобного скопления лиц мужского пола естественно необходимым оказалось введение армейского образа жизни с неограниченной властью прапора в лице мамы и вплоть до квадратокатания. Например: двадцатикратная переписка одного и того же упражнения по русскому. Как ни странно - воспитались не солдаты, а их прямая противоположность - художники. Каждый из сыновей на свой лад отстоял право на самостоятельный выбор жизненного пути.

Старший, согласно семейной традиции, насильно запиханный в высшее военное училище, блестяще отучился положенный срок и перед самым выпуском вероломно устроил что-то такое, из-за чего чуть не загремел под трибунал. "Вы этого хотели?"- цинично заявил он повергнутым в шок родителям: " Я сделал, как вы хотели. Хватит? Теперь будет, как хочу я!" И умотал в далекую Москву, в частную студию мультипликации, где погряз в богеме и воле, получив, тем не менее, образование, работу и, женившись, прописку.

Младшему еще пять. Так что неизвестно, что он собирается устроить. А Руслан совершил ход, достойный среднего: поступил на Тагильский ХГФ. Сами посудите: и учитель (что маме приятно и в жизни практично) и художник; и не дома и всего в пяти часах езды.

Если рассказ о детстве и домоустройстве только несколько размягчил мое сердце (мозги были размягчены вторым часом ночи, когда в первый день по приезде, на кухне Руслан со мной делился своей жизнью), то разрыдаться меня заставила повесть о его поездке в Москву, где по глупости поссорившись с другом и оказавшись вооруженным лишь газетой и батоном, он пережил незабываемое приключение из серии "Один в..." или "Подросток в Столице".

В лучших традициях фильмов конца восьмидесятых здесь были и пешие километры, намотанные на внутреннем спидометре; и вокзальные знакомства; и равнодушие теток в бюро объявлений; и участие в выбивании денег; и какие-то притоны; и бег от милиции; и сон на траве набережной под газеткой, с пробуждением под стоны занимающейся неподалеку любовью парочки. Все это, плотно забитое в несколько часов, завершилось, наконец, долгой дорогой зайцем в то местечко под Москвой, где обитали родственники.

Сверкающая антрацитовая туша ночного мегаполиса с миллионами равнодушных глаз окон и бесконечными скользкими щупальцами сквозняков вместе с раздувающим полы джинсовой куртки легким асфальтовым бризом романтики Чужого Города забили бессонную пустоту моей головы, и незаметное до неприличия окончание Приключения, подобное смерти сдувшегося воздушного шарика, потрясло меня.

- Ну и что... Когда я, наконец, добрался до тетки, этот спал себе спокойно на диване.

- А ты?

- А что я? Не стал я ему ничего говорить. Пошел тоже лег спать.

На мой тогдашний взгляд это был просто невозможный исход. Должен был быть Скандал. Труба! Гроза! Такие вещи нельзя спускать на тормозах...

Руслан был потрясен моей залившей столешницу реакцией. И через некоторое время, всплыв из глубин задумчивости, запустил пробный зонд для измерения бесконечности моей растроганности.

- А ты знаешь, мы ведь с братьями кошельки в раздевалке музыкальной школы воровали. И теперь скажешь, что я хороший?

В моих правильных мозгах засбоило и заискрило. Потянуло дымком...но система сумела принять неудобоваримый посыл.

Женская жалость безгранична, как прежний СССР. Русская женщина и убийце найдет оправдание. Единственное существо, на которое этой жалости обычно не хватает - она сама.

* * *

Полулежим у Анюты на диване: гадаем на королей и королев. У Бубнового столько всего нападало: свидание, интерес, любовь. Анюта выходит по поводу кофе. Ты тихонько шепчешь: "Скажи, кто бубновый король, а я скажу - кто бубновая дама..."

Возвращаемся домой, и ты канючишь: "Пойдем в музей! Все равно мимо идем! Ну, зайдем на минутку!" Музей у нас и, правда, знатный - целый комплекс: Колокольня, Троицкий, Богоявленка, Дом Воеводы и еще Художественный отдел в гражданском здании и все рядом, полукругом на левом берегу Усолки.

Но мне жутко лень. Я устала. Честно говоря, я хочу к своим, мне жалко тратить время. Хватит на сегодня развлечений, и так сколько у Нюты просидели.

Ты мрачен. Идем мимо Усолки. Пейзаж сверху, с крутого берега - Брейгелевский, графичный. Черное кружево деревьев и заборов с мелкими домиками на бесконечном белом, и уютно-серое небо, и изгиб реки.

- Усолка никогда не замерзает. Слишком быстрая и холодная. Температура, что зимой, что летом. Купаться, в принципе, одинаково, если бы не холод еще и снаружи,- исполняю я свой долг экскурсовода.

- Если нельзя в музей - пойду купаться, - и ты решительно спускаешься по козьей тропке вниз.

- Там можно провалиться. Кроссовки вымочишь.

Тем лучше. Кроссовки остаются на тропинке, а ты шагаешь дальше, оставляя огромные следы снежного человека в носках. А! Вспоминаешь про носки. Пытаешься расстаться и с ними, но тут в дело вмешиваюсь я, и , вскоре, уже обутого, волоку тебя на исходную позицию по узкому коридору исполинских репейников.

Ты мстительно обстреливаешь мою спину безжалостно обрываемыми с кустов колючими головками. Я защищаюсь, но на джинс куртки репей не липнет.

...Случайно попавшие страницы из тетрадки со стихами. Вроде как ПРИЛОЖЕНИЕ 1.

Таточке Ветренко

Как голый розовый человечек

В сухой траве.

Автобус межгалактическим трейлером

Мчится, захлебываясь, в чернилах космоса.

Хорошо, что я не мужчина

Хорошо, что ты не мужчина.

Иначе желание большего

Разъело бы кайф.

Сквозь лай фонарей

И вой темноты

Нежно прижавшись друг к другу

Мы летим.

Дагерротип.

Я хочу, чтобы мы с тобою надели

Белые платья.

Я хочу, чтобы камерой запечатлели наши объятья.

Чтобы голые руки, как хрупкие крылья

Обнимали открытые лица.

Чтоб мы были как дети, но глаза бы светились,

Как у всех на границе.

На границе веков, как на краешке крыши,

На пределе прозренья,

За который нас время вот-вот ветром вышвырнет.

Только в рамочке тени

Будут, нежно обнявшись, с тревогой и ласкою

Наблюдать траекторию,

По которой помчимся со встрясенными глазками

По спирали истории.

НАТАШИНА МАСТЕСКАЯ

Вы что? Групповым сексом занимались?

( оч.быстро)

Вы что? Групповым сексом занимались?

СЕРЕЖА: ( между допусками и посадками, так же быстро: отстань)

... Допуски... Занимались - занимались. Занимались групповым сексом. Срать сейчас все хотим...Посадки...

Гурова и Жанна курили на балконе. Сейчас сидят на кровати.

В кипятильнике кипит вода.

СЕРЕЖА: Вскипело. Где чем заварить?

НАТАША: Листики в зеленом.

Клеит золотую фольгу на позолоченное стекло.

Заваривают смородиновый лист. С балкона дует. Ветер.

Тари та там.

Простая свирель - проигрыватель.

Шварев медитирует, покачиваясь. Он на полу на корточках.

НАТАША (гостья): У тебя хорошая музыка...

Улыбается Наташе. Думает: Как она хороша собой. И художница хорошая.

Наташа улыбается Наташе (гостье).

Они улыбаются друг другу.

КРАСНОВ: Да, да , да (оч. быстро, все говорит оч.быстро) А еще были индийские барабаны - писк!

Наташи улыбаются друг другу. Они подруги.

ВСЕ: Да. Да, барабаны - хорошая музыка.

САША ГУРОВА: И постель у Наташи хорошая.

ЖАННА: Хорошая. Как только она сюда помещается?

Шварев медитирует, покачиваясь.

Сидит на корточках на полу.

НАТАША( гостья): Я пошла. Наташа, заходи.

Они улыбаются друг другу.

- Я в мастерской.

СЕРЕЖА: А остальные? Остальным нельзя заходить? - из оранжевого кипятильника в его руке идет пар.

НАТАША (гостья) оправдывается, зовет всех.

СЕРЕЖА: Идемте же скорей! (зовет всех)

КРАСНОВ: Нет-нет-нет (оч.быстро). Не верьте ей - она оправдывается. Она нас не звала. Она звала только ее...

НАТАША (гостья) уходит.

В стаканы разливается чай со смородиновым листом.

Ветер уносит пар.

Май 1994 г.

Настольный блюз.

Это музыка кружек, стаканов, бутылок,

Портативной машинки, ложек, ножиков, вилок.

ЭТО "Чайф".

Это кайф.

Это чайник упал со стола,

И вода потекла на ковер и на шуз.

Это я в темноте из стола

Выжимаю блюз.

Мой настольный блюз.

Стол скрипит под ногами

Как молодоженов кровать.

Я люблю танцевать.

Боже! Как я люблю танцевать!

Мой настольный блюз.

Я одна.

Но со мною живущая тенью стена.

Тень рискует: вот-вот упадет.

О! Упала.

Одна. Я одна.

Мне все мало -

Люблю

Мой настольный блюз.

И в его скрипе, ритме и сладком, тягучем лязге я вдруг отчетливо

Понимаю. Что хочу любить другого мальчика.

Такого, какому бы очень нравились девочки, танцующие ночью

На столах

Настольный блюз.

СНЫ.

Мне снятся быки, стучащие рогами в мою дверь,

Во все двери, за которыми я.

Они знают, что я именно там,

Что там именно я.

И за этой же дверью есть многие, кто не боится быков,

Говорящие, что они молоды и почти не имеют рогов.

Но я-то знаю - это за мной.

Мои ноги врастают в пол,

В дрожащие стены глаза.

И я стою к ним лицом,

Зная. Что я слабей,

Зная, что, может быть,

Буду просить не убить,

Буду просить пощадить,

Но все равно лицом.

И они, потеряв мой страх,

Тяжело убегают прочь.

Стук копыт в самых сладких снах

Омрачает любую ночь.

И едва лишь дрогнет плечо,

Обожженное смрадным теплом,

Шепчет страх мой им: "Горячо."

И опять я стою лицом.

И жду удара.

Я жду удара.

Меня пробило на стихи,

И я пишу, несет пока.

Они похожи на Барто, еще чуть-чуть на Маршака,

Еще чуть-чуть на сивый бред,

И на премьерную зевоту,

На томик Пушкинских стихов

В нетвердых ручках идиота.

СНЫ

По тающему снегу

Средь праздничных церквей

В шинели цвета неба

Вдоль тающих свечей

И с нежностью сквозь страх.

Так огонек сквозь морось

Лепешек снеговых.

Так смерть цветков бумажных

Перед концом живых,

Оранжево отважных.

Так колокольни голос

Чуть слышный в тишине

Через сирены мыслей

О долге, о войне, о смерти и о смысле

О синей речке жилки, стекающей под блузку,

О том, что, вот шпионка, а говорит по-русски.

О том, что сердца стук доводит до беды,

О том, что все русалки не могут без воды.

К реке спускался черной

Не веривший в чертей

По хлюпающим сходням

Расстрелянных идей

Зелеными глазами

Бессмертным алым ртом,

Сверкнувшим из-под юбки

Чешуйчатым хвостом.

Собака лает -достать не может.

Луны краюшка ей душу гложет.

Хвосты трубою - пыхтят дома.

Сегодня в девять пришла зима.

Разные люди о разном мечтают.

Мерзлые люди о лете грустят.

Думай о пеке - советуют дети.

Думай о пеке - воет пурга.

Вчера в 19.00 ничем не

приметный мужчина,

Должно быть, какой-нибудь

плотник,

Закрыл мои двери на небо,

Повесил замок и ушел.

Теперь, проходя в этом месте

И голову вверх задирая.

Я вижу железную крышку.

А раньше я видела звезды.

Нате Ветренко.

Мы остались голодными,

Мы опоздали на все электрички.

Еще можно спешить,

Но уже неохота бежать.

Скоро лампы сгорят,

У соседей закончатся спички.

Будет только вода,

И возможность лежать и не спать.

Будет все, там, внизу,

Но без солнца там мокро и скушно.

И нам лень выходить

И вдвойне лень кого-то послать.

Время встанет. Когда

Заблудившись средь комнат, кукушка,

Замолчит, понимая никчемность

Дни наши считать.

Будут мимо лететь, не цепляя нас,

Телепрограммы.

Будут ангелы в форточки хлеб

Иногда заносить.

И порой только несколько строчек

От друга и мамы

Будут наши антенны чуть слышным шуршаньем

Ловить.

Ты прости. Мы с тобой опоздали на все электрички.

Я сидела, смотрела, как двигают стрелки часы.

Я узнала. Что в каждой минуте две мертвые спички.

Я увидела: стрелки похожи на тени косы.

Скажи, что делаешь когда в пробоину течет вода?

Я рыбок желтеньких ловлю, хотя зелененьких люблю

Джентельменски обнажаешь голову с длинной челкой. Зря. Я, подлая, тут же пользуюсь этим и водружаю на беззащитный скальп целую пирамидку липучек. Но этого мало - хватаю шапку и нахлобучиваю сверху.

Ты ошарашен. Пожалуй, я переборщила. Не мудрено: тебе все эти шалости даются легко, явно доставляя удовольствие, а мне все время приходится преодолевать какое-то неясное внутреннее сопротивление, словно я двигаюсь под водой, словно для меня атмосфера легкого флирта (?) слишком густа.

Я старательно освобождаю длинные светло-русые пряди от приставучих колючек, ты низко наклонился, тебе не особенно удобно так, в три погибели, но и приятно, очевидно, тоже. Во всяком случае, мы замерли и молчим, только сопим потихоньку, словно два карапыша в детсаду за привязыванием на макушку одному из них бантика.

Последний поворот и по высокому каскаду обледеневших лестниц мы поднимемся к моему дому, океанским лайнером возвышающемуся на вершине холма.

"Давай прогуляемся до Клестовки". (Белый микрорайон на горизонте, к которому тянутся синие асфальтовые струны дороги и тротуаров, постоянно манит меня. "Телефон и твой номер тянут меня, как магнит". Путь для меня туда как исполненный солнечной мистики ритуал.) Но ты упрямо отказываешься.

"Наташа, твои родители будут волноваться".

Отчего-то неприятнейшее ощущение фрустрации и еще какой-то неясный оттенок...чего?

Обычно на день рождения у меня собирается много-много народу, а в этот раз - нет, наверное, это намек, что чем дальше, тем уже будет становиться дружеский круг. Плюс не все самые близкие смогли прийти. Мужчин, как всегда представляет двоюродный брат Сашка. (Он у меня очень красивый и хороший, к тому же, ко всеобщему девичьему удовлетворению, ему наконец-то исполнилось семнадцать). Теперь вот Руслан составил ему компанию. Не знаю, в чем причина, но руки они друг другу пожали со сдержанной неприязнью.

А в целом все не так уж плохо, если бы не моя замечательная способность молниеносно и накрепко закисать, "если что-то не так". Надеюсь, это не очень заметно.

Папа щелкает "Зенитом", ("Кодак" еще не успел покорить шестую часть суши). Я в длинном горчично-стального цвета, еще прабабушкином, платье из натурального шелка задуваю свечи на торте. В темноте сияют теплые оранжевые лица и блестят глаза. Ты рядом. Я чувствую твой взгляд, мне чудится в нем восхищение и внимание .

...Как же ты в действительности смотрел на меня? Где-то в переполненных пыльных полиэтиленовых мешках неотличимая от десятков других свернулась черная лента с прямоугольными окошками в тот декабрьский вечер. Заглянуть туда, и многое, кажется, встанет на свои места. Маленькие рыжие огоньки высветят начало, возможно красивой, хотя и стеклянной сказки, возможно - пустой лжи, возможно - огромной нелепой ошибки. Но я все не решаюсь отыскать пленку и отпечатать фотографии. И вряд ли это произойдет когда-нибудь. Пока я люблю - я страшусь, а если разлюблю - то к чему? Разве что посмотреть на себя с глазами, сияющими предвкушением Чего-то. Чего? В том самом платье, в котором мама писала с меня Фрези Грант, с длинными, по случаю завитыми волосами, с ниткой стеклянных бус на шее.

Глава 5.

... Печальный Демон, Дух Изгнанья, парил над грешною землей...

Древняя игра огромной кошкой ходила по полутемной комнате, почесываясь спиной о диван, где устроились мы с томиком Лермонтова, высекая из шерсти искры, которые из подслеповатости можно было принять за вспыхивающие звезды, но которые в действительности звездами не являлись, а были всего лишь блестками статического электричества т.е порождением чисто физических законов. Ее мурлыканье, щекотавшее за ушами так гипнотически, что в голове звенело и сквозь смыкающиеся веки все казалось уплывающим, при желании можно было принять за симфонию сфер, но я-то слышала, что это лишь утробное урчание.

И вообще я отлично понимала, что это всего лишь игра. Какими бы фантасмагоричными нарядами она ни застила глаза, как бы ни фокусничала с кровью в моих жилах, заставляя ее пульсировать, замирать и фонтанировать в папуасских еще ритмах, как бы пьяным жаром ни обдавала щеки и ни обжигала текучим холодом спину - все равно ее белые нитки торчали наружу канатами, и нужно было вырасти на Марсе, чтобы их не заметить.

Я все прекрасно понимала, но я никогда раньше не играла в эту игру. Рядом с тобой, казавшимся таким юным, словно впервые на балу, я ощущала себя старой Тортиллой. Только в этом мультфильме львенок учил черепаху петь песенку. "И-и-и-раз!"

А, собственно говоря, что нужно было Демону от Тамары?

Излишняя самонадеянность вредна (очень мудрая мысль, не так ли, и совсем не новая). Так дилетант в Казино, понадеявшись на холод рассудка, опомнится в одних заложенных кальсонах. И не заметен тот момент, когда без щелчка или какого-нибудь другого сигнала, не сказав последнего "прости", рассудок тебе изменит. Так незаметно действует наркоз: только что ты пытал анестезиолога, уверен ли тот, что эфир, или что там (?) подействует, и, тут же, без перехода, видишь, что синие лампы уже погашены, и твое, лишившееся, к примеру, аппендикса, тело сгружают на носилки.

Когда он умудрился проклюнуться, подрасти и даже вытаращить наивные, лупоглазые цветочки, этот зелененький росток? Какие ночные свечения он принял за свет? Глупый побег надежды и доверия. Сама себя обманула, обольстилась, зачаровалась, заплутала в тенетах игры, победа таких прямодушных созданий в которой не предусмотрена.

Что же - горе побежденным. Из теплого тумана, в котором я чувствовала себя почти любимой, во всяком случае нравящейся, меня выносит ведром холодной воды в виде фразы: "Жаль, что меня так мало!"

Что?! Нет. Объяснений не надо. Довольно подтверждения, что я не ослышалась.

Естественно, я плачу. Тихо, чтобы не разбудить спящих за стеной родителей. Но горько. Мне разбили, расколошматили вдребезги День Моего Рождения. Поманили разноцветной игрушкой, конфеткой в умопомрачительном фантике, чудом и выдернули из рук, лопнули мыльным пузырем.

За что?! Что я сделала тебе плохого? Я ведь думала - мы друзья. Во всяком случае, можем стать хорошими приятелями. Разве нам было бы этого мало? Ты прожил пять дней в моем доме, где все приняли тебя как сына, как друга. Разве можно так? Мы так о многом говорили, так стали близки, а ты поступил со мной как с первой попавшейся девчонкой: запудрил мозги, а затем поставил на место? Неужели так можно? Или по мне не видно, что я наивная дурочка, у которой не было парней, и которой подобные вещи действительно в новинку и всерьез? Не ожидал? Думал, что в двадцать один все уже прожженные до дырок? Ты сделал мне очень больно. Так меня давно, а, может, и никогда не обижали.

По-прежнему заливаясь слезами, я встала и, убитая, поплелась умываться. Твоя физиономия вытянулась от изумления. Лермонтов с Демоном завалились за диван.

Выреветься порой бывает очень полезно, особенно если после обстоятельно умыться холодной водой. Голубой струей бьющей из-под крана.

Кстати, я еще не говорила о воде в Соликамске, а это серьезное упущение. Знаете, что делает любой соликамец, возвращаясь домой из поездки в другой город?

Идет на кухню, берет самую большую кружку, открывает на полную мощность кран и, обрызгавшись с ног до головы, наполняет емкость и махом опустошает ее. Только тогда, плюхнувшись на табурет, переведя дыхание и крякнув от удовольствия, он в полной мере грокает возвращение. Это не потому, что по трубам у нас течет пиво или вишневый сок, просто вода у нас из артезианских скважин. Чистая, родниковая, вкусная, а наполнишь ванну - бирюзовая. Самая подходящая для промывания мозгов и очищения души.

Ведь, собственно говоря, что произошло-то? Что за трагедия? Два человека не поняли друг друга. Один пытался сделать другому приятно, исправить настроение, но не учел резко индивидуальных особенностей личности субъекта. К счастью, все выяснилось тут же, не отходя от кассы. Да, ты обманулась, но ты ведь еще не успела всерьез влюбиться. Сколько было таких мимолетных увлечений? Если ты их и помнишь, то только в силу занозистого устройства твоего мозга. Т.о. все оk. И не стоит ломать только еще начинающуюся дружбу из-за того, что все люди разные, и ты, вновь ткнувшись носом в гранит этого постулата, его (в смысле нос) разбила.

Все эти благие рассуждения я и предъявила своему соблазнителю, покинув ванную. Оказалось, ты все это время мялся около закрытой двери, мучимый, должно быть, угрызениями совести, и вновь был потрясен. Тем, что утешать меня не было уже никакой необходимости.

- Да. Да. Да. - растерянно кивал ты в ответ на мои объяснения произошедшего и был оставлен один на один с пожеланиями "Спокойной ночи". Я же, вытянувшись под одеялом с хитреньким удовольствием припомнила, что сегодня-то было просто празднование, а настоящий, по календарю, день рождения завтра.

Ту- Ру-Ру-Ру!!! - это фанфары объявляют начало второго действия.

ЭПИГРАФ: " И поем: "Туруруру"..."

С Данилов

Утром ты так и был обнаружен: полусидящим - полулежащим, одетым, поперек не расправленного дивана. Нет. Живым. Хотя, как чуть позже оказалось, слегка покалеченным (покалечившимся). Ты перерезал ленточку нашей марафонской полосы членовредительств выжиганием на своем широком запястье короткого слова из трех букв, которым ты обозначил свое поведение вчера, а, может даже дал себе более глобальную оценку. Не буду вводить Вас в искушение отгадыванием слова. Р. украсил себя с помощью коробка спичек клеймом: "Гад". И не поскупился, сработал на совесть, с истовостью всех ночных начинаний. Фактически машинально я тут же экспериментально поинтересовалась, каково ему было, ткнув горящей спичкой в тыльную сторону кисти между большим и указательным пальцем. Глаза сами по себе распахнулись настежь, и в них вторым эшелоном после слез проступило уважение. И с этим уважением я теперь пропитывала трижды в день твою автохарактеристику облепиховым маслом.

Огонь и кровь - вещи, которые действительно сближают людей. Мистические вещи.

Синеватое пламя спичек растопило ледок, выросший между нами вчера. Немножко глупо демонстрировать пижаму, но она просто как уютный домашний костюмчик из трикотажа, и даже мама улыбнулась и сказала: "Ну, иди-иди покажи подарок." В конце концов, когда-то нужно начинать хоть чуть-чуть кокетничать? А то, как лет в пять меня отучили строить глазки, что тогда практиковалось мной излишне активно, так до двадцати одного я считала подобное поведение для себя совершенно недопустимым. "Кому надо - тот и такую разглядит," - повторяла я ошибку тысяч старых дев.

И вот, не смотря на горький опыт, опять сижу с тобой одна в комнате. Правда, на этот раз я в кресле, а ты рядом на полу. Позволяю надеть мне на шею порванные мной вчера и восстановленные тобой сегодня бусы из блистающего разноцветными гранями чешского стекла.

Возможно, где-то когда-то жили люди, знавшие магическое значение любого слова и события, сознательно ткавшие из фраз и жестов рисунок прошлого и будущего. А мы сейчас не видим скрытого в так называемом "обыденном", волшебства. В лучшем случае, замечаем "игру". И ежесекундно вслепую складываем из стекляшек узоры судьбы на завтра, на год и на десятилетия вперед. Порою, заигравшись, совсем не в те краски раскрашиваем жизнь, а то и просто ее уродуем.

Твой вчерашний фокус с двумя спичками.

Это ты. А это я.

Это пламя между нами.

Ты зажег первый раз - головки обоих спичек склонились друг к другу.

Второй - твоя как стояла так и стоит, прямая, а у моей отлетает вдруг голова.

А третий - совсем что-то неясное...

Сегодня мы вновь загадываем. На две мерцающие на столике перед нами свечи.

Ветер. Туман. И снег.

Мы одни в этом доме.

( Мама, что мы будем делать,

Когда она двинет собой?!)

Не бойся стука в окно...

Твоя свеча тает так быстро.

Будто она из другого воска.

Непрочного.

Это северный ветер...

(Он придет издалека

Меч дождя в его руках...)

Я отвожу узкий ручеек.

Кровь цвета теплых чайных роз перетекает в жилы твоей свечи из сердца моей.

Это северный ветер...

(Я гляжу на это дело

В древнерусской тоске...)

Моей любовью буквально затопляет твою.

Твоя чуть не захлебывается. Ты хмуришься.

Это северный ветер...

(Харе Кришна ходят строем

По Арбату и Тверской...)

Я принимаю решение.

Я леплю из останков двух свечей одну.

ПАУЗА

Это северный ветер...

(...со своей молодой женой.)

Наконец ты протягиваешь руки и

Уже четыре руки возводят мягкую вавилонскую башню с хрупким огоньком наверху.

(...Она умрет, если будет ничьей...)

Это северный ветер

Мы сидим, сомкнув руки.

И считаем секунды совместного горенья.

Они тикают в сплетении пальцев

Общим пульсом.

Это северный ветер

Мы у него в ладонях.

И свеча не гаснет. Воск весь растаял.

Но посреди сияющего отсветами оранжевого озера плавает голубоватый высокий огонек...Негаснущий огонек.

Чей так светел взор незабываемый...

Я встаю и накрываю огонек чашкой. Он исчезает.

Бессмертие пламени объяснялось тем, что оно перекинулось на случайно (?) попавшую в блюдце ватку с облепиховым маслом, которым я протирала твою "татуировку".

ОГОНЬ И КРОВЬ И...

Но северный ветер - мой друг.

Он таит то, что скрыто.

Он сделает так, что небо будет свободно от туч,

Там, где взойдет звезда...

ГЛАВА 6.

На вокзале сыро и серо. Так и у нас на душе. Ты косишься на обледенелые шпалы. Запоминаешь? На мрачное пустое небо. Это небо безлико, как небо всех покидаемых вокзалов. Холодно.

Но в купе, где синие диванчики и блестящий пластик стен, уже лучше. Наконец вечер затягивает купе в бутылку с поездным чаем. Это ощущение создают провонявшая углем весь поезд Губаха с факелом вечного огня по почившей атмосфере и мигающие желтые лампы на потолке.

- Понимаешь...- люблю я порассуждать... на темы. Психологические, в частности. Отпустив поводья свободно летящей мысли, позволив ей самой рисовать причудливую траекторию на пути к истине. Впрочем, на то, что меня вывезет непременно к истине, я не претендую, но попытаться объяснить - такое само по себе увлекательное занятие, и ясность - так необходима для моего существа.

Ты слушаешь. Собственно, любому интересно, когда говорят о нем. Возможно, именно поэтому люди так легко поддаются на удочку гадалкам и прочим шарлатанам. Пусть хоть чушь несут, но о тебе, причем неравнодушно и доброжелательно.

И ты слушаешь, очень внимательно, ступая след в след, и я сверяюсь по твоему лицу. Я говорю о том, что ты ищешь тепла, которого тебе не досталось в семье. Что от окружающих женщин ждешь материнской любви. И, не зная ее истинных размеров, ты представляешь ее безмерной и жадничаешь - тебе все мало. К тому же, привыкнув не испытывать дефицита общения благодаря братьям, ты вдруг остался один, не умея дружить с мужчинами, не связанными с тобой узами крови. Та дружба была дана от рождения, и ее не надо было завоевывать как уважение и симпатию других людей. А отношения с девушками - проще: такому обаятельному пареньку она сами вешаются на шею. Хватит пары-тройки старых фокусов. Остальное они выдумают сами. И нет (казалось бы) более преданного и самозабвенного друга, чем влюбленная девчонка. А интересных людей равно по обе стороны пограничного столбика с обозначениями "М" и "Ж" на стрелках. Согласен?

(Еще бы!)

Ты согласен, ты со всем, почти со всем, согласен. Но в записке, которую ты передаешь мне через столик, фраза, которая вышибает меня из мерно покачивающегося седла: "Только я НЕ ТАК НЕВИНЕН, как ты думаешь". Я с трудом перевариваю написанное.

Холера! Мои мозги в этом направлении и не думают даже.

Ну да. Конечно. Но это мало что меняет, просто придает картинке дополнительные психологические оттенки. Никто и не говорит, что такой молодой мужчина, как ты, легко откажется и от сексуальных ощущений, которыми редко не сопровождается общение с девушками.

Фрегат моего сомнительного интеллекта миновал рифы, и я опять спокойна.

Ты уставился на меня с непонятным любопытством. Похоже, я опять тебя чем-то удивила.

Теперь-то я знаю чем, елки-палки. Надо же быть такой тупой. Любая школьница поймет, что он намекает, и на Что он намекает.

Он расставляет ловушки, а я слепа настолько, что миную их, просто не заметив. Он пытается опять сыграть со мной в ту самую игру, и я с готовностью беру его протянутую руку и иду с ним. Однако, оказывается, что я имела в виду совсем другое развлечение - кубики.

Тебе все это непонятно. Но ведь мы же объяснились? Теперь мне действительно ничего Такого в голову не придет. Уговор дороже денег, Р., ты так не считаешь?

А в связи с моей чудовищной наивностью, в смысле невинностью, со мной и не такие приколы в нашем прогрессивном мире случались. Спросите, к примеру, Игоря Бревского. Шок, который он пережил по моей вине, был не слаб. Черт! Да он даже стал меня уважать! А где это видано, чтобы Игорь Бревский уважал кого бы то ни было?

Игорь - мрачен, старше на курс, уочень большеголов, уочень чернокудр и уочень губаст, и еще у него черные же и мрачные же глаза. Антресоли в его комнате - филиал монастырской библиотеки из фильма "Имя Розы". Насколько он умен, я не знаю. Но машина его интеллекта так мощна, что шум ее шестерен слышен любому, подходящему к Андрею ближе чем на три шага. Живет он в общаге, кстати, с Денисом Бэккером, тоже тем еще типом с нашего курса (стрижка и замашки диктора телевидения и радиовещания). Под замашками я имею в виду то, что когда он говорит - все должны его слушать. И так как ему это нужно постоянно, то порой, и даже нередко, ему это вполне удается.

А дело было вечером в субботу, когда в общаге обычно пусто. Я сидела в комнате одна, Лелька куда-то умотала до ночи. Зашел Дэн. Бесцеремонно оглядел комнату. Поповской не обнаружил, и в ответ на свой запрос, получил подтверждение того, что сегодня он ее не увидит. Ушел, разочарованный. Вернулся с выражением "На безрыбьи и рак рыба" на лице. Сказал, что они с Бревским испекли пиццу и хотели пригласить нас с Поповской (ага, так я и поверила - скорее уж Поповскую без меня) оценить их кулинарные изыски, а так как Ольги нет, то не буду ли я так любезна одна принять их приглашение. На его физиономии теперь ясно прочитывалась надежда, что любезна я не буду. Именно поэтому ...Я любезно приглашение приняла.

Да. Мужчины готовят редко, но зато как! ( У меня есть с возмущением отвергаемое мужчинами предположение что Так мужчины готовят именно потому, что редко). Кроме маленьких закрытых пицц, кажущихся только что сошедшими со страниц шикарной кулинарной книги, было что-то еще и еще. Смирившись, молодые люди стали весьма обходительными и милыми. Я старательно восхищалась и столом и всем, чем только могла. Вскоре Дэн заскучал и , взвалив на плечо матрац, ушел к своей девушке, очевидно с концами.

Люблю поговорить с мозговитыми людьми. Правда, тему мой собеседник избрал не вполне удачную. Ну а чего ожидать, если у Бревского имидж (сознательно или нет выбранный - не знаю) - "неприятный тип". Итак тема: "Призвание женщины". И, естественно, ее развитие: Женщине ни к чему заниматься искусством. Женщине не нужно быть умной. Умная женщина - самая настоящая дура. Женщина должна быть глупенькой - только тогда она будет счастлива... Кстати, ты не против, если мы выключим большой свет и ограничимся бра? Да ради Бога... Но ты не прав!!! Разве? И цитирует, и цитирует, и долбит по башке чугунными аргументами. Я спорю. Из сил выбиваюсь. Кровью истекаю... Короче, не выдержала - разревелась, убежала и оставила растерянного Бревского в одиночестве.

И потом еще три дня ходила груженая до не могу. Все думала, думала. Чуть не загнулась от мыслительного и нервного истощения.

На третий день до меня дошло. Нет, ну просто прелесть, что за дурочка! Ведь любая бы догадалась тут же. Не больно знакомые парни. Субботний вечер. Шикарный стол. Вино, на которое будучи трезвенницей, внимания не обратила. Один уходит. На всю ночь. Приглушенный свет. Музычка. Разговоры типа: "Зачем женщине быть умной? Она должна быть глупенькой и хорошенькой"... И ведь едва поняла - стресс как рукой сняло. А еще так смешно стало: оказывается , это не я обломалась, а кое-кто другой.

А Бревский мне потом рассказывал: "Твоя Поповская на следующий день прибежала ругаться, мол, что ты с девчонкой сделал: ходит сама не своя, под нос бормочет. Я думаю: "Что-то ты крутишь, дорогая...". И точно. Знаешь, что она мне вслед за этим заявляет? "А сделай и со мной так". И большие Бревские губы кривит презрительная Бревская ухмылка.

А ты продолжаешь уже вслух: "Я не так невинен, как ты думаешь. У меня есть женщина".

Ну и неудобоваримые кусочки ты мне сегодня подкидываешь.

- Ну и что. Это, собственно, твое личное дело. Не думаю, что это может как-то повлиять на нашу дружбу.

И тут ты наклоняешься и произносишь не особенно порядочную при учете всех предыдущих разговоров вещь: "А если мне мало просто дружбы?"

Я корчу неопределенную гримасу, которая по идее должна обозначать неодобрение.

Позднее, задремав (спать в поезде по-настоящему мне удается только по пути из Тагила), я вдруг чувствую взгляд. Чуть разомкнув веки, сквозь ресницы вижу тебя. Ты стоишь в проходе, опираясь о верхние полки, и задумчиво смотришь на меня.

ГЛАВА 7.

Окся Кличко хохочет. Есть только пара человек, чей смех, хотя и совершенно иной, но по силе оставляемого впечатления может сравниться с Оксиным: моя одноклассница Иринка Галанина и дама из третьей части "Неуловимых мстителей", та которая говорит что-то вроде: "Я же говорила своему мужу: "Джо, пока ты играл в бридж, в мире что-то произошло". Этот смех начинается тихими, короткими хохотками, будто ножкой пробует, тепла ли вода в реке, будто первые капли летнего дождя. "Хо...Хо...". И вдруг хлынет ливнем, звонко, переливисто, смывая недовольные и усталые гримасы со всех окружающих лиц. Выдержать и не засмеяться тоже может в таком случае только глухонемой с завязанными глазами, а лучше в другой комнате или еще где-нибудь, куда не доходят вибрации Оксанкиного голоса и очень женственного упругого тела.

Смех валит Оксю на тоненько, крыской, хихикающую Люду Халиулину, и дальше, в беспорядке, на пытающуюся сохранить складки на элегантных брючках Инну Глазунову, на Коваленку в пышных розанах мохнатого кардигана, на попрыскивающего в единственные на курсе черные усики Юру Денисова, на Мазжерика с фотоаппаратом, на ухмыляющуюся Женюру Карагозину, на Светку Менчакову, на покрасневшую и опять на что-то дующуюся Нюту, на, само знамо, Глухаря (в смысле на Димку Глухова), и на смущающегося в столь дедовской компании Тебя в рубашке с голубыми арабесками.

Эта, разогретая чем-то спиртным, закупленным Поповской, а так же интимом, навязанным проваливающимися сетками кроватей, заменяющих стулья, компания - 34 группа ХГФ, не в полном, правда, составе. Не хватает полуотсеевшегося Олега Нефедова и вечно отсутствующего, очевидно, в связи со своим "челночным" образом жизни, Леши Емельянова. Не хватает к огромному разочарованию Лельки, для которой удачен или неудачен "прием", зависит от количества присутствующих мужчин. Она хотела пригласить также и Дениса Бэккера, очевидно, на почетную роль кавалера в белом, сопровождающего Королеву Бала (то есть ее, Лельку), но не уговорила. Тот уехал по важным делам. Очевидно, просто домой со своей девушкой Инной, не пожелавшей поделиться с ближним, то есть с ближней, своим парнем. Бывают же такие жадины!

В какой-то степени "отсутствующих друзей" заменяют Руслан и Юра. Юра тоже не из нашей группы и вряд ли попал бы на какой-либо сабантуй в пятьсот седьмую, так как он и старик, и городской, и вообще мы не особенно общаемся, но поспособствовали трагические обстоятельства. Действительно трагические. Не дай Господь никому пережить подобное. У Игоря сгорела квартира. А в ней была мама. Инвалид. И она сгорела тоже. Вот так.

Теперь институт позволил ему временно жить в профаге, которая у нас во второй общаге. Естественно, что мы его пригласили. Тем более, что он тоже стрелец - это как повод.

Вначале Юра был довольно скован, но воздух в маленькой комнате, полный запахов духов и вина, музыка, смех и внимание опьянили его, и он, похожий на наклюкавшегося трезвенника, вскоре уже вскакивал, звенел стаканом, выкрикивал тосты и с галантностью застольного кавалера ухаживал за всеми дамами сразу.

А Кличко хохочет. Потому, что мы с Поповской исполняем свой коронный номер - песню про Щорса. Это где у него голова обвязана и кровь на рукаве.

Номер необыкновенно сложен. Главная его, и в общем-то единственная, сложность - это сохранить серьезное и, по возможности, прочувствованное выражение лица в течение всего исполнения. И дело тут не в том, что в песне есть что-то комическое - этого как раз и нет, а в нашей манере исполнения.

Мы с Лелькой встаем как солисты Краснознаменного ансамбля песни и пляски, нежно прижавшись плечом к плечу, вытянув шеи, свободная рука у сердца, а во время припева она плавно отводится в сторону: "О-о-о...Красный командир...".

Но сегодня мне не смешно. Я не особенно люблю подобные сборища - что-то в них не то. Раньше вообще, оказавшись участницей застолья (даже на собственном дне рожденья), я погружалась в болотище тоски. Потом это словно выключили, и я на торжествах теперь сидела расслабленная и добрая, как большая сдобная булка. Все окружающее казалось мне вполне милым оттого, что оно мило остальным присутствующим. Только сегодня мне обидно. Хотя я и понимаю прекрасно, что обида - это признак инфантильности, и что в данном случае она не правомерна.

Все дело в твоем подарке. Он один на двоих. Неужели мы с Лелькой для тебя как Партия и Ленин? Ты подарил красивые фотообои с уголком золотого осеннего леса и хрустальным ручейком, катающим на своей спине кораблики листьев. И теперь твои застенчивые улыбки... Как это? "...Она улыбается всем. Нет, только тебе..."? Так что ли? ( в смысле: он).

Так что какая разница - одна именинница или две? Лелечка с успехом заменит нас обеих. Возможно, даже для тебя.

Я утягиваюсь в Б-половину, в рекреацию и прилипаю к батарее. В спину дует обрывками заоконной пурги, снизу жарит железная гармошка, мимо равнодушно шлепают шлепанцы, (одинокие фигурки и окна - сочетание настолько обычное, что люди воспринимаются атрибутом). Внутри слабая и, как оказывается, пустая, надежда на то, что ты потеряешь меня и пойдешь искать.

В общем, я "...так и буду здесь сидеть, день за днем, месяц за месяцем".

Наконец проходит сто миллиардов лет, и я, с трудом разогнувшись, отлипаю от батареи и печально ковыляю назад в своих черных туфельках на тонких каблучках.

В блоке я слышу, что не одной мне плохо.

В трехместке плачет Галька.

С Галькой мы познакомились полтора курса назад.

Не знаю, куда тогда подевалась Поповская, может, в больнице лежала. Но по причине ее отсутствия ко мне Гальку и подселили. Временно.

Я заканчивала уборку, когда пришла эта девушка. В "деревенском" платье, со светло-русым "хвостом" до пояса, с крепкими ногами и руками, с тяжелым взглядом.

- Ну что ж, вот кровать моей соседки. Считай: теперь твоя. - Я босиком, с косичками, в джинсовых шортах, болтающихся юбочкой, напомнила себе Саньку Почечуеву в полузабытый момент нашего с Лелькой и Анюткой въезда в трехместку 513 комнаты (откуда на втором курсе мы с Поповской и слиняли в 507 (примечательная арифметика, да?), а Санькиного перемещения в той же 513 в двушку.

Тогда навстречу нам, в дверной проем, выдвинулась круглая смуглая попа (извиняюсь, конечно, за такие подробности, но это было именно так). Сверху, снизу и по бокам к ней ( смуглой попе) приросла второй кожей потертая джинсовая тряпочка, а посередине, очевидно, в процессе постоянного укорачивания, а так же от трения, осталась только одна ветхая голубая ниточка, которая грозила того и гляди лопнуть, дабы элегантные шорты превратились, шорты превратились... в ленту вокруг смуглых бедер, очевидно.

Именно эта часть тела двигалась к нам навстречу по той причине, что ее хозяйка пятилась, пытаясь перетащить волоком из комнаты в комнату коробку из-под TV, набитую нажитым за четыре курса барахлишком. Барахлишко в виде конспектов, записок, каких-то потрепанных куколок, самодельных брошек, кружек с отломанными ручками, банок из-под пива и красивых камушков сыпалось в прорехи, но Почечушка от этого не теряла присутствия духа и приветливо нас приветствовала, а мы думали, чистые и ухоженные, с запахом мыла на щечках, с молоком необсохшим на губах: ну и влипли, как бы какую инфекцию не подхватить...

Вот и сейчас, в ответ на мою улыбку, девушка строго и довольно высокомерно заявила:

- Я буду делать все, как Вы скажете.

- Почему это? - полюбопытствовала я.

Та хмуро объяснилась:

- Где я только эту неделю не жила. Везде свои порядки. Мне конфликты не нужны.

Дружба ей, очевидно, тоже была не нужна. Обращение на "Вы" меня не напрягало, но когда она, вскоре, переехала в трехместку, мы перешли на "Ты" и. вообще, взаимоотношения потеплели во сто крат.

Теперь же она плакала, и виноваты были мы. А все эта дурацкая идея, что приглашаем только свою учебную группу. И ведь все равно из-за парней получилось не чисто тридцать четвертая. Ну и были бы еще Таня и Галя. К тому же, пока меня не было, налетели Ланы Беркуты и, тогда еще совершенно чужие, Сержы Струновы, и, кажется, еще Инга Забродина с парнем Андреем, вечно ходившем в клетчатой рубахе (в их комнате было полно всякой экибаны, особенно впечатляла круглая люстра, сплетенная из сухих веток), потом еще какие-то любители халявы. Лельке это очень даже понравилось - как-никак выход на большую сцену. А Гальке стало еще обиднее.

Сердце у меня защемило от обиды на мною же сотворенную несправедливость, и, ворвавшись вихрем в успевшую провоняться перегаром двухместку, я с лукавой улыбочкой посшибала из тарелок угощенье и нырнула к Галке.

Мы врубили сначала UB - 40, про крысу на кухне, потом "Прощай, молодость" про сюрреализм и т.п. пласты по порядку, отшлифованному не первым месяцем совместных танцев. И скоро Галька уже смеялась сквозь просыхающие слезы, веселье бурлило, выхлестывая хохот, топот и визг за края комнаты.

- Интересно, - ехидно, но не без зависти и осуждения в адрес комитета по развлечениям, поинтересовалась развалившаяся на койке Ланка в один из моих набегов по компот. - Где праздник-то?

Но я ни-ко-го не позвала с собой, не позволила себе пойти на поводу у ложного чувства долга и с гостями не осталась. А ты вытягивал шею с восторженным любопытством и едва сдерживаемым желанием попасть за стену, в эпицентр веселья. Тоже быть среди легкости и радости, запах которых пьянил сквозь перегородки и навеивал мысли об удовольствиях детских, свежих и ярких, удовольствиях иного плана, чем здесь.

И я закидывала голову, и размахивала руками, и подпрыгивала вверх, и смеялась, смеялась, чтобы подпрыгивали и смеялись те, что рядом, и чтобы ты вытягивал шею. А внутри звенела надсадно как усталые электрические провода черная бездна. Боль выжала меня, сделав легкой, легкой, легкой. И я, казалось, - воздушный шарик с яркой, веселой рожицей на боку.

Глава 8.

Суженный ты мой, гаданный. Король ты мой бубновый. Ромбик красный.

Незадолго до описанных событий сидела я верным шутом у ложа султаншей развалившейся Ланы. Дело было в бывшей Почечуниной двухместке со шторами из свернутых фантиков (помимо общажных жутко-краплачных с желтыми кленовыми пятернями), обилием веников экибаны из борщевика, дверью, оклеенной кэмэлами и магнами, и, похоже со времен самой Саньки не потревоженной заповедной пылью.

Сэксодром, занимаемый обильным телом рубенсовской Венеры нашего курса, спинкой имел переднюю часть рояля (без клавиш), утянутую с инструмента в давнюю пору его расположения в рекреации первого этажа. Тогда он делал незабываемо романтичными некоторые из наших вечеров. В потоках лунного света Окся Кличко извлекала из раздолбанных недр полированного чудовища небесные звуки, бередившие душу, а мы тянули дискантами: "Над землей бушуют травы..."

Я читала Ланке свой роман "Радуга для оруженосца" - нечто переполненное приключениями до отрыжки, плод моей неудовлетворенной любви к романтике и Саше Ш. Сей труд и сия любовь (я имею в виду чувства ко второму предмету, а не к первому) не так давно нашли безвременный, в смысле, припозднившийся, конец.

Известно, что и первая Love и первое пухлое юношеское сочинение обыкновенно, даже у будущих Великих, обречены на тайную гибель и забвенье. (Сравнила себя с Великими! Но это даже не занесло, это случайный ход ассоциативного мышления). Однако, прежде чем убедиться в том, что его труд - всего лишь то самое, первое, раннее, незрелое, юношеское, распухшее и принадлежащее камину, долго терзается автор бессовестным стремлением найти своего читателя, а лучше, слушателя (для наглядности эмоциональной отдачи). Как еще Пушкин А.Сэ. (опять!) говаривал: зажму, говорит, в углу, душу стихами. И уж если классику трудно было найти отзывчивую душу на роль первого ценителя бессмертных творений, то каково простым смертным обладателям двухтомных дерзо-терзо-борзописей.

А Лана терпеливо сносила. Может, оттого, что лежа. А может, тренировалась слушать, намериваясь в будущем собирать у трона менестрелей с дифирамбами. А может, из-за моего благодарного щенячьего взгляда.

И даже благосклонно предложила погадать. А я согласилась. Пока любила Сашу - боялась. Вся 513, наверное, помнит мой вой в ванной, после заявления чертика, что я выйду замуж за студента-медика, вместо студента-политехника. Даже Санькин летчик Гоша Ржевский послал боевую подругу по ее словам "утешить горюющую", что в действительности, возможно, звучало, как приказ обеспечить сносные условия для сна.

Но теперь терять мне было нечего. И почему бы не воспользоваться предложенным, тем более, что Лана все, что предлагала сама, делала очень хорошо.

Ассортимент предоставляемых ею услуг, кроме гадания, включал стрижку и макияж. А вообще то, что всегда удавалось Лане (если только она это делала исключительно ради собственного удовольствия, а не уступая настоятельным просьбам) можно назвать стилистикой. Кстати, в случае излишней навязчивости, клиент мог быть обезображен до смущения окружающих. Вообще, стричься у Беркута (фамилия у Ланки такая. Вот ее соседку по комнате Олю Дашко например все зовут Дашкой. Она крупная, пухленькая чернобривая брюнетка, и фамилия ей подходит гораздо больше, чем имя) - риск: пятьдесят на пятьдесят. Либо - лучше некуда, либо - хуже некуда. Но я, однако (как обычно) отвлеклась.

Собственно, я не особо и прислушивалась к прогнозам на будущее. Блаженно покачивалась на волнах ощущения, какое бывает у кошки, когда ей щекочут за ушами, и только улыбкой ответила на замечание Ланы, что помимо нечаянной любви с нечаянным королем с поздней дороги, выпала еще карта, про которую, когда б речь шла не обо мне, моя гадалка сказала бы: "любовная постель". Но т.к. моя репутация в этом отношении известна, то, возможно, карта означает что-либо другое, или же выпала случайно.

Потом было еще гадание в 509 у Алки Ляпустиной и опять: дорога, нечаянный король, лямур...

И о том и о другом я вспомнила лишь сейчас, когда в убранной после "шумного бала" комнате Нюта с Лелей гадают. То мне, то Руслану. Хихикают, подталкивают друг друга.

И я могу не смотреть и не слушать, зная, что смеясь над нами, карты, как у злополучной Кармен будут складываться и складываться в одну и ту же комбинацию.

А подбадривающее нас с эРом хихиканье все разрастается, разъедает потолок и стены, и, кажется, хихикают звезды, трясется "приколовшееся" небо, и весь мир расползается по швам. А в прорехи смотрит что-то огромное, внимательное и неулыбчивое.

Ты, зажав руки коленями, стучишь об стол лбом, приговаривая из детского анекдота:

"Сиди, я сам открою".

Взглянешь на карты, и опять стукаешься лбом.

Когда ты уходишь, девчонки возбужденно и весело тормошат меня: "Наташка! Наташка! Это Любовь! Вот это класс! Ну чего ты такая! Ведь это - точно любовь!"

А я ложусь на кровать и прижимаюсь лбом к стене. Я думаю: неужели?

Неужели?.. В моем мозгу от этой мысли бесшумно взрываются звездами мириады нервных клеток, аннигилируют; картинка мира разъедается черными дырами из которых сквозит так, что сонмища Вселенных то выбрасывает наружу, то всасывает внутрь безмерное неведомое. Я чувствую бешеное движение пространств и времен, создающее ветер, не сравнимый по мощи со всеми ураганами и тайфунами вместе взятыми - от него шумит в ушах. И я, слабая, сбитая с ног этим коловоротом, пытаюсь поднять глаза вверх, к какому-то новому солнцу, слегка припекающему мне макушку. И мне страшно: ведь снова надо будет улыбаться и верить. А растянутся ли в улыбке отвыкшие от такого упражнения губы и не глупой ли, не уродливой ли она получится?

И еще... Неужели это то самое солнце, свет которого вечен? Или мое новорожденное, оно проживет совсем недолго, как дерево у Цоя? Или...вдруг это и не солнце?

И я рыдаю, впитывая щеками жаркие оплеухи лучей новой надежды. Рыдаю, покоряясь.

Лелька жмет плечами, не сумев утешить. А я знаю: "Мое солнце, может, не проживет и года"...

Глава 9.

Я - человек прямой.

Малосимпатичная фраза, да?

Только, знаете, мой достаточный уже для некоторых выводов жизненный опыт ( тогда, правда, гораздо меньший, но зато сейчас подтвержденный жизнью) доказывает, что в вопросах любви - самое лучшее - это прямота, ясность, честность. Возможно, не для всех, но для меня почти наверняка.

Я пришла с ХГФ. Сижу на окне. Смотрю на часы. Это означает, что голову свою я уже почти потеряла. Что она уже не вполне со мной и не покинула своего места окончательно и не покатилась колобком по коридору в сторону 501 комнаты только оттого, что полуразбитая параличом минутная стрелка еще не доковыляла до роковой отметки, возвещающей об окончании четвертой пары. А ведь сессия на носу.

Короче: Пока планета еще жива, пока о солнце мечтают весны...

Тари-та-та-там. Тари-та-та.

Пока не поздно. Пока не поздно.

Я села за стол.

Рядом, рядом радость и беда.

Надо. Надо твердый дать ответ.

А вот и ты. Стучишь в дверь. Головой. То ли оригинальничаешь, то ли тоже пытаешься приколотить на место съезжающую крышу.

Нет, конечно, можно оставить все так как есть...

Я говорю: присядь. Говорю, что все хорошо, но я так не умею. Говорю, что получается все снова, да ладом. Говорю, что если то, что между нами - просто дружба, то можно обойтись и без нее. Говорю, что лишняя боль ни к чему ни мне, ни тебе, ни Соне (это та, твоя девушка-женщина дома.)

Я ведь могу опять понять тебя неправильно.

Я могу влюбиться, Руслан.

А ты ведь знаешь, я к этому серьезно (возможно, слишком) отношусь.

Мы сидим, сомкнув руки на холодном голубом пластике столешницы. Столешница протекает между нами безмятежной прохладной рекой. И так тихо и ясно все. И если это - любовь, вернись, и я буду знать, что тебе нужна именно я, а если нет - пусть это прекрасное соприкосновение уносит голубая столешница.

Ты киваешь (к чему слова). Встаешь. И вот я уже одна. И, возможно, навсегда без тебя. Но кругом тишина и ясность. И река баюкает мои опустевшие руки.

Х Х Х

"Не виноватая я! Он сам пришел!" Я, в конце концов, не железная. Хотя, если со стороны, да с критическим прищуром: у него все основания отмазаться. Но любой, кто был влюблен, в меня камня не бросит. Конечно сейчас даже сама я могу сказать: а что если (да точно же, елки-палки, так и было!) ему просто интересно было посмотреть предварительный просмотр? Что он, обязан теперь всячески избегать попадания в места моего возможного пребывания? Но тогда я действительно думала так: обязан. И если не избежал, если замаячил в тот же вечер красной майкой в разношерстной ХГФской толпе, заполонившей рекреацию, то...то...

А предварительный просмотр - это Восточный Базар, который не раз удачно сравнивали с пестрым морем. Гомон, шум шагов, шелест пестрых охапок, деловито раскладываемых пред ясны очи мрачных преподов, столпами застывших в виде центров бурлящих воронок. Здесь и деловитые и одновременно трясущиеся в ожидании приговора "везучки", уже добившиеся высшего внимания; и подпрыгивающие с тоненьким подвизгом: "А у меня...А у меня..."; и нетерпеливые, с кучами "бумаги" в руках, опоздавшие занять угол в тесноте рекреации. И те, и другие как продавцы перед покупателями. А вокруг уйма любопытных, в основном с младших курсов, шепчущих: "Классно...классно... я так не смогу...", но где-то внутри, самонадеянно: "...да ну, даже я так смогу...".

А преподы мрачны. Они не случайно, не ради чая покинули Парнасы. Не один уже жене или мужу своим перед сном вместо "люблю" мрачно пожаловался: "Чувствую, позорный будет просмотр. N, как всегда, эффектных пустышек наделал, а у меня и посмотреть не на что"...

И сейчас стоят, морщатся, не взглянут друг на друга. Это потом можно, внизу, у кого-нибудь в мастерской, по пиву, и послать этот просмотр, и этих студентов, и этот ХГФ. Ведь будут же времена, и галереи будут драться из-за наших картин, и не нужно будет зависеть от мизерной зарплаты и комнатки в общаге. Гонорары, Слава, Воздух, Вино и Женщины. И черняшка бородинский...

Пожалуйста, большой позолоченный багет!

Вставьте в него эту минуту, эту мысль: "Нет, не случайно!...А-А-А-А!!!..". И дрожь от этой мысли.

На мой стол осыпаются лепестки белых пионов.

Х Х Х

.

На всю рекреацию растянуты шуршащие листы рулонной бумаги. Будь же вовек благословенно то, что и у преподов есть беспардонные знакомые, в своей вульгарной первобытной наивности полагающие, что для художника рисование - потребность естественная настолько же, насколько, миль пардон, в туалет сходить. Причем, им, художникам, абсолютно не важно, что рисовать - лишь бы взять в руки кисточку. И ни есть, ни спать художникам не требуется, и ни детей у них, ни тараканов, ни продуктовых сеток, ни неметенных полов. До знакомых этого типа еще худо бедно может дойти, что "знакомый" электрик может не захотеть копаться в их проводке, а "знакомая" швея не обязана обшивать их семью, потому что вкручивать лампочки или пришивать пуговицы они, бывало, пробовали и все-таки понимают, что не баловство это и не удовольствие. Но вот рисование - это же другое дело!

Так что едва внучатый племянник собирается жениться и встает необходимость изготовления стандартно-скабрезных плакатов в качестве традиционного дополнения к баянисту-тамаде и публичному эротическому шоу "Горько-Горько!"; или надвигается один из всенародных праздников и нужно небольшой самодеятельной открыткой в полстены поздравить коллег по конторе - тут же вспоминают соседей по парте, школе, дому, больничной койке, которые что-то где-то там мазюкают.

И если вдруг какая-нибудь особо чувствительная и воспитанная особь пискнет, что, мол, неудобно, на нее посмотрят как на глупую и с истовой убежденностью заверят, что "...он же Художник!", а значит ему, во-первых, "раз плюнуть" "набросать карандашиком", а, во-вторых, он будет только "дико рад", и возможность нарисовать для друзей торчащие из-под одеяла голые пятки жениха и невесты для него - лишний повод с головой уйти в любимую деятельность. Он просто счастлив будет!

Будь они, эти знакомые, короче... во век благословенны. Иначе не видать бы нам с Анютой зачета по ДПИ как собственных ушей. Потому что все эти задания "10Х10", где во главе угла - противоестественные для живописцев и невозможные в ночные часы педантичность и аккуратность - урыли бы нас легко и им привычно. А так нас спас кто-то, напрягший Киприяновну декорациями к новогоднему детскому утреннику.

И вот мы лежим на полу рекреации на полосатом брюхе предусмотрительно принесенного матраца, греем пятки в шерстяных носках о зеленые ребра батареи. Поскрипывая вращается пластинка, и мы рисуем, естественно, Дедов Морозов, Снегурок, Снеговиков и еще, почему-то, Арапчат, Султанов и полуобнаженных восточных красавиц.

К скрипу пластинки по-семейному присоединяется сверчок и заоконные звезды, а к нам - приползшие на огонек, отупевшие от сессии соседи. Ведутся тихие разговоры, чуть слышно бряцают гитары, курятся сигареты, съедается варенье. Иногда энергичные танцевальные мелодии срывают с мест пару-тройку особо восприимчивых. Мелодия меняется, и вновь размеренно булькают в банках кисточки.

Работа ведется по методу покраски забора, разработанному Т.Сойером. Ненавязчиво, непринужденно. Естественность и теплота самовозникшей тусовки привлекает обитателей всего этажа. Ну и Эр, естественно, притягивается на огонек.

Тренькает на шестиструнке, с благодарностью принимает милостиво протянутую кисть, и, от старательности высунув язык, открашивает розовые шальвары арапчонка. Осторожные его взгляды в сторону Вашей покорной слуги тают в моем сердце как масло в горячей булочке.

Кстати: вот самый благословенный, пусть и всегда короткий, период в отношениях противоположных полов. Ничего еще не ясно, но обоим уже чудится, что гулкие удары их сердца эхом отдаются в сердце второго. И теплые сияющие волны слегка оплавляют контуры реальности. Правда, растяните его - и он повергнет вас в ад. И влюбленные, несмотря на очарованность, форсируют, форсируют...

Глава 10.

Пришла с худграфа. Вошла в предбанник. В дверях записка:

" Наташа, я приехала. Сумка у соседок. Ушла погулять. Приду в 17.00. Иринка".

Иринка. В школе мы не дружили. То есть мы не ходили в закадычных.

С кем только я не походила в закадычных: с Ленкой Марконьяшкой, с Наташкой Ситевой, с Наташкой Ляховской, с Ольгой Малых... Даже взаимно попытались сойтись с вечной соперницей и врагиней, с противоположной как "плюс" "минусу" буквально во всем, кроме стремления к лидерству, Кристиной Шестаковой. Она пригласила меня в гости, я нанесла неофициальный дружественный визит, и, несмотря на созданную совместными усилиями атмосферу "непринужденного общения", мы не сошлись. Наконец, я создала устойчивую пару с Котелушкой.

Надо сказать, между собой, в нашей более или менее сплоченной на почве коллективных игр компании приняты были сокращения: Ситка, Марконьяшка, Горушка, засветившаяся уже выше Котелушка, ну и ... Прозвище автора до сих пор ранит ее самолюбие, и применялось в ее присутствии не часто. Ну уж извиняйте, если даже Ситева в восьмом классе сурово предупредила: "Все. Никаких вам больше "Ситок". Наташа меня зовут". Так что говорить обо мне.

Но о дружбе. Официально наши с Котлевской имена соединились на пионерском сборе, когда Котелушка, перекинув через плечо темно-карюю косу, со всей ответственностью заявила: "Как Наташина подруга, я, тем не менее, не могу не отметить ряд ее недостатков..." - (или что-то в этом роде), отчего я поперхнулась, едва не захлебнулась возмущением. Однако, дело было сделано. Не такой я была ребенок, чтобы оттолкнуть протянутую дружески руку.

И мы стали водиться. Плотно и всерьез. Отныне у меня появилась новая почетная обязанность: выводить Татьяну ( а именно так, по-Ларински, звали мою волоокую, курносую подругу) на прогулку. Приходилось устраивать целые шоу по телефону или в коридоре ее квартиры, к концу которых я уже никуда не хотела, утирая обильный пот, а Татьяна говорила: "Ну, Бог с тобой, идем".

Иринка же, по-моему разумению, была накрепко приписана к группе из Аси Горских, Ситки и Светки Лесниковой. Она была молчаливой, застенчивой, со светлой стрижкой девочкой, над фигурой которой, как и у Ситевой и у Горушки, хорошо поработали лыжная и плавательная секции. На уроках она отвечала тихо-тихо и неизменно была хорошисткой. Иногда она пожимала плечами в ответ на мой вопрос о расписании или домашнем задании, что воспринималось мной... даже не знаю как, но уж точно мне в голову не приходило, что она действительно может не знать.

Когда позже, мы сошлись, Иринка, громко заразительно хохоча, в свою очередь удивлялась ложному образу ее, окопавшемуся в наших представлениях. "Да я, действительно, не знала расписания! И отвечала я тихо потому, что не учила!" Истинная Иринка оказалась не только менее послушной и прилежной, но и потрясающе интересной, умной, своеобразной. Она шла по жизни своим свободным и бесконечным путем, бесстрашно, с любопытством, познавая его и принимая. Везде как дома, нигде не навязываясь, она оказалась человеком большим, глубоким, тонко чувствующим. Как в свое время приняли со спокойным пониманием и доверием Иринкины родители любовь дочери к ночным прогулкам в одиночестве по спящему городу, так и позже эти гиганты демократии согласились с ее решением бросить физмат в Универе и поступить на курсы трамвайного вождения. Нет, елки-палки, они не были равнодушными, скорее по-своему мудрыми.

Так Иринка выросла непокалеченной и непомятой, во всем своем своеобразии, проскользнув между жерновов средней школы Љ 1 как бы в анабиозе. Очевидно, поэтому я ее тогда и не разглядела.

Да. Подружились мы через письма. Разъехавшись после действительно светлого и розового выпускного, когда наши мальчики в белых с распахнутым воротом рубахах шли по светлой дороге навстречу встающему среди белой ночи золотисто-алому солнцу и пели: " Good bay, America, оу!", мы все писали друг другу. Кто длинные, кто короткие письма, кто открытки отправлял.

Иринка писала вначале нам обеим с Котелушечкой-душечкой. Мы тогда дружно срезались: я поступая на этот же ХГФ, а она на юридический ( хотела быть следователем, но зрение -7.5 это - увы ). Татьяне письма писать было лень, и постепенно, само по себе так случилось, что мы остались вдвоем с Кондрашевой в наших бесконечных эпистолярных разговорах. И когда, обменявшись несколькими письмами, мы встретились то ли в ее, то ли в моих дверях, то перешагнули и через порог, и через смущение, и нас стало двое. Двое в беспредельных просторах размышлений, обмена мнениями и информацией о самозабвенно познаваемом мире, как будто так было всегда.

И еще: Иринка могла взять и приехать. Просто приехать, без всяких там долгих приглашений, уговоров, договоренностей, созваниваний и телеграмм. А приехав, не срывала друга с учебы или с работы, и не сидела под дверью на чемоданах, дабы встретить смущенного хозяина укоризной, а решала проблемы просто: оставляла записку и уходила смотреть на незнакомый город. И, с одной стороны, мне было жаль терять драгоценные минуты общения, но свобода и воспитанность Иринки меня восхищали и обдавали душу теплым ветром сильного крыла.

Подбрасываемая кверху предвкушением встречи, пропрыгала до переезда за рожками, поставила на плиту. Пришла Иринка. Пока все варилось и елось, я делилась тагильскими новостями, Иринка пермскими: Горушка грызла английский и французский на инязе, время от времени жизнерадостно сваливаясь в обморок от переутомления, и параллельно обучала языку международного общения симпатичных летчиков; Светка Сидорова, окончательно расставшись с филфаком, с головой (или без) ушла в Оперный. " В театр! В театр! В театр!" - короче. Помощница костюмера - не баран чихнул. Что делать - засосал "волшебный мир Голливуда"... Наташка Ситева пала жертвой большой любви и большого города, и девчонки уже почти решили брать ее в охапку и везти домой передавать из рук в руки родителям (от нашего стола вашему столу). У Светки Лесниковой умерла бабушка, последняя, можно сказать, опора в жизни, к тому же, она где-то там пошла на принцип и не сдала сессию, что в результате - неизвестно. Сама Иринка сняла новую квартиру, точнее, комнату с подселением: огромную, с высоким потолком, огромным же окном и старинным комодом; познакомилась с "моржами" и сама начала "моржеваться" по камским прорубям.

Как хорошо разговаривать со старым другом, пить чай, смотреть, как сыплются звезды. Как это беспечально, и легко, и тепло на душе.

Потом мы дорисовывали все те же зачетные декорации. Иринка погружена в самодостаточное, медитационное молчание, а эР пасется тут же, фиглярничает. Набросился на матрац, цитируя все того же Михаила Юрьевича про то, что "в горло" он "успел воткнуть и там три раза повернуть свое орудье". И, вцепившись зубами в вялое тряпичное тело, рыча, терзает постельную принадлежность. Очень остроумно. Прямо миниатюра на экзамене во ВГИК.

Мы выключили в коридоре свет. Мы почти летим темными лабиринтами с бенгальскими огнями, привезенными Иринкой, в руках. Сама она бесшумно и величаво, словно Афина, несется впереди, рассекая ничто и беспредельность темноты.

За нами - Поповская и Галка. Ты рядом. Огни брызжут колкими палочками электрических лучей. Ты берешь меня за руку. Вселенная вплывает в редкие окна голубоватыми реками лунного света. Мы бежим беззвучно по лунным лужам. Ну, естественно, теплое дыхание на моей щеке и быстрый поцелуй. "Ну вот," - говорю я себе. - "Пожалуйста. Первый поцелуй. Запоминайте в подробностях." - отнимаю руку и уношусь вперед.

Иринка сидит на перилах, молчаливая и загадочная как Сфинкс. Я смущенно морщусь: мне кажется, что по мне заметно. Я неестественно стараюсь вести себя естественно. Ежусь, зависаю на лестнице, ведущей на чердак. "Мда..." - глубокомысленно заключаем мы и, сидя на металлических жердочках думаем о... о чем-то без слов, о чем-то спокойном и большом, о чем-то далеком от поцелуя в коридоре. Я лично о том, как хорошо, что Иринка приехала, величественная, спокойная, ни о чем не спрашивающая, ни за что не осуждающая. Молчим. Время несет мусором события, которые только потом сможем оценить как неважные по сравнению с тем, как мы сидим и молчим. Молчим.

Глава 11.

По-моему, тогда была весна или бабье лето. Это два самых красивых времени в Тагиле. Я отчетливо помню шуршание золотых тонких пластинок листьев с голубыми прослойками небесной слюды и запах сирени и яблоневого цвета. Шум переплетений света и тени, взрывы фонтанов и свою улыбку.

Я не очень люблю свою улыбку. Говорят, это комплексы. Улыбка делает меня беззащитной. Раздвинутые губы... Какое мужество нужно - идти по нашим расхлябанным дорогам среди бледных потускневших лиц с отважно раздвинутыми губами, легко и трепетно растянутым ртом.

Я улыбалась. Да я просто появилась, изменилась... Фокусник? Нет, не фокусник...

Я шла по городу в цветном платье. Волосы в кудри. Рот в улыбке. Глаза в твоих. Ты горд. Туфельки не тонут в снегу. И бесконечная нудная тагильская поземка - мимо, не в силах пробиться сквозь янтарное пылание сердца.

Люди оборачивались на запах сирени и моря. Маски осыпались известковой шелухой о твой влюбленный взгляд.

ХГФ до последнего, до каждого замер, расступившись. Отброшенный к стенам взрывной волной легкого соприкосновения наших пальцев, наших взглядов.

Впрочем, мы не видели этого. Это потом для меня, или для нас (Бог весть) будут важны маринованные кусочки эха наших унисонных шагов.

Люди хорошие. Я где-то читала, что сопереживать могут и люди, а сорадоваться только ангелы. Верно, но не совсем.

Сначала при этом взрыве сверхновой был восторг, нежно опаливший каждое сердце. Если из космоса смотреть на землю глазами ангела, то можно увидеть яркие вспышки в черном мареве. Вспышки невиданной радости. Это любовь. Самый светлый и теплый свет, самое ослепительное и всепожирающее пламя, самое краткое и самое вечное. Вспышка электрического разряда...

Мы моем посуду. В ванной с выключенным светом. Клянусь, в бесконечности черного потолка я вижу звезды. Клянешься, что ни стен, ни пола: и раковина, и унитаз, и недомытая посуда белеют в беспредельности бархатного космоса. Туда утекает под моими поцелуями твоя прохладная шея. Оттуда перетекают на мою, горячую красным свитром талию твои руки. В заворачивающихся за пределы понимания арабесках поцелуев внутренним зрением замечаем: кометы хватают себя за хвосты, гибнут и рождаются миры.

Подождите, подождите, сейчас выложу все на прилавок: сердце, печень, селезенку. А, впрочем, их, должно быть, и нет во мне - только горячие цветные волны, от которых тает зима.

Елки-палки, я люблю зиму: она дала мне жизнь. Она дала мне любовь. Она, черт возьми, никогда не предавала меня. Просто лето раньше давало мне больше свободы без всех этих неповоротливых штанов, шубо-валенок. Как был в майке и шортах - так и выскочил. И побежал улицами. Сейчас-то я знаю: зима - тоже лето, только иногда бывает холодно.

...Ты идешь по коридору, раскинув руки (Оп ля! Ну и ручищи - ты касаешься пальцами одновременно обеих стен). Я в восхищении. За красной широкой резинкой, подбирающей длинную челку, белые макаронины бумажных полосок. Тебе жаль взять и просто оклеить ими работы на просмотр. Мы с Поповской втираем в твое лицо, шею, грудь в разрезе майки, блестящую бордовую помаду. Индеец.

Я все в той же рекреации пишу твой портрет акварелкой. Весьма оригинальный портрет любимого. Повесить в рамочку на стену. Да, это и есть Так Любимый Мной... Красная рожа на изумрудном фоне.

У противоположной стены Женька Хабрович. Поволочно наблюдает за нами сквозь туман сигаретного дыма. Мнет бумажный цилиндрик в красивых пальцах. Встает на руки, на "березку", проходится колесом. Играет с детства, с занятий в гимнастической секции, сформированным телом. Ну, эР, конечно, тоже. Ему труднее: попробуй справься с почти двухметровым сооружением родителей. Но пыхтит, старается. Оба пыхтят, стараются...

Подождите, дайте обернуться. Все неправда. Ты никогда не любил меня. Ты ведь так и не сказал этого. "Мне хорошо с тобой" - и все. Возможно, и это уже много. Возможно... Ты ведь даже не расстался с ней. Нет. Ты пытался. Приехав домой, где тебя, кстати сказать, здорово потеряли, она в частности, ты сказал: " Соня, я изменил тебе. Не физически. Но я все время думаю о другой девушке". Она просила не решать все сразу, подумать, подождать...

Да, давайте я буду сейчас головой о стену биться. Унося краски из рекреации, я сама оставалась на этой, очевидно, нейтральной территории, скромненько присев на подоконник.

Наверное, первый в истории аналог, когда после поцелуев, не юноша, а девица ходит вся в помаде. Аннушка только головой качает: я дня три ходила по общаге в сереньком платьице, весь ворот которого был в блестящей бордовой субстанции.

Я ухожу в комнату, когда начинает брезжить рассвет. Где-то тут же по жилам коридоров целуются Светка и Димон Глухов. Встречаясь часа в три ночи, мы церемонно раскланиваемся.

Все. Достаточно.

ПОСЛЕ ПРОЛОГА.

Глава 82.

Естественно, главный вопрос - кто будет играть Главную Женскую. Но об этом молчат. И я молчу.

Вопрос о главной мужской решен. Но только для меня. Эр же заявил: я буду играть Дракона.

- У тебя глаза стали черные. Почему? Были всегда зеленые.

Споткнулся в дверях класса рисунка; в нитку сжал губы. За спиной головы Гомера, Гатамелаты и профессора Доуэля реагируют каждая на свой манер. Гомер мудро улыбается: он чувствует глубину смысла, но не видит твоих глаз. Гатамелата плюет сквозь зубы в твою сторону: если бы его солдаты обращали внимание на претензии брошенных ими баб... Профессор Доуэль качает головой: против света, контражур - это же элементарно. А я думаю: глаза стали без меня черными. Нет, тебе нельзя позволять играть Дракона, что тебе его играть - он смотрит из твоих глаз. Он видит из твоих глаз мою, еще не сдохшую любовь, он видит цель, цель, которую необходимо уничтожить. Лазерный прицел сверлит мои плотно прижатые к стене лопатки...

- Сга-арю-лийя! Сга-а-рю-льийя! - с баса взвизгивает Ольга, - Сгарюльийя в горнямнямнямили страмнясти, - отправляет она округлой белой рукой с брюлловскими пальчиками в рот торталетку из кусочка белого хлеба на черном.

- Чача!!! - с ненавистью и отчаяньем орут Тайка с Ленкой. - Не мешай петь!

- А что?! - Чача невинно хлопает длинными ресницами. - Я тоже пою. С вами хочу петь, - и продолжает, грассируя, - Стра-а-а-асти!

- Монтсеррат Кобалье!!! - рычат девчонки, забрасывая гитару на разлинованную в цветную клетку кровать.

- Напа-а-асти! - Ольга засовывает в розовый бутончик рта еще один изысканный бутерброд...

- В общем, определились: Ланцелот - понятно. Кот - Тайка...

Титаническим усилием запихавшая вглубь себя рвущуюся к роли Эльзы душу, Тайка мягко потягивается: " Ррмяу... дайте мне забыться, прохожий". Поблескивает в ее рысьих глазах виденье пыльной дороги, падают вниз как громадные живые бомбы черные с кровью головы Дракона, корежится о сталь чешуи в жаре схватки меч, и она, маленькая, крепенькая, трогательная истово-истово верящая в Него, в прекрасного рыцаря Ланцелота, в шелковой юбке вокруг смуглых щиколоток, стоит внизу, задрав голову.

Наверное, это был бы совсем другой спектакль. Честно сказать, я даже знаю его автора и название. Это "Дон Кихот" того же Шварца. Или "Дракон" все-таки, но другой...

- Бургомистр - Ольга, Генрих - Лена Волощук...

- ...Бургомистр - Волощук, а я - Генрих, - лениво обронила Чача, не отрываясь от чтения сценария.

И сколько ни билась над нею, невозмутимо возлежащей на Тайкиной кровати, в истерике Волощук, сколько ни заламывала над ее равнодушной головой тонкие руки с молотком, сколько ни ударялась хрупким телом в бессильной ярости о стены двухместки, так что сыпались с полок Ван Гог, основы философии и журналы "Юный художник" - все равно ей осталось сказать лишь, оборотившись к залу с пожиманием плеч: "Вскипятите меня!".

А как оживлял этот неизбывный конфликт конфликт сценический - елки-палки! Что наша жизнь, а? Игра. Любовь под маской любви, и конфликт под маской конфликта.

Представьте себе: некто в потертом и претенциозном кресле в полутемной гримерке, где на стенах пожелтевшие афиши с заголовками: "Всемирный потоп", "Последний день Помпеи", "Титаник", "Война и мир" перебирает пронафталиненные лоскутки лиц и то ли хихикает, то ли громогласно хохочет. А, впрочем, что представлять себе всякую муть. Высокопарную и изрядно почиканную молью. Мама говорит маленькой моли:

- Сколько раз тебе повторять: не вылетай из шкафа!

- Но мне там так аплодировали...

- ...Шарлемань - Андрей.

- Дрю-юня, - тянут девчонки. Дрюня кивает. Он сидит за столом, или под столом, или на подоконнике.

Недавно я обрядила его в одну из Ветренкиных шелковых рубашек, черную с коричнево-чайными розами. В мастерской было жутко солнечно. Солнечно щурилась Дрюнина физиономия с пухлыми губами и проклюнувшимися, очевидно впервые, усами; солнечно сияла из распахнутой рубахи его длинная лимонно-белая шея с кадыком. Дрюня смущенно улыбался моей слишком сильной улыбке творца. Играл на флейте рыжий ирландец в обложечном изображении. Солнце вспыхивало в такт ударным в моих жилах, где плескалась тяжелая соленая вода того моря, над которым Бог зажег своим словом свет. Первобытный и яркий свет творчества пульсировал во мне и вокруг меня. Я обмакивала кисть в диковатую и юную Дрюнину душу и ее красками писала молодого современного дАртаньяна. Русского морозного дАртаньяна, который, выскочив из мужской гимназии, полушубок нараспашку: " А не угодно ли снежок в Мурильо, месье?!". Конфетки - бараночки!... Бубнововальтовый ( не от картежников, а от названия объединения художников начала века) дАртаньян в чайно-розовой блузе...

ПРОЛОГ. (продолжение).

ГЛАВА 12.

Ну и сдавали же мы сессию. Это надо было видеть. По какому-то предмету... Да я не сейчас забыла, я и тогда толком не понимала по какому, одно понимала, что сдавать надо было одному из братьев Толмачевых. Хитромудрых, рыжих, как Одиссей, но по большому счету пофигистов. Как обтягивать планшет нам вроде как и было объяснено, но я ничего не поняла. А еще по этому планшету необходимо было всякую муру сверхсветлым гротеском накарябать. Ну у меня и сверхсветлый получался, да ладно, главное, чтобы буквы угадать можно было. А пусть бы сам Толмачев попробовал в таких-то условиях: в закутке между комнатами, в тусклом свете настольной лампы, на полу, да еще, когда тебя целуют прямо в ухо, прямо в сережку с бирюзой. У эРа это вообще была первая сессия. Ничего сдал как-то. Не знаю, правда, как.

А потом Новый год. Я надела то же платье, что и на день рождения: серебристое, длинное струящееся и шляпку с шарфом и стала будто бы Фрези Грант. Даже на улице, казалось, было тепло. А мы себя с девчонками всегда убеждали, что тепло. В капроне же красиво, не то что в идиотских совковых гамашах, которые как ни натягивай, все равно на коленях вспузыриваются. Пока допилишь до худграфа, ноги так промерзают, что кажется мясо от костей можно топориком откалывать. В туалете начинаешь потихоньку оттаивать, чувствуя себя размораживающимся окорочком. Но когда туфельки (старущие, конечно, зато изящные и с бантиком) нежно сжимают ступню, все остальное забывается и по ступенькам на третий этаж ты взлетаешь, ну, что уж, получается, как Фрези Грант по волнам.

В коридоре тупорылые Саня Зайцев и Эдик Домбровский делают комплимент в своем стиле: "А слабо в туфлях и шляпе". Я грубо отвечаю насчет того, что некоторые на худграфе учиться учатся, а худграфовцами так и не становятся, а потому им лучше бы жевать, чем говорить (конечно, никакой такой рекламы я не процитировала, не было ее еще тогда по телику).

Этой фразой я походя нажила себе врагов. Но до того ли мне было. У меня колотилось сердце и блестели глаза. Можно сказать, это был мой первый бал. Первый бал куколки, очнувшейся бабочкой. Бабочкой, еще не знающей, кто она: капустница или махаон, но уже чувствующей, что у нее есть легкие крылышки, и она может порхать.

Ну а ты, конечно, был снегурочкой. Очень в твоем репертуаре. Белые колготки, шапочка набекрень и красные от всеобщего счастливого внимания уши. Вы с Ленкой Волощук с твоего курса (она, конечно - Дед, небритый и в жилетке, правда, без бороды) вели концертную программу, а я стеснялась за тебя. Представьте себе, до какой степени я была закомплексованное созданье. Я не только за себя всегда стеснялась, я за всех близких и друзей стеснялась. Выходит, например, моя мама на сцену (а ей, как директору школы частенько приходилось это делать), а у меня внутри все холодеет, а щеки краснеют и хочется мне бежать сломя голову и спрятаться. А ведь все при том, что чувство это совершенно безосновательное. Вот и сейчас, ты не стесняешься в колготках, а я стесняюсь.

Но вот выступление закончено, ты исчезаешь куда-то, а я потеряно брожу одна. Начинаются танцы, я так люблю танцевать, но ведь я ... стесняюсь.

Обращение ко всем застенчивым девушкам: не теряйте время, терзаясь застенчивостью, если Вы любите танцевать. Никому до вас никакого дела нет, а время, оно так быстро куда-то девается...

Потом появляешься ты. В элегантном сером костюме с бабочкой. Освобождаешься от грозди повисших на тебе девчонок, которые незаметно исчезают вовсе. А мы остаемся в кабинете рисунка и танцуем. Со стены смотрит сурово Давид. Хмурится в шкафу Гатамелата. А в замочную скважину подглядывает Иринка Глазунова (это мне потом Нютка рассказала, несколько лет спустя). В общем-то, все они: живые и гипсовые, немного завидуют. И, наверное, поэтому мы ссоримся. Ты бежишь за мной по снегу в белых летних кроссовках, и на площадке вагона мы миримся. Ты обещаешь приехать через пару дней, когда досдашь зачеты, клянешься привезти лимон, ведь должна же я испечь тебе действительно вкусный торт ...

А поссорились мы, собственно, из-за моего болезненного отношения к алкоголю. Ты признался, причем, именно признался, повинился, что выпил рюмку вина с девчонками старшекурсницами. Ерунда, конечно. Но это я сейчас понимаю, что ерунда, а тогда, что вы - жизненная трагедия. А может, все и правильно.

В каникулы, которые длились двадцать дней, ты не приехал.

И не позвонил.

ГЛАВА 13.

Мое сердце, как боксерская груша на резинке, протянутой от потолка до пола. Оно колотится не только о грудную клетку, оно по всей внутренней полости меня тяжело летает, круша и печень, и почки, и ребра, и все, что попадется под его горячую тяжесть. Первый удар приняли на себя легкие, и я, как обреченная рыба, отчаянно разеваю пересохший рот.

Прижимаясь спиной к темно-зеленой стене коридора, я знаю, что ты меня не заметил, и рада, что теперь, войдя в комнату, я буду готова к тому, что ты там.

Двадцать дней жить как в зале ожидания. Первую половину дня, до прихода свердловского поезда, трепеща от надежды, а потом на диване, сжавшись в комок, оттерпливать время до того момента, когда ты уже точно "не приехал сегодня". На следующий день то же самое. Вздрагивать от звонков и разочарованно уползать в свою нору. А ведь в первые дни по приезду мы с мамой даже ходили присматривали ткань на свадебное платье. Белый шелк и золотую парчу.

Вхожу я с улыбкой. Здороваюсь. Ты в своей красной майке с ушами под цвет, вжимаешься в столешницу.

Лелька тут решительно вскакивает и, схватив тебя за руку, тянет за собой прочь . Твой растерянный и виноватый взгляд, отчаянно цепляется за мой удивленный, и вот я одна в комнате.

Я лежу на кровати, темнеет. В коридоре звенит гитара, шаркают шлепанцы. В коридоре смех и голоса. Коридор течет мимо моей комнаты, как река. Стоит за дверью моей комнаты, как замуровывающая ее стена. Нет смысла открывать дверь - за ней кирпичная кладка. Сделать сквозь нее сорок шагов до твоей комнаты - это нереально.

О чем можно так долго моей подруге говорить с моим парнем? О том, что нам с ним нужно поговорить? Я физически ощущаю, как он в своей комнате тоже не может пройти сквозь стену коридора. А может, я обманываю сама себя? И все, что он хочет мне сказать, это то, что между нами все кончено. К чему же тянуть?

Опять это невыносимое ожидание. Я закрываю глаза и смотрю в темноту. Темнота неоднородна, я чувствую, в ней тоже есть коридор. Он темен, но сквозит выходом наружу. Куда? Ну, это козе понятно. Насчет света в конце тоннеля - известная байка. Сладкие мечтания наказанного Тома Сойера: "...вот умру, то-то вы все тут поплачете". В темноте тоннеля что-то утробно и зовуще урчит, как холодильника. Я иду, иду, иду, делаю шаги в своей голове, навстречу мерещащемуся свету.

Лелькин стук вырывает меня из теплого ничего в реальность. За оранжевой дверью два силуэта: переговоры по моему поводу на высшем уровне закончились, не прошло, как говорится, и года. Всего какие-нибудь часа два с половиной. Губы помимо желания растягиваются в улыбку. Нет уж, в пампасы, в пампасы. Меня ждет смерть, и, в конце концов, они уже давно стучат, неудобно теперь будет, если, открыв дверь, они не обнаружат трупа. Я сосредотачиваюсь и возвращаюсь во мрак.

Умники в прихожей забеспокоились, стук стал настойчивей и громче.

- Наташа...- О, чей там голос из помойки! - Наташа, открой, пожалуйста! Ну, хватит нас пугать! - приглушенный спор.

Мне стыдно, но отступать некуда: взялся за гуж, не говори, что не дюж. Сейчас, еще немного и я умру. Где там, что светится?

- Ты, Оля, как хочешь, а я ломаю дверь!

Волосы на моей голове встают дыбом, но я продолжаю лежать.

-... Да плевал я, как ты потом будешь со сломанной дверью, - с треском отходят сдерживающие стекло рейки, рука с голубым манжетом просовывается в появившееся отверстие и поворачивает изнутри ключ в замке. Я сажусь на кровати, стараясь задавить виноватую улыбку, пока не включили свет. Нет, ну идиотская ситуация.

На все вопросы: я спала и все тут. Да, ничего не слышала. Эр обессилено прислонился к двери, Лелька качает права.

- Оль, уйди, а? - говорит кто-то из нас.

- А я что? Если бы я не увела его, ты бы ведь просто убила его, накричала, растоптала и прощай любовь! Я тебя знаю, тебе нужно было перегореть!

Все меня знают. Смешно. Я сама-то себя не знаю, а она знает. Это я тебя, Лель, знаю, шкурой чую. Как сидела ты рядом с моим парнем, словно перед телевизором, по которому кино про любовь показывают, мудрая и сердобольная, и наслаждалась, сама того не подозревая, нашими с ним конвульсиями. Вибромассаж. Ощущение власти. Впрочем, намерения у тебя, естественно, были те самые, которые ведут в ад, самые благие.

-...Лимонов я купил целый килограмм. Мать все хотела их хотя бы с сахаром на мясорубке прокрутить. Я не дал. Я все надеялся, что решусь... Так они и заплесневели. Мать злилась... Мне наглости не хватило заявиться к тебе. (Лимоны. Тогда их трудно было достать. А мне так хотелось реабилитироваться в твоих глазах, как хозяйке. Тогда, в мой день рождения, торт у меня не особенно удачный получился, первый раз в жизни. Обычно, пироги, торты и пирожные - прекрасно удаются, если никто с длинной челкой под руку не лезет. Ты и пообещал эти лимоны в крем).

Он с ней переспал.

Странно все это. Мне всегда хотелось, чтобы я была у моего возлюбленного первой, и он у меня первым - ведь тогда все так просто. Одна большая-пребольшая любовь, чистая, чистая. Мне не понятны эти сложности: он ее не любит, но он опять с ней переспал. Он ее никогда не любил, и она его не любила, они просто решили "попробовать". А потом она влюбилась в него, а он - нет.

- ...Самое страшное, что в постели я называл ее твоим именем.

Я морщусь. Мое счастье не может быть на чьих-то костях, на чьих-то слезах. Вообще, ничье счастье не должно быть на чужих слезах. Я сижу и потихоньку пытаюсь приспособиться к тому, что все бывает в этом мире сложно, бывает неправильно и несправедливо, и что любимый человек может поступать некрасиво и нехорошо... Мне очень хочется быть с ним, и я учусь пить мутную воду, хотя привыкла к ломящей зубы холодом родниковой.

ГЛАВА 14.

Стук в дверь. Глуховатый такой. Какой еще? Ведь это ты стучишь своей покаянной головой. Ты опять опоздал. Все поезда ушли раньше на полминуты, а автобусы, везущие к поездам, опоздали на полминуты. А электрички не остановились. Ты третью неделю никуда не уехал.

А может просто все дороги свернулись в кольца вокруг города Нижнего Тагила. Змея прикусила свой хвост. И из кольца этого больше не выйти и не вырваться.

- Что на этот раз?

- Упал, - жмешь ты плечами, а глаза твои дикие и тупые. Мы как загнанные звери. В ловушке. Нам тут горло перережут скоро, шкуру сдерут и коврик из нее сделают. А нам сладко. Как во сне.

А твои родители на ГРЭССе сойдут с ума: сын, появлявшийся как штык в конце каждой недели - исчез: ни ответа, ни привета, ни звонка.

Твоя джинсовка мокрая от подтаявшего снега. Холодная. Что делать, мы обречены еще на одну ночь без сна. Лелька уехала. У нее умер дед. И ты ночуешь на ее кровати. Нам все равно не расстаться, так зачем обманывать друг друга, прощаясь на ночь. Я уже сказала тебе насчет того, что свою девственность я решила сохранить для мужа. Должен же быть для него какой-то утешительный приз. Характер у меня не сахар, а ему терпеть. А люблю я тебя, и буду любить вечно, так что-то же должно и тому мужественному человеку достаться.

Ты ответил, что на моей свадьбе упьешься. Ну что ж, я бы предпочла другой ответ. Ты не сказал "люблю", и не позвал в ЗАГС. Но ты не можешь уехать.

Мы уже устали. Еще бы: не спать, целоваться, танцевать, читать друг другу и, главное, быть вместе. Когда голова постоянно кружится и все вокруг зенитом позванивает, когда от одного взгляда обрывается не только сердце, но и руки, и ноги. А когда сердце не обрывается, оно стучит. Громко и больно стучит о грудную клетку.

Мы все целуемся, целуемся, целуемся. Когда ты выходишь из комнаты ненадолго, твои поцелуи еще пару минут маленькими пестрыми колибри порхают вокруг моих губ. У меня обнаружилась грудь: когда твои руки оставляют ее, она превращается в два тяжелых шара матово-молочного стекла, они тяжело покачиваются в волнах моего тела.

Моим рукам и губам позволено все. Твоим - нет. Но ведь я люблю, а ты -?

Ты будто сделан из шелковистого мрамора, твоя нежная белая кожа всегда прохладна, а моя сизо-смуглая обжигающе горяча. Когда мы соприкасаемся, я слышу шипение поднимающегося пара. Над твоей губой бисеринки пота. Они для меня сейчас дороже всех бриллиантов мира. Мира, который суетливо и пестро, шумно и ярко живет за нашей дверью и поет "Шокинг блюшный" "Венус".

А однажды ты все-таки сумел уехать. Змея пожевала, пожевала свой хвост и выплюнула. Время зябко вздрогнуло, проснувшись, и пошло двигать стрелками, вспоминая сон, от которого на душе осталась мелкая дрожь и сладкое марево.

ГЛАВА 15.

Андрюха Бушмакин был рыжий, высокий, отзывчивый, самостоятельный и увлекался фотографией.

- Ну это ведь ничего, что он рыжий, да ведь? - ныла Нюша и бледнела и холодела, когда он заходил.

Андрюха очень страдал от соблазна и порядочности. Влюбиться он в Нюшу как-то не влюбился, но существует же еще и такое понятие как здоровые желания здорового мужского организма плюс обостренное эстетическое чувство. Ведь страсть как хороша была влюбленная в него первокурсница с тяжелой косой, манерами тургеневской барышни и зрелыми сочными формами. А тяжелая артиллерия Анютиных взглядов и не такую оборону пробила бы.

Не в добрый час зашел к вновь поселившимся первокурсницам Андрюха, не в добрый час улыбнулся и предложил помощь. А когда геройски на глазах у благодарной публики выставил за дверь развоевавшегося пьяного Лелика, человека-гору. А когда сделал фото, на котором не ко времени расхохотавшиеся Аннушкины подружки получились чуть не уродками, а сама она неземной красавицей с фосфорически сияющими глазами... Попал Андрюха. Только и оставалось грызть ему по ночам подушку и проклинать свое пионерское детство, комсомольскую юность и учительскую будущность: ну не поднималась у него на несовершеннолетнюю красавицу рука... и не опускалась.

Как-то раз пьяным занесло его в пятьсот тринадцатую, когда предмет его терзаний одиноко корпел над палочками, заданными по ДПИ, и даже протянул он ладонь к нежной щеке... И даже девушка всем своим юным существом испуганно к нему потянулась... Но испугался.

Такая бездна черной кипучей страсти открылась ему в серо-голубых глазах невинного созданья, что простонал он глухо и зло: "Ах, Настасья..." - и рванул по коридору печатать в темной ванной фотографии. Не смог переступить расстояние в четыре года, отделяющие его, пятикурсника, от первогодки. Это тебе не "Уточка", некрасивая, истово обожающая, все понимающая и скрывающаяся под личиной верного друга. У той любовь как сизая трясина, по кочкам, по кочкам да и пробежишь, ног не замочишь. А у этой - черное пламя, пропадай моя телега. Коготок увязнет, вся птичка погорит. Так что закончил Андрюха худграф и уехал.

Уехал в какую-то деревню, женился. Даже и не на верной "уточке". И осталась Анюта без любви. А ту фотографию Бобка съел. Анюткин пес. Самое странное, что всю ее объел, а Нютино лицо оставил. Вот так...

- ... Наташа! Я люблю его, понимаешь люблю! Но я не виновата, он сам мне глазки строил. Наташ! Он бабник просто! Он всем глазки строит! Не связывайся с ним! А что я могла поделать: он такой красивый парень, он так мне улыбался. Я не виновата - я влюбилась...

"Друг мой, третье мое плечо...Ту ту ти ту ту ту"... Если по-уму, так мне нужно было другую песню вспомнить тогда: " Если друг оказался вдруг". Но это ведь я. Я ж за друзей. Я ж всегда. Я ж никогда.

- Вот подонок! Не реви, Анюта, я с ним разберусь.

"Когда твой друг в крови, а ля гер ком а ля гер.

Когда твой друг в крови, будь рядом до конца"...

Ну а насчет того, что там "другом не зови ни труса, ни лжеца" - это уже с вершин прожитых лет и пережитых предательств видно. Или когда сериал по телевизору смотришь, то все прекрасно понимаешь: самое главное - это их двоих любовь, пусть даже он по неизвестной причине тянет время и о любви своей молчок, и пусть на нем все время гроздья других девиц, но в действительности только ему верить и нужно, а не самым своим самым верным подружкам, которые зрителями-то уже не однократно замечены в попытках пробраться в постель главного героя.

Это я не к тому, что Анюта тогда что-то подлое действительно замысливала, нет, конечно. Ей просто тоже моей любви захотелось. Хотя бы маленький кусочек.

Вообще-то я сутулюсь. Это у меня осталось от третьего класса, когда постоянно хотелось вжаться в парту, а гордость не позволяла, и выпрямлялась я под кривыми взглядами одноклассников несколько сколиозно. Но когда я занимаюсь физкультурой, то я не сутулюсь. Поэтому, во времена, в которые на меня находит добрый ум, я одеваю черные лосины и оранжевый с черной вставкой купальник, подаренный мне Женькой Карагозиной, заплетаю две косички и "тело японской гимнастикой мучу". Без преувеличения могу сказать, выгляжу я в это время мило. Потом я иду в душ и выливаю на себя ведро ледяной воды.

- Извини, но я сейчас занята. Зайди попозже, - сказала я, накачивая пресс, когда твое покаянное (еще бы, к тому моменту тебя не было уже четыре дня, а уезжал ты на сутки) лицо показалось в дверном проеме. Ты сморщился с досадой и непониманием.

... Что ты такого сказал? Не помню. Но что-то неправильное. Что-то очень неправильное. Что-то зачеркивающее все. Все, что было и будет. Немного позже я увлеклась нейро-лингвистическим программированием, из которого вынесла немаловажную мысль: "все слова - ловушки". Мы цепляемся за слова, которые зачастую начинают управлять нашей жизнью. А сами при том вкладываем в них совершенно разные значения. Человек, который только недавно начал читать книги, очистил не без моего участия свою речь от матерных связок , ты мог просто сказать не те слова. А впрочем, кто тебя знает: напутал ты не напутал. Я выбросила за дверь твои ботинки.

И с этого момента началась совсем другая история.

ГЛАВА 16.

Однажды на черчении мы развлекались тестами. Вообще-то, черчение - это у нас проф.предмет, то есть в дипломах выпускников Тагильского худграфа так прямо и указано: "Учитель рисования и черчения", но в кругах, к которым, как говаривал урка в перестроечной комедии, я близка, вспоминать о том как-то прямо даже неприлично. Защищать диплом по методике или там по черчению - пошло, пошло и беспонтово. Диплом нужно защищать по живописи, по графике или, на худой конец, по прикладному. Если ты, конечно, худграфовец, а не так, птичка пролетела. Конечно, такие преподы, как Екатерина Борисовна Гордеева или там Нора Антоновна Буткевич с подобными тенденциями борются, живота не жалея. Учат черчению народ, только буз стоит. Что же касается Андронии Феодоровны, это история отдельная.

Андрония, как сама она себя называет - человек из эпицентра. Она на первом уроке даже схему нам на доске нарисовала этого эпицентра, мелом. И рассказала нам историю создания и становления нашей альма-матер. Имеется в виду, конечно, сам художественно-графический факультет, а не весь НТГПИ, так как весь институт и наш факультет это две большие разницы.

Сейчас уже трудно, не погрешив против истины, точно ответить на вопрос, что послужило причиной того, что в годах пятидесятых кем-то, очевидно, самым большим начальством над учебными заведениями, собраны были в Питере и в Москве самые прогрессивные (а тогда, читай наоборот - полуандеграунд) художники-преподы из всяких там "мухинок" и прочего и то ли посланы ( комсомольцы-добровольцы, там-та-та-та...), то ли сосланы в жемчужину тяжелой металлургии. Работать во вновь созданном рассаднике культуры. Здесь эти оранжерейные созданья, можно сказать сливки отечественного арта, не без налета импортных технологий в изготовлении, скрестились со свежими кровью варварами, потомками небезызвестного Данилы-мастера. А так как из родной среды, где можно было терять время на богемную жизнь, походы по театрам, прослушивание межреберных записей заграничных звезд рок-н-ролла, поиски джинсовых шмоток и сигарет "LM" они были вырваны и заниматься в Тагиле, этом, можно сказать, гнезде пролетариата, им, кроме как непосредственно искусством, было нечем, они и занялись созданием и укреплением своей маленькой крепости с такой отчаянной истовостью, что гибрид зацвел как пионы в июне на куче навоза.

Изгнанников не забывали их профессора и приезжали. Встречали их всем факультетом, как жители маленьких европейских колоний на тропических островах встречают прибывающий раз в год почтовый пароход. Изгнанники не забывали родину, ее рубиновые звезды и маленькие мостики в зубах крылатых львов, и время от времени срывались на берега Невы и Москвы-реки, откуда привозили за щечкой по глотку столичного, пахнущего заграницей, авангардом, Модильяни и Кандинским воздуха.

Так вот Андрония в аккурат оказалась из первых студентов, выучившихся, а вернее, вскормленных и взращенных в жерле, можно сказать, новообразовавшегося вулкана с названием из трех букв, первая Х. Митьки и рокенролл; водка и ржавая селедка, разложенные прямо на палитре, среди раздавленных тюбиков; акции и перформансы, соцарт, джаз, ночные бдения, моления, служения; снова водка и работа, работа, работа; худсоветы и Крамской (наш препод по скульптуре, однофамилец), срывающий костылем со стен на просмотре картины не академического направления. Короче, дошло даже до того, что работы у Андронии в мастерне начали самовозгораться. Конечно, может, они и не самовозгорались вовсе, а просто кто-то заснул с сигаретой, но Андрония все поняла только так, в смысле, что пора завязывать. И стала теперь жутко сначала оккультна, потом религиозна. Это значит, что на третьем курсе на уроках черчения мы развлекались с серьезными рожами тем, что высматривали друг у друга ауры, а на четвертом подобное времяпрепровождение предано было анафеме и курс эРа вместо черчения восстанавливал немногочисленные, кстати, в Тагиле храмы.

Черчением мы не занимались. Чем, положа руку на сердце не были недовольны. Нам было хорошо и весело вместе.

Правда, на первом же зачете благостное наше мироощущение потерпело убийственный крах. Естественно, не выполнив ни одного чертежа, и слабо разбираясь как в вопросах аксонометрии, так и в проблемах фронтальной димметрии, зато с доверчивой и открытой улыбкой входили мы на кафедру. Но напрасны были наши робкие попытки напомнить Андронии о том, что мы же - братья по разуму и сестры по духу, и что "она нас любит". Холодная и неприступная, не узнавая, вперивала она в на суровый и неподкупный взгляд из глубин бифокальных очков: "Итак, будем выставлять оценки по рейтингу. На "пять" вы должны знать и уметь следующее (внушительный список прилагался), на четверку... Что ж, на какую оценку рассчитываете вы?". А мы, пожалуй, только по определению аур и могли на какую-то оценку рассчитывать, а так... Короче, лично я отметку по черчению в дипломе получила только благодаря милости Гордеевой, которая в последнем семестре героически пыталась вытащить нас из болота полного незнания предмета, но со мной у нее и этот фокус не прошел. Так что Екатерина Борисовна поставила мне четвертак из жалости, причем авансом. До сих пор на душе моей висит груз: те чертежи, которые я была ей должна, я так и не сдала, точнее вообще не выполнила. А ведь соврала, что просто дома забыла. Это один из редких случаев вранья в моей жизни.

Итак, тест. Зачем я о нем? Затем, что я вам уже показала позицию Нюты в отношении наших с эРом отношений, позиция же Лельки наглядно демонстрируется этим тестом. Да и моя тоже.

Это один из таких тестов, где исследуемым индивидам предлагается представить, что они то в лесу, то еще где, и нужно отвечать, не задумываясь, описывая то деревья, которые вокруг, то сосуд из которого пьешь, то коня, и едешь ли ты на нем вообще. Был такой вопрос: Перед вами яблоня, какие на ней яблоки и сколько вы сорвете?

Нюта: Старая такая яблоня. Одно яблоко. (Нютка знала, что значат здесь и "Яблоня" и "яблоня" и подстраивала под Бушмакина)

Я: Ну, сорву себе и друзьям (!).

Лелька: Яблоня за забором. На ней много-много маленьких кислых яблочек. Сколько смогу съем, сколько не смогу - понадкусываю.

Короче, яблоки, друзья мои, это - мужчины.

Когда Лелькин парень, Женька Либих, уходил в армию, он сказал ей одно: "Леля, все прощу. Но только не сифилис". Он по специальности врач, он знал, что говорил. Лелька пообещала, и слово сдержала: ни сифилиса, ни СПИДа, ничего такого она не подхватила. Правда, чуть не вышла неприятность с гонореей, но это отдельная чудесная история, и о ней я просто не смогу не рассказать. Тем более, что она связана напрямую с яблочным тестом, как с ее, так и с моим.

Лелька черноволосая, кудрявая от бигуди, кареглазая, с острыми, немного хищными чертами лица. Цвет кожи смуглый, но на физиономии это чаще всего штукатурка. Родившись в один день, мы награждены были звездами и одной болячкой (может, звездами, а может рвануло что седьмого декабря, нанеся удар по экологии и нашим младенческим организмам). Диатез, нейродермит, экзема - как только эту дрянь ни называли, вылечить все равно не смогли. Только у меня страдающей частью организма были, в основном руки, а у Лельки все тело, а особенно, лицо. Поэтому она всегда возилась с какими-то масками, а, выходя в свет, накладывала на рожицу килограммы тонального крема и пудры. Впрочем, вполне профессионально.

Бывают девчонки настолько сжегшие себе физиономию косметикой, что без нее у них, как у ....Нопэрапона лица просто уже нету. Например, Алка Кондратишина, которая училась с нами два курса, а затем бесследно исчезла. Молодые люди бледнели, когда встречали ее возвращающейся из душа. Извечный кошмар мужчин: "... губы стерла, ресницы отцепила, челюсть в стакан, ногу под кровать, "иди ко мне, любимый". Лелька, как брюнетка, все же не из этой категории. Однако, без "толстого слоя чего надо" она, увы, не совсем тянет на ту роль, что играет под слоем. С помощью макияжа Лелька превращается в супер-роковую женщину. Женька Карагозина, ее закадычная подружка, все время асфальтовым катком проезжается по поводу Лелькиных вишневых, фиолетовых и красных помад, мол, известно, кто предпочитает такие цвета. А по мне, так главное, чтобы стильно и гармонично. У Лельки это получается. (Сама Женька, кстати, очень красива, у нее восточный тип - смуглая нежная кожа, черные гладкие волосы, карие глаза и сочно-вишневого цвета губы (правда, тонковаты) - так что в косметике она фактически не нуждается. Ну а то, что она язва - тональным кремом не замажешь).

Как я уже говорила, парень у Поповской в армии, служит в медпункте, как выпускник мед училища. Моя подружка познакомилась с Женькой перед второй абитурой (мы с ней поступали в Тагил два раза) . Иногда нам с Нютой приходит в голову, что она и его увела. У своей подружки Ленки, на дне рождения которой с ним и познакомилась. Справедливости ради, правда, следует добавить, что Женька тогда Ленкиным парнем не был, одноклассник и все. Просто они вместе собирались в мед, да и вообще у Лельки была привычка брать Ленкины вещи. Не без спросу, разумеется, но и без церемоний. Когда Лена приезжала к нам в Тагил, Лелька с лету переодевалась в ее норковую шубку и шапку, а на подругу напяливала свой пуховик. С одной стороны, экспроприация экспроприаторов, конечно, демократия в действии, имеешь приличную шубу - дай другому поносить. А с другой: у Ленки, несмотря на красоту (а она, признаться, чудо как была хороша, со своей нежной белой кожей, искрящимися глазами, классическими чертами лица и пикантной родинкой над губой), парня тогда не было и покрасоваться в новом месте было бы в самый раз. Однако сама Ленка никаких отрицательных эмоций на этот счет не испытывала, так и нам-то что.

Конечно нельзя не отметить: все эти злопыхания и подозрения появились в наших с Нютой разговорах значительно позже, изначально же Лелькин роман вызывал у нас только самые нежные и романтические чувства. Мы могли ночами не спать, вновь и вновь перебирать подробности всего, что связано с нашими любовями, смущенно хихикая и сладко вздыхая. И я наивно уверена была в том, что если у твоей подруги есть парень, которого тем более она, подруга, (тем более, она - подруга) так любит, то твой личный ей ни к чему. Ну, смешная. Ведь был же у Лельки пуховик, который очень даже ей шел, но она все равно брала у Ленки поносить ее норковую шубу.

ГЛАВА 17.

Мне казалось, если человек любит, то, опоздав на электричку, он пойдет по шпалам, чтобы увидеть любимую. Ведь если человеку восемнадцать и он целует девушку, и не отходит ни на шаг, то значит он любит, пусть и не говорит о том. Мне казалось, что если человек любит, несколько часов в разлуке для него - вечность. И каждый миг, когда ты не видишь любимого, подобен смерти.

Иногда, когда я была в своей комнате, а Руслан в своей, я начинала плакать от страха, думая: вдруг что-нибудь случится и та часть здания, в которой его комната, обрушится, и он погибнет. Само время для меня изменилось: каждое мгновение превращалось в вечность, в непреодолимую стену. "Завтра", "через час", "через год" - превратились во что-то невозможное, жизни нет завтра, она есть только сейчас, только сейчас можно все решить, только сейчас можно все выяснить. Нельзя разомкнуть руки и оставить все на потом. Невозможно вернуться, отступив на шаг.

Глупо, конечно.

А с другой стороны: "Призрачно все в этом мире бушующем. Есть только миг, за него и держись. Есть только миг между прошлым и будущим. Именно он называется "жизнь".

В том, что ты не приехал эти четыре дня, была какая-то ложь, неправильность, нелюбовь. И дело не в том, что я что-то там не могла простить. Я не хотела, чтобы меня обманывали.

Когда ты пытался подойти ко мне, я отводила глаза и проходила мимо. А сама, слоняясь по городу, не знала, как дышать, как делать шаги, как есть и пить. Без тебя.

Лелька зато у тебя дневала и ночевала. Что-то там вы обсуждали, о чем-то там говорили. Даже Нюта и та паслась в пятьсот первой. Только мне с моей гордостью путь туда был заказан. Или не гордостью? Или чем?

Я хотела по-честному.

Они, Лелька и Нюта, словно два санитара пасли меня, выводили меня на ХГФ, в столовку, и все болтали и болтали. О чем угодно, но не о тебе. Когда измученная до предела, я робко пискнула что-то насчет "ну скажите, как Он", на меня так рявкнули, что я зареклась повторять попытку. Словно нежные палачи, щедро угощающие сластями и отказывающие узнику в одном - в воде. О чем они думали тогда, что они чувствовали? Вряд ли они осознавали, что причиняют боль, хренушки, они о том и думать не желали. Я даже не хочу сочинять и фантазировать, чем они все это оправдывали, в какие цвета героического самопожертвования и святой дружеской помощи рядили. Надеюсь, это просто была глупость.

Только боюсь, что сладко им было стоять ногами на перепутавшихся проводах между нашими сердцами, и лакомиться оборванной, кроваво сочащейся плотью наших горячих чувств и ощущать власть, и думать о себе, как они мудры и взрослы, в сравнении с нашей неразумностью.

Два года спустя, заканчивая институт, от случайной попутчицы я узнала, что ты тогда просил Лельку передать мне, что опоздал из-за того, что порвал с Соней, и, переживая, провалялся дома, как больной эти дни, и ехал ко мне, решив быть со мной, потому что...

Два года спустя. От случайной попутчицы, Нинки.

Нинка смотрела тогда на мою сложно окрашенную улыбку и недоумевала: "Ты не знала? Но все знали. Лелька всем разнесла".

Угу. Кроме меня.

А ты, должно быть, думал, что я знаю, и тем не менее, Фрося такая, дура непонятная, отворачиваюсь, когда ты пытаешься заговорить со мной, встречая в коридоре. Тебе же было тоже не восемьдесят, и ты тоже думал, что друзья там, и все такое. Тебе и в голову не приходило, что Лелька могла не передать.

Один раз, вечером в коридоре так случилось, что мы одновременно вышли из комнат. Ты шел к пятьсот четвертой, где жили тогда Чача и Тайка Бабочкина. Ты был пьян. В дверях пятьсот четвертой остановился и, опершись о нее, долго и мрачно смотрел на меня. В твоем взгляде было столько муки, ненависти и вопроса. Мы стояли. И никто не сделал шага навстречу. С ума можно сойти. Разве можно быть такими серьезными, а, ребята? Как два чугунных памятника непониманию и упрямству мы стояли молча, и в коридоре не было никого. Никого и ничего, кто и что могло нам помешать. Кроме нас самих.

Я зашла в свою комнату. Ты зашел в пятьсот четвертую, громко захлопнув за собой дверь. Наверное, в этот момент вся твоя любовь ко мне, или что там у тебя было, с громким хлопком прекратилась.

А моя нет.

ГЛАВА 18.

Я даже затрудняюсь сказать, сколько я прожила в этой мути. Не прожила, просуществовала. Я как-то сразу оказалась в зиме, в противной ветреной тагильской зиме, где без конца метель и поземка; где снег - мелкая, колючая крупа; а ветер - сволочь, сдирающая кожу с лиц, и одежду с тел; где серый голый лед на земле.

Белый снег. Черный лед. На растрескавшейся земле.

Одеялом лоскутным на нем город в дорожной петле.

Я умерла бы, если бы понимала, что еще живу. Порой шаг мой на улице замедлялся до того, что я останавливалась и большого труда стоило мне снова начать идти.

Однажды, выйдя с площади драмтеатра я так вот остановилась, и почувствовала, что все, я никуда больше не пойду. В голову мне пришла мысль позвонить отцу и попросить, чтобы он забрал меня из Тагила. Самой мне не уехать, самой мне и шагу не ступить. Тем более, что в моем теперешнем положении я видела и его вину.

...Ко времени моего приезда на каникулы мы с мамой начали замечать, что папа сильно пьет. Правда, он ни за что не признавался, вылупливая стеклянные от выпитого и вранья глазки и отнекивался, но мы-то все видели. Однажды я встретила его в центре города в рабочее время, он куда-то спешил и на вопрос мой ответил как-то невразумительно и с большой досадой. Я поняла, что он ищет выпить. Тогда я поклялась, что мой муж не будет брать в рот ни капли.

Во многом и в Новый год мы поссорились по этой причине, и к пьяному я к эРу не подошла. Так что пусть приезжает и забирает...

Мысль о родителях всегда действовала на меня отрезвляюще. Я могла умирать сколько угодно, сколько угодно стремиться расстаться с жизнью, но в действительности я никогда бы не устроила такую пакость моим родителям.

Прийдя в себя я поняла, что я дошла-таки до точки, то есть в своем погружении в тусклые воды отчаянья достигла дна. Теперь надлежало оттолкнуться и начать всплывать.

В качестве подручного плав.средства под руку ткнулся магазин "Диетическое питание". Буду печь оладьи. Вот что спасет меня от верной гибели. Килограмм дрожжевого теста и банка яблочного повидла.

Я хлопнула по протянувшейся к пышной горке оладий Лелькиной лапе и понеслась стрелой по коридору к твоей комнате.

- Руслан, пойдем, чаю с оладьями попьем?!

Кудрявая темноволосая девушка, обнимающая тебя за шею, вздрогнула и округлила удивленно глаза. Пожалуй, нас не нужно представлять друг другу. И без слов я поняла, что ее имя "Соня", да и она сразу отождествила меня с тем именем, которым ее как-то назвали.

"Да. Так всегда бывает. Стоит немного забыть о них, завести другую и, они тут же нарисовываются", - так ты подумал? Да думай, как хочешь. О твоем возвращении к Соне я понятия не имела. До моего разрушенного и опустошенного мира никакой информации о тебе не доходило все эти дни. Просто так совпало. Но меня и таким совпадениям не остановить. Естественный инстинкт выживания несет меня, как пороховые пары пушечное ядро:

- Ну, а что же за дело, бери с собой гостью. Всем хватит!

Ты, в полной растерянности, соглашаешься. А я весело, вприпрыжку, мчусь по коридору. "Вот такой", короче, "я - загадочный зверь".

Чудесное чаепитие. Соня, Алиса, очумелый заяц и сумасшедший шляпник. Не менее замечательные разговоры о погоде, природе, капусте, королях и сургуче. Эр продолжает находиться в состоянии прострации, старательно, однако, уделяя внимание своей покинутой и вновь обретенной. Ну, это правильно, ей не особенно уютно и в худграфовской сумасшедшей общаге вообще и в лучах моей ослепительной саблезубой улыбки в частности. Но лицо она держит, молодец.

По окончании великосветского раута Руслан демонстративно утешает несчастную поцелуями в коридоре у окна. Меня, признаться, это нисколько не обламывает, наоборот. Утешает, значит в этой ситуации она - побежденное и она - пострадавшее. Голова моя - воздушный шарик на нитке шеи. Тра-ля-ля. Тра-ля-ля. Тра-ля-ля.

Вот бы мне и оставаться такой: легкоголовой, в гольфиках, с косичками. Так нет. Спустя полчаса я рыдаю на твоей груди в синей клетчатой рубашке и умоляю начать сначала, не разлюблять, не бросать и тэ дэ и тэ пэ. "Ну-у, не знаю. Ты же сама делаешь все, чтобы все между нами рухнуло. Ты все разрушаешь. Все, что во мне было, рассыпалось по кирпичикам.".

- Ну, может, их еще можно как-нибудь обратно собрать? - икаю я, хлопая мокрыми ресницами и хлюпая мокрым носом...

И я не знаю, может тогда и лучше было тебе, не смотря на все мои "не могу без тебя жить", твердо заявить: "Нет. Все. Прощай. И не пиши мне писем". Но, человек мягкий и уступчивый, ты пообещал посмотреть, что там еще можно сделать, склеить и пр. и отправился в пятьсот первую спать с Соней.

Такие дела, брат.

ГЛАВА 19.

Сегодня во Дворце Творчества Юных выступают Азаровские "Будни". Рок-фольк-группа. Славка Азаров с нашего худграфа, на курс старше меня; Влад Петрушевский с истфака; Леня Теплов с филфака и Саша Раппопорт, как это ни удивительно, с ИПФа. Есть много, короче, в этом мире, чего не снилось. Белая ворона в цехе тяжелого машиностроения. Ему, должно быть, нелегко среди этих бильярдных шаров на мясистых плечах.

Первый раз я их выступление увидела на первом курсе. Внизу у раздевалки на худграфе, под оскаленной гипсовой маской бородатого древнего грека висело маленькое объявление с силуэтами четырех фигурок с гитарой, ловко нарисованными красным фломастером. Тот концерт проходил в главном корпусе института, и в зале полно было народу. Тогда я впервые услышала и про "играй, играй веселей", и про "счастье, где же ты ? Ищу тебя". И, когда Леня Теплов в своей белой рубашечке, строго застегнутой на все пуговки, заиграл посреди песни пронзительное соло на скрипке, я разрыдалась. Тихо, правда, но от всей моей растрогавшейся души.

Есть несколько каких-то этаких сочетаний нот, которые обладают способностью словно ключ вскрывать человеческую душу и там затрагивать самые чистые и самые нежные струны, заставляя ее "рдеть улыбкой духовного обновления". И некоторым людям дан талант эти сочетания извлекать из мешанины информации, пульсирующей в эфире. Их мелодии могут быть просты, а могут отличаться замысловатостью, но как бы то ни было они трогают сердца и очищают взгляды от тенет этих самых буден.

Зал во дворце Творчества небольшой и очень уютный. Ряды мягких кресел с красной обивкой круто спускаются вниз амфитеатром. Такое ощущение, что ты внутри винтовой раковины, обитой бархатом и холстом. Сердце щемит от предвкушения радости. Одно омрачает удовольствие: тебя до сих пор нет. А ведь я тебя предупреждала: не пропусти! Есть в жизни вещи, которые нельзя пропускать - как говаривал паровозик из Ромашкина, - если не хочешь пропустить всю свою жизнь. Я заняла такие чудесные места, здесь уже и Галька и другие, кого приволокла активная общественница - я, и самостоятельно пришедшие худграфовцы, а также другие представители прогрессивной общественности. А тебя все нет.

Я срываюсь с места, прошу девчонок "посторожить" и бегу. Я бегу в темноте, задыхаясь и поскальзываясь, я проклинаю тебя и подгоняю себя, представляя радость и восторг, непременно ждущие тебя на концерте. В моих ушах чудные звуки настраиваемых инструментов - радостная и гармоничная мелодия предвкушения, дрожь занавеса, возбужденно-смущенные, деловитые лица членов тагильской четверки за разной надобностью выглядывающих в зал.

Мы сталкиваемся с тобой на полпути. Конечно, ты проспал, но это не важно. Скорей! Скорей! Я тащила тебя за рукав, не желая пропускать ни минуты долгожданного зрелища, и подпрыгивала от предвкушения и радости, что теперь-то и ты приобщишься.

- Здрасьте, - улыбается со сцены Славка и все: зал его, с потрохами. Впрочем, большая часть зала уже давным-давно его. Азаров обладает тем счастливым или несчастным даром убойного обаяния, которое без усилия подчиняет и детей, и собак, и толпу, и, естественно, девушек, - Так случилось, что сегодня нам пять лет, и мы решили отпраздновать этот юбилей, позвав всех друзей и просто очень хороших людей. Впрочем, вы ведь пришли сюда слушать песни... - и Славка берет аккорд.

...Сколько ни броди по свету

Сколько ни ищи...

Ты на свой вопрос ответа

Не найдешь в пути.

Не помогут тут ни горы,

И не океан...

Понял я, что наши споры - лишь густой туман...

Да кто бы спорил с тобой, Славка!

Счастье, где же ты? Зову тебя!

Да погоди, не прячься от меня!

Я не знаю, где ты: близко ль далеко...

За тобой бродить по свету нелегко.

Ох! Не легко-о-оо-оо!

Зал подпевает, притопывает и прихлопывает в общем экстазе. На все лица - одна большая искренняя улыбка. Счастье, оно тут, в этом маленьком зале, полном распахнутых душ. Профэссор, вы маг и чародэй! Тридцать лет ничего подобного!

Ребята скромно, но своеобразно и как-то очень по-мужски и пританцовывают в стиле кантри. Славка лучится большим куском солнца. Петрушевский извивается с саксом, его темная челка и еврейский нос неотразимы, апломб популярного ведущего студии "Телеком" куда-то исчез. Пунцово пылают щеки и поблескивают очки мальчишески кудрявого Лени И как всегда на заднем плане, длинный, и внешне флегматичный, как то и полагается бас гитаристам, Александр. До чего неприметен, а ведь исполняется его песня.

Ты тоже улыбаешься, киваешь, мол, здорово. Однако вскоре начинаешь хмуриться. Кажется, я догадываюсь почему. В ответ на мой вопросительный взгляд ты подтверждаешь:

- Жаба. Давит меня жаба.

- Ну ты что! Расслабься, ты тоже талантлив, что тебе завидовать им...

- У них уже все состоялось.

- А у тебя впереди. Не вижу причины для жабодавления...- Ты покаянно киваешь, но, по-прежнему, к твоему кайфу примешивается горечь. Впрочем, я тебя понимаю, и у меня так бывает. Прискорбное, но, увы, нередко встречающееся явление.

По счастью, в зале мало кого душат и давят завистливые амфибии. Лучатся музыканты, лучится зал. Всеобщее сияние, просветление, слезы счастья и пылающие любовью сердца. Люди даже не вскакивают танцевать, всем хорошо и так .

Играй-играй, моя маленькая скрипка!

Играй-играй веселей!

Я лихорадочно шарю по карманам, потом по твоим, потом по Галкиным, наконец находится более или менее приличная бумажка. Мне хочется многое написать на ней, но все, в принципе, укладывается в три слова: " Мы вас любим!". Записки белыми ручейками стекаются на сцену уже со всего зрительного зала.

- Пресса! Пресса! - весело объявляет Влад и заливается краской смущения и удовольствия, читая: "Мы вас любим!". Зал приветственно вопит, присоединяясь к признанию, Влад спешит вскрыть следующее послание, открывает рот и смолкает. И в следующей, и в последующей, и в каждой из нескольких десятков пришедших записок вновь и вновь одна фраза разными почерками: "Ребята! Мы вас любим!".

Что тут скажешь? Вроде как ничего. Ребята откладывают гитары и а капелла затягивают:

Ой, то не вечер, то не вечер...

Мне малым мало спалось...

Мне малым мало спалось...

Да во сне привиделось...

Все стихло в зале. А голоса звучали где-то высоко вверху на самом краю и острие чувства, с которого уже непременно срывается слеза, но еще можно чуть потерпеть. И душа рвалась как белая рубаха, что через миг лопнет под расстрельной пулей, и кони ломали тонкие ноги о лезвие обрыва, и становилась отчетливо ясно, что ... Что, короче, не все коту масленица, и два горошка на одной ложке не бывает, в общем, только раз бывает в жизни встреча, и на самом-то деле никогда больше не соберутся вместе эти люди в этом месте и не будут дышать и радоваться как один человек, не будет больше этого. Вот.

ГЛАВА 20.

Начиналась весна. Коленкам под лайкрой становилось все теплее, и уже не так отчаянно и бесшабашно торчали обтянутые ею нижние конечности из-под пышных пуховиков. Ты то ли был у меня, то ли нет. Я купила ярко-оранжевый апельсин и несла его в ярко-фиолетовой перчатке на вытянутой вперед руке. На мне извергала на сероватых прохожих свою неместную жизнерадостность легкая как пух, но очень теплая в действительности куртка "мечта чукчи". "Мечта чукчи" - потому что, чего только на ней не было - и меховая опушка, и сочно-фиолетовая опять-таки пелерина, и вышивка, и тесьма с люрексом и даже стеклянная, позолоченная пуговка. А сам шелк казался мне непременно парашютным. Ребята на ХГФ говорили, что я произвожу впечатление иностранки. Американки, должно быть. Лед на пруду начал подтаивать. Возле загадочного кафе под названием "Цыплята табака" (загадочным оттого, что неизвестно было, что там внутри, и заходить отчего-то всегда становилось боязно) две зурбаганки в платках цвета охры, повязанных по-арабски и цыганских юбках сидели на корточках, опершись о стену, и с суровой надменностью смотрели вдаль. Они гармонировали с моим апельсином, и всю дорогу до общаги я думала о них. Придя, зарисовала несколько пол-листов ватмана мотивами апельсинов и зурбаганок.

Нюта сидела в классе за учительским столом и спешила переписать конспект по психологии. Занятие было таким муторным и скушным, что Нюша, не смотря на ограниченность во времени, непроизвольно радовалась любой возможности отвлечься. Разбираться во всевозможных сокращениях и неправильно записанных терминах, когда с худграфовской крыши звенит вниз солнечная капель, когда все внутри стремится лишь к одному - к большой и чистой любви (А кто ж ее весной не хочет?) - худшая на свете каторга. Вот бы сейчас: открывается дверь и появляется Он! Впрочем, дверь и так открыта.

Зато парень, заглянувший в класс, был в ладах и с весной и с самим собой. Из под распахнутой черной куртки вырывалась белая рубашка с расстегнутым воротом, челка задорно топорщилась над весело сияющими глазами, губы дрожали, готовые расплыться в широкой улыбке. Мгновение: он заглянул, сверкнул глазами на Анюту и исчез.

Она только и успела подумать: "Ну вот: такой красивый и не мой!", как он появился снова. Легкой пружинистой походкой подошел к Нютиному столу, ловко приземлился на край и, внимательно и прямо заглянув девушке в глаза, заразительно рассмеялся и спросил: "Отчего Вы такая грустная? Отчего может грустить такая красивая девушка? Меня зовут Иннокентий". И, вопреки обычной своей мрачности, Анюта рассмеялась в ответ.

Кешка шел по жизни в белой рубахе с воротом нараспашку, с челкой, развевающейся на ветру, с вечно играющей на губах открытой и жизнерадостной улыбкой. Женщины, не замечая застиранности этой рубахи до дыр, пришитости не того цвета нитками пуговиц на крутке и порой даже резиновых полусапожек на ногах, валились штабелями вдоль дорог, по которым пружинисто и легко ступали его длинные ноги. Замечал ли это Кешка? Бог его знает.

Дитя улицы, из этой серии, знаете: "... я начал жизнь в трущобах городских, и добрых слов я не слыхал, когда ласкали вы детей своих, я есть хотел, я замерзал", он работал грузчиком в магазине на переезде, где подкрашивал помидоры в красный цвет, опрыскивал одеколоном протухшую рыбу, и нагревал своим телом черствеющий хлеб. Был у него старший брат, менее красивый, более серьезный, учившийся на худграфе на первом курсе. Мы его, надо сказать, и не замечали: общался он по большей части с ИПФом. Кешка тоже мечтал поступить на наш факультет, и, искренне полагая, что лучшая подготовка к прорыву в учебное заведение - это пить с его студентами, готовился к вступительным экзаменам изо всех сил.

Худграф - это было что-то такое, другое совсем, непонятное и прекрасное. Все тут чудили, и даже напивались необычно и интересно. Кешке так все это нравилось: и запах краски, и экзотические наряды, и вычурная по сравнению с родной Кешке Кушвой речь. И то, что все здесь "больно умные" и "шибко грамотные" его совсем не раздражало. До последнего момента, правда, Кешка не замечал, чтобы бабы здесь как-то особо отличались от уже изученных, потому что общался он в основном с девчонками своих собутыльников из пятьсот второй, хотя что-то все-таки и в них было...

А Анна... Нет, таких Кешке не приходилось раньше встречать: она не прыгала, не суетилась, не вертела перед его носом задницей, не слюнявила его смазливую физиономию.

Будто время для нее текло по другому: медленно, раздумчиво, как большая река. Подняла голову, потом ресницы... "А-А-А!" - с криком ухнул Кешка в загадочную серебристую глубь ее глаз. Закружило его, понесло. И хотя по привычке нахально скалился белозубый его рот, но сердце как в воздушной яме в самолете: "ба-ах...ба-ах..." - тяжело скакало, пропуская положенные удары. Выйдя тогда во двор, и отчасти придя в себя благодаря свежести весеннего полдня, Кеша понял, кого напомнила ему девушка с тяжелой копной серебристо-русых волос и загадочной улыбкой - Мону Лизу. Видел ее такую Кешка в учебнике в пятьсот второй, когда искал там картинки с голыми бабами. Тогда, правда, она не произвела на него в черно-белости и подслеповатости печатного изображения никакого впечатления, но живая...

Если бы Кешка учился в школе по-человечески (и то правда, забыл уже, когда это было - школа, и что там было, кроме курилки под лестницей, и азартного страха в раздевалке, когда таскал из карманов кошельки и конфеты), то звучали бы сейчас в его голове, наверное, Есенинские строки насчет того, "...сколько девушек я перещупал, сколько женщин в углах зажимал", и о том, что о таких как эта, даже и думать не догадывался, что бывают. Во всяком случае все в нем бродило и пенилось, и весело попинывал Кешка попадающиеся под ноги консервные банки, и подмигивал проходящим девушкам: "...не обижайтесь, девушки! Но для солдата главное - чтобы его далекая любимая ждала"...

Глава 21.

Предметы и преподы. Тагильская школа живописи. И графики.

Это все надо расшифровать.

Обо всем этом надо написать.

Самые крутые преподы. Самые классные предметы. Самая навороченная школа живописи. И графики.

На нашем худграфе вообще не бывает непатриотов. Точнее бывают, но их такое же незначительное количество, как патриотов у общеобразовательных школ и других факультетов. Худграф - это вообще место дислокации большого количества белых ворон. Конечно, бывают здесь и серые, но они - нумизматическая редкость, часто маскируются под белых, перекрашиваясь, а если занимают активную, отвергающую окружающий бедлам позицию - воспринимаются как клиника, и не иначе. Вот так вот, дорогие нормальные и обыкновенные люди.

Естественно, во все это я врубилась не сразу.

Первый курс - тоска по дому, ненависть к разноцветному тагильскому небу, чужим окнам-амбразурам (постоянное ощущение, что люди за этими окнами не живут, а маются), и полное непонимание, чего хотят преподы. Чем круто то, что делают твои соседи по классу, и чем плохо то, что делаешь ты?

Моя соликамская академическая школа с филигранным и выверенным рисунком, реалистической, хотя несколько суховатой и грязноватой живописью (зато объем, пространство, фактура и прочие реалии вещественного мира на месте), мои "литературные композиции"... Нет! Ну почему спрашивается Гурам, написавший в прошлом году гипс в натюрморте черной краской, неряшливо зачеркавший, а не заштриховавший работу по рисунку, поступил еще тогда?

А эта привычка местных преподов крайне редко появляться на своих уроках? После постоянного внимания и контроля, после объяснений, вплоть до разжевывания материала преподавателями в художке - отлавливание в полете замечтавшегося Дроздечика. Как, жестоко ухмыляясь, хватала я не понимающего, чего я собственно к нему пристаю, Владимира Константиновича и волокла к своей работе, к исполнению его, как полагала я, обязанностей. Как растерянно и тяжко вздыхал он, помахивая пушистыми ресницами за тонким стеклом очков в золотистой оправе. Делая руками замысловатые пассы, выстраивая все уменьшающиеся, порхающие над моим натюрмортом композиционные окошечки из пальцев, он мямлил, ничтоже сумняшеся: "... ну... если посмотреть, то... здесь, нет, здесь... нет, здесь... есть красивые касания...попытка замеса... возможно..." - и, лишь почуяв ослабление моей хватки, внезапно исчезал. Я довольно удачно пародировала все это. И довольно жестоко. И довольно глупо.

Это именно я выскочила как-то в коридор за красавицей Дроздечик Станиславой Игоревной, женой злополучного, хотя очень талантливого и действительно известного уже художника Дроздечика, и попросила ее забрать нас у ее мужа. Дело в том, что от заменявшей супруга на период болезни, преподавательницы я впервые вновь услышала знакомые и здравые на мой взгляд слова: "пространство", "объем", "тепло-холодность", "насыщенность". И пусть и среди них было много нового и непонятного, но я, черт побери, совсем не против учиться и познавать, помощи лишь жажду.

"Ну как Вы, Наташа, так можете," - тихо засмеялась Станислава Игоревна: у нее была манера говорить как бы сквозь зубы - очень своеобразная, - "Владимир Константинович, вообще-то, мой муж". Я все понимала - некорректно, бестактно, но "праведное" желание учиться именно у Станиславы уже "горело во мне", как певал Цой. И на втором курсе она все-таки "взяла" нас, чтобы вести до последнего. Наверное, не без ее стараний в "авангард" я все-таки потихоньку "врубаюсь".

Станислава Игоревна нереально красива. Как эльфийка. Или как польская княжна. Она тонкая-тонкая как стебелек или как бледный луч солнца, пробившийся сквозь тучи. И при этом у нее пышная грива длинных, светлых, вьющихся волос. Она совсем молода, не больше тридцати с хвостиком, но на кудри ее словно накинута серебристая сеточка седины. Черты лица тоже тонкие, будто вытравленные тончайшей офортной иглой. Нежные губы и огромнейшие бездонные глаза, меняющие цвет словно озеро в лесу: от бирюзового до сизо-фиолетового или зеленого. И такое благородство и в осанке и во всем облике. Княжна, ей-богу, княжна!

Признаться, порой я пялюсь на нее просто с неприличным восхищением, тогда она смеется и говорит: "Наташа, Вы меня смущаете". "Вы когда-нибудь попозируете мне?" - безнадежно мечтаю я. Станислава смотрит на меня, прищурившись: "Из меня всегда делают такую уродку, Наташа. Но Вам... я подумаю... может быть."

Я представляю себе ее портрет: тонкая нить серебряной скани с загадочным знаком - все украшения, и черный-черный, древний и дремучий лес за спиной.

А Ветренка говорит: "Какая же она худенькая! Наверное, Дроздечик, когда ее на ночь раздевает - плачет от жалости". Вот дурь!

Как ни странно, серьезнее всего к преподавательской деятельности относится Кипря. Людмила Киприяновна Андреева. Большинство ее не любит, не уважает; или не любит, но как-то все-таки уважает; или вообще сложно к ней относится. Она педант. Нет, она - Педант. Она достает страшно. Рисунок под ее руководством - математика. Если вдруг случается, что какой-либо нерадивый студент промахивается с пропорциями миллиметра на полтора, она бледнеет, мужественно прижимает правую руку к левой стороне груди и произносит: "Спокойно, Андреева, спокойно..." Андреева - это ее фамилия. Но я согласна с ней: перспектива - это наука, и классика - хорошая точка опоры, а без возможности оттолкнуться творческие полеты - одно бессильное бултыхание.

Кипря - дама без возраста. Наверное ей пятьдесят, или сорок, или шестьдесят. У нее черные, короткие прямые волосы, неизменный коричневый костюм; когда она старательно выговаривает слова голосом, похожим на медь трубы, то очень активно двигает лицом и обнажает зубы. Смеется она еще более медно и громко, то ли как гусар, то ли как его, извините, полковая лошадь.

Энергия из Кипри просто бьет: правда, есть подозрения, что черпает она ее полным ковшом из неокрепших студенческих организмов. "Валерия, в чем секрет вашей красоты и вечной молодости?!". "Она пьет нашу юную кровь", - тяжело качают головами выжившие после зачетов по ДПИ, основному предмету, который ведет Кипря.

Декоративно-прикладное искусство - само по себе создано для зануд: гобелен тебе, роспись городецкая или бумагопластика - везде нужно иметь нервы разведчика и пятую точку бюрократа. Методику этого предмета Киприяновна (это отчество у нее такое) разработала сама, можно сказать, жизнь на это положила, и положа (опять-таки) руку на сердце, многим из нас потом эта методика ой как пригодилась. Но это потом, в необозримом будущем, а сейчас...

Зачеты по ДПИ длились сутками, а даже не часами. Каждого студента мурыжили не меньше чем по часу. А ведь еще, до этого, необходимо было нашими корявыми, вечно трепещущими от переполняющих нас эмоций лапами живописцев накарябать десятки упражнений из палочек, точечек и прочих фитюлек. Случалось, корпус закрывали, и внизу уже сидел суровый сторож, а несчастные все сдавали и сдавали. Говорили, что порой нежно любящий Кипрю супруг ее приходил под окна и тихонько звал: "Люсенька! Люсенька! Пойдем домой!". "Не могу! Вернусь к утру!" - весело и непреклонно ответствовала ему в окно третьего этажа Кипря, и падали в обморок малохольные студентики, понимая, что пришел им полный и окончательный все.

И что интересно, чем дольше длилась процедура, чем бледнее и немощнее становились юнцы, тем активнее и бодрее подскакивала на своем стульчике наша старушка, тем ярче на щеках ее разливался румянец и тем более щедра становилась она на оценки. Правда, и пятерки в таком случае воспринимались как надгробные венки. Отсюда легенды о вампирности Кипри. Отсюда нелюбовь и страх.

Хуже Кипри была только Фласдунга. Еще одна ДПИшница. Еще одна зануда. Но если Кипря была - зануда веселая, то эта еще и нагоняла тоску и вечно стонала. Впрочем, некоторые ее любили, за сиропность. По мне: так лицемерие одно. Впрочем, она еще показала себя потом во всей красе, во всей крысе то есть. Внешне она была на Андрееву (Кипрю) совсем не похожа: мягкая, розовая, пушистая, но ... жутко холодная. По большому счету ей на нас было глубоко наплевать и на предмет тоже. Самолюбие у нее, конечно было то еще: она сразу вычленяла "способных" к своим вышивкам, гобеленчикам и макраменчикам, а остальные становились ей как-то по боку. Моя учительская натура этого не принимала: для нормального учителя все равны, по крайней мере, как ученики. Как люди - это, конечно, не реально и не к чему, но делить на перспективных и неперспективных - фи. Непрофессионально.

Самые приколы начинались, когда две зануды принимали экзамены вместе: тут уж, похоже, основной литраж крови Киприяновна выпивала из Фласдунги. Прелесть такая. Стоило начать Фласдунге кого-нибудь валить, Кипря тут же находила в его работах и ответе скрытые прежде достоинства, стоило той, напротив, обласкать кого-то и Андреева, радостно сверкая глазами, начинала чехвостить несчастного и в хвост и гриву. Фласдунга закисала и начинала медленно стекать по стулу на пол, Кипря же откровенно веселилась. Меня Фласдунг не любила. Так что, несмотря на отсутствие особой теплоты ко мне и со стороны ее напарницы, я все сдала в свое время без особых потерь. А потом и еще раз это чудесное противостояние меня выручило. Будь наши зануды заодно - психушка и кладбище пополнялись бы худграфовцами в десятки раз активнее, чем в настоящем.

На втором курсе, как по живописи Дроздечика сменила Дроздечикова, так по рисунку Киприяновну сменил Антониони. "Силен, как лев. Красив, как бог " - как пелось в песенке более поздних времен. Впрочем, Антониони и красив тоже был как лев. Откинутая ото лба грива густых волос, обаятельная усмешка в усы, глаза с поволокой. Говорят, последние три из его четырех жен - студентки нашего факультета. Однако, слухи к нему, на мой взгляд, не липнут - благороден, опять же, как царь зверей. Он всегда умерен, величав, невозмутим, и всегда с легкой этой усмешечкой. Один раз, застав, входя в класс, обрывок нашего разговора что-то там о деньгах, он чудно поставленным голосом продекламировал: "Где деньги есть - там нет искусства, где есть любовь - прольется кровь!". Во как!

Еще он зав заочным отделением.

Скульптуру ведет Крамской. Ему уже должно быть седьмой или восьмой десяток. Он из поколения художников и ученых в длинных пальто, бабочках на шее и широкополых шляпах, с зачесанными назад удлиненными волосами, что пели, вальяжно расположившись вокруг рояля, в компании Любови Орловой "Бегут ручьи, поют грачи...". Сейчас он при ходьбе опирается на костыль и трость, посадив здоровье на ваянии рабочих и колхозниц с мускулистыми бодрыми улыбками. Хотя, скорее всего, костыли - результат ранения на войне. Говорят, во времена оны он срывал этим костылем со стен работы авангардистов на просмотрах. Ко времени моей учебы времена оны прошли. Так как большая часть времени на его уроках проходила для меня в бесплодных попытках оторвать от куска пластилина кусок поменьше, Крамским я не замечалась, так что ничего больше я о нем рассказать не могу.

Еще есть два брата Толмачевых. Они похожи, только во внешности одного из них чуть больше специй. По-моему, на факультете они откровенно валяют дурака. Что не помешало одному из них в данный момент стать деканом. Мне чудится, заходя по утрам в свой кабинет, он со вкусом закуривал, забросив длинные ноги на стол и долго хихикал: вот ведь прикол: я - декан. Вели они всякие Хэ О: художественное оформление школы, художественную обработку металла, художественную обработку керамики, камня и прочей байды. Рыжие, длинные, слегка бородатые и хитроглазые.

Раньше деканом был Валентин Юрьевич Рейде. Это был лучший декан в мире, потому что худграф при нем жил, как хотел и потому, что на моем официальном посвящении в студенты, произошедшем в свое время в драмтеатре, он вышел на сцену с гитарой в компании с тремя старшекурсниками и спел частушки про институт, довольно рискованные, в смысле общеинститутской политики. Валентин Юрьевич занимался офортом, что вкупе с должностью, неуклонно и очень наглядно разрушало его здоровье. Хрупкий, изящный, с пышной шевелюрой, он на глазах терял свою веселость, зубы и волосы; руки приобрели привычку трястись, а глаза - красные прожилки. За три года руководства худграфом и интенсивного травления он пережил два инфаркта. В конце концов, получив обещанную квартиру, ради которой, по слухам, и пошел на руководящую работу, он работу эту бросил. К сожалению, вернуть так просто здоровье было уже невозможно. И когда он начал вести у нас факультативные занятия по рисунку, то был уже раздражителен, довольно к нам равнодушен и совсем не жизнерадостен.

Глава 22.

Для того, чтобы вам еще лучше представилось, что же это такое Нижнетагильский худграф, стоит рассказать, как тут проходит посвящение в студенты. Тот еще обряд - скажу я вам. Причем, его глубокий сакральный смысл не до каждого, прошедшего процедуру, доходит сразу. Мне, например, понадобились все эти два с половиной года, чтобы пересмотреть свое мнение на его счет. А тогда, на первом курсе...

...Хорошо, что нашлись добренькие люди, посоветовавшие нам особо не разряжаться, а обзавестись лучше рабочим халатом, старым трико и полиэтиленовым пакетом (на голову). Обеспокоенные уже этим, в назначенное время мы, первокурсники, робко клубились на первом этаже, у подножья высокой, в классическом стиле лестницы, ведущей на второй и третий этажи особнячка, в котором, собственно, и размещался факультет. Между лестницей и нами возвышалась огромная двустворчатая дверь. За дверью было темно, посверкивали огни, что-то лилось, хихикали. Напряжение нарастало и все уже близки были к истерике, когда створки распахнулись, и несколько цепких рук выхватило из вмиг отшатнувшейся толпы, тех смельчаков, что стояли ближе всего и даже пытались заглянуть в щелки. Дверь тут же сомкнулась, и тишина за нею взорвалась визгом и воплями посвящаемых и демоническим хохотом старшекурсников.

Наши ряды расслоились: на тех, что с восторгом ринулись внутрь, навстречу пугающей неизвестности; и тех, кто потерял желание попасть туда окончательно. Я - во второй категории. Больше всего хочу вернуться в раздевалку и уйти. Удерживает то ли постыдный стадный инстинкт, то ли боязнь пропустить что-то такое, из-за чего потом будет "бесконечно обидно и стыдно за бесцельно прожитые годы". А момент истины близится: толпа перед дверью тает. Но ведь и энтузиазм посвящающих тоже должен потихоньку исчерпываться? По крайней мере, ничьи руки уже не возникают из черноты и не хватают зазевавшихся.

Я, опускаю забрало полиэтиленового пакета, и, стараясь быть незаметной, просачиваюсь внутрь.

Сквозь пакет все видится расплывчато и неясно: перила, стены и лестницы залиты и забрызганы чем-то темным и липким: ну не кровью же... Похоже, краску на бедные головы первокурсников тут лили прямо из ведер. На втором этаже пятна то ли свечей, то ли факелов расцвечивают сумерки коридора; слева и справа мелькают неясные тени; безумный хохот, жалкий протестующий писк. Повинуясь душевному порыву я в мгновение ока приземляюсь на четвереньки и забиваюсь в угол; тут же прямо над моей головой раздается хищный шепот: "Здесь только что был первокурсник! Ищите! Он не мог далеко уйти!". И дробный перестук шагов прямо мимо меня: вниз по лестнице и в темноту коридора. Волосы под полиэтиленом на голове встали дыбом. Как была на четвереньках., я принялась отступать по коридору к задней лестнице.

На задней лестнице тихо, где-то внизу, у входа в подвал светит желтым одинокая лампочка. Но, к сожалению, здесь я не одна: между вторым и третьим устало навалившись на перила курит Наташка Жуланова с какого-то из старших курса, я еще толком в них не разбираюсь. Она улыбается мне сочувственно:

- Что, достали? Зверствуют наши? Вот я тоже думаю, что чересчур все это...А ты пройди сразу в зал, через третий этаж...- затушив сигарету, старшекурсница прицельным щелчком отправляет окурок в темноту лестничного пролета.

Облегченно вздохнув, наивная и доверчивая, всем сердцем потянувшаяся навстречу Жулановой, я поднимаюсь поближе, и коварная Наташка, вцепившись в пакет на моей голове, разрывает его, другой рукой размазывая мне по лицу черную краску (вот почему она прятала руку за спину!).

- Так-то лучше! - смеется злодейка и уносится по ступенькам вниз, оставляя меня с разбитым вероломством и жестокостью людей сердцем.

Естественно и прочая информация оказывается неверной: задняя дверь на третий заперта. Обреченно ползу обратно к основному входу, робко надеясь, что все уже закончилось.

Однако на верхнем, самом последнем, круге ада веселье еще в самом разгаре. Коридор до самого входа в актовый зал завален раскоряченными мольбертами. Первокурсников хватают, и весь путь до конечного пункта путешествия они должны проделывать ползком под фанерой и рейками, по которым, к тому же, сверху колотят что есть сил вдохновенные старшаки. Но сперва их запихивают в "комнату... Сэкса!". Что там происходит, узнать мне, слава богу, не пришлось, так как вылетевшая оттуда вся всклокоченная и красная Поповская орет мне диким голосом: "Наташка! Тебе туда нельзя!!!".

И тут я попадаюсь на глаза тому, кто огромными руками сгребает несчастных жертв и охапками бросает сначала в страшную "Комнату сэкса", а побывавших там - под мольберты. Это Паша Лесков - огромный, наверное, больше двух метров ростом, пятикурсник чудовищной красоты. Правда, сейчас красоты не видно: прекрасное лицо Паши скрыто натянутой на голову жуткой маской Кинг-Конга. (Многие женщины, конечно, поспорили бы со мной насчет красоты, так как обнажен зато обалденный Пашин торс, лоснящийся и мускулистый, да и узкие бедра и длинные сильные ноги в обтягивающих джинсах, наверное, эффектны. Но мне, почти потерявшей сознание от ужаса, не до оценивающих взглядов ). Я, завизжала бы, если б в ту пору не сидел глубоко в моем подсознании принцип - не визжать, поэтому я только дико вылупила глазки и вцепилась скрючившимися пальцами в первое, что попалось под руку.

Под руки подвернулись нога, и еще какие-то немаловажные анатомические подробности стоящего тут же на небольшом возвышении Пашиного гипсового двойника - Аполлона Бельведерского. Паша схватил меня огромными ручищами и дернул, я еще крепче впилась в подробности. Пашу под маской перекосило от сочувствия к античному образцу, и глаза его в прорезях вспыхнули алым. Он дернул сильнее - Аполлон покачнулся и начал медленно валиться на нас. Лесков рыкнул и выпустил меня, принимая в объятья тяжеленного гипсового бога. Пытаясь вернуть скульптуре прежнее положение, он сквозь зубы велел мне убираться и не портить людям праздник, если у меня проблемы с чувством юмора.

Чувствуя себя побитой и оплеванной, глотая перемешанные с краской слезы я поплелась вниз по лестнице. С моей точки зрения, проблемы с чувством юмора тут были у всех остальных. А у меня с чувством собственного достоинства.

Внизу, одинокой и заброшенной, мне стало себя еще жальче, и я зарыдала от всей души. Отставной военный, работавший на худграфе сторожем, не сумел вынести моих слез и позволил позвонить домой. Хлюпая в трубку, я просила забрать меня из этого вертепа, сетуя, что, очевидно, худграф не для меня. Зная мою горячность, домашние просили меня подумать и не спешить с выводами, впрочем, к концу разговора я и сама уже подостыла, и в мозгу моем начали выкристаллизовываться планы, не мести, конечно, а изменения местных традиций, привития культуры и борьбы с пошлостью.

Черновые наброски своего "манифеста" я тут же внизу у зеркала в течение получаса втирала пьяной в уматинушку Янке Киене со второго курса. Та с жаром и пылом сочувствовала мне и обещала всяческую поддержку и помощь. Только вот, несмотря на несомненную Янкину искренность, не было отчего-то у меня уверенности, что сама она часом раньше не участвовала в чудесной процедуре посвящения.

Вообще, парадокс: кого бы мы потом ни спрашивали из старшаков - всем жутко все не нравилось, все были против. Но кто же тогда "нес с Лениным бревно", в смысле: мазал, хватал, танцевал полуголым, раздевал до полуголости, засовывал под мольберты?

Кстати, в конце пути ползком (в результате которого у бедной Анюты в синяках были все ноги и локти), оглушенного и очумевшего, грязного, взлохмаченного первокурсника за волосы вытаскивали в зал и мазали вареньем. А там, удобно устроившись в креслах, в смокингах и вечерних нарядах с декольте сидел весь прочий худграф и со снисходительными усмешечками, так сказать, "принимал в свои ряды". Б-р-р.

Нюте, правда, удалось отомстить за боль и унижение. Увидев свет в конце тоннеля, она подалась было вперед, но тут заметила, что на свет божий "новорожденных" вытаскивает нежно любимый ею Бушмакин. А она, как говорится, не комильфо: причесочка там растрепалась, туда-сюда. И Нюта резко подала назад. Бушмакин же наоборот попытался выдернуть симпатичную ему первокурсницу поскорее. Нюта замахала ручонками, сопротивляясь, и пухлым кулачком совершенно случайно, но с размаху, попала как раз туда, куда не надо было бы. Андрей смертельно побледнел, и укоризненно прошептав: "Зачем же так, Анюта", отошел в сторонку.

Планы свои изменения процедуры посвящения в студенты я так и не осуществила, хотя был момент, когда мы с эРом и пытались сдвинуть процесс в сторону большей культуры и меньшего унижения личности. Какое-то такое придумывали, грандиозное, красивое и смешное, только плюнули потом. В конце концов, что-то в этом языческом буйстве есть: катарсис какой-то, смывание "кровью" ханжества и самодовольства, одним мирром помазание. После такого не особенно-то будешь ходить и пофыркивать, посматривая, как твои однокашники осуществляют перформансы и подобные тому странные вещи...

К тому же, со стороны все воспринимается как-то иначе, что ли, а со временем и вовсе начинаешь делиться воспоминаниями, улыбаясь от гордости за родной факультет.

В этом году, зайдя во время посвящения в женский туалет, где очередные первокурсницы мыли под струей холодной воды из-под крана оранжево-зеленые волосы, и снимали насквозь пропитавшееся краской нижнее белье, чтобы просто выбросить его, пришедшее в негодность, в мусорное ведро, я с улыбкой пожимаю плечами: я вас не мазала, и сторонюсь летящих брызг и злобных взглядов. Ну, а что делать? Традиции у нас такие. Зато не как у всех.

Глава 23.

Последнее время ты ходишь мрачный, постоянно напевая: "Муха - источник заразы, сказал мне один чувак... Я муха - источник заразы...". Вы по-прежнему шушукаетесь с Лелькой за моей спиной, и мне гадко от этого. После худграфа я долго-долго брожу по весеннему городу. На красной кирпичной стене написано: "Роза - дура, Милена - с..., Луис-Альберто - моя любовь". Народ реагирует на последний сериал и на весну. Пруд начинает таять и на лодочной станции зашевелились любители парусов и ветра, их оранжевые жилеты на сизом и бело-сыром. При пристальном и многократном рассмотрении среди простых моторок обнаруживаются и яхты. Одна из них лежит на боку, и несколько мальчишек под руководством этакого старого "боцмана" мажут чем-то черным и липким ее брюхо.

Я отлавливаю одного такого мальчишку, лет двенадцати, и делаю с него зарисовки для однофигурной композиции. Мальчишка и смущен и горд, интересуется: какая будет картина. Я рассказываю ему о Крапивине, о его мальчишках, так похожих на него: он внимательно шмыгает носом.

Конечно, на работе он совсем на себя не похож. Зато похож на того мальчишку, которого хотелось нарисовать мне. Я рисую уголок лодочной с домиком, белым и каким-то черноморским, за ним виднеются мачты и сизо-голубая хмарь воды до горизонта. Рядом высокий забор из металлической сетки, в нем - дыра. Мальчишка перекинул ногу в прореху и обернулся: лохматый, деловитый и тревожный. Сейчас он нырнет в дыру, и что он там найдет, за забором: тагильский пруд? Или океан? Почему не через ворота мальчик проникает в эту заповедную (?) зону? Он забежал туда ненадолго, поиграть или уходит, чтобы не возвращаться? В общем, типичная получилась картина, какие описываются у Крапивина. Не тагильской школы. Да, пока я плохо понимаю достоинства всяких там тагильских школ. Мои композиции всегда литературны. Разговоры Ветренко и Струнова о живописи, говорящей лишь языком самой живописи, мне не близки еще. И я так же не понята. Как-то бы выстоять в непонимании и, даже презрении.

Вечерами ко мне начал заходить Азар. Все дело в том, что я притаранила из Соликамска огромную пишущую машинку - канцелярский монстр, и так, в одночасье, стала популярна. Век стоял докомпьютерный (ну, не совсем, конечно, докомпьютерный, просто в каждой второй квартире компьютеров тогда еще не было, и курсовые или от руки писались или (что круче) на пишмашинке), и мы с машинкой оказались нужны многим.. В том смысле, что: "я популярна, меня покупают".

Машинку таскали, кряхтя, из комнаты в комнату, или просили меня, как "дипломированную машинистку" (УПК в десятом классе) перестучать, что им там надо. Мне самой "Ятрань" нужна была, чтобы перебелять все тот же бессмертный опус-фэнтази.

Вот и Азаров попросил меня перепечатать для него кое-чьи стихи (он как раз носился с идеей литературно-художественного журнала). Попросил довольно скромно, ведь знакомы мы совсем не были. Еще бы: мышь какая-то серая на курс младше, а он целый Азаров Славка, в своей тельняшке или в сером своем крупной вязки свитере. Славка всегда был так плотно окружен жаждущими его девицами, что из-за них увидеть меня, даже просто как что-то жившее по соседству, не мог физически.

А я стала для него безотказной и преданной раб.силой, преисполненной под завязку тихим, ненавязчивым энтузиазмом. Я смотрела на Азара огромными преданными глазами, я восхищалась его талантом и талантами тех, чьи тексты он отдавал мне в перепечатку и, что немаловажно, при том совершенно не была в него влюблена. Да, я была счастлива, оказавшись в непосредственной близости от "белых лебедей" нашего института, счастлива быть им полезной, но ни на внимание, ни на дружеское расположение с их стороны совершенно не рассчитывала. И не навязывалась, просто читала и перепечатывала:

"Я покрою глицерином помидор.

И он будет блестящ и вечно свеж.

Я буду вприглядку каждый день жевать его узор

За неделей неделя. Пока ты его не съешь".

Я прыгала по ступенькам общежития, напевая:

"Твои прогидрофобленные туфли,

Твои прогидрофобленные туфли

Желтеют, стоя в углу.

И это очень даже что-то значит.

И это значит то, что ты пришла.

И это значит, что меня удача

Ударила веслом из-за угла...".

Я танцевала, и во мне звучало:

" Ах, какие рыбки в банке!

В золотой оправе хвост!

И вертлявы, хулиганки!

И вода, как купорос!"

Я рисовала, и думала:

"...Может, это и не рыбки,

И улыбка не моя.

Может, это и не рыбки...

И стихи писал не я".

А Азаров заходил, садился с гитарой на пол и пел свои песни, иногда совсем новые песни. По его лицу видно было, что я чем-то его удивляю. Но, кажется, ему было хорошо в моей комнате.

Чего нельзя было сказать обо мне. Нет, конечно, когда рядом сидел Азаров или еще кто-нибудь заходил в гости, мне было хорошо само по себе, а вообще и в частности...

Я долго гуляла по весенним улицам. Ботинки промокали. Фетр шляпы набухал влагой. Но я просто не хотела идти домой.

Это началось сразу после восьмого марта. Лелька на праздник домой не поехала, а мы с Нютой, естественно, поехали. И вот, когда я, вернувшись, вошла в приветливо лучащуюся Лелькиными улыбками и "приветами" комнату, я почувствовала...

... Такое ощущение, что здесь мне сделали какую-то гадость. В этих стенах что-то произошло плохое для меня, предательское, подлое. Мне сразу стало вдруг душно и неуютно. Я почувствовала, что хочу уйти.

Я, конечно, себя ругала. Моя привычка дурно думать о людях - отвратительна. Сама я - мнительна. Но ощущение не проходило, интенсивность его только нарастала.

Я заходила в комнату - Они (Лелька и Эр) замолкают. Захожу - они вдвоем. Захожу - они вдвоем. Захожу - они вдвоем.

Даже когда их нет - стены словно ядом пропитаны. Душно. Тошно. Нету сил моих.

- Что мы тебе сделали?!! - шипит Лелька, когда я, с перекосившейся в очередной раз рожей, бросаюсь к выходу. Мне стыдно. Но мне душно. Мне тут стены ядом пропитаны.

Некоторые яды сводят людей с ума. Я сижу в углу комнаты, прижавшись спиной к ядовитой стене. Лельки нет. Ей тоже как-то не особенно приятно находиться в одной комнате с человеком, у которого такие глаза. А глаза у меня шальные. Нехорошие у меня глаза.

...А над рекой Невой плывет туман. А в голове моей плывет дурман. Сижу. Смотрю. Смотрю дурными глазами в зеркало. Там тоже сидит девица со встрясенными глазками. У нее тоже есть какой-нибудь Руслан, ей тоже до смерти Надо его увидеть (ломки у нее, его вид, его взгляд для нее - героин). И она так же Не Может переступить сначала свой, а потом его порог, где сидит какая-нибудь там зазеркальная Лелька, с приехавшей из зазеркальной Перми подружкой Ленкой, и распивает чаи с вареньями. Вот если бы поменяться, то-то было бы весело, то-то хорошо. Ей ведь что до моего Руслана, до моей Лели - тьфу, а мне на еёнских наплевать. Нет, честное слово, это здорово бы было.

Сижу, во все глаза гляжу в глаза той, зазеркальной.

- Ну что? Сидишь? - спрашивает она меня, пролезая в отражающий комнату круг и пристраиваясь на уголок стола. Она так же бледна и глазаста, русые кудряшки заплетены в две косички, на затянутых в цветные лосины коленках - штопка: Не идет? - скорчила она понимающую гримаску, потянулась, встала на руки, прошлась по столу. На краю его заподпрыгивали чайник на плитке и полусгрызенная сушка.

Короче: белая скатерть, разбитые блюдца. Девочка...

Девочка, будь она одна, плакала бы, а так: девочки смеются.

- Махнемся, не глядя, - предлагаю я.

- А то, - кивает Наташка-2.

...- Сидишь?.. - осторожно просовывает в дверной проем голову Галлка.

- Сижу. А вы, как я понимаю - Галя, - отвечаю я - не я.

Галлка судорожно сглатывает и, тем не менее, мужественно проскальзывает в комнату, пристраиваясь на табурет. Сумасшедшие на худграфе - не редкость. Не даром прямиком мимо общаги ходит автобус номер тринадцать, конечная остановка которого "Психдинспансер". И не просто мимо: он останавливается рядом. Наша 507 в свое время (когда я еще не жила в ней) понесла потери в виде Ленки Баяндиной. Ленка училась с нами на первом курсе и даже была землячкой (из соседнего с Соликамском Усолья), очень талантливая девчонка. Случилась у нее, как водится, несчастная любовь. И так она страдала и мучалась, что стала даже жаловаться, что сходит с ума. Вот так зайдет, бывало, к нам в тринадцатую и говорит: "Все, девчонки, схожу с ума". Всерьез мы эти заявления как-то не воспринимали, а поговорить по-человечески не сподобились. Она же решила осуществить нечто красиво-трагическое и отправилась прямиком в психушку со своими "я - ненормальная" и "не хочу жить". Ну а там, что: как это в детстве называли - "кто признался, тот и обо...ся". Циннаризин, аминазин... - в общем через пару месяцев лечения крыша у нее действительно съехала. Она даже учиться больше не стала - уехала домой, где у нее была мачеха, которая совсем ее не понимала, и так и жила потом: от весны к осени, в смысле от госпитализации до госпитализации.

- Вообще, Галя, очень хорошо, что Вы зашли. Наташа говорила мне, что на Вас можно положиться, - я улыбаюсь, сволочь, чуть смущенно, - Она просила передать кое-что Руслану из 501 комнаты, я думаю, Вы знаете о ком я. Дело в том...

Галлка выслушивает мой рассказ с выражением на лице спокойным и безмятежным, хотя несколько застывшим, но в конце срывается с места и бросается в трехместку. Интонации ее рассказа за стеной истеричны.

Через некоторое время в дверь аккуратно стучит Лена Ремизова, она теперь живет в трешке на месте Комовой Таньки. Да, такое совпадение: Камова Галка и Комова Танька - причем обе - овны. Между ними порой происходили просто испанские страсти. Карамба, коррида и черрт побери. Только не надо путать сюда лесбийство, не было ни такого понятия в наших девственных юных головах, ни чего такого под эти понятия подходящего. Просто страстная ревнивая детская дружба. Потом Танька от всего этого (плюс от худграфа) устала и все это (плюс худграф) бросила. И теперь вот в трехместке проживает вся правильная Лена Ремизова. Из чего-то соседнего: то ли Нижнего, то ли Верхнего, то ли Старого, то ли Нового (здесь, в Свердловской области, каждой твари вечно по паре: Нижний Тагил, Верхний Тагил; Нижняя Тура, Верхняя Тура и т.п.). Любит цветастые шали, умеет вязать и волосы забирает наверх заколкой - что она на ХГФ делает - непонятно. Еще ей привозят из ее деревни курицы, свинину и картошку, и аромат ее супчиков и щей действует на население общежития, как ОВ нервно-паралитического действия. Так, что если я когда-нибудь и сойду с ума...

Лена выслушивает меня с чудным выражением на кареглазом лице: "Я Ваш психиатр, я Вам помогу, Вы только не кусайте меня за палец, и все будет отличненько". Галлка комкает в руках платочек, как тревожащаяся мать.

А я с таким же терпением и ангельской улыбкой втираю им, мол, я не я, я - мой двойник из параллельного мира. Жизнь наша, обеих нас, последнее время - невыносима, и мы решили поменяться: она - туда, а я - сюда... Или: я - туда, а она - сюда... или... Мы заключили такой контракт. А домой будем каждая к себе ездить. И та Я, мол, передает привет и прости, что не попрощалась, но все произошло слишком быстро и спонтанно. И такое же "прости и привет" она просила передать своему здешнему возлюбленному. И, если Вам не трудно, передайте это ему, будьте добры.

Мой рассказ не особенно логичен, зато речь убедительна.

- Ну ладно, Наташа, допустим, - соглашается со всем Лена, хотя мозги ее шипят, и пар выходит через уши.

- Я за ним не пойду, - упирается вдруг Галька и убегает с ревом.

- Жаль. Очень жаль, - качаю я головой подобно Ренате Литвиновой, которую тогда, правда, я еще не видала.

Ленка тихонько утягивается в свою комнату, через какое-то время там осторожно скрипит, закрываясь, замок...

...Завтра я встречу его на худграфе, скажу "привет", скажу: "Знаешь, я подписала контракт на переход в параллельный мир. Серьезный контракт, даже с неустойкой. Если я передумаю и останусь, у меня на полгода пропадет везение или пропадет на раз, но в самый неподходящий момент". Ты досадливо пожмешь плечами, а я запрыгаю вниз по ступенькам факультета, поскользнусь и сломаю ногу. И сама удивлюсь. Так и буду реветь от боли и удивляться: неужели все правда?

...- Ну что ж ты делаешь, девчонки боятся спать идти, думают - зарежешь ножиком, - ты сидишь на корточках передо мной, укоризненно качаешь головой, я грызу ноготь. Ты - такой умненький, благоразумненький. Я зеваю, с хрустом разгибаю затекшие ноги и отправляюсь спать. Машу тебе: "Пока".

Лелька и Ленка (она как раз приехала к Лельке из Перми) заползают в комнату как тени, когда, по их соображению, я уже давно сплю; укладываются на Лелькину кровать плюс табуретки, для бодрости шепотком переговариваясь.

Глава 24.

Они меня достали.

Я, в конце концов, не шведка и не китаянка. Пить вместе чай.

У многих наших есть мастерские.

Ведь в любой общаге куча подсобок. И некоторые из таких коменда отдала-таки нашим преподам и кое-кому из старшекурсников. А еще Славка, Наталья Ветренко, Гурам и Пантюхина отгородили стенами от коридора четыре рекреации друг под другом и получились огромные светлые мастерские с балконами.

С чего бы это, - скажите вы, - ваше институтское руководство так расщедрилось?

А с того бы, что общагу-то строили студенты худграфа и ИПФ-а (ну-ну, худграфовцев в качестве маляров использовали). Это - раз. А два - первоначально запроектированные под наши мастерские мансарды неожиданно отдали под базовую гимназию. И еще даже половину пятого этажа. Вот нам и затыкали теперь рты разными подсобками.

Из нас, третьекурсников, мастерская была только у Натальи Ветренко. Не знаю, как насчет других, но меня это не особенно возмущало. По правде говоря, она, действительно красила постоянно, а мы лишь потихоньку раскачивались. Рисовали, конечно, но не бросались в живопись как в омут.

У Пантюхиной, Гурама и Славки перегородки были как у Нуф-Нуфа - из кирпича. А у Ветренко, как у остальных двух поросят - из всего, чего попало: ДВП, ДСП, досок, фанеры, однако изнутри все это было протравлено морилкой в одинаковый коричнево-красный цвет. Изнутри у Пантюхиной все так и осталось просто красно-кирпичное; у Славки было аккуратнейшим образом побелено; а как было у Гурама - неизвестно, потому что все внутри его мастерской завешано было простынями (простыни здесь выполняли роль ширм в японском интерьере, разделяя помещение на спальню, храм и коридор, единственное, что позволено было видеть непосвященному - коридор). Сквозь простыни что-то загадочно светилось, курились благовония, наполняли воздух звуки "Аум-м" и "Харе Кришна", а сам Гурам слушал тебя, сложив на груди коричневатые ручки, в розовой пеленке на чреслах и с неизменной косичкой на бритом удлиненном затылке и ждал, когда же ты, наконец, уйдешь.

И вот я решилась тоже попросить мастерскую. Я понимала, что не доросла, не достойна и дают только дипломникам, но готова была пожертвовать местом в двухместке и ходить в свою комнату только в туалет, или даже пользоваться ведром как Светка Калабухина (еще одна девчонка с нашего курса, которая вообще живет только в мастерне, то есть комнаты у нее нет). Правда, можно как раз наоборот сказать, что это мастерни у нее нет, а есть комната, где она живет себе одна, счастливица. Почему так? Потому что рисовать Светка почти не рисует. Так, иногда, по необходимости и без особого удовольствия. Она у нас после училища и считает, что с нее хватит рисования. А на худграфе просто получает высшее педагогическое. В бытовке Калабухина проживает со щенком породы двортерьер и блаженным котенком. Котенок жил когда-то у Касимовых и неудачно упал со стеллажа. У него сделалась травма то ли позвоночника, то ли мозжечка, и, если бы не Светка, он сдох бы в конце концов, а она его выхаживала и выхаживала. Котенок вырос красивый, но совсем дурачок и даже не то что в положенное место, но и просто по прямой ходил с трудом. Светка внешне похожа на Ию Саввину и на старушечку, особенно из-за манеры одеваться и из-за синечулочности. Однако, как оказалось, жуткая похабница! Я узнала об этом как-то раз, вылетев из ее бытовки с красными щеками и ушами. К чему это я?

А, к тому, что у нее была бытовка на четвертом этаже напротив мастерской Гурама, а на третьем напротив мастерской Славки Азарова, была еще одна, на которую я и раскатала свою, выпяченную от непонятной обиды, губу.

Идти сразу к коменде я не решилась и направила свои стопы к Таньке-Американке.

Танька-Американка - наш общажный воспитатель. По счастью, она поистине худграфовский воспитатель.

Маленькое лирическое отступление из воспоминаний одного из бывших деканов худграфа, направленного на факультет откуда-то из совсем другого места, вроде кафедры общественных наук. Как-то во время урока, зашел он в преподавательскую и застал там весь педсостав, занятый занятиями мирными и полезными для души и интеллектуального развития: шашки, шахматы, детективы, философские беседы. Ничтоже сумняшеся, понесся новый руководитель странного факультета по аудиториям, боясь обнаружить их пустыми. Но нет: классы были полны, и студенты мирно писали, рисовали, чертили. "А где же ваши педагоги?" - якобы преисполненный незнания, прищурился декан. "Так в преподавательской, наверное," - не смутившись и не отвлекаясь от работы, отвечали студенты. - "Только, пожалуйста, не зовите их. Пусть себе там сидят. Не мешаются".

Вот и Танька-Американка нам не мешала. Ей памятник за это поставить можно. Мы, наивные, принимали свое счастье за единственно возможную ситуацию, а ведь в это время многие и многие тысячи наших собратьев в сотнях Вузов и средних специальных заведений стонали под невыносимым гнетом всевозможных запретов, рейдов, собраний этажа и прочих жутких выдумок.

Время от времени Татьяна Вячеславовна, как официально звали Американку, хваталась вдруг за какую-нибудь идею усовершенствования нашей общажной жизни, например, пыталась организовать какое-то непонятное кафе на первом этаже. В просторном и довольно прохладном зале к потолку подвесили плохо фурычащий телевизор. Татьяна и девчонки из профкома в беленьких косыночках накладывали на принесенные студентами с собой тарелки кругляши подстывшей вареной картошки и маленькие котлетки, более сходные с оплывшими биточками. За деньги, разумеется. А потом начиналась дискотека. Это странное предприятие пофункционировало где-то с неделю и куда-то делось, не вызвав особых сожалений.

Еще один раз случилось у нас собрание этажа. Стены в общаге тогда покрасили в темно-зеленый цвет. Очевидно, достали на халяву краски. Да еще на старую масляную намазюкали сверху эту халявную нитро. Естественно, на зеленой поверхности тут же появились различной формы и размеров пузыри, протыкать которые, а затем подколупывать и, оттягивая, отрывать длинные полоски превратившейся во что-то типа полиэтилена краски было очень интересно и приятно между разговором с друзьями, в процессе курения и т.п. Как и следовало ожидать, вскоре мало что напоминало о том, что коридор только что оремонтировали. Не понятно, что в этой ситуации так шокировало местное начальство: нитра на масло - эффект предсказуемый. Но бедную Татьяну вздрючили, и она, вздрючив профком, поскакала на особо пострадавший пятый этаж, осуществлять воспитательный процесс, то есть вопить на согнанных со всех комнат под угрозой выселения студентов. Можно подумать, мы бы сразу все устыдились и перестали отколупывать липкие тягучие ленточки. Даже если бы устыдились: процесс-то бессознательный. Разговариваешь, а ноготь сам потихоньку колупает стену. Тут очень авторитетно проявил себя Сенюков с ИПФа. Как бы невзначай оперся он о стену слегка потными ладонями и в разгар воспитательного выступления отнял их от стены и представил результат пред карие пышно накрашенные очи Американки. На ладонях красовалась жирно налипшая красочная пленка. Сенюков солидно посетовал на несоблюдение простейшей технологии, и собрание рассосалось так же незаметно и быстро, как и чудесная столовая.

Что и говорить, для общественной работы Татьяна ну никак не подходила. И, Слава Богу, по мере своих возможностей старалась ей не заниматься. Утро она проводила у зеркала, где подводила и ярко красила крупные чувственные губы, обильно канифолила кукольные ресницы. Затем она надевала шелковые платья-миди, на плечи набрасывала боа из курячьих перьев, и завершала туалет, конечно, шляпой и туфлями на высоком каблуке. За ее приготовлениями рассеянно наблюдал Джордж, он же Женька, худенький мальчик лет восьми, еще одно дитя общаги. Когда мама была готова, и Женька снаряжен и расчесан на пробор, пара отправлялась на променад, вызывая видом своим и ностальгической томностью одновременно и насмешку и приязнь у жителей пятого этажа, наблюдающих их в окно или с балконов.

Во всяком случае, попроситься позвонить по межгороду поздно вечером со служебного телефона (естественно, с оплатой счета), когда вдруг стало невмоготу, или со взбесившейся среди ночи сантехникой, или с бьющей током на убой проводкой все мы предпочитали обращаться к Таньке. Она могла встать в позу, но чаще подходила к студенческим проблемам по-человечески, тогда как коменда Лидия Степановна население своего большого дома не жаловала. Население заискивало перед ней и тихо ненавидело, за то, что непростиранное пятно от томатного сока на сдаваемом в прачечную постельном тут же становилось достоянием всего общежития, как след дефлорации.

Сперва я думала, что прозвище "Американка" воспитательница носит как раз из-за своей приверженности к широкополым шляпам, взбитой надо лбом в кок челке и прочим экстравагантным выплескам, напоминающим литературные женские образы обитательниц континента Свободы. А оказалось, Татьяна Вячеславовна действительно в не таком уж, судя по возрасту сына, далеком прошлом была замужем за гражданином Соединенных Штатов, шофером-дальнобойщиком по профессии. Может быть, даже негром! Но что-то там у нее на земле ковбоев под звездно-полосатым флагом все-таки не склеилось. И жила теперь она в нашей общаге, правда, в отдельном блоке с комендой, даже в отдельной квартирке, за светящейся оранжевым стеклом дверью. И, чтобы оправдать свое проживание, служила буфером между пятью этажами нас и всемогущей комендантшей Лидией Степановной.

Как назло ( это мне сначала показалось, что как назло, а на самом деле оказалось на счастье) Татьяну я застала только вместе с комендантом. Кстати, Светка, которая вместе с котом и собакой, перед моим походом очень даже рекомендовала обратиться к Лиде Степановне, мол, не так уж и страшен черт, как его малюют. Но я не верила. И, видимо, напрасно. Во всяком случае, к моему жуткому удивлению, мои неразборчивые рыдания, с отказом от конкретизации, возымели результат. Может, всезнающая администрация и без меня хорошо была осведомлена о моих проблемах, может, я была на каком-нибудь неплохом счету, а может, просто напрасно мы отказывали нашему начальству в сострадательности и милосердии. Короче, мне дали бытовку. Правда, не прямо сейчас, а завтра. Я боялась до завтра не дожить, но меня убедили, что я вполне на это способна. Как впоследствии и оказалось. Хотя, не обошлось без помощи Азарова.

Глава 25.

Особая сложность в дружбе с Азаровым заключается в его жене Маше, или Мурочке. Мурочка ненавидит все, что в юбках. Все, что в юбках, Мурочка воспринимает как потенциальную угрозу ее семейному счастью. Нет, я ее, конечно, понимаю. Женщина всегда должна стоять на страже своего очага. К тому же Азаров - такой лакомый кусочек. Мало того, он еще и не безгрешен. Он еще и поводы дает. Да и на Мурочке он женился, если верить худграфовской мифологии, не по любви, а "как рыцарь" - по залету. По мне, конечно, ничего рыцарского в подобной ситуации нет. Если ты - рыцарь, или там порядочный человек - так и не спи с девчонкой, на которой жениться не собираешься.

Но это по мне, а по-Славкиному? По-Славкиному так не получается. Когда ты молод, красив, знаменит в определенных кругах, да еще и козерог, то бишь от природы награжден повышенной сексуальностью и сексапильностью; когда вся жизнь твоя - заливистая песня, а на гитаре твоей серебряные струны? Когда и девчонки, и девицы, и дамы просто обгладывают тебя жадными взглядами, и стоит лишь как избалованному ребенку подумать: "хочу", гроздьями валятся в руки с томными "ах"? Или даже без всяких "хочу", а даже при наличии категорического "не хочу" валятся? Тут без всякого Чернышевского ответишь на вопрос "Что делать?". Инстинктивно. Основно-инстинктивно.

По крайней мере, верность жене он сохранить старался. Даже очень старался. Время от времени. Пеленки он стирал, в мастерне их развешивал, с ребенком агукался, и даже во всяческие религии ударялся, борясь с искусами.

И все-таки, несмотря на то, что принципиально я была полностью на стороне Маши, так же как большинство девчонок (исключая ее подружек с курса), жену Азарова я не любила. Потому что она меня ненавидела. Так же, как всех. А ведь я-то не как все. Мне ведь ее Азаров только как друг нужен. Для меня, вообще, чужие мужья - не мужчины. Но Машке до того дела не было.

Из методов борьбы жена Азарова признавала только силовые, то есть по отношению к Славке - давление на отцовские чувства и чувство гражданского долга; нас же - испепеляла гневными взглядами и не допущала, обманывая, будто Славки нет дома.

Внешне она была не очень: располневшая после родов невыразительная блондинка с носом-картошкой и слащавыми манерами. Вечно в шлепанцах и халате. Правда, когда мы стучали в дверь, манеры ее приторность теряли напрочь. Поэтому мы предпочитали раз десять сгонять в Азаровскую мастерню, не заставая его там, или подсылать в триста пятнадцатую парней, которым Мурочка как раз наоборот - благоволила.

Однако, хоть дразнить гусей лишний раз и не хотелось, податься в ту пору мне было больше не к кому. "Конечно," - сказал Славка, тактично не интересуясь причинами моей неожиданной обездоленности, принес раскладушку и оставил ключи от мастерской.

Сладкая парочка: Лелька с эРом - проводила меня, уносящую под мышкой подушку, одеяло и конспекты завтрашних лекций взглядами, жгучими как кетчуп "Чили".

Я, холодцом трясясь от переизбытка смешанных чувств, преодолела расстояние до места временного моего пристанища и, прикрыв за собой дверь, вздохнула с неимоверным облегчением. Среди выбеленых стен Славкиной мастерской, чья белизна напоминала почему-то о море (наверное, в том виноваты и балкон, за которым ручьями текла весна, и черно-белый Славкин тельник на бельевой веревке среди пеленок-флагов), мне стало спокойно и легко. Конечно, мне хотелось, чтобы эР пришел. Здесь, мне казалось, все иначе, и мы сможем поговорить абсолютно нормально. Я легла, сиротиночка, на раскладушку и стала слушать, как стучит капель.

Потом эР все-таки пришел. "Посмотрите на нее, на сиротиночку! На раскладушечке устроилась!" - возмущенно всплеснул он руками. "Иди в комнату," - и очень некстати добавил: "Мы с Олей ждем".

Глава 26.

Вот она моя мастерская. Мой отдельный никем больше не обитаемый остров. Можно было бы поднять над ней флаг. Но она сама и есть мой флаг, трепещущий в солнечном ветру. Выкрашенные в ярко-синий цвет стены могли бы свести с ума, если бы ослепительно бьющее в окно солнце не рисовало на них с утра до вечера узоры и иероглифы.

Мебель: кровать, стол с зелено-голубой пластиковой столешницей и раковина. Еще пара табуреток. Мольберт, конечно.

На столе - граненый стакан с мать-и-мачехой и пол-литровая банка с нарциссами. Вода в банке и стакане, все их грани и трещины принимают живое участие в солнечном граффити.

Моя комната - моя затерянная в бескрайнем молчании океана яхта. Бьется о стены ее прибой человеческих страстей, но внутрь не проникает ни звука. Только в мачтах разноцветными вымпелами плещутся всякие стишки.

...Белой розы шипом

Протыкал он пузырики.

И ругалось шампанское

За стаканом стакан.

А на кухне она

Кулинарила сырники.

И гремел сковородник

Системы наган.

А я рисую пером стаканы и их солнечные отражения. Пишу акварелью банки: пол-литровые и трехлитровые и их наполненные светом и сумраком округлости; себя, полу-смытую с поверхности листа слезами, но в бирюзово-полосатой тельняшке. Вокруг изображений размашисто пишу стишки, больше всего сходные и бессмысленностью и бесшабашностью с "тра-ля-ля-ля".

Сюда можно прийти только ко мне. Здесь вокруг - Море Ясности. Юное, безмятежное, честное.

Вечерами я танцую, вплетаясь в тени, в свет фонаря, в рисунок капели. И когда я засыпаю, по коже моей пробегают стайки маленьких щекотных пузыриков, светящихся светляками. Я ощущаю вокруг себя толщу бетонных этажей, наполненных людьми и их разговорами, шагами, смехом, но она не давит на меня больше. Моя маленькая сине-стенная крепость сама охраняет единственного, укрывшегося в ее скорлупе жителя, и баюкая меня, обещает сладких снов и добрых дней.

Глава 27.

Все так странно, странно, странно. Мы никто друг другу, и тем не менее, мы ссоримся.

Все так странно. Ссоримся мы. А сегодня наша солнцекамская тройка уезжает на Пасху, и тебя, видите ли, Оля попросила нести ее сумку.

Я не понимаю, почему ты будешь нести ее сумку? Почему не мою? Она вперед попросила.

Наш поезд уходит в двенадцатом часу ночи. С Кушвы добираться трудно, да и опасно. И без провожатых - рискованно. Вот нас и будут провожать: Аннушку - Кешка, Маринку - мой ты. А меня? А я с боку припека.

Беру шинель. А пошли все... Точнее, а пошла-ка я. И иду-ка. Тормозит почти пустой межгород. Молчаливо открывает двери. Я пристраиваюсь в его мягкое кресло. Мимо плывут огни города, и метут мокрое небо метелки голых деревьев.

Когда на вокзале появляется группа товарищей, тебя среди них нет. Взвинченная Лелька, першая сама свою сумку, припечатывает меня презрительным взглядом:

- Он подумал, что ты пешком отправилась, и посвистел тебя догонять.

Меня волной окатывает раскаянье. На часах пятнадцать минут двенадцатого. До отправления поезда двадцать минут. Вот я бегу, на полдороге встречаю его, бежим вместе обратно... Что ж мы успеем. Навесив на подруг свою сумку, я горохом скатываюсь со ступеней вокзала.

Мои желто-оранжевые сапоги моментально теряют свой цвет, маскируясь под цвета грязной весенней ночи. Моя маленькая черная шляпка норовит слететь и вернуться к брошенным на попечение Нюты остальным вещам. Дорога передо мной черна и пуста. Мне страшно. Но я же обидела тебя, и не могу уехать теперь так. И я бегу, шарахаясь от странных теней и странных собак, недобро сверкающих зубами в темноте. Я бегу, потому что я всегда была такая. Мне всегда думалось о том самом миге, что между прошлым и будущим. Он для меня всегда значил слишком много. Сейчас. Только сейчас. Ничего не оставляя на неизвестное завтра. При взглядах на часы (когда вдруг редко-редко попадется горящий фонарь) - я холодею. Я бегу быстро, но минуты тоже все-таки движутся, хотя и, пытаясь мне помочь, тормозят изо всех сил.

Когда я вбегаю в общежитие, мне уже ничего не остается, кроме как сесть на коридорный подоконник. И сидя на нем, залитом синевой из-за окна и белым мертвенным светом лампы дневного освещения, я слушаю, как гудит мой поезд, минуя 365 километр, станцию электрички на Кушве. Как стучит он колесами к моему дому. И мне стыдно, но все это уже, в принципе, пустое.

Так я сижу, когда внизу, на первом этаже, хлопает дверь, когда ты устало поднимаешься на пятый, и останавливаешься, увидев меня. Как всегда, от смущения мне хочется захихикать. Я и хихикаю, отвернувшись к стеклу, в котором вижу, как ты подходишь к своей двери, берешься за ручку, но потом, передумав все-таки, опускаешься на пол возле своей комнаты.

- Ко-ошмар... Ко-ошмар... - тянешь ты. - Я - на трамвай, по Кушве, перебудил всех собак. На вокзале ее нет. Я обратно. Думал уже все - напали на козлика серые волки. Грабители, маньяки, хулиганы, упала, поскользнулась, ножки переломала. Вижу, что-то ползет - все, думаю, хана. Но опять же хоть живая. Нет, не она - пьяный валяется...

Моя глупая ухмылка ползет еще шире. Зубы, как говорится, становятся здоровее и радостнее. Наконец мне удается задавить ее.

- Пошли. Может, сумеешь хотя бы через Чусовскую уехать. На электричках.

Я киваю. Я думаю, что, может быть, он поедет со мной. По крайней мере, маме с вокзала позвоню, чтоб не переживала. Скажу просто - опоздала на поезд.

Странное всегда это чувство, когда ты опоздаешь на поезд. Кажется - все, ты опоздал, ты не успел, для тебя все закончилось. Можно подумать, когда задний вагон помашет тебе печально хвостиком, что-то страшное произошло с тобой. Ты опоздал на всю жизнь?

ПОСЛЕ ПРОЛОГА.

ГЛАВА 83 . 5 курс.

Лед на пруду потихоньку тает. Он еще не ломается, но стал серым и рыхлым, и не видно, где он, а где уже серое и рыхлое небо. Небо ложится усталым беременным животом на прогибающийся теплый лед и кое-где расползается по швам. В эти швы вываливаются мокрые хлопья-лепешки. Они бестолково с потерянными взглядами валятся вниз и попадают нам с Сережкой Струновым за шиворот.

От этого мы вздрагиваем, поправляем шарфы и бредем дальше по набережной. Приятно пахнет дымом от Сережкиной сигареты.

"А что бы ты сделала, будь у тебя много-много денег?" - спрашивает меня Сережка. Он высок и худ. На нем длинное черное пальто с искрой, гороховые мягкие брюки, офицерская планшетка на ремне через плечо и орехово-шафраново-изысканное кашне. Его светлая голова непокрыта, стекла его круглых очков в металлической оправе, так же как и моих в наивно-голубой, пытаются залепить сырые снежные хлопья. Падают они и в его интеллигентскую бородку, где, шипя, встречаются с сигаретным пеплом.

Я, редко, по пионерской наивности своей задумывавшаяся на такой счет, начинаю нести какой-то бред о благотворительности, дети-миротворцы и тэ пэ. Сережка терпеливо, без снисходительной улыбки выслушивает все это, а потом говорит, что будь у него много-много денег, он купил бы большой дом с деревянной террасой, мы вынесли бы на эту террасу два плетеных кресла, укутались в пледы и пили бы горячий кофе из маленьких кружек с блюдцами, глядя как поднимается сигаретный дым, и как падают мокрые снежные лепешки.

Когда мы дошли до перекрестка Мира-Ленина, я сказала, что если у меня вдруг будет много-много денег, я куплю Сережке этот дом. Он рассмеялся, кажется растрогавшись, и казалось: он мудрый старик, а я наивная кудрявая и розовощекая девчонка. Это не было обидным. Было сыро и промозгло, но кофе с террасы согревал нас.

3 курс.

Глава 28.

Около дверей я приседаю на корточки. Ключа у меня нет. А главное: останешься ли ты со мной? Совершенно невозможно, чтобы ты ушел. Сверху, очень-очень свысока ты смотришь под мою, запрокинутую глазами к тебе, черную шляпку. На твоих губах улыбка превращается в ухмылку, потом снова и снова, как переливная картинка на календарике. Вот ты стучишь, и теперь уже улыбаясь во весь рот, по-прежнему, поглядывая свысока, с неизмеримым удовольствием говоришь сонной Галке:

- Девушка, заберите это. И пусть оно ляжет спать.

Твоя походка на крыльях реванша легка и упруга... а мой поезд ушел.

... Утром я сажусь в постели, осознавая что вокруг меня совершенно пустой день. Меня не должно было быть в это время на этом месте. Комната полна пустотой, в которой мне места нет. Зато где-то, за много километров отсюда, мое незаполненное место в вагоне ноет голодным желудком. И вот я ничего не делаю, ожидая, появится ли хоть какое-нибудь, но лучше большое и безусловное оправдание моему присутствию здесь и особенно отсутствию там. Появляешься ты.

Ты, в отличие от практически всех обитателей пятого этажа, домой на каникулы не собираешься: время "маминого сына" прошло. Ты вот как раз на месте, заполняешь собой развилки залитых солнцем коридоров. Хотя в этой роли ты впервые, и она немного смущает тебя. Как новый костюм.

- Поедем ко мне, нет, правда, поедем, - пристаю к тебе я, и мы даже вместе мечтаем, куда пойдем и чем займемся. Наконец ты заключаешь:

- Нет.

И конкретизируешь:

- У меня гонорея.

К своему ужасу я тут же отдергиваю руки, только что нежно касавшиеся твоих. Ты усмехаешься. Глупо хихикая, я пытаюсь "исправиться", отчаянно осыпая поцелуями шею и затылок источника заразы. Но ты досадливо отмахиваешься: мол, все-все, тест на самозабвенную любовь и милосердие ты не прошла. В конце концов, ты снисходишь до печальной повести о том, как ты дошел до жизни такой.

Хорошая девушка Соня, однажды уже попытавшаяся удержать тебя мнимой беременностью, на этот раз раздобыла справку из вендиспансера. А раз девушка она - хорошая, то кроме единственного и неповторимого бывшего сексуального партнера (на этот раз в их расставании виновата была уже не я, а обаятельнейшая соблазнительница мужчин всех времен и народов в красном фригийском колпачке и с голой грудью) одарить ее чудесным заболеванием некому. Партнер вылупил глаза на синий штампик, тяжело вздохнул, покопался в прошлом и, сделав вывод, что во всем виноват его богемный братец (бытовой способ, через общие спортивные штаны), вздохнул еще раз и преисполнившись благородством, вернулся к хорошей девочке, дабы вместе перенести позор и тяжести изведения постыдной болезни. В общем, "и буду век ему верна", "в печали и радости" и пр.

- Не переживай, - исполненным все того же горького благородства голосом успокаиваешь меня ты. - Я мыл за собой посуду с порошком и вообще...

Стоп кадр. Юстас Алексу. К этому моменту мы еще вернемся. И, как говаривал лейтенант Коломбо, это многое объяснит.

Глава 29.

Качеля скрипит весеннюю качельную песню. Две наши с Нюшей попы втиснуты в сиденье с плотностью пробки в бутылку шампанского. Тазовые косточки упираются в железо, а под все теми же пятыми точками снег уже растаял: как мы будем вставать и идти на композицию - совершенно непонятно.

Строго говоря, на композе нам делать нечего, Станислава Игоревна, да простит она меня, грешную, сама не знает, что на ней делать. Задания мы все равно выполняем дома, большинство прямо перед просмотром. Мы с Нютой, правда, нет. Она из обязательности, я от того, что композиция - мой любимый предмет. Не в смысле на уроке посидеть, а в смысле порисовать. Композиторские способности - один из моих немногочисленных козырей. Хотя способности у меня эти с литературным уклоном, что на тагильском худграфе считается ущербным. Ну да что там. Что есть - на том и стоим. Все равно, как уже было замечено, методика композиции - слабое место в обучении изобразительному искусству, и не только здесь. Станислава Игоревна то попытается изобрести какие-нибудь задания, то притащит альбомы с репродукциями, но в конечном итоге все сведется к увлеченному рассказу о поездках на всякие семинары и фестивали и вялым просьбам не подвести на просмотре. Так что мы качаемся. Побаиваемся, конечно, но качаемся. Повизгиваем (и от предвкушения выволочки и от вкушения чувства полета) и качаемся.

Никогда раньше не визжала. Не позволяла себе этой идиотской бабской радости повизжать. Но когда проходящий мимо Славка Королев вдруг с хитрой своей монгольской улыбкой берется огромной рукой за поручень и легко с одного качка забрасывает нас под самые весенние тучки, мы вместе с Нютой визжим, чувствуя как наши плотно вбитые в сиденье попы отлипают в воздух. И орем.

Славка довольно лыбится. Он жутко целеустремленный кадр, ему не до отношений с девушками. Всю энергию своего почти двухметрового мускулистого тела вбитого в джинс он тратит на создание грандиозных полотен из динамичных и жестких сочетаний стального, северного-синего и красного. Но несколько раз подбросить вверх железную конструкцию с двумя соблазнительно визжащими особями женского пола, заставить взметнуться кверху две пары ножек, округлить две пары глазок и услышать нежные умоляющие вопли: "Ой, нет, Славочка! Нет! Боимся!" - ни к чему не обязывает.

Я вижу прямо в небе пару своих черных ботинок, похожих на старинные башмачки: они летят. Мы ведьмочки на метле старой скрипящей качелины. Неподалеку на скамейке два старшекурсника бормочут непонятные термины, как два магистра магических наук. Один из них тощ и белобрыс, а второй, брюнет, обладающий чисто мефистофельским профилем и диким мустанжьим взглядом. Вот мы все с тем же визгом отрываем от поручней руки и летим. Летим по весеннему тагильскому небу как Шагаловские барышни сквозь запахи тающего снега, тополиных клейких почек и жареной картошки. "Вот именно это я и имел в виду", - очевидно говорит, отслеживая черным глазом наш полет булгаковский Володька Бурса.

- Развлекаемся? - оба наши "кавалера" притянутые на задний двор факультета извечным загадочным правилом (замечено: если только с тобой рядом появляется мужчина, даже без особых на твой счет намерений, все остальные "твои" тут же нарисовываются).

- Угу, - отвечаем мы с таким видом, словно готовы качаться до конца уроков, в действительности же мы уже примерзли к железно-деревянному агрегату и подумываем о заждавшейся нас лекции.

Юноши, переглянувшись, "закатывают рукава" и крякнув, отправляют нас в полет. По-моему, ты опять мне за что-то мстишь. По крайней мере, мои ноги уже не просто высоко в небе, а прямо у меня над головой. Привет, ноги!

А потом мы сушим промокшие насквозь юбки о батарею на втором этаже. Народ проходит мимо и спрашивает: сидите? "А что делать?" - отвечаем мы и смеемся. Я знаю, тебе хочется сказать, что мы на качеле описались со страха, но это только наша привилегия. "На качеле описались от страха," - отвечаем мы на вопросы любопытных, и Кешка давится вместе с нами от хохота.

- Накачались, детки? - сурово интересуется Станислава Игоревна, когда мы вползаем в класс под конец урока.

- Угм, - только и можем ответить мы.

ГЛАВА 30.

- Ну вот зачем он мне спрашивается? Что в нем хорошего? - Нюта сердито трет полотенцем только что отмытое от следов рыдания лицо, - Ну скажи мне?! Ну что в нем такого, чтобы мне в него влюбляться? Красивый? Да?

"Ну да", - делаю я подтверждающую мину.

- Но ведь этого не достаточно? Нет?

"Ну нет", - делаю я вторую подтверждающую мину.

- Какой мне смысл в него влюбляться? Только то, что он мне каждый день цветы носит? Прикинь, на рынке грузчиком полдня потаскается, они с ним цветами расплатятся, и он мне их тащит. Я ему сказала: Лучше бы ты мне из магазина селедку горячего копчения носил! И что ты думаешь? Носит! И цветы и селедку! - Нюша возмущается, но я вижу, что румянец у нее на физиономии не только от полотенца, но и от удовольствия. - Нет! Ну, Наташ, он же на эти цветы и селедку все время тратит, вместо того, чтобы к поступлению, что ли, готовиться! Зачем он мне такой нужен, безголовый? - якобы недовольно кривится подруга.

Я молчу. Не думаю, что мои реплики особенно требуются. Это уже не первая сцена подобного рода и, боюсь, она называется "беситься с жиру". Это бывает так, когда все хорошо, то вроде бы и не надо. Где-то очень-очень в глубине у меня еще одна Нюшка и тоже в ванной и тоже рыдает: "Он мне строил глазки! Я в него влюбилась! Я так страдаю!". Эта вторая Нюшка вызывает легкое чувство горечи, которое я старательно проглатываю вместе с колючим комком в горле. Впрочем, оно действительно легкое, и я без труда избавляюсь от него. И, нежно обнимая Нюшку, смеюсь:

- Да, какая разница, нужно тебе это, не нужно? Пусть себе любит! Пусть себе ухаживает! Разве тебе неприятно?

- Не знаю, - продолжает дуть щеки Нюшка. - Он просто постоянно рядом - надоел.

- Ну, представь, рядом его не будет.

Нюша вздыхает уже умиротворенно:

- Он говорит, что я очень красивая.

- Он говорит правду. Вы очень красивая пара, - пожимаю я плечами. Что делать, есть у меня такое стрелецкое свойство: если я вижу, что человек красивый, мне большого труда стоит не сказать ему об этом. Ха-ха, конечно, скажите вы, что такого трудного не сказать хорошее человеку? А незнакомой девушке на улице? Интересно, за кого она меня примет, если я проходя мимо заявлю: "У вас потрясающие глаза", или "Редко встретишь настолько тонкое чувство стиля"? В группе так вообще сложилось, что, приобретая обновку, девчонки как бы невзначай вертятся больше не перед парнями, а передо мной. Коваленок - так та и вовсе держит меня за придворного комплиментщика. Один раз дулась две пары, а после обеда и заявляет: "Ты чо, Кузикова, совсем сегодня? Ты почему не замечаешь, что я подстриглась?" Чудненько, правда? И это при том, что от той же Нюськи я только один раз и слышала: "Ты ничего, симпатичная даже. Конечно, нельзя прямо сказать "Красивая"... Вот у меня шары-то на лоб повылезали. Ведь если говорить грубо, по-красноармейски, положив руку на сердце как внучка Ильича, то хотя я и в очках, но ног моих это не портит.

Да мне даже Струнов как-то раз в пору нашего полного незнакомства и необщения комплимент сделал. За что, правда, жестоко поплатился. А что делать? Тогда, на втором курсе, когда я искренне по-пионерски считала, что для любви самое главное - это влечение душ, и тому подобные, не такие уж, конечно, и неверные взгляды имела (только уж очень от всей пионерской души), он заявил мне на лестнице между этажами при большом скоплении народа:

- Вы сегодня очень сексуально выглядите, Наташа.

(Совершенно скромный и изысканный с его, как опытного бисексуала, точки зрения комплимент).

А я в ответ не покраснела, нет, и не зазаикалась от смеси монашеского смущения и возмущения. Я с достоинством и не без язвительности заметила:

- Вы знаете, Сергей, может быть, по Вашему, Вы и сделали мне комплемент. Но на мой взгляд, это все равно, как если бы вы сказали жареному куриному окорочку: "Как ты сегодня аппетитно выглядишь!"

И ко всему, казалось бы, привыкший, все прошедший Сережа вылупил глаза, побагровел от гнева, и по более позднему свидетельству Наташки Ветренко весь день плевался и восклицал, воздевая к небесам худые руки: "О! Дура! Какая же она дура!".

Вот так вот ко мне и относились мои подруженьки. Впрочем, так было всегда еще со школы. Отсюда вывод. Очень простой: хочешь быть красивой - будь ей. В смысле веди себя так, чтобы ни одной твари не пришло в голову присмотреться к тебе попристальнее и различить сквозь твой ослепительный блеск хоть какой-нибудь недостаток. Правда, правда, девочки! А мальчики могут не ухмыляться недоверчиво: статистика не врет, данные проверены, большинство из вас, влекомые стадным инстинктом, проносится мимо действительно красивых (правда, глуповатых, с заморочками типа "кому надо сам заметит"), чтобы победив в неравной борьбе всех соперников и заполучив какую-нибудь "самую красивую девочку класса", развернуть фантик, и обнаружить... Или не обнаружить, а остаться на всю жизнь счастливыми и гордыми, с чем мы вас и поздравляем, так как сами вы тоже уже и животиком обзавелись, и лысинкой, и пухлыми розовыми пятками, и кто-то же должен и с вами делить семейные фотографии и видеозаписи.

Возвращаясь же к чувствам, слегка теребящим мою страдающую душу в Нютиной ванной комнате, замечу, что врачевалась я, вспоминая свое знакомство с подругиным кавалером. Как-то, задержавшись (какие аналогии!) на худграфе, правда в кабинете живописи, мы с девчонками возвращались домой в компании первокурсника "медвежонка" и его приятеля (соответственно, Кешки). "Медвежонок" прозван был медвежонком за неимоверно большой, на пол-лица, нос-картофелину, и одновременно огромные черные глаза как мехом отороченные пушистыми ресницами, к тому же все его тело, в местах не прикрытых одеждой так же покрыто было густым черным мехом. Словом, на человека, он, пардон, мало смахивал, а от какого-нибудь более жестокого прозвища спасали влажно сияющие глазки-звездочки. Приятель же никаких внешних недостатков, кроме достоинств, не имел, восторженно обожал все связанное с худграфом, заглядывал в рот, к тому же, был весьма лестного мнения о городе Соликамске (?!), и удивлял знанием о существовании малообщительной Нютки, а вот про Поповскую и слыхом не слыхивал, а правильнее сказать, дипломатично помалкивал. Знакомству же со мной был безумно рад. Ну так вот: тогда я тоже подумала себе - симпатичный паренек, и смотрит на меня далеко не без интереса, а не послать ли мне свои отношения с Р. куда подальше и не переключиться ли на этого Иннокентия... Но когда я узнала, что он Нютин мальчик... Я сразу и бесповоротно. Вот такая я порядочная, вот такой я настоящий друг. Ха-ха.

Глава 31.

Моя жизнь на худграфе вовсе не состоит из одного Р.Т.

Снег растаял полностью, и асфальт - сухой. Ветренко и Майя Каховец танцуют чудные танцы, дудят в детские дудки и бренчат стеклянными бутыльками, связанными в грозди. Я верчу ручку загадочного агрегата "Зубчатые передачи", взятого напрокат в кабинете черчения. Мой музыкальный инструмент представляет из себя с двух сторон открытый ящик из полированной ДСП, внутри которого, цепляясь друг за друга, с металлическим дребезжанием и рокотом вертятся разномастные шестерни. Тогда, когда я кручу приделанную сбоку ручку. Эта киберпанковская шарманка чертовски тяжела и притащила ее сюда, на угол Мира и Ленина не я, конечно, а Макс Мазжерин. Но играю я . Играю, прислушиваясь к себе: тает или нет, отшелушивается или нет моя кожура из комплексов. И вижу я себя откуда-то сверху, почти чужим себе объектом, частью веселой, взбудораженной толпы.

Ветренка движет ладонями со сомкнутыми в плоские лодочки пальцами перед серьезным, раскрасневшимся лицом, отводит их назад, дробно перестукивает каблуками, Майя раскачивается, ее раскосые черные глаза неподвижны, как на персидских миниатюрах. На обеих старинные, годов тридцатых шляпки из драпа, у их платьев длинные расклешенные рукава. У ног ведра с красной гуашью. А к высокому кованому забору какого-то солидного строительного учреждения, называемого нами "Трестом", привязан на манер распятого Иисуса идеально подходящий на эту роль Сережка Струнов.

Впрочем, Сережка привязан не просто к самому забору, а к огромному, обтянутому белой бумагой планшету, а над головой его - планшет горизонтальный с высокопарной надписью: "Здесь будет распят художник", по обе руки - Серегины абстрактные композиции, исполненные маслом на похищенных бог знает где дверях.

Перформанс.

Толпа, равняясь как один в нашу сторону, обтекает слева направо, волнуется, позволяет себе вопросы, частично присоединяется, успокаивается, заметив оператора с кинокамерой. По-моему, камера все это дело портит, превращая действо просто в спектакль. Только бабули как всегда беснуются: "Молодой!" - кричат они. - "Да на нем пахать надо!" "Да его в металлургический надо!"

"В мартен!!!" "В мартен его!!! В крематорий!!!" - подхватывает и развивает с демоническим "Хо-хо-хо!" старушечью мысль худграфовская толпа.

- Ну че, я начинаю страдать? - спрашивает распятый и, получив добро, разражается душераздирающими воплями. Вопли музыкально вплетаются в какофонию "симфонического" сопровождения, а девчонки с невозмутимостью и деловитостью сюрреалистических существ тычут в Серегу малярными кистями с красной краской того самого ржаво-коричневого оттенка: ладони, колени, губы и сердце (футболка и джинсы гибнут).

Потом его отвязывают, пристраивают на худую спину тяжелый планшет и под дудку, пузырьки и зубчатую передачу мы движемся к худграфу. Мы маршируем на каблуках, высоко вскидывая обтянутые капроном коленки, с лица Сереги течет ручьем пот и краска. Кто-то хочет ему помочь, но он, отказываясь, машет головой: он сам понесет свой крест. Я смотрю на его напряженное лицо с библейской бородкой, на натянувшиеся на шее жилы, и думаю, что все не просто так в этой мистерии, разрезанной на отдельные куски и склеенной в произвольном (?) порядке. Не случайно по пути к нам присоединяются какие-то совсем незнакомые люди, они принимают во всем действенное участие, они маршируют, и в глазах их незлое детское любопытство.

И вот он лежит во дворе худграфа, освещенный весенним солнышком, один к одному - исполнитель главной роли в рок-опере "Иисус Христос - супер звезда". Вот тело заворачивают в саван (белая вязанная скатерть с кистями), и совершенно незнакомые парни уносят его внутрь здания, а с планшета-креста снимают бумагу, сворачивают в комок, сжигают и закопав пепел, в ту же ямку садят маленькую сосенку. Ее поливают водой, а "горе" заливают пивом, и вот уж на могиле читаются стихи и мало разборчивые речи. "Покойный" присоединяется к поминающим и прочувствованно благодарит, говоря, что в трудные минуты будет приходить на это памятное теперь для него место ...

Правда, на следующее утро сосенки не обнаружилось. Происки врагов.

Глава 32.

Нарисовалась - не сотрешь. Заюлила, зазаметала хвостом под дверью. "Р., пойдем ко мне! Ну очень надо!".

Я рисовала тушью стеклянный стакан с желтыми нарциссами на высоких стеблях и пятна солнечного света, и со стеклянными искрами тени на голубом столе. Рисовала изогнутыми мягкими линиями. Стараясь идти за настроением, а не за внешним реализьмом. Я гнулась лепестками, упруго качалась сочными стеблями, из головы своей оставляла лишь наивно лупящие глазки и доводила себя до ощущения прозрачности и игры света с тенью.

Ты постучал, вернувшись. Вот еще выдумки. Я поморщилась: теркой по телу прошло ожидание неприятностей.

- Это мы.

Вторым был птенец. Крупный, голобрюхий с желтизной у рта, сидел он в розовой шляпке Нинки Седушки. И шляпку эту он уже превратил из шляпки в общественный парижский туалет. Без всякого, скорее всего, ведения отсутствующей в этот момент Нинки, зато с легкой руки ее чудесной подружечки Лелечки Поповской.

"Угу," - мрачно пробормотала я, прекрасно представляя себе всю эту душераздирающую сцену. "Р...чик, миленький, помоги! Я шла с худграфа, слышу - пищит, вижу - сидит в траве. Я взяла. А он все орет и срет, и чем кормить его я не знаю! Он, наверное, сдохнет скоро! Возьми его, пожалуйста! Пусть он лучше у тебя сдохнет!" - вот гнида!

Конечно, от отчаянья я заорала.

- Нам уйти? - холодно осведомился эР.

Ну, разумеется, нет.

И мы начали жить вместе. Как супружеская пара, не разводящаяся из-за ребенка. Ей-богу, это было что-то!

Сережка, как ты назвал птенца, ел живых червей, пережеванный подорожник и витамин Д в масле, пил воду из пипетки.

С этих пор у меня нежное и трепетное отношение к дождевым червякам. Нет, мне как-то не было их жалко отправлять живыми в бездонной пропастью распахнутый рот. Ей-богу, не до жалости было. Сереге есть нужно было каждые два часа, а хотел он лопать и орал об этом вообще постоянно. Просто вот например после дождя их так безжалостно вымывает на тротуары, а люди, они не смотрят под ноги и наступают на розовеньких кольчатых созданий, изо всех своих сил стремящихся в траву, в родные пампасы. В общем, сложные чувства. Я их до сих пор, когда никто не видит, собираю и по-быстренькому выпускаю в зелень, подальше от каблуков.

Правда, попервоначалу мы сделали попытку пристроить Серегу в хорошие, компетентные руки. На станцию юннатов в Дворец творчества Юных. Рациональный эР оттаранил с утреца нашего подкидыша, всю ночь демонстрировавшего нам все прелести жизни молодой семьи. Но к концу пар меня загрызла тревога за голопузое чадо, и я повыела эРу всю плешь, уговаривая отвести меня проверить, как Сереге живется на новом месте.

Старушка дежурная поддалась на слезные мольбы, а может обаянию моего кавалера, и отыскав на щитке среди несчетного множества ключей нужный, повела нас в глубины Дворца. А это, ей-богу, был дворец. Вместо лестниц - мраморные пандусы, застеленные бархатистыми дорожками, журчащие среди искусственных садиков ручьи, аквариумы в стенах, где подсвеченные невидимыми светильниками посверкивали золотистыми и латунными боками загадочно молчащие рыбки.

Но вот место, отведенное в этом дворце Сережке, ужаснуло меня. В открывшуюся дверь из влажной темноты пахнуло звериным и птичьим пометом и истерией, вопили все, разве что ежики помалкивали, но громче всех орал, как мне показалось - мой птенец. Под потолком вспыхнул мутный желтый свет и я наконец отыскала его среди клеток, банок и прочих неуютных зверьих жилищ: голодного, уделавшегося и трясущегося от страха и отчаянья.

Эр досадливо покачал головой, но ничто не могло заставить меня оставить Серегу здесь. "Успокойся, птенчик мой, мы идем с тобой домой," - шептала я в покрытую нежным пушком головку. "Никогда. Я тебя не брошу никогда!". И мне казалось, что сердечко колотится все спокойнее, а круглые глазенки смыкаются. Эр злился.

Еще бы ему не злиться. Ведь теперь его святой и не снимаемой обязанностью стало копать червей.

Нам повезло, что за прудом были поля. Поля неоднократно прославлялись и воспевались худграфовской братией во многочисленных этюдах и зарисовках. Конечно, популярность нескольких квадратов то черной, то веселенькой зеленой, то охристой земли между блестящей лентой пруда и зеленой, золотой, черной полоской леса на горизонте объяснялась с одной стороны ленью худграфовцев поискать более достойные объекты, с другой очевидной талантливостью кое-кого из худграфовцев, действительно вдохновившихся этими квадратами и полосками. Но теперь поля за прудом казались мне замечательными прежде всего тем, что в них водились дождевые черви.

"Жена" из меня получилась стервозная. Просто жуть. Дело в том, что хитрая наука копания червей в поле мне никак не давалась. Я могла перерыть носом километры глинозема - и ничего. Так что моим уделом было собирательство, на манер первобытнообщинных женщин. А собирательство результаты давало лишь сезонно - после дождя. Я, конечно, ни в институт, ни в магазин уже без полиэтиленового пакетика не выходила, собирая кольчатых,. как бомж пивные бутылки. Но все равно, зависимость от добытчика была налицо. Поэтому стоило эРу задержаться, оставив на мое попечение отчаянно орущего от голода птенца и пустую, без червей, банку... Я стервенела. Как поет Янка, неуклонно, с каждым часом, с каждым вздохом и так далее.

А ты... перед твоим взором тут же представала твоя мать, хватающая все, что попадается под руку, от чашки с кофе, до пылесоса и стиральной машины и мечущая их в многострадальную голову, да, пьяненького, да, непонятно куда задевавшего зарплату, но такого всегда доброго, милого и трепетного отца. "Ах, боже ты мой, - говорил ты. - А может у меня тоже проблемы? Может, я тоже нуждаюсь во внимании и тихом слове, не меньше, чем этот птенец в червях?"

"Ага!" - кричала я, бешено вылупляя очумелые от Сережкиного крика и твоей невозмутимости глазки, и, спрятав за пазуху птенца, пулей вылетала из мастерни и устремлялась в поля.

Быстро же слетает с нас налет цивилизации, когда голос подает материнский инстинкт. Вырытые мной дождевые черви - все в земле, и я не задумываясь облизываю их, не могу же я дать ребенку грязное. Серега успокаивается, глазки его слипаются. А мне еще надо наполнить банку. Тут появляешься ты.

Ты требуешь ложку. Да нет, спасибо, я сама. Вид сытого спящего птенца дарует моей душе умиротворение и покой. Я кротко отказываюсь отдать тебе ложку. Теперь я готова смиренно колупать землю до ночи. Тем паче, что ночь уже близка, сумрачно, каплет мелкий дождик.

Ты орешь. Ты вышел из себя. Ей-богу! Что ты там орешь, мне не вполне понятно в моем отупелом розовом состоянии. Ну, естественно, ты обвиняешь меня в эгоизме, но главное, в том, что я вывела тебя из себя. Я тогда еще не увлекалась перелопачиванием гороскопов и не знала, что выйти из себя - это для Весов самое страшное. А потому твоя истерика ниспосылала мне еще большее умиротворение: часто, слишком часто ты казался мне бесчувственной резиновой куклой, а теперь, слава богу, я видела, что ты, как и все нормальные люди, состоишь из плоти, крови и нервов. Честное слово, ты сам виноват в этом: ты психовал, а мне от того было хорошо-о-о. Сам виноват, потому, что никогда раньше в подобных ситуациях я не испытывала положительных эмоций. Я сижу на земле, тихая и просветленная, задрав голову вверх, где кричишь ты.

Теперь уже ты подпрыгиваешь и направляешься неизвестно куда по черному полю. Я бреду следом, за пазухой сопит теплый Серега. Ты раскидываешь крестом руки, очевидно, ты призываешь небо взглянуть на твои мучения. Ты очень мил в позе Иисуса под темным грозовым небом. Потом ты ложишься на черную землю, я присаживаюсь рядом, прилипчивая тень. Ты снова встаешь и идешь, идешь, идешь. Бог знает, что ты там задумал. Я раскаиваюсь: может, тебя настолько задело то, что ты сорвался, что ты теперь не можешь с этим жить? Ты пересекаешь поле семимильными шажищами, я овечкой семеню сзади. В лесу цветут купавки, но мои глаза, в дожде и слезах, видят только мокрые желтые пятнышки на сыром темно-сером. Краем сознания я отмечаю, что неплохо бы на обратном пути забрести в глубь леса и окунуть нос в пахнущие апельсинками сердцевины любимых цветов. Мох под ногами проваливается все более и более влажно, сапоги уже в коричнево-зеленой темной жиже, расцвеченной обрывками травинок.

И вот вместо леса вокруг меня полупрозрачные кусты ив, а ноги наполовину высоты сапога провалились в болото. А прямо за ближайшими кустами очень похожий на море разлившийся пруд. Стального цвета мелкой рябью вода, и над ней кисейной молочной взвесью туман. А тебя нет.

- Эр... Эр... - робко взываю я, болото под ногами урчит, а пруд впереди ритмично плещется. Я начинаю бояться, что та или другая пучина поглотила тебя сей момент. Уна моменто. Подозрения мои делают голос тоненьким и дрожащим с легко читаемыми слезливыми интонациями. Вот-вот мои стенания перейдут в жалобный вой. Очевидно, мой тихий скулеж со стороны производит забавное впечатление. По крайней мере ты выходишь из-за какого-то куста, едва сдерживая смех.

- Иди сюда...

Ты присаживаешься на один из шуршащих травой островков суши. Потом вытягиваешься во весь рост, закинув за голову руки. Мы с Серегой пристраиваемся рядом. Ты говоришь, что хотел поплыть через пруд. А потом подумал, что на фиг... Что глупости все это... Через пруд... Волны ритмично плещут о сырую жижу берега. На наши лица капает дождь. Сытый Сережка возится на груди, смотрит свои птенцовые сны. Зевает желтым ртом.

Глава 33.

Серега (птенец) погиб. Глупо так. С глупой же символичностью. Все кругом цвело: яблони, сливы, жасмин и акация, а кое-где еще черемуха и уже сирень. А, не важно - все цвело. Окна в общагах распахивались настежь, и в них вывешивались многочисленные ножки: студентки готовились к зачетам и параллельно загорали. Снизу, со двора, поднимались влажные испарения прошедших теплых дождей и сладко щемящие сердце запахи цветения. И томили, томили. Из всех же окон магнитофоны женскими и мужскими голосами на разных языках пели об одном.

Вечерами я читала тебе Грина. Солнце расчерчивало и без того полосатый матрац, расстеленный на полу - обычное твое место обитания. С Серегой все как-то устаканилось, стало привычным. Он взрослел, желтое пятнышко вокруг клюва почти исчезло. Он теперь уже, неловко переваливаясь, бегал по линолеуму, поскальзывался. Любил сесть мне на ногу и так путешествовать. Вечерами безумствовали лягушки и соловьи.

Естественно, это было самое неподходящее время для сдачи экзаменов. И тем не менее, сессия всегда была именно в это время - когда соловьи, когда цветут яблони. Когда студенток гораздо более волнует вопрос новых колготок и само это ощущение, как у куколки, превращающейся в бабочку. Ощущение вылупления. Из шуб, пуховиков, теплых сапог, шарфов и шапок. Ой, надо же, а оказывается у меня есть ножки, да еще и прехорошенькие, и талия, и грудь, и волосы... Туфелька сжимает ступню; она ставится на полоску сухого асфальта с нежностью впервые влюбленного первокурсника. И ножка пританцовывает. И, слава богу, утренние полчаса с плойкой не уничтожены надеванием шапки. Локоны вьются, касаясь разгоряченной щеки, и ветер играет ими... ну, например, как тот же первокурсник. Или лучше второкурсник? Или выпускник, у которого в глазах тоска и разгульное: "Эх! Последний раз гуляю!".

О чем это я? А, о сессии, конечно. О зачете по физре.

Зачет по физре - полный идиотизм. Спрашивается, что мы можем сдавать, если мы ничего не учили. Нормы? Чего нормы? Отжимания? Приседания "пистолетиком"? Да, еще в это время обычно физруки спохватываются и отправляют студентов сдавать бег на лыжах через пруд. Заодно с плаваньем, естественно. Нормы ГТО. Готов быть Трупом, Отвечаю.

Весь год мы о физре и помнить не помним, а как асфальт оголится - здрасьте, пожалуйста, мы, оказывается, должны в нашем возрасте преодолевать энные дистанции за энное количество времени. И еще там разные вещи должны уметь. Ладно хоть физруки понимают, что если бегать по идее каждый человек может, то стрельба там, или плаванье, или попадание мячом в высоко подвешенную корзинку, этому ведь еще они нас научить должны были. Поэтому мы в основном зачеты сдаем в виде бега.

Стометровую дистанцию мы преодолеваем с героизмом марафонца, принесшего грекам радостную весть о победе, так же падая на финише. У начерченной на асфальте линии, означающей конец расстояния, которое необходимо преодолеть, валяются бледно-зеленые и бордово-красные худграфовцы, более стойкие мужественно морщатся, прижимая ладони к печени или сердцу, в зависимости от того, что норовит выскочить из организма.

Вот из-за этого долбанного зачета и погиб Серега.

В одиннадцать поставили зачет. И, как назло, не с кем оставить птенца. Только запутавшаяся в своих мужчинах Нинка Седова. Запуталась в мужчинах и не шла сдавать зачет.

Стала учить историю искусств и сухарики грызть. Накормлю. Витамины дам. Угум. Угум. Угум.

Собственно, она не виновата. Так судьба сложилась. Подложила Лелька Нинке свинью в виде Сережки в летнюю розовую шляпку, и сама того не желая Нинка Сережке за шляпку отомстила.

И, главное, зачет ведь отменили. И летела я домой на крыльях тревоги. А Нинка в дверях.

- Он почему-то закричал-закричал. Побежал-побежал. Упал и умер.

Скорее всего, она его напугала. Уронила что-нибудь. Или просто сказала что-то наподобие: "Ух!" или "Плюти-плюти-плют", подойдя тихонько со спины, когда он был занят чем-нибудь жизненно важным или просто глубоко задумался о своей судьбе. И его маленькое сердечко разорвалось.

Я не обольщаюсь насчет какого-нибудь особого отношения Сережки ко мне лично: во-первых, мне кажется, что птицы настолько далеки от нас, что вряд ли испытывают какие-то особые чувства к людям, вряд ли могут принять их за своих; во-вторых, Сережка уже в самом юном возрасте пострадал от человечества в лице Лельки, так что вряд ли он в состоянии был полностью доверять нам, двуногим гигантским монстрам; в-третьих, он был еще так мал. Так что он, скорее всего, просто испугался резкого неожиданного звука, а не того, что я ушла насовсем.

Так глупо. Глупо и непоправимо. И нелепо. Ведь он мог запросто умереть от рахита, голода. Его еще тогда, в кустах, могла съесть кошка.

Если бы Лелька не полезла к нему со своими чуждо пахнущими для птиц лапами. Тогда птицы все равно что-нибудь бы да придумали. А когда она его уже погладила ("уй, ты, маленький, уй ты усюпусечка")... Медведица бы ее разорвала. А дроздихи просто бросают пахнущих чужим младенцев.

Он уже довольно быстро бегал. Он уже пытался помахивать маленькими крылышками. Однажды он мог бы полететь.

Но вот я иду, почти бегу, и в моих ладонях его бездыханное худенькое тельце, его нежный, теплый еще животик. Я целую маленький затылочек, весенний ветер теребит крохотные пушинки перышек.

Если бы от моих слез и поцелуев он мог открыть круглые глазки.

Мне невыносимо быть одной в этом бездонном горе. Нинка, легкая, резиновая Нинка, Нинка - разноцветный прыгучий мячик - она не понимает меня. Я совсем не зла на нее. Мое горе такое соленое и огромное. Рядом с ним нет места ненависти. Мое горе такое маленькое и невесомое, я несу его к тебе. Мне плевать на дурацки торчащие косички, на красные нос и глаза, на спортивное трико и футболку. Я бегу к тебе, будто ты можешь что-то изменить, будто ты можешь оживить его...

- И что я могу изменить? - ты досадливо морщишься, ты занят, тебе не до нас, - Наташа, я приду вечером, тогда поговорим, - ты ерзаешь на табурете, в класс заглядывают твои одногруппники, больше всего тебе хочется, чтобы я ушла. Ей-богу, ты меня не понимаешь, ей-богу, ты не понимаешь, что Сережка умер!

- Сережка умер! Ты не понимаешь? Он умер! Я оставила его с Нинкой, он чего-то испугался, и у него разорвалось сердце! Его больше нет! - кричу я, не вытирая слез, ведь руки мои заняты. В класс потихоньку набирается народ, во взглядах - любопытство. Ты опускаешь голову, но, видимо, тебе просто неприятна публичность скандала, - Ты бессердечен! Ты просто робот! Бездушная машина!

Я вылетаю из класса. Твоя реакция не укладывается в моей голове.

Убитая, бреду я обратно. Неподалеку от худграфа вижу первокурсника Гашиша, разрисовывающего зеленым и оранжевым коммерческий ларек. Гашиш - добрый, он не может не сказать мне пары-тройки сочувственных слов. (Правда, Гашиш - тоже "весы"...)

Полуминутой спустя я бреду, ударенная по голове пыльным мешком повторившейся ситуации. Справедливости ради, замечу: нет, Гера не отмахивается от меня, но выспренные рассуждения о карме, взглядах восточных философов на проблему смерти и практических выгодах отсутствия в моей жизни беспокойного пернатого хозяйства, что-то не утешают. В этом мире кто-то сошел с ума: или эти парни, или я, излишне эмоционально воспринимающая событие...

Когда возле пруда нагоняет меня эР, мои чувства переходят уже в стадию молчаливой скорби. Я размышляю об утилитарных проблемах, связанных с погребением: лопатке, совке или столовой ложке. Поэтому вторая часть доклада Герки в исполнении эРа, на все ту же тему: что ни случается - все к лучшему, а философия Востока говорит... - не находит отклика в моем замершем сердце. Я жму плечами и ухожу. Ты вспыхиваешь, ты обижен. Как будто, это не ерунда - твои обиды сейчас. Вот если бы ты сказал: "Я буду с тобой. Я помогу тебе найти местечко, где нашему Сережке будет спокойно и уютно лежать, где будет красиво и тихо. Не плачь. Мне так жалко его". Но простые слова - слишком сложно для тебя. Я ухожу...

В вестибюле ДТЮных шумно и свежо.

- Здравствуйте. Вы не могли бы дать мне ненадолго какой-нибудь совок или лопату? - проплаканным до хрипоты голосом обращаюсь к старушке вахтерше, та неожиданно не возражает, даже просит одного из стоящих рядом с ней мальчишек ПТУ-шников:

- Сережа, помоги девочке.

Я вздрагиваю так, что улыбающийся парнишка с лопатой интересуется: "Что-то не так?".

- Просто его тоже Сережкой звали! - всхлипываю я, и слезы тяжелыми мокрыми горошинами так и сыпанули из глаз. Мальчишка смотрит на меня тепло и сочувствующе. У него сросшиеся на переносице черные брови, круглые, веселые, удивленные глаза, черные волосы на затылке приподнялись хохолком. Он терпеливо, с серьезным выражением лица, ждет, пока я выберу место.

Местечко я нахожу красивое и беспечальное: под кустиком жасмина, слева - сирень, справа - черемуха, вокруг - солнечные одуванчики. Одним копком лопаты Сережка-студент вырывает могилку, но не уходит, даже дает отмашку подошедшему другу- не до тебя. Я выстилаю ямку листом лопуха и выкладываю жизнеутверждающе сияющими медовыми цветками. При этом я по-прежнему тихонько лью слезы и причитаю: "Сережка! Сереженька! Любименький мой! Маленький мой! Как же ты меня покинул?! Как же я без тебя?! Сереженька!" Мой помощник смущенно шевелит бровями, губы его слегка подрагивают. Ему так странно, будто присутствует он на собственных похоронах, и будто эта зареванная, но в общем-то симпатичная, девчонка с косичками по нему, Сергею, студенту металлургического техникума, второй курс, убивается.

А мне тоже кажется, что это мой птенец Сережка не умер, а поселился своей маленькой теплой душой сначала в светлом беспечальном облачке над моей головой, а потом в этом пареньке с сочувствующими, добрыми глазами, черными и круглыми, как у дрозденка.

Мы молчим, где-то в самом сердце чувствуя, что мы теперь родные друг другу. Я выкладываю из щепочек на могилке маленький крестик, хотя убеждения мои еще здорово колеблются от атеизма до веры и обратно, и поднимаюсь с колен. Мы еще минутку молчим над последней кроваткой птенца, потом я спрашиваю, нельзя ли где-нибудь умыться. И Сережа со все той же приветливостью провожает меня к туалету.

Он даже дожидается меня снаружи и спрашивает: "Как ты?", и даже предлагает проводить, но тут его строго окликает официального вида дама. Сергея ждут маргаритки и левкои, и еще какие-то грядки. На прощание он успевает меня пригласить заходить к ним в ТЮД, то ли в клуб, то ли в кафе, где он бывает каждый вечер, и ободряюще улыбнуться белыми зубами и издалека махнуть рукой.

Я иду и думаю: кто ты, Сережка из ПТУ? Мой маленький птенец в новом теле? Добрый ангел? Или просто человек? Нормальный, человечный, теплый, настоящий, простой человек?

Глава 34.

Я пишу акварелью парня с рыжей собакой. Собственно, парень и собака - лишь пара теплых мазков среди темного дождевого неба, мокрых сосен, ветра, рядом со старой лодочной станцией. Но картинка все равно о них.

Как-то мокрым вечером они скользнули мимо меня в этой самой лодочной станции маленькую боковую дверь. И я незаметно, одной мыслью, скользнула за ними. Там переплетались от потолка до пола сети, там пахло свежей стружкой и рыбой. В занавешенное обрывком старого тюля окошко врывался плеск волн и тяжелый беспокойный ветер. Беспокойный? Да. Будоражащий, побуждающий. И одновременно - (сейчас тафталогия будет) - полный покоя.

Покоя пули, покоя несущегося на всех парусах корвета.

Я долго шла до общаги, внутри себя разговаривая с рыжей собакой и парнем в тельняшке. Ни о чем особенном. О себе, о нем. И мы молчали о мокром морском ветре в соснах.

Я рисовала и думала о Сережке ПТУ-шнике. О его легком характере, о его утре с яркоглазой яичницей и молоком в тонкостенном стакане, о его улыбчивой маме. О том, как он порой, вскользь вспоминает про нас с Сережкой, и тут же легко забывает, готовно откликаясь на разговоры друзей, улыбки девчонок и телевизионные программы. О его заразительном смехе. Мне было хорошо вспоминать его.

Пришел Руслан. Молча присел на угол кровати. Я то ли кивнула, то ли нет. Он с тяжелым вздохом откинулся на покрывало, прикрыв рукой глаза. Повздыхал. Поворочался. Страдает. Спектакль, честное слово.

Если это приглашение вместе помянуть птенца, то поздно, Ватсон, пить боржоми. А если огорчение по поводу моей грубости в институте и на набережной - не обессудьте уж.

Персоналии.

О Нинке.

Последнее время Нинка живет непонятно где. Боюсь, все закончится тем, что она исчезнет не только из нашей трехместки, но и с худграфа. А ведь именно она в нашем блоке является старожилом.

Когда мы с Поповской и Нютой делили трехместку в пятиместке с несчастливым номером, когда строем осваивали город Нижний Тагил (причем, наши перемещения в пространстве выглядели так: впереди: от бедра на каблуках, на поджарых, от ушей, ногах выписывает Ольга, сзади - не спеша, без суеты, с поджатыми губками Нюта, а посредине - я мечусь посланником мира, дружбы и доброй воли), когда невыполненное вовремя задание по ДПИ казалось трагедией мирового масштаба, Нинка уже жила в комнате с номером семь.

С ней вместе жили, а правильнее выразиться: она жила вместе с загадочными, чахоточными на вид старшекурсницами и еще с Ленкой Баяндиной, той, которая сошла с ума. Старшекурсницы казались томными, высокомерными и изрядно потрепанными жизнью. Комната всегда плотно набита была папиросным дымом. Еще там пахло квашеной капустой, масляными красками и перегаром. Старшекурсницы, глядя на нас, усмехались с горечью и цинизмом, перманентно беременели, делали аборты и надсадно кашляли, сотрясая худыми, иссушенными любовью к какому-нибудь, время от времени забредающему в этот никотиновый рай, одногруппнику, телами в не особенно модных тряпках.

Потом они ушли, как все мы уйдем отсюда когда-нибудь, оставляя за собой легенды, постепенно выветривающийся запах дешевого курева и надежды на то, что он все-таки когда-нибудь скажет: "Выходи за меня" или хотя бы "Никто никогда не любил меня, так как ты".

Ленка сдалась на последнюю остановку тринадцатого (если я еще не говорила, эта остановка называется "Городская психиатрическая лечебница Љ"), причем, добровольно. По большому счету Ленке просто нужен был кто-нибудь близкий, кто-то, кто выслушает, на худой конец, психолог или невропатолог. Она, наверное, надеялась, что добрые дяденьки в белых халатах будут сочувственно внимать истории ее несчастной любви и, подивившись мужеству, с каким она переносит душевные невзгоды, посоветуют пить валерианку. Ну а им, естественно, достаточно было того, что она с ХГФ (мы ведь все тут психи).

И в опустевшей комнате, среди остатков богемного беспорядка, как среди обломков кораблекрушения, на кровати, как на маленькой лодочке, осталась Нинка.

Если Вы воочию хотите представить себе эту картинку, то вообразите, что на кровати в студенческом общежитии, в футболочке, спущенной с нежного плечика, освещенная солнышком, сидит Мерилин Монро.

Почему Мерилин Монро? Потому, что Нинка на нее здорово смахивает: и внешне и внутренне. Может у нее (у Нинки, в смысле) не особенно правильные черты лица, носик в частности немного... пумпочкой, но это знаменитое обаяние, это "тирли-тирли-бум" и что там еще? Па-тита-та? Если Нинка даже испачкается краской с ног до ушей, если даже ветер закинет ей на голову подол платья, она все равно останется так мила, так хороша. Пятно на носу только добавит ей убивающей наповал трогательности, способной заставить зарыдать от переполняющей его нежности любого мужчину.

Ну, конечно, она - крашеная платиновая блондинка с нежным облачком волос вокруг мягкого розового лица. У нее серо-зелено-голубые глаза и губы бутончиком розы. У нее тонкая талия, точеные ножки с кругленькими коленками и розовыми же пятками и пышные белые грудки. Ножки вы можете увидеть часто, а грудки реже, потому что из всех видов одежды Нинка предпочитает футболку чуть пониже попы.

Еще "Мерилин Монро" потому что, несмотря на всю свою обворожительность, Нинка жутко несчастна в отношениях с мужчинами. Можно сказать, что у Нинки на лбу написано: ее погубят мужчины.

Теперь почему в постели. Потому что ее действительно чаще всего можно увидеть именно там. Нинка всегда или только что заснула, или только что проснулась. На ее свежей щечке всегда тонкие складочки от подушки.

Иногда Нинка в постели одна. Чаще всего с кем-нибудь. Из-за этого в первое время знакомства Нинка может показаться вам жутко безнравственной. День, ночь, утро, вечер - рядом с Нинкой из-под одеяла торчит чья-нибудь коротко стриженная голова, нисколько не смущаясь обитательниц еще двух коек комнаты и многочисленных гостей, в основном женского пола.

Потом вы замечаете, что мужчин рядом с Ниной всего двое, причем в постели наблюдается только один - брюнет, несколько похожий на Ван Дама, только значительно ниже ростом, чем обладатель двойного удара. К тому времени вас уже посвящают в особенности интимных отношений с обладателем закаченного до квадратного состояния торса, по имени Ромка Исупов. Оказывается, они ограничиваются петтингом, то есть все, что происходит по ночам, в комнате, населенной тремя девственницами не выходит за пределы ... за пределы чего? Бог его знает, за пределы чего, но вы начинаете относиться к Нинке лучше. И тогда уже вам не воспротивиться ее обаянию.

Тем более, что суровая Галька и затюканная Танька с виду уже попривыкли и воспринимают Исупова чем-то вроде еще одной постельной принадлежности на кровати их соседки. Ко всему прочему, Ромка - типичный ИПФ-овец, и говорить ему ни с Галькой, ни с Танькой, ни с нами, ни с кем-то еще из заползающих на огонек худграфовцев не о чем. И он все время молчит. Его никто не замечает. Он никого не замечает. Он никому даром не нужен, ему на всех...

Второй Нинкин мужчина - Лешка Курбатов. Он спецназовец. Хотя внешне на спецназовца похож скорее Ромка. Лешка - стройный, даже тонкий, у него большие серые глаза и вообще лицо чувствительного человека. Особенно замечательны в Лешке волосы - они светло-пегого цвета и дружно торчат вверх. Можно подумать, Лешку до смерти перепугали, или он все время висит вниз головой.

Лешка с нами общается. Он разговаривает с нами о своей любви к Нинке и о смерти, которую встретил как-то в Афгане. Она (не Нинка, а смерть) прошла однажды мимо, остановилась и посмотрела на него. "Теперь, я - псих," - утверждает Лешка, широко раскрывая свои и без того не маленькие глаза, - "И Нинка теперь просто не может отказать мне. Умру". Лешка играет на гитаре и поет Цоя, вполне неплохо. Когда Цоя поем мы, тонкими голосами и с лирическими подвываниями, Лешка хохочет. У него есть пара-тройка забавных выражений и настоящий пистолет .

Когда Лешка впервые появился в пятьсот седьмой, он в первую очередь дождался Ромку, всерьез намереваясь поставить нужные точки над нужными "и". Мы дружно отпаивали валерианкой Нинку, предполагавшую, что все оставшиеся вечер и ночь ей придется заниматься отмыванием комнаты от крови. Однако, разговор, начавшийся весьма недвусмысленно, закончился за полночь мирным распитием алкогольных напитков. "Ромка - мужик, что надо" - сделал вывод Лешка, правда, как же тогда быть с Нинкой, так и не решилось.

Время от времени Нинка погружалась в глубокие раздумья, результатом которых обычно было: "Нет. Так нельзя. Нужно кого-то бросать. Ромку... Или Лешку?"

И все продолжалось по-прежнему. Мужчины, заключившие джентльменское соглашение, выбрали весьма своеобразный способ борьбы за сердце своей избранницы: они просто брали Нинку и запирали. Ромка запирал ее в своей комнате на втором этаже. Уводил к себе и, отправляясь на занятия, закрывал на ключ. Порой он мог уехать к себе в Нижнюю Салду и оставить Нинку запертой.

Лешка и вовсе помещал любимую за колючую проволоку, так как работал в закрытом городе Верх-Нейвинске. Конечно, ему каждый раз очень сложно было доставать для Нинки пропуск на территорию. Поэтому чаще всего покорная пленница тащилась за суровым кавалером не один километр вдоль бетонного забора к потаенным лазейкам. Потом перелезала через всякие проволочные преграды, рискуя порвать колготки. Один раз ей даже чуть не откусила ногу вместе с сапогом служебная собака. В результате всех этих сложностей Нинка обретала сомнительное счастье неделями сидеть в пустой комнате служебной квартиры Курбатова и ждать его с работы.

Естественно, подобная практика не могла не сказаться пагубно на учебе. А ведь, что немаловажно, Нинка Седова ко всему прочему была здорово талантлива. Чего стоили хотя бы ее иллюстрации к "Вини Пуху" в технике монотипии типографской краской. Картинка с осликом, рассматривающим в лужице свой осиротевший без хвостика тыл и подписью "душераздирающее зрелище" неизменно вызывала гомерический хохот и страстные призывы пустить побоку мужиков и не зарывать в землю талант.

Еще к этому следует добавить, что ни одного из парней Нинка не любила.

Но с худграфа из-за них она все-таки вылетела.

Такое вот душераздирающее зрелище.

Персоналии. Гашиш.

Гашиш учится на одном курсе с Русланом. Когда Гашиш идет по улице, не заметить его просто невозможно: он очень длинный, худой, черный и весь в черном. В черных джинсах, в черной водолазке и в черной кожаной куртке с огромным черным пауком на плече. Не живым, а пластмассовым.

Ланка Беркут говорит, что на худграфе все - хиппи, и только один захудалый панк - Гашиш. Захудалый, наверное, от того, что жутко худой. Его тонкие длинные пальцы и тонкое же носатое лицо обтягивает тонкая, сухая, коричневая кожа, будто пергамент. Оттенок коричневого кожи Гашиша благороден и не сравним со смуглотой азербайджанцев, например, грузин или узбеков. Более экзотичен. Это нечто припыленно-ореховое. Гашиш утверждает, что он - потомок бушменов. Не знаю, вроде бы, бушмены невысокого роста, а Герка - как я уже сказала. Но без негритянских генов тут не обошлось явно. Достаточно посмотреть на его волосы, стоящие вокруг головы знаменитой афро-американской шапкой угольно-черного цвета и вьющиеся мелким бесом не хуже "химической" завивки.

Еще, наверное, захудалый потому, что добрый и беззащитный. Добрый и беззащитный, напрочь лишенный агрессивности, пацифичный такой панк. Как говорится: "Только у нас! Специальное предложение!".

Гашиш - добрый. Например, он запросто может (и постоянно это, кстати, делает) в процессе бесцельного слоняния по общаге заглянуть к тебе в комнату и предложить: "Поехали ко мне". И если в первый или второй даже раз ты еще покосишься на него с подозрением, мол, с какой такой стати и с какой такой целью, и бесплатный сыр... то в последующем ты только радостно закиваешь и вприпрыжку припустишься за ним к остановке.

Ты уже знаешь, что, привезя тебя в гости на Старатель, Герман вначале накормит тебя фирменной гашишницей (жареная картошка со специями и мясом) и всяческими мамиными разносолами, потом предложит воспользоваться душем, потом покажет над чем работает последнее время, притом включит приятную музыку, отчасти собственного сочинения, а потом... Да не обязательно в этом порядке: может, сначала душ... Так вот, потом вы не угадали: потом он проводит на остановку и, посадив в автобус или электричку, мило помашет издалека рукой.

Я даже один раз стих написала по этому поводу, как раз у него дома, сидя за заваленным различными Гашишовыми проектами столом:

Гера Гусак, он же Гашиш,

Сидит за этим столом.

Точнее, сейчас за ним сижу я,

Не Гера Гусак совсем.

И вот сижу я за этим столом,

И думаю: Как хорошо,

Бывает порой посидеть за столом,

За которым сидит Гашишок.

И о том, что Г.Гусак - Гашиш - хорошо,

И Гашишница - хорошо.

Кстати, в фамилии Гусак - ударение на первом слоге, что намекает на присутствие в Гашише еще и чешской крови и делает Гашиша еще более экзотичным. Правда, не делает более темпераментным. То ли афро-западно-славянская кровь в Гашише уже перекипела до состояния песка в песочных часах, то ли так капитально действует на него созвездие Весов, под которым он родился, но энергичен и эмоционален Герман почти как прибалт. Гера напоминает спокойную реку, на чьих волнах так приятно покачаться истерзанному испытаниями путнику.

На первый взгляд ничего подобного о Гашише не скажешь: уж больно жгуч. Но, ей-богу, он даже в перформансах принимает участие исключительно лежа. Максимально, что он может сделать, это медленно выползти к ногам исполняющих перформанс и вытянуться во весь рост на полу или земле. Правда, участвует он во всем таком с большим удовольствием.

Кстати, он лежал и тогда, когда впервые пересеклись наши пути. Народ собрался порисовать кого-нибудь в мастерской у Ветрены, и очень сошлись на Гашише. Тот, естественно для первокурсника, с радостью согласился, но, естественно для себя, только лежа. Я тогда, признаться, еще не особенно принадлежала к около-Ветреночной тусовке, но упустить шанс поработать над такой натурой просто не могла. Я сделала две работы акварелью с пастелью "Сны молодого индейца". Гашиш на работах, правда, на себя был похож постольку поскольку, на молодого индейца больше. Но что-то в листах было такое тягучее от снов, от этноса. Вроде бы ко мне тогда даже стали внимательнее относится разные люди, чье внимание для меня было немаловажным.

Потом мы вместе с Гашишом, и еще с Ветреной, Струновым, Пантюхиной, Хабровичем, Каховцом (братом Майи Каховец) и кем-то еще устраивали выставку в Кушве.

Не на нашей Кушве, где общага, а в городе Кушва, который еще станция железной дороги ГБД. (Представьте себе: ГБД в расшифровке - это Гора Благодать. Такое вот красивое и значительное название, а люди со свойственным им стремлением все опошлить какую-то ГиБэДэДэ придумали. Как сказала бы Масяня по этому поводу: "Пойдем отсюда, Хрюндель, тут из нас ж... сделать хотят.").

От прочих городов, бусинами нанизанных на нитку железной дороги, Кушва-Гороблагодать отличен тем, что с него начинается санитарная зона города Нижний Тагил. И тем, что в нем живут Женя Карагозина и Женя Хабрович. Они даже родились там в одном роддоме, на соседних койках, и даже жили в соседних домах. И даже полагали, что из-за всего этого им придется пожениться. Но потом Пантюхина разрушила весь символизм, присвоив Хабровича себе.

Собственно, Женя Хабрович и задумал эту выставку. Ну вроде "Всколыхнуть эту дыру", "Ударить автопробегом по бездорожью" и "Елки-палки, народ должен знать, что в их городе живет сам Женя Хабрович".

Когда Наташка Ветренко пригласила меня в этой выставке поучаствовать, я просто даже удивилась. То, что я тогда рисовала, никак не вписывалось на мой взгляд в рамки признаваемого искусством в определенных кругах. Потому что я рисовала всякие разные детские картинки, например иллюстрации к "Незнайке" или к ненаписанной книжке "Мой дядя - флибустьер" с массой человечков, попугаев и апельсинов.

К тому же, все это необходимо было оформить. Хотя бы в паспарту. Хотя бы под стекло.

Правда, с этим помогли какие-то Женькины знакомые мужики из ГБДвской художки. Я еще жутко комплексовала по поводу того, что они тратят на меня время и стекло.

Это была моя первая выставка. Ну, если, конечно, не считать тех, что были в школе.

Валил снег. Было сыро и пасмурно. Парни в этом снегу кувыркались и вообще шалили, пытаясь опять же "расшевелить эту дыру", как и полагалось мастерам эпатажа.

Отведенный нам зал Дворца Культуры, естественно, с колоннами, весь завешен был бордовыми портьерами, серыми из-за редких встреч с уборщицами. Из-за тяжелых складок выглядывали суровые мускулистые лица рабочих и работниц. Гипсовые бюсты хмурили белые брови возле кроваво-красных копилок для голосов с черными щелями на крышках. Все это, включая непонятного назначения железную арматуру, нами обыгрывалось и приспосабливалось. Работы крепились на веревки, на гвозди, на проволоку, на клей, на сопли, на притык пальцем. Среди работ, кстати, был автопортрет Гашиша, выполненный маслом. Маслом Гашиш еще не умел.

Я говорю: "нами", хотя своей я еще себя ни в какую не чувствовала, тем паче, что все пили пиво, а я нет. Струнов, кстати, имел со мной под пивом тогда весьма продолжительную беседу, в ходе которой сперва долго клеймил евреев, а потом вдруг начал подозрительно ко мне приглядываться и сводить разговор к тому, что, в принципе, против одного отдельно взятого еврея, он никогда ничего не имел, один еврей - очень даже мил, один еврей - он вообще - прелесть, и лучше, чем один русский, например... "Ты, знаешь, Сережа, а я ведь не еврейка," - прекратила я дипломатические мучения собеседника. "Да-а?"- искренне удивился он. Это было смешно. (Вообще-то Струнов - не антисемит, просто "развивал тему", и я тоже - не антисемит, просто я татаро-русская семитка, а не еврейка).

Но к Гашишу все это не имеет отношения.

На первом курсе Гашиш "ходил" с Улей Цыплаковой. Она вся такая женственная и немного будто пресноватая на вид, но по большому счету тоже яркая индивидуальность просто в пастельных молочно-вафельно-кисельно и т п. по Набокову тонах. А потом он влюбился в какую-то девушку аж в Новосибирске и, жутко страдая разлукой, летал к ней самолетами аэрофлота. Новосибирск, аэрофлот и девушка Оля постепенно стали единственно волнующими Гашиша вещами. Его постоянным занятием стал подсчет. Дней до поездки и денег на билет. Далекая Оля к Гашишу не летала, да и звонила нечасто. Возможно, это делало ее еще более желанной. Я бы сказала: нашел мазохист свою вторую половину, если бы сама не была такой.

Глава 35.

Композиция называлась "Противостояние Худграфа и ИПФа ". Худграф изображался на ней в виде вытянутой кверху приветливым хвостиком капли, переливающейся оранжевым, жизнерадостно рдеющим красным, лимонным и изумрудной зеленью. ИПФ имел вид серой шишки, рассыпающей под себя болты, шурупы и сверла. Окружающая фигуры реальность сурово разделялась на две пытающиеся поглотить друг друга зоны, пока не раскрашенные, но, видимо, тоже: разноцветную и ахроматическую.

Полотну, как говорится, суждено было остаться незавершенным. Такова мистика бытия.

Эр, согнувшись перочинным ножом, старательно открашивал поверхность ватмана акварелькой. Длинная челка подобрана широкой красной резинкой.

Завтра утром у тебя просмотр. Первый годовой просмотр в твоей жизни. Естественно, ничто еще не оформлено, естественно, далеко не все еще закончено. В частности, эта композиция с тематикой на злобу дня, являющаяся, кстати, чем-то вроде годовой контрольной. Слава богу, я-то догадываюсь каким образом проходят просмотры, до института год работала преподом в художке. И полагаю, подход везде один. По крайней мере, большинство учителей нашей художественной школы училось в Тагиле. А это значит, что общее впечатление, настроение и мысли педагогов по твоему поводу, а также во время сказанная шутка значат для конечного результата значительно больше соответствия количества работ необходимому. И все равно, на мой взгляд, перед своим первым просмотром ты мог бы шевелиться и поэнергичнее. Впрочем, ты специально нетороплив. Любишь построить из себя философа.

Короче: тишь, гладь, да божья благодать. Только вот, как говорится: кое-кого лучше к ночи не вспоминать, дразнить гусей для здоровья вредно и так далее. Пасторальное течение поющей лягушками июньской ночи грубо прервано было стуком в дверь моей мастерской. На пороге каменным гостем образовался один из представителей факультета, обозначенного на работе эРа серой шишкой.

Надо сказать, тенденция ИПФа "что-то иметь против" пятого и четвертого этажа, то есть "художников", заметно обострилась последнее время. Скорее всего, основная причина здесь чисто объективная: неудачно составленное расписание на июнь на индустриально-педагогическом факультете. Так получилось, что между последними занятиями учебного года и сессией зам.декана ИПФ неосторожно оставила полторы недели. Может, она хотела, чтобы студенты лучше подготовились к сдаче экзаменов? Даже в довольно умные головы порой забредают совершенно бредовые мысли.

Естественно, ИПФ-овцы не очень долго размышляли по поводу способов проведения досуга. Благо в округе полно коммерческих киосков со всем необходимым для полноценного отдыха. Правда, оставался еще все настойчивей и настойчивей, по мере уменьшения процента крови в алкоголе, требующий разрядки зуд в плотно сомкнутых верхних конечностях. Да и что, зря что ли, весь год подвешивалась к потолку в рекреации боксерская груша и обрабатывалась, обрабатывалась, обрабатывалась... и вообще, не много ли они, эти с пятого этажа, о себе воображают?...

Видимо, много. По крайней мере, вчера, когда трое закаченных индустриалов остановили в темном уголке длинного, но не особенно мускулистого первокурсника со скромным и незамысловатым требованием побежать от них, тот нашел в себе смелость отказать. Нет, ну что ему трудно было в "Ну, погоди" поиграть. Заяц - волк, заяц - волк. Дипломатичные и уступчивые ребята, предложили первокурснику другое развлечение - подраться. Первокурсник ответил, что, во-первых, это противоречит его убеждениям (?!!), а, во-вторых, драться сразу с троими с его стороны - по меньшей мере глупо. Ну, что ж, может, один на один? Однако, стуча зубами и трясясь всем телом, первокурсник тем не менее, заметил: "Но ведь это противоречит моим убеждениям" (?!!).

Ребята разошлись со смутным чувством, что их обидели. К вечеру следующего дня чувство укрепилось и, как говаривал бывший кто там у нас, "углубилось". Сильно захотелось сатисфакции, то есть набить кое-кому рыло. Наглое рыло под длинной, оскорбительно длинной челкой. Нефорье поганое!

Мой возмущенный писк по поводу завтрашнего просмотра у "человека", воспринят не был абсолютно. Меня просто отодвинули в сторонку: "Уйди, женщина". Эр, не торопясь, сунул ноги в шлепанцы и в джинсовых шортах по колено и красной майке отправился навстречу серьезным неприятностям.

Какое-то время, в полной прострации я пыталась культивировать в себе уважение к "мужским делам", не вмешивая в него свое суетное участие. Но меня хватило не очень надолго. "Мальчики кровавые в глазах" довольно быстро побудили меня выскользнуть в коридор. Тем более, что оттуда доносились какие-то непонятные, но от того не менее неприятные, шумы.

Зрелище, представшее передо мной в ближайшей к мастерской рекреации, действительно заставило меня поморщиться. Все-таки, ИПФ - не ПТУ, и изобретательности у местных гопов хватило на устройство чего-то отдаленно напоминающего гладиаторские бои.

Потрясающее благородство: это был поединок! Более того, противникам выданы были боксерские перчатки. Замечательно, если учесть, что противником эРа был Нинкин Ромка, имеющий по боксу разряд и практически все время вне Нинкиной постели проводящий в качаловке или с грушей. А желание эРа участвовать в развлечении во внимание вообще не принималось.

"Ринг" по периметру окружен был бурно веселящимися ИПФовцами. Девки их противно визжали от восторга и требовали от Ромки, чтобы он что-то там показал, доказал... дальше непечатно. С худграфа не было никого.

Зрелище, ко всему прочему, эстетичностью не отличалось. Пара из слишком высокого и не особенно мощного эРа с развевающейся жалким стягом челкой и вполовину его короче и шире, зато состоящего из одних лоснящихся мускулов Ван Исупа получилась неприятно комичная. Наверное, так и бывает в жизни: некрасиво и смешно, когда бы не было так грустно. Ведь моему парню было совсем не до веселья. Весь этот спектакль поставлен и срежиссирован с одной целью: унизить и растоптать, чтобы случай, когда кто-то нашел в себе силы не поклониться и не полизать кроссовки, так и остался случаем, подтверждающим правило.

Нинка, к которой первой я бросилась за помощью, только горько покачала головой, опустив глаза: "Что ты, он даже не подумает послушать меня".

Подобная реакция ждала меня в комнате эРа. Находящийся там Денис Бэккер встал, сел, спрятал лицо в руках и начал громко материться. Прямо при мне.

Помощь нашла я только в комнате Домбровского, Зайцева и Иванова. Наверное, это как раз не странно, что наиболее близкие к ИПФу, менее "возвышенные и творческие", приземленные ребята оказались и более дееспособными в такой ситуации. Они молча встали (но как раз уже не сели), и достаточно внушительной группой двинулись к лестнице на четвертый этаж. По пути к ним присоединился Лелик и еще пара старшекурсников. Ну, у меня просто слезы в горле вскипели, глядючи на эту солидную группу поддержки. "Что за дела?" - миролюбиво, но с неким нажимом произнес Лелик. И с чувством выполненного женского долга я отправилась обратно в мастерскую. Сил моих не было смотреть на это.

Прошло полчаса, час - ты не возвращался, и в коридоре было тихо. Я выползла на разведку - лампы погашены, сцена опустела, ветер гоняет упаковки от чипсов. Бутылки от пива гонять ему заслабо. Как поется в песне - никого нет вокруг. К счастью, нет и крови.

По первоначалу я не особенно-то перепугалась. После такого вполне естественно, если тебя в первую очередь потянет куда-нибудь к друзьям: поделиться впечатлениями, вспомнить былое, все такое. В конце концов, успокоиться. Наши с тобой отношения, они... ну не такие, чтобы ты сразу ко мне, обнялись там, "О! Мой герой!" и так далее.

Только потом выяснилось, что ни в комнате, ни где-либо в худграфовских пределах тебя нет. ИПФ тоже мирно молчал закрытыми дверями. Отдыхал от трудов праведных. Если еще не представлять, что где-то там за какой-нибудь из этих дверей не валяешься ты, в луже собственной крови...

Тут уж Нинка, как эксперт по делам нижних этажей оказала мне посильную поддержку, вместе со мной бегая по коридорам и хватая за рукава всех мало-мальски знакомых трудовиков. Один из них, Ромкин приятель, но человек довольно мирный и разумный, по имени Славка, сумел-таки дать хоть какую-то информацию. Да, с ристалища "твой парень" ушел на своих двоих, но по-прежнему в сопровождении Ромки и Лимона (из-за этого, кстати, Лимона, смазливой рожи с отмороженными глазами и покончила жизнь сдачей в дурдом Ленка). Через некоторое время Вовка и Лимон вернулись одни, ни с кем ни о чем не говорили, оделись и ушли снова. "Твой парень" вообще - молодец. Правда, что с ним там стало после ринга... Славик качает головой, взгляд сочувствующий. Я начинаю рвать волосы на голове.

За стенами, дверями и окнами общаги льет как из ведра. Нет, ты не заходил в комнату и не переодевался. Ты исчез куда-то в майке, шортах и кожаных шлепках. Да, еще в резинке на голове.

Может, так тебя и найдут. И мне придется по резинке опознавать проломленную голову, в которую именно я так старательно последнее время вбивала мысль о том, что настоящий мужчина не убегает от опасности, что настоящий мужчина принимает бой, поворачиваясь лицом к лицу к врагу, что настоящий мужчина... Я смотрю на потоки дождя, линующие стекло и постигаю еще одну истину про настоящего мужчину. На самом деле настоящий мужчина долго не живет. В наше время потому и поют про последних героев, что они слишком быстро заканчиваются. "Жить быстро. Умереть молодым". Да, вначале мы, женщины, презрительно морщим носики: поди мол туда, не знаю куда, и прыгаем с голой грудью на баррикадах, мол, "За мной! Нет... впереди меня", а потом готовы спрятать своих единственных хоть под подолом потому, что вдовами на самом деле не так уж и многие хотели бы стать.

Мне тоскливо и страшно. Богатое воображение готовно подсовывает картинку, на которой ты лежишь где-нибудь в канаве, и грязная вода безжалостно заливает твои зеленые глаза. Чтобы как-то отвлечься, а также из-за мук совести и, опять же, оптимизма, начинаю оформлять твои работы. Часа в четыре утра плюю на все. Нервная система послала меня с моими переживаниями подальше и отключилась. "Да ну этот просмотр", - махнула я бессильной рукой.

Как раз в это время, кто-то замолотил в дверь внизу.

- ... Потом мы продолжали драться на лестнице. Прикинь, я отправил Ван Исупа в нокаут! Правда, от радости забыл про Лимона. Как он засветил мне в челюсть! Как я полетел! Как в кино! Высоко и красиво! Правда, когда приземлился, решил выйти на улицу и найти что-нибудь потяжелее. Честное слово, я хотел их убить! - ты сам удивляешься себе. Ты возбужден и весел, - Но на улице был дождь... Я подумал, какая все-таки это все глупость. Зачем? И пошел к Ванечке. Злой, мокрый, в крови. Знаешь, как люди от меня шарахались... - от тебя и сейчас вполне могли шарахаться люди: глаз подбит, губы распухли. Особенно жалко, что треснула эмаль на одном из зубов. У тебя были настолько здоровые зубы, что ты не знал ни зубной боли, ни ужаса зубоврачебного кабинета, а теперь все - дверь инфекции открыта. Впрочем, рациональные мысли будут потом, а сейчас я жмусь зареванной физиономией к твоей красной майке, благо разрешили, и попискиваю, мол, думала уже все, не увижу тебя никогда-никогда, мол, убили, мол, лежишь под дождем, мертвый... Ты снисходительно улыбаешься разбитыми губами, обнимая меня крепко-крепко от переполняющих тебя чувств...

О! Мой герой!

Глава. 36.

О! Мы расстаемся на целое лето! (За окном врет чье-то радио, оно орет: "Целое лето мы будем с тобой! Целое лето!"). Мы расстаемся навсегда. Мир - такая штука: стоит потерять друг друга из виду и - ау. Все равно, что раскручиваясь на впавшей в бешенство карусели, выпустить из рук картонную гриву своей лошадки - унесет центробежной силой.

Мы, потерявшись, очнемся среди ослепительной зелени лета, заплутаем в его лугах. Сто процентов, что ты найдешь там кого-нибудь. Веселый, юный, рубашка узлом на животе.

В этих садах и лугах бродят полки и дивизии прекрасных, печалящихся о тебе принцесс...

Вот уж не думала, что лодки так медленно плавают. Будто мы приклеились к вязкой коричневой пленке пруда. Как бы эР с другом Лешкой ни бились над веслами, мы движемся едва-едва. Сверху термоядерным белым диском слепит и жжет солнце. Ветер студеный и хлесткий, а толку от него - чуть, будто не ветер, а его призрак, обжигает, но не освежает. Мы с Нинкой потерянно булькаем в воде ногами, и время тянется все тем же коричневым киселем.

Сегодня самый распоследний день, и ты придумал "красивое расставание" ("свечи, приятная музыка, нам было хорошо, сохраним воспоминания" - некоторые делают так, ты оригинальнее, степень фальши от этого не меняется). Только зачем еще и Нинка?..

До меня даже не доходит, что Нинка для Лешки. Ты как всегда предусмотрителен.

Только и у них как-то не складывается. Нинка жмется растерянным, задумчивым котенком, не спеша приклеиваться к твоему приятелю. Тот отлично плавает и ныряет. Перед прыжком в воду он выпрямляется, демонстрируя просто идеальную фигуру: широкие плечи, узкие бедра, мускулистые, но изящные руки и ноги. Нинка не покупается. Голливудская пара не складывается. И для реанимации всеобщей кинематографичности по грязноватым волнам запускается отбившийся от букета желтый тюльпан.

Всем, всем девчонкам известно, что желтые цветы - к измене. Хотите - смейтесь, но тот же Костик Шишкин незадолго до разрыва совершенно с чистой души подарил своей девушке Аленке совершенно роскошный букет роз солнечно-янтарного цвета. Желтых роз. Ничем хорошим это не кончилось.

Разве ты не слышишь, как рвет глотку из всех форточек близлежащих домов и из всех радиоприемников в проплывающих мимо лодках Наташа Королева, стараясь предупредить: Желтые тюльпаны - признаки разлуки!

"Только не это..." - бурчу я под нос, но ты уже ловишь среди плещущихся в струях цвета какао окурков и семечной шелухи цветок лимонного цвета. И протягиваешь мне. "Ну уж нет!" - цветок летит обратно. У твоего приятеля округляются глаза. У тебя наоборот сужаются.

А я что? Я пытаюсь спасти нашу любовь.

Ты уедешь скоро.

Опустеет шумный город.

После нашей ссоры...

Может, прав ты, я не знаю...

Вечером пустой автобус, со звоном разбивающий пирамиды вечернего света, везет нас на вокзал. Я пытаюсь сбросить оцепенение ожидания разлуки. Встав посреди салона и раскинув руки, пою:

Верю я,

Ночь пройдет,

Сгинет страх.

Верю я ,

День придет

Весь в лучах.

Он пропоет мне

Новую песню о главном.

Он не пройдет, нет,

Лучистый зовущий славный!

Мой белый день!..

Поезд захлопывает дверь.

Ты покачался с пятки на носок. Сунул руки в карманы и вдохнул полной грудью. Прощай, любовь, прощай. Или лучше: Гуд бай, май лав, гуд бай. Мелодия чуть грустная, но только чуть-чуть. Хорошо-то как: рельсы во все стороны. По крайней мере, в две.

- Внимание. Будьте осторожны. Скорый поезд "Малахит" сообщением Москва - Нижний Тагил - Пермь прибывает на первый путь.

Повторяю: Москва - Нижний Тагил - Пермь** г.Соликамск находится в Пермской области.. Будьте осторожны в выборе пути!

Глава 37.

Что было летом? Летом не было тебя. Зато был дом, трава, солнце, сандалии, много этюдов. На пленэр я никуда не поехала, дома тоже было что порисовать, а уж места для зализывания ран лучше не придумаешь.

Зато Ветренка и компания на пленэр поехали на Черное море. Они рисовали ракушки. Много-много раковин. Рисовали песок. Рисовали пляжи после дождя, когда море и суша почти одинакового сизо-стального цвета, а небо теплое, как мед. На людях высыхают мокрые шорты, и время от времени хлопают полотнища тентов, как крылья больших брезентовых птиц.

Они играли в волейбол на пляже со студентами-историками, обладателями бровей, на которые осела пыль раскопанных веков. Когда мяч улетал в воду, Ветренка небрежно и красиво сбрасывала полинявшую футболку, бежала к морю и отправлялась за мячом вплавь. В этот момент все мускулистые и загорелые студенты, игравшие в волейбол, забывали о волейболе и наблюдали ее бег. Стремительное движение стройных ног в бисере белого песка, заставляющие сердце замирать и затем колотиться сильно-сильно; взлеты и опадания упругой с первобытной беззастенчивостью глядящими по сторонам сосками груди; медные змеи разметавшихся кудрей. Языческая богиня. В одного из этих археологов Ветренка была влюблена. Он похож был на молодого Маяковского: высокий, смуглый, закаченный, яркоглазый киевлянин. Вместе они были: Огонь и огонь, лев и львица. Находящийся тут же Немтарев (официальный Наташкин друг уже долгое-долгое время) глодал от ревности собственные мослы. Удивительно, что в это лето он Наташку не задушил. Декорации были самые подходящие.

Еще, конечно, они загорали голышом: Ветренко, Ланка Беркут и Струнов. И не на нудистском пляже, а где хотели. Время от времени к ним пытались приставать всякого рода молодые мужчины. Однако, как ни странно, приставать к абсолютно голым женщинам оказывается, очень трудно. Почему-то ни у кого не получалось продержаться долго - начинали краснеть, чувствовать себя неловко и уходили. Что же касается Ланки, Наташки и Сереги - им было хоть бы хны.

И опять же страдал Немтарев. Во-первых, от ревности, а во-вторых, не мог решить, что ему делать. В эстетичности своего обнажения он несколько сомневался и вообще это вроде как-то не комильфо (?), а в трусах чувствовал себя рядом с голыми... голым. И в трусах голым и без трусов тоже голым. Так он все время пока компания загорала, то снимал, то одевал плавки. Как он не убил себя непонятно.

Еще одним ярким впечатлением поездки стали поиски и обретение туалета в центре Сочи. Цветущий курортный город: чебуреки и пиво. И полное отсутствие удобств.

Вполне справедливо рассудив, что так мало заботящийся о своих гостях город и о своих гражданах государство не достойны особенного уважения, наши герои, а именно Ветренка и Струнов направились к расположенному точно в центре центральной площади города памятнику Ленина, вокруг которого незамкнутым колечком размещался невысокий аккуратно подстриженный кустарник. Намерения мстителей были ужасны: нагадить внутри, благо присевшего в тени насаждений по своим надобностям человека снаружи видно не было.

Но их опередили. Человек пятьсот-восемьсот, а может и больше, по крайней мере, все пространство кольца было так уже засижено, что пристроиться фактически было уже невозможно.

Правда, в просветлевшие в процессе перенесенного облегчения головы закралась еще и такая мысль: а не специально ли разбит в центре города такой удобный и уютный палисадник? Может быть, проклиная администрацию Сочи за негостеприимство они были несправедливы? Свежий воздух, цветы и, опять же, удобное месторасположение - биотуалет нового поколения. Только почаще надо загонять в него пионеров на коммунистический субботник с целью уборки. Раз в год на День рождения Ильича, пожалуй редковато будет.

В общем, масса впечатлений. Хотя главное, конечно, ракушки. Потому что теперь весь год весь худграф будет рисовать ракушки. Как "В каждом рисунке солнце". Будто все были там, на море, вдыхали его соленый ветер, терлись горячим телом о белый песок и выкладывали узоры из серых камней.

Я тоже купалась. В Усолке по утрам. В порядке закаливания. Вода в Усолке ключевая, холодная до ожога, жидкий кислород.

Утром рано-рано, еще туман запутался в крапиве, я бегу вниз по бесчисленным лестницам, перепрыгивая через ступеньки. Сандалии легко стучат о камень, потом в их ремешках запутывается холодная, с острыми сторонами, трава.

Обратно я бреду расслабленная и теплая, рассуждая о всяких высоко духовных вещах с мамой моего бывшего одноклассника Глеба Ненашева.

Персоналии. Глеб Ненашев.

Надо сказать, фамилия у Глеба точно отражала его положение в школе. Он был будто не совсем свой или даже совсем не свой в классе, который и я-то "нашим" назвать могу лишь с натяжкой. "Она в семье своей родной казалась девочкой чужой". Кинематографом и литературой давно создан и закреплен в нашем сознании образ этакого ученого-чудака с белой бородой и в шапочке академика, рассеянного, непрактичного, не от мира сего. Зачастую это довольно пожилой уже человек, см. белая борода. А Глеб - это такой ученый в детстве. Он сидел за первой партой, в большинстве случаев один, и учился сам по себе: на физике он мог заниматься математикой, на русском - химией. Он мог встать посреди урока и отправиться на другой конец класса, чтобы обсудить с краснеющим и бледнеющим от смятения перед педагогом Сережкой Рыбниковым решение задачи. Вызываемый учителем для ответа, он порой досадливо морщился, недовольный тем, что его отвлекают от процесса изучения учебников и справочников. Почерк у него был не лучше дикции, так что учителям приходилось попотеть, выцарапывая из Глеба знания, которых в нем хватало не только на пятерки, но и на "шестерки", и даже на "десятки". Во многом такое поведение объяснялось тем, что Глеб очень плохо слышал. Его не трогали. На моей памяти только одна учительница относилась к Ненашеву плохо. Светлана Романовна Уюк, пришедшая к нам в десятом для того, чтобы титаническим усилием и драконовскими методами подготовить нас к государственным экзаменам по физике, Глеба просто третировала, чего он, правда, абсолютно не замечал. Светлана Романовна многим вызывала у меня симпатию, но только не отношением к Глебу. В своем стремлении достать его она порой переступала всяческие границы, чего стоит, например, тот случай, когда она, развернув тряпку, которой стирала с доски и обнаружив, что это нескромная деталь мужского туалета, не нашла ничего лучше как заявить: "Ненашев, это твои трусы?" Что к чему, ей-богу! Только я думаю, он ее даже не слышал. Ха-ха!

Ребята Глеба фактически не трогали. "Умный" - в то время еще не означало: "Подлежит физическому уничтожению". К тому же, Глеб занимался лыжами и плаванием и при необходимости мог бы и постоять за себя.

А мама Глеба, наверное, всегда мечтала, чтобы у Глеба было много друзей, чтобы они приходили к нему в гости и пили чай с вишневым пирогом. Она участвовала в родительском комитете и всегда здоровалась с нами и с охотой разговаривала. В это лето мы с ней и вовсе подружились. На почве ее одиночества и "моржевания". В это время все моржевались. В Перми моржевалась Иринка Галанина, по-настоящему, в проруби, как сталь. Мы с моей мамой обливались холодной водой из ведра на балконе. А Нина Ефграфовна купалась в ледяной Усолке. Я составила ей компанию. Мне очень симпатична была эта маленькая кругленькая женщина, детей ее соблазнила своими прелестями столица, и Нина Евграфовна изо всех сил боролась с четырьмя пустыми стенами и десятками пустых улиц вокруг. Она встречала безжалостную пустоту бодрой и приветливой улыбкой, она размахивала мечом самосовершенствования и щитом хобби, она пряталась среди таких же как она, сбивающихся в секты и общества.

На мой взгляд, один из худших грехов современности - то, как спокойно вырастающие дети бросают своих родителей. Это даже не называется "бросать". Это нормально. Уехать учиться в большой город, потом остаться там, продолжая тянуть из оставленного дома деньги, картошку, морковку, варенье и маринованные огурцы. Дети остаются детьми, забывая о том, что выросли, и теперь их долг - содержать вырастивших их. Обычная практика - то, что должны родителям - отдавать своим детям - какой-то замкнутый круг неблагодарности.

Кстати, в это лето я даже с Глебом встретилась. Забавненько получилось. Нина Ефграфовна настояла, чтобы я зашла к ней за книжкой по самоисцелению. "Представляешь," - сказала она, - "Я говорю Глебушке, что общаюсь с тобой, и ты такая красавица стала. А он мне - "Не верю". Вот так вот! Это если Глеб, который, казалось и носа от книг не отрывал, считал меня неисправимой уродиной, то что же думали остальные парни! Действительно, люди чаще всего видят то, что хотят видеть. Не случайно у меня такие комплексы насчет внешности. А ведь, когда мне недавно попалось на глаза мое фото лет в двенадцать, я неожиданно для себя самой обнаружила, что была даже более чем симпатичной, аккуратной

девочкой (а ведь всегда чувствовала себя лохматым и неловким пугалом).

Приятно было видеть, как Глеб, обретший к этому времени даже некоторый питерский лоск, суетился, предлагая мне стул, чаю и разыскивая очки. Поверил, представьте себе...

Этим летом Руслан ездил в Москву на свадьбу к брату Роману. На этой свадьбе его двоюродный брат Сашка, третий в их компании неразлучных мушкетеров, выбросился с девятого этажа. Вряд ли когда-то Руслану удастся забыть белое пятно рубашки далеко внизу. И вряд ли он когда-то узнает, что произошло. К телу его не подпустили.

Спустя какое-то время Руслан позвонил в Соликамск. Когда я спросила, что случилось, он ответил, что ничего, и повесил трубку. Может быть, он хотел, чтобы хотя бы где-то в мире этого не случилось?

И еще этим летом, в запыленной разгоряченной толпе, над которой шумели тополя и под ногами которой плавился асфальт, под ослепительно белым кругом солнца, в зарослях лопухов и крапивы, где бежит холодная обмелевшая речка, я могла бы краем глаза увидеть... но люди ведь видят только то, что хотят.

КУРС 4.

Глава 38.

Зима в Тагиле, наверное, наименее симпатичное время из всех других. Я заговорила о зиме потому, что мне очень хотелось сказать, что сентябрь - самое приятное время года в Тагиле, но вовремя вспомнила о весне и о лете. Поэтому воздержусь от категорических утверждений по поводу лучшего времени года. Что же касается зимы, то согласитесь: лед под ногами и пронизывающий ветер - как ни крути - мало приятного.

А в сентябре, когда каждый теплый, тихий солнечный день может оказаться последним теплым солнечным днем, душой владеет скрытый жемчужиной в раковине сдержанный восторг и глубокое удовлетворение. Это время длинных теней и загадочных улыбок, время, когда сердце колотится в горле, а губы неуловимо змеятся, удерживая чувства. Мы все долго бродим по городу, возвращаясь после института. Мы заходим в книжные магазины, где начали появляться книги, еще не так много и дорого, чтобы мы не могли купить и уже не так мало, чтобы нечего было купить.

Кстати, закрылся художественный салон. И больше на моей памяти не открылся. Странное дело в городе, где художников на душу населения больше, чем где бы то ни было.

В этом году в моей жизни появилась Катька.

Катька, Катька - красный мак,

Показала мне кулак.

Губки алые поджала,

А потом... поцеловала.

А с Катькой в моей жизни по-настоящему появился рокенролл.

Вообще, я имела полное моральное право жить в комнате одна. А, да, я же теперь жила в комнате одна. Поповская нашла себе подружечку из Березников Олю Самойленко, в очках, черноглазую, с длинными черными кудрями, младше нас на курс и переселилась жить к ней. Я вымыла комнату с порошком. Всю, от пола, до потолка. Можно хоть как к этому относиться, но я сразу успокоилась, стены перестали меня душить.

Кстати, насчет "как к этому относиться". Такой вот пассаж:

Сидим летом у Поповской на застланном плюшем старом диване, теплый ветер колышет балконную занавеску. Телевизор шебуршит из-под салфетки ришелье. На салфетке кукла сидит, советская с пластмассовой головой и редкими коричневыми кудельками, но с бантом. Покой и расслабление, даже мух разморило. Я рассказываю Поповской "страшную историю" про гонорею, мы дружно смеемся... Тут Поповская качает головой и снисходительно хмыкает: "Да и правильно он сделал, что тебе ничего не сказал. Боялась бы попусту. Мне вон пришлось сразу бежать анализы делать, так и то обошлось..." - тут Поповская осеклась, сообразив, что ляпнула что-то не то, и с перепугу бросилась в атаку: "А что?! Как ты думаешь?! Рядом со мной будет симпатичный парень, а я даже не попробую как с ним... целоваться?!".

Ничего я ей на это не сказала, как старику золотая рыбка, покачала только со смехом головой и домой пошла. Что я действительно могу хотеть от Поповской, если даже ее собственный жених, уходя в армию попросил только об одном: "Леля, только не СПИД". Или "не сифилис"? Впрочем, это и не важно.

Гораздо больше меня поразило, что я ведь тогда это почувствовала. Каким-то сто двадцатым нюхом почуяла подлость и предательство. Прикольно.

И вот теперь, меня, видите ли, слегка подзамучила совесть; видите ли у меня проснулось чувство солидарности с первокурсниками. И меня даже не остановило, когда вслед моей вновь приобретенной соседке из комнаты, где она провела первый месяц жизни в Тагиле донеслось: "Наконец-то ты уходишь, овца!".

Как выглядит Катька, я вроде бы уже говорила: толстенькая хохлушечка, с очень яркими глазами, щеками и бровями. Мы сразу сошлись на почве любви к родной провинции: я любила родной провинциальный Соликамск, а она любила родной провинциальный Старый Оскол. В Старом Осколе было тепло, там были яблоки, там проходили рок-фестивали, там вроде бы даже цвели каштаны.

Папа у Катьки был хиппи, мама - хиппушка. Она таскала с собой их фотографии того времени, папа - явный пофигист, у мамы - глаза настолько трагические, что вряд ли у такой девушки, постоянно живущей на краю пропасти, было время заниматься дочерью. По рассказам Катьки - они оба были те еще экстремисты.

Сама Катька тоже была экстремистка и драматическая натура, правда, пока это практически ни в чем не выражалось, разве что в любви к группам "Крематорий", "Бахыт-компот", а так же к Башлачеву и Янке. Еще в том, как Катька невзлюбила Гашиша. Просто страшно ненавидела. Теперь я думаю, это - расизм. А тогда Гашиш очень над этим потешался, стараясь во время визита уделить строптивой первокурснице как можно больше внимания. Ущипнуть там или чаю предложить. Или просто спросить: "Как дела?" или "Прекрасная погода, не правда ли?". Катька просто взвивалась в воздух ракетой и уносилась прочь из комнаты. Я даже нарисовала по этому поводу картинку, которую подписала: "Ты - моя Катька, я - твой Гашиш. Я буду страшно махать скрюченными пальцами над твоей головой".

Но остальных моих друзей и меня Катька пока просто обожала, именно от слова "Бог". Она молилась на нас и заглядывала в рот, она готова была стелиться под ноги ковриком, хотя бы в виде коврика присутствуя при наших "просвещенных" беседах. Так вот, не сказала бы я, что мне это нравилось. Я старалась, как могла, останавливать ее восторженные гимны в нашу честь, мол, мы "такие же простые, как все, как сто тысяч других в России", но нет, как там у Акунина: "Олежек - Бог! Бог! Бог!" и рыдания".

Вечерами мы с Катькой шли в рекреацию - танцевать. Мы выставляли магнитофон, врубали "А у Тани на флэту" или там "Клубнику со льдом" или "Нирвану" и становясь друг напротив друга - отрывались. Время от времени к нам пытались присоединиться, с переменным успехом. Иногда пытались занять наше место с какой-нибудь попсней на кассетах, однако забить хрипящих и рвущих уши и души рокеров было невозможно, как и перетанцевать нас. В черных водолазках, черных лосинах и джинсовых шортах мы не знали устали и не знали запретных движений и излишне энергичных ритмов. Да мы просто становились профессионалами! Кстати, свет в рекреации мы вырубали, устраивая подсветку из настольных ламп.

В коридоре свет выключали парни, они тихонько присаживались на пол у стены противоположной рекреации, как в зрительном зале, и не уходили часами.

Иногда в конце коридора на окне около комнаты Руслана зависали "слоники" с гитарой.

"Слоников" звали Тайка Бабочкина и Ольга Чаева. Недоброе прозвище дала им я, и использовалось оно для обозначения двух несимпатичных мне полненьких однокурсниц Толостенко в очень узком кругу, состоящем из меня и Нюты.

Причина нелюбви к "слоникам" с нашей с Анной стороны была банальна - ревность. Мне "слоники" не нравились тем, что выбрали своим пастбищем комнату эРа и прилегающие к ней пространства. Нюту они раздражали тем, что бывали в 502, где в компании "Медвежонка", Валеры Устюжина и Андрея Перлова нелегально "прописался" Кешка. И, соответственно, все особы женского пола, имеющие неосторожность забрести туда, не могли рассчитывать на Нютину благосклонность.

"Сталь подчиняется покорно, ее расплющивает молот,

Ее из пламенного горна бросают в леденящий холод.

Сгорю ли я, сгорю ли я, сгорю ли я в горниле страсти..." - изо всех сил тянут "слоники".

"Иль закалят меня напасти!"- мой голос перекрывает пение "слоников". Хвала акустике - она на моей стороне. Я "дую в ствол дуэльного пистолета", глаза мои сверкают устало и мрачно - нашли с кем тягаться.

"Слоники" прилепились по обе стороны от эРа, что-то они там рисуют такое у него за столом. Кстати, он теперь живет в двухместке с Хабровичем. Мирно поскрипывают карандашики, "слоники" млеют в тени твоей широкой спины. Я появляюсь в дверях, разбивая вдрабадан пастораль теплой осенней ночи. Я вызывающе и в то же время как бы отстраненно покачиваюсь на тоненьких шпильках, демонстрируя бесконечные ноги в черных лосинах и изящную фигуру, обтянутую коротким бархатным платьицем. Маленьким, черным. Черные же ресницы томно прикрывают атропиново блестящие глаза, губы пьяняще и пьяно улыбаются. "Слоники" сжимаются в горошины цветного драже. Ты стискиваешь губы.

Я пролистываю рисунки девчонок и эРа небрежно, но без хамства, как бы рассеянно. Все во мне обещает дикую и дурманящую ночь, и ничто не выдает того, что несколько минут назад я сама была такой же маленькой горошиной, скорчившейся в тоске по тебе, так, как сейчас "слоники". Ты любуешься мной с удовольствием и злостью, тебе стало бы смешно, если бы ты понял, что я вовсе не могу прочесть в твоих глазах: "Ведь все равно не дашь". Я как маленький ребенок в мамином платье, подражаю взрослым тетям, и подобные мысли мою голову просто не посещают. Категориями типа "хочу" я не мыслю, для меня существуют лишь "люблю", "не могу без тебя", "ненавижу всех, кто с тобой вместо меня".

А Тайка и Оля опускают и прячут от тебя глаза, в которых такая же ненависть ко мне и боль, которая заставляет их дурными голосами орать песни про любовь рядом с твоей дверью, прыгать и хохотать, шалить мальчишками-третьеклассниками. Они ждут, что сейчас я скажу вожаку их маленького стада "Пойдем", и жизнь опять потеряет для них смысл на целую ночь. Но я ничего такого не говорю. Я прекрасно знаю, что ты никуда не пойдешь. Это для "слоников" я - роковая женщина, а эР-то прекрасно знает, что я такая же послушная овечка - поломанные ножки. Я загадочно улыбаюсь, скучающе зеваю, небрежно делаю ручкой и ухожу.

ГЛАВА 39.

Помимо Катьки в моей жизни в этом году появилась художка на Старателе. Между делом, совершенно случайно и надолго.

Старатель, это, честно говоря, Бог знает где, у черта на куличках. Туда доехать только электричкой или маршруткой. Есть, правда, еще случайно проезжающие мимо автобусы, которые по неизвестной причине остановились на нашей остановке, почему-то поехали нужной (нам) дорогой и милостиво согласились высадить нас где-нибудь, откуда уже видно необходимый нам район.

Впрочем, в Тагиле фактически в любой район добираться проблематично. Поездка на Вагонку, к примеру, отнимет у вас не меньше времени, чем визит в какой-нибудь соседний город, тот же ГБД, например. Найти Тагилстрой могут только следопыты со стажем. Город разбросан, как будто кто-то здорово шарахнул по нему кулаком, и все частички и кусочки разлетелись в разные стороны.

Впрочем, особых причин и желания путешествовать по городу у нас не было, и мы редко уклонялись от ежедневного маршрута: до набережной и по Мира. Более или менее известны нам были так же проспект Ленина, вокзал, драмтеатр, художественный музей, книжный магазин, междугородный переговорный пункт и прилегающие ко всему перечисленному улицы и переулки.

Это ладно, знание города иногородних студиозов с других факультетов и вовсе ограничивалось асфальтовой дорожкой между главным корпусом института и общагой. Должно быть, такое положение дел было очень выгодно с точки зрения денежных средств потому, что расстояние это в большинстве случаев и зимой и летом преодолевалось в туфлях, колготках и юбках с легкими кофточками: тратить время на одевание и раздевание казалось глупым. Так что без верхней зимней одежды и обуви можно было и обойтись

И вот как-то раз на парах ко мне подошла Наташка Ветренка и предложила составить ей компанию в поездке на Старатель (к тому времени, мы уже довольно часто были вместе). Элла Касимова, жена Виталия Касимова, препода по живописи, ведущего этот предмет в Наташкиной группе попросила провести родительское собрание в тамошней школе искусств. Якобы местные родители соберутся решать вопрос: а не открыть ли им при музыкальном еще и художественное отделение. В том, что Элла обратилась к Ветренке, ничего удивительного не было, у Натальи отношения с педагогами были гораздо более близкими, чем у большинства из нас. Например, Касимова она вообще называла: "Виталя", а его сын Глебушка, показывая на выносящую к бачкам мусор Ветренку, говорил своей наперснице Ангелине, дочери Аматова: "Вон идет Ветренка. Моя жена". Объяснялось все это тем, что до поступления на худграф, летом, Наташка позировала местным художникам в мастерских на Карла Маркса. Теперь Наташку, под именем "Освещенной солнцем натурщицы", "Натурщицы с гитарой", "Красной натурщицы" или "Натурщицы номер 2" можно увидеть на выставках, как в Тагиле, так и в Москве и даже где-нибудь в Париже.

На Старателе нас встретила очень приятная, но столь же занятая женщина - директор. Она обрадовано закивала нам, представилась Надеждой Терентьевной и запихнула в актовый зал, больше чем наполовину заполненный родителями и детьми. Там она торжественно объявила нас как будущих преподавателей нового отделения и испарилась. Нам оставалось только срочно подвязывать веревочками челюсти и заталкивать в глазницы выпучившиеся глазки. Нас подставили. Можно было, конечно, с той или иной степенью эмоциональности начать доказывать, что произошло недоразумение. Но четыре поколения педагогов подтолкнули меня в спину, растянули мой рот в "профессиональную", учительскую улыбку, мы сказали "Здравствуйте" и... понеслась душа в рай.

После собрания Надежда Терентьевна, с удовольствием пролистав списки набранных нами в результате собрания учеников, согласовала с нами расписание и вручила ключ от кабинета, в котором нам предстояло работать.

В общежитие мы вернулись, слегка огорошенные, с работой и без двух свободных дней в неделю каждая.

Таким раскладом осталась очень довольна Элла, втайне именно на это и рассчитывавшая.

Забегая вперед, замечу, что Старательская художка как-то естественно и сама собой стала чем-то вроде базовой школы Тагильского худграфа: мы, выучившись, передали детей самым подходящим на наш взгляд младшекурсникам, а те так же и далее по цепочке. Так что у старательских ребят учителя всегда были молодые, талантливые и брызжущие энергией. (Что касается, правда, меня, то к четвертому курсу я особым полнокровием не отличалась, выносил меня как всегда на крутых виражах генетический набор. Это как в анекдоте: На арену цирка выползает дедуля: челюсть вставная, руки в гипсе, вместо ног - протезы, глаз - стеклянный. Из-под купола опускается трапеция. Дедуля зацепляется за нее клюкой, и его поднимают вверх. Высоко над ареной дедуля отпускается и, падая, разбивается вдребезги: протезы в зал, глаз стеклянный с челюстью - тоже куда-то. Дедуля вскакивает: "Опля!". Вот и я так же: до школы едва ножки волочу, меланхолические стишки в голове складываю, а в классе будто что-то подбрасывает меня и заставляет скакать как сумасшедший клоун. Чувство долга, кажется.)

К счастью, все необходимые программы у меня уже были, еще с первого года работы в Соликамской художке. Программы эти я сама составила. Сначала опиралась на опыт других учителей (по счастью не те были тогда времена и традиции в школе, чтобы кто-нибудь программой пожадничал), а потом, как вошла во вкус методической работы - за уши оттаскивай. Основополагающим принципом построения работы на Старателе был постепенный переход от девиза "Праздник каждый день" к заповеди "Работайте, работайте, не вздумайте отдыхать. Выдалась свободная минутка - взял и сделал что-нибудь полезное". Последнее высказывание принадлежало Алексан Палычу Атаманову, одному из преподов соликамской художественной школы, и достойно было размещения в виде золотых букв на фронтоне оконченного нами специального учебного заведения, вопрос о чем неоднократно поднимался его питомцами.

Старательская малышня не избалована была благами цивилизации города средней величины, Старатель в принципе, считался поселком, им он и являлся. Один продуктовый магазин, один хозяйственный, одна школа, один садик, что-то типа клуба. Родители, уезжающие на работу почти ночью, почти следующей ночью возвращающиеся.

Поэтому за нас сразу взялись круто: вопрос о чаепитиях был поставлен при первой же встрече; "мягко и ненавязчиво" намекалось на то, что против увеселительных поездок в город, в цирк там, или просто по магазинам и другим учреждениям массовой культуры никто не будет ничего иметь против. Под случайно повисшую в воздухе руку тут же подсовывалась котенком чья-нибудь лохматая головенка.

Конечно, без отсева не обходилось, впрочем, это нормально. На моей памяти был один ненормальный отсев, не у меня, тьфу-тьфу-тьфу. Тогда у девушки, работавшей в художественной школе первый год, из сорока человек осталась одна девочка. Но это, ей-богу постараться надо было. Мадемуазель, прошу прочтения, сидела все уроки за своим столом с жевательной резинкой во рту, сонно наблюдая за учениками с заинтересованностью коровы на лугу. Я думаю, оставшуюся стойкую девочку, можно было вытравить из школы только дустом, если уж загадочная учительница с этим не справилась. У нас, в старшей группе осталось пятеро девчонок, то есть где-то процентов шестьдесят.

Дашка. Буйное дитя прерий с круглой хитроглазой мордочкой проныры и скандалистки. Как и полагается без особого трудолюбия и с самым громким голосом. Любительница конфликтов с длинной черной косичкой и невидимками за ушами. Знаменита сражающим наповал высказыванием на мой счет: "И вся то она как надо! И личико у нее как надо, и ножки у нее как надо! И жопка у нее как надо!". Комплимент, чуть не заставивший меня идиотски открыть рот, сопровождался соответствующими жестами. Здорово, да? И, ведь, главное - от всей души, искренне и с любовью.

Улька. Экземпляр близкий к Дашке веселостью и необузданностью нрава, но воспитаннее, спокойнее, без Дашкиных капризов и сюрпризов, с короткими светлыми волосами и миллионом улыбок.

Каринка. Маленького размера трогательное неунывающее создание с большими колористическими данными. Она говорила, что ее бабушка утверждает, если семь раз упадешь на пятую точку, когда идешь куда-то - счастья привалит. Как-то раз она даже умудрилась выполнить этот норматив, во время одной нашей общей прогулки по гололедице.

Аня Анисимова. Очень правильная девочка с большими глазами, параллельно обучавшаяся и в музыкалке, и сваливающая на это обстоятельство все, что нужно было на что-нибудь свалить. Подруга Женьки.

Женька. Ну что вам сказать про Женьку? Что про тебя, Женька, сказать? Скажу, пожалуй, что тогда относилась к тебе так же как ко всем. Это еще одно из обязательных условий профессионализма, к счастью, опять-таки благодаря генам, дающееся мне без труда. У Женьки два длинных светлых хвостика, челка и глазки мультипликационного героя. В голове ее миллион историй. Папа и мама у нее художники. Я думаю, любой детский писатель, встретившись с Женькой тут же запихет ее себе в повесть, роман или сказку. (Что собственно я непременно собираюсь сделать). Любую мою выдумку Женька подхватывает на лету, в любую игру бросается с восторгом. В самом начале я отношусь к ней к осторожностью, по давней детской привычке не доверять "благополучным", но со временем замечаю, что равнодушия в Женьке нет, в ее груди бьется огромное ярко-красное сердце с температурой выше комнатной.

Я тащу свое бренное тело на работу, и, входя в класс, думаю: "Боже! Как же я вас ненавижу!". Неунывающие, задорные мордочки пялят на меня глазки, полные симпатии и ожидания чуда, и мне становится смешно. Я - учитель. Я в общем-то, горжусь этим, да и не в общем-то. И, понятное дело, я их люблю.

А еще в этом сентябре, когда так хочется удержать маленько лета, прожить хотя бы кусочек этого лета здесь, в Тагиле, в первый день моего приезда мы столкнулись с тобой на вахте в общаге, в этой странной карусели из никелированых трубок. И улыбнулись друг другу. И кажется мы подумали: все может начаться сначала. Совсем сначала. Будто ничего ничего не было. С улыбки. Как дружба в детской песенке, где река начинается с ручейка, и где, тогда наверняка.

Глава 40.

Еще мне сказали, что мастерскую у меня отбирают. Правда, взамен дают другую, даже с балконом.

Была у меня мастерня синяя, теперь будет белая. Правда, до белизны ее еще мыть и мыть. Зато с балконом.

И вот в моей жизни появляются две новые штуки: балкон и отмывание по вечерам мастерской. Можно "Отмывание" даже с большой буквы поставить, потому, что до меня мастерня принадлежала сразу двум пятикурсникам и уделали они ее, как Авгиевы жеребцы авгиевы же конюшни: по пояс. К сожалению, воспользоваться способом Геракла у меня нет возможности, хотя в мастерской, изначально задуманной как общественная кухня, вдоль стены сразу шесть металлических раковин на высоких прямых ножках.

На крупный мусор я потратила вечер, перетаскивая его вниз с четвертого этажа к бачкам во дворе. В конце этого вечера мне удалось увидеть пол и осознать, что с наведением чистоты я влипла надолго, если не навсегда: предположительно желтенького веселенького когда-то цвета линолеум был густо ухрюкан краской, грунтом и прочими продуктами творческой деятельности. Вооружившись ножом, тряпкой и разбавителем я, тем не менее, набросилась на открывшийся взору фронт работ с болезненным энтузиазмом и к середине ночи отчистила до почти сносного состояния участок пятьдесят на пятьдесят сантиметров.

И понеслось. Каждый вечер я спешила, меня ждало мое личное Ватерлоу. Сантиметр за сантиметром я продвигалась от балконной двери ко входной. Стоит ли говорить, что мое подвижничество не находило ни малейшего понимания в сердцах друзей и знакомых, и воспринималось исключительно как прибабах.

Был с точки зрения друзей и второй прибабах, связанный, как вы уже догадались, с балконом. Именно на нем я обливалась каждый вечер ледяной водой из ведра. И, между прочим, это было здорово. Момент, когда ведро воды обрушивается на голову и плечи, ей-богу, это просто экстаз. А когда, зайдя в комнату, ты начинаешь растираться полотенцем, от тела пышет жаром, и ты таешь. И, между прочим, насморком я не страдала или там гриппом каким-нибудь. И головных болей меньше стало и от депрессняка, и от усталости отлично помогало. Правда, схватила острый пиелонефрит и чуть не загнулась. Только, по правде говоря, виновато не обливание, а сквозняк из-под балконной двери. Когда я обтиралась возле нее на резиновом коврике, в щель так и свистело по ногам. Так же свистело по ногам и по спине, когда я ползала и чистила пол.

Хронический пиелонефрит у меня с детства, я даже как-то раз с обострением в больнице лежала. Моя поясница постоянно доставляет мне массу "приятных" ощущений, особенно в поезде, или других местах лишения комфорта. За это я ее постоянно обматываю бабушкиной шалью, которая состоит уже почти из дырок, но неизменно помогает. Только на этот раз не выручили ни шаль, ни какие другие народные средства: я поняла, что вляпалась. Спина болела по страшному, и температура стойко держалась выше тридцати семи. Нужно было что-то делать.

А что тут такого делать? - удивитесь вы. - Идти к врачу.

Сейчас. Разбежалась. За годы учебы мы хорошо, на опыте, уяснили себе простую истину: студент врачу не нужен. Больной студент вообще никому не нужен.

Внизу в общаге у нас есть, конечно, вроде как медпункт, только главная и святая обязанность врачей в нем: не пустить студента на больничный. На взгляд тамошних эскулапов у студентов только одна болезнь бывает: острое отравление водкой. А у худграфовских еще: шизофрения, осложненная паранойей плюс маниакально-депрессивный психоз на базе олигофрении и идиотии с белой горячкой. А это все лечат в специальных учреждениях.

Явившегося студента встречают здесь с такими неприкрытыми ненавистью и недоверием, что температура в градуснике под мышкой студента, от страха прячется в самом его кончике, давление падает до нуля, синяки бледнеют, кровотечения замораживаются, и бедняга не только забывает, что у него болит, но и свое имя и фамилию.

Что касается городской поликлиники, там студентов не ненавидят, там их просто в упор не видят. Долго-долго гоняют по кабинетам, а если тем все же удается где-нибудь зафиксировать на себе внимание врача, тот очень удивляется: живой студент? Да разве они болеют? Правда, мы с Нюткой - особы жутко болезненные, так что нам удается порой и на прием пробиться, за счет Нютиной усидчивости в основном. Только толком нас там все равно лечить не будут. Толком нас только в одном месте лечат: в профаге.

Профага находится в первой общаге на первом этаже. Там нам ставят всякие уколы, делают физпроцедуры и кормят. Кормят! Можно даже с большой буквы и с восклицательным знаком. Мы там так наедаемся, что не успеваем проголодаться от обеда до ужина. При слове "Профага" у студента начинается непроизвольное выделение слюны, а при слове "запеканка" обмороки на базе счастливых воспоминаний. Кошки в профаге водятся в неимоверных количествах. И хотя нам приходится на обед ездить между парами из города на Кушву, это того стоит.

Марина Гавриловна Скоморохова - главврач профаги берет на лечение всех, кто сумел прорваться через фейсконтроль институтских врачей. Она считает, что здорового студента не бывает, а голод - та же болезнь, и ее нужно лечить. Марина Гавриловна - очень приятная хохотушка, и я близка к тому, чтобы на нее молиться. По той же причине она закрывает глаза на то, что, уезжая на выходные, многие оставляют талончики соседям по комнатам. Так что в воскресенье столовка обычно полна с виду совершенно здоровых, но в действительности поголовно одержимых болезнью под названием "а кушать хочется всегда" жлобов.

Повара там тоже добрые, всегда согласятся плеснуть еще компотика с изюмом. И медсестры все добрые. Алевтина Аристарховна, например, раньше была заведующей, а сейчас она уже очень старенькая: вся трясется, но шприцем мимо попы не промахивается. Она всех помнит по фамилиям, и когда, весь в переживаниях за свою превратившуюся уже в сплошной синяк пятую точку ты скребешься в кабинет, она всегда объявляет, сильно заикаясь: "Девочка Ку-кузикова пришла".

Только весь этот рай не чаще двух раз в год.

Дойдя до ручки, с лицом цвета мела и согнутая в виде буквы "Зю", я все же ползу к Марине Гавриловне. Она делает мне конспиративную отмашку: жди в коридоре. Блин, даже у ангелов бывают враги! По потемневшему лицу врача, в полевых условиях, под лестницей пальпирующей мои почки, я понимаю: Марина Гавриловна рискует. Но только она не из тех, похоже, кто даже ради собственного благополучия легко забывает клятву Гиппократа. Главврач исчезает за дверью профаги, а через некоторое время вернувшись, воровским жестом сует мне в карман упаковки жутко дорогих и дефицитных лекарств. Я начинаю тихонько пищать о безмерности моей благодарности, но та только подмигивает и прижимает к губам палец: лучшая благодарность - сохранение конфиденциальности.

Я спасена. Слава! Слава осанна Марине Гавриловне! Слава ! Слава докторам!

Болезнь заставляет меня задуматься: а правильно ли я живу? Так ли важно до первозданной желтизны отскрести линолеум? Не одна ли сплошная гордыня заставляет меня убивать на ошметки краски уйму времени, сил и здоровья?

Я учусь смирению. Я решаю: я не пошел бы он, этот линолеум, в жизни есть вещи и поважней.

Еще от прежних хозяев я оставляю на двери совершенно новенький и свеженький плакат с целующимися Ленноном и Йоко Оно. В правый угол потолка у двери я прикрепляю обрезок картона, разрисованный под кусочек неба с самолетом. В левый угол комнаты ставлю раскладушку.

Жить можно.

Глава. 41.

Еще последнее время меня донимают жабы.

Вы, кстати, знаете, что очень у многих людей в нагрудных кармашках живут противненькие такие жабы-малютки? Ну, хотя бы словосочетание такое "грудная жаба" слышали? Вот-вот, я тоже раньше думала, что это болезнь. Нет. Реальный факт наличия земноводного в кармане..

Ну и ладно бы. Мы ведь в обычной жизни друг у друга по карманам не шаримся, пальцами на склизкое и холодное не натыкаемся. Только у этих карманных жабок есть одно очень неудобное свойство: при определенных обстоятельствах начинает этих жабок пучить. Да так их разносит и раздувает, что выпирают они из кармашков и аж даже начинают душить своих хозяев. В таких случаях обладатели ручных пресноводных говорят : "Жаба меня давит". И не очень они тогда становятся ручными, скорее дикими и хищными и кровожадными. Давят, душат, и на людей заставляют кидаться бедного человека, у которого в мозгах помутилось от недостатка чистого воздуха. Запросто могут и с ума свести. Чума.

Что же заставляет маленькое животное становиться таким большим и опасным?

Знаете, есть такое выражение: "Я ему по хорошему завидую" или еще "Завидую ему, но Белой завистью". Так вот: нет никакой "хорошей" зависти и зависти "белого" цвета тоже нет. Или завидуешь или радуешься. Или "испытываешь сложные чувства". И надо еще разобраться, каким цветом представлял себе свою зависть Сальери, когда Моцарта травил.

А у нас на худграфе сейчас не модно говорить "зависть", говорят: "меня жаба давит". Это вроде бы как не то, чтобы зависть, это вроде как сложное чувство.

Например, эРу на концерте "Будней" одна такая жаба здорово мешала наслаждаться музыкой и атмосферой. Да и мне порой перебегала дорогу такая вот бородавчатая ковылялка.

Бороться с жабами можно. Есть способ. Нужно, не щадя собственного горла (а жаба, она зараза, срастается с тобой просто, трудно разобраться даже, где ее ощущения, а где твои чувства), схватить жабу недрогнувшей рукой и самому начать ее давить. Как? Да просто заставить себя, клещами из себя выдавить : "А ведь здорово у тебя этот этюд получился", или "Да ведь ты - талант" или что там тебе пришло в первый момент в голову. И без иронии, без издевки, а "от всей души", как тетя Валя в передаче учила.

Мне, правда, гораздо легче. Мне помогает мое неискоренимое стрелецкое правдолюбство. Я вперед скажу: "Вау! Ты - гений!" и только потом подумаю: "А как же я?". Тут бы моему собеседнику завопить: "И ты тоже гений!". И наступила бы сей момент полная гармония и благодать. Но мешают жабы. Или просто я - совсем не гений? Просто вокруг - гении, а я вот - не удалась. Бездарь я, мараю лицо планеты. По крайней мере так получается. Я ведь вижу, у того - здорово, и у этого - здорово, и меня не ломает об этом говорить. А когда я спрашиваю насчет моих работ, в ответ - тишина. Напрашивается вывод - плохие работы-то, а не ругают потому, что жалеют. Не могут же ни Наташка, ни даже Руслан не говорить мне правды по какой-то другой причине. По причине жабы например?

Значит: дело ясное.

Я на гениальность не замахиваюсь. Ну ее, эту гениальность, неудобная это в быту вещь. Но ведь на мой взгляд у меня совсем не плохо иногда получается, почему же все молчат и в пол смотрят? Я что неадекватно воспринимаю действительность?

- Ну скажи мне, ну, пожалуйста! Ну у меня настолько плохие работы ? Или хорошие?! - я просто в отчаянье. Руслан смотрит то в окно, то в пол и молчит.

- Ты, что? Сама не видишь?

- Не вижу! Я же не могу оценивать объективно!

- А объективно тебе никто и не скажет, - (опять мудрствования лукавые!)

- А необъективно?

- А тебе необъективное же не нужно?

- Ну хоть какое-нибудь скажи!

Руслан молчит и смотрит то в окно, то в пол. Что-то мне все это напоминает. Только все та же неопределенная самооценка мешает соотнести ситуацию с известной историей о Ван Гоге, Гогене и отрезанном ухе. И я так и не вспоминаю, что мне все это напоминает, я отправляюсь в мастерню, прихватив с собой одеколон, марлю и бритву. Намочив марлей бритву я старательно обрабатываю лезвие и плечо, затем наливаю одеколона в крышечку и обмакиваю туда кисточку. Залезаю на стол, оглядываю придирчивым взглядом побелку на стене, и надрезаю лезвием плечо.

По мере появления на штукатурке, написанных кровью пространных рассуждений на тему таланта, бездарности и "почему так", на моих плечах выстраивается произведение бодиарта в духе тагильских графиков, а на душе становится легче.

Интересный такой физиологический процесс. Возможно он заключается в отливании от мозга мочи. Знаете, есть такое некорректное выражение: "моча в голову ударила"? Ну, возможно, в голову мне ударило и что-нибудь другое: кровь там или адреналин - факт остается фактом - оно потихоньку уходит из черепной коробки, и мозг начинает соображать значительно лучше. Даже с ироничным таким холодком.

Я слезаю со стола, и, ликвидируя следы своего эмоционального взрыва, думаю о том, а бывают ли люди без жаб. Еще думаю, что как же я, если что вдруг, с Русланом жить-то буду: так ведь и с ума сойти недолго без дружеской поддержки... А... наплевать на них на всех. Я перебинтовываю руки. Следы, должно быть, останутся надолго. А впрочем, пусть. Зато напоминают о том, что написано на стене в моей мастерской: если человеку нечего сказать о тебе хорошего, то дело скорее вовсе не в тебе, а в нем самом. Ну и далее по тексту.

Глава 42.

Выходя из вагона электрички, я оторвала подошву от сапога. Не так, чтобы она оказалась совсем отдельно, а я с сапогом отдельно, но наполовину мы уже не вместе. Однако, учитывая, что от Тагила нас отделяло теперь четыре часа в общей сложности на двух электричках, потеря никак не могла изменить наши планы.

Черная Верхотурская грязь присыпана белой крупой снега и по ней куда-то далеко от вокзала тянется одинокая дорога и самого города пока не видно. Одинокий же мотоциклист с заглохшим Ижаком и его коляской. И все. Тишина. Сизое утро. А до города, оказывается, еще минут пятнадцать на автобусе.

Так что на святую землю древнего Верхотурья мы ступили самыми что ни на есть перехожими каликами: подошва моего сапога (сапог рыжего цвета) примотана синей изолентой, замороженно красные щеки и носы, ящики мольбертов стучат по съежившимся спинам.

При том учтите, что на Наташке знаменитое пальто, сшитое из квадратных салфеток с бахромой ( материал: желто-коричневый плед), а на голове - шерстяной платок, сверх которого - загадочная шляпа.

Какая-то бабка долго шипела вслед нам, карабкающимся по заледенелой грунтовке вверх к ждущим нас достопримечательностям, всякие гадости, густо пользуя ненормативную лексику. Художников она в нас опознала, и именно художников она почему-то особо выделяла из всего человечества, ненавидела и поубивала бы всех, если бы не гололед, и руки не были бы коротки.

Но мы спешили к красоте и старине. Еще в автобусе мы заметили блеснувший золотом какой-то, просто-таки александрийский, купол, возвышающийся над мозаикой одно и двух этажных деревянных домиков; и вот все идем и идем, а она, старина и красота, все не предстает пред наши слезящиеся очи.

Тут я увидела совершенно Крапивинскую башню из желтого песчаника, рядом с ней заворачивала в сухие кусты репейника брусчатая тропка. Наташка тоже что-то углядела, и мы рассредоточились.

Я получала свой кайф от желтых кирпичей, фиолетовых метелок деревьев, ярко-голубых лоскутов неба, когда рядом затормозила, наверное, единственная местная иномарка (как оказалось потом: иногородних дорогих машин в городе было навалом). Ну и известный любому художнику на пленэре набор: "А Вы что, рисуете? А Вы - художник? А вот мой дядя (тетя, папа, троюродный дедушка, я сам в детстве) тоже красиво (рисовал, рисует, срисовывал, выпиливает лобзиком, вышивает крестиком, выжигает выжигателем, ваяет маслом). А что вы рисуете? Вот этот домик? Ну надо же! А нарисуйте меня!". Единственный способ отвязаться в данном случае: сосредоточенно молчать, не поддаваясь ни на какие провокации. Этот случай от прочих клинических отличался настоятельной и даже слезной просьбой нарисовать трехлетнего отпрыска, сопевшего тут же в салоне автомобиля. Обещали деньги и славу. Слава маячила передо мной в таком виде: выпрашиваемый портрет намеревались размножить на ксероксе и развесить по всем конторам фирмы и по конторам друзей и деловых партнеров. Смешно, конечно. Но ребенка я нарисовала, просто славная мордашка. Начирикала карандашиком на листке. Мне заплатили. Нас с Наташкой это даже воодушевило. Деньги было решено прокутить на пирожках.

Свои же этюды нас пока не очень воодушевляли, и мы двинулись дальше. А дальше город, разворачивая серебристо-серой змеей кольца улиц начал потихоньку раскрываться перед нами и затягивать. Вскоре объектов для запечатления стало так много, что мы даже приостановили попытки пристроиться куда-нибудь со станками.

Такое ощущение, что вокруг вдруг потихоньку вырос или проступил из небытия не просто город, а совершенно иной мир. Вроде бы только что не было ничего, и вдруг такой громадный и совершенно иной. Меж двух очень высоких мрачных обрывистых берегов быстро текла широкая черная река. Такие убийственно длинные навесные мосты, как этот над ней мы видели раньше только в кино. А мы стояли еще выше, и идущие по мосту казались нам муравьями. Улицами стелились деревянные тротуары. По ним то и дело поспешали люди в черных рясах разного возраста и пола. Вот, улыбаясь и переговариваясь, прошли мимо два мальчика лет семнадцати с модельными стрижечками и тоже по-монашечьи одетые. Почему-то это делало молодых людей особенно одухотворенными и привлекательными. "Ну..." - пробормотала, более знающая всякие там касающиеся религии подробности, Наташка - "Они могут быть еще не монахами, а просто послушниками. Потом они могут и не принимать постриг, а стать просто священниками и тогда смогут жениться". Мы решили утешиться, хотя и побрели дальше в некоторой меланхолии.

Еще Верхотурье поражало своей эклектичностью и сюрпризерностью. Вырастающие то тут, то там, словно из-под земли, огромные храмы и обширные монастыри: и обжитые и разрушенные - все совершенно разных стилей и школ. Для меня, выросшей в Соликамске, где все храмы выстроены были в семнадцатом веке как единый архитектурный ансамбль в белокаменном зелено-купольном московском стиле, светлом и жизнерадостном, все это многообразие казалось особенно необычным и удивительным. Мы то наталкивались на Византию, то на стиль русского севера, то на явную среднюю полосу, то и вовсе на готику. Все это кружило голову и приводило на ум всякие чудесатые и фантастические мысли. Нет, сюда не на день нужно было ехать, а на недельку минимум. Зависнуть тут, погрузиться в густую атмосферу, слоистую, как земля на раскопках в срезе.

Ну ведь есть же люди, способные делать карандашные зарисовки, а нам с Наташкой все цвет подавай (строго говоря, зарисовки у нас просто, без должного опыта, жалкие получаются). Так что поразрывавшись между вдохновляющими нас объектами, и сделав еще по паре тройке средних (по крайней мере у меня) гуашевых этюдов, мы порешили просто ходить и смотреть.

Пристроившись в тыл двум полным мрачным монашкам, замотанным в черные платки, мы вскоре вышли к женскому монастырю. Наташка жутко воодушевилась. Она решила во что б это ни стало попасть внутрь. Я упиралась всеми четырьмя лапами. Отчего-то все связанное с ладаном и паникадилами вызывало у меня желание скромно обойти это стороной.

- Но ты же не материалистка?! - тянула меня за рукав подруга, - Ты же веришь, что все так не заканчивается?.. Что что-то там такое есть после...

- Ну...

- Ну а что тогда в Бога не веришь?

- Ну... я не религиозна.

- Ерунда. Во Что-то веришь, а в Бога не веришь? - тут она взяла меня за обе руки и с проникновенной улыбкой сказала, - Вот ты говоришь: Красота. Тебе все это вокруг нравится. Этот мир тебя восхищает. А разве ты не хотела бы познакомиться с тем, кто всю эту красоту создал? Думаешь, ему это не обидно?

Наташка знала, как подцепить меня на крючок: в моем отношении к Богу явно просматривалась несправедливость, а несправедливости я не любила. (А может, это и не Наташка оказалась таким тонким психологом, а кто-то сверху подсказал ей подходец). По крайней мере, я была смущена.

Впрочем, женский монастырь на нас обеих произвел тягостное впечатление. В отличие от мужского, вольготно раскинувшегося белокаменной крепостью с обширными дворами и уймой солидных храмов и разных дополнительных веселеньких строений, женский ютился в высоком, слегка покосившемся доме из почерневшего от времени и сырости дерева, обнесенном черным же и недостроенным каким-то забором.

На наш (точнее Наташкин) стук отворилась низкая дверь, и из нее дохнуло холодом и затхлостью. В черноте проема маячили бледные настороженные лица.

Ей-богу, по мне, так это был какой-то искусственно созданный самими живущими здесь ад, с осязаемой плотной атмосферой вместо кислорода с водородом и всяких там водяных паров состоящей из горя, зависти, бессильной злобы и отчаянья.

Ноги сами вынесли нас со двора.

- Ммда... - подвела резюме Ветренка, - Если не успеем уехать, то ночевать будем проситься в мужской монастырь. В этот крысятник возвращаться неохота.

(Непонятно, с чего Наташка взяла, что нас пустят переночевать в мужской. Наверное, ориентировалась, вопреки логике, исключительно на гораздо более гостеприимный вид).

Наши рассуждения об особенностях мужской и женской природы были грубо прерваны гудком чуть не наехавшей на нас иномарки. Только тут мы заметили, что движение на улице заметно оживилось. Особенно много появилось всяких там "тойот", "мерседесов" и "ландкраузеров". "Причем, номера-то все московские и питерские," - отметила Натали, - "Похоже, обе столицы тут грехи отмаливают". "Модные в этом сезоне святые места," - съехидничала я.

Тут моя подруга вспомнила, что сегодня какой-то очень важный православный праздник и воспламенилась желанием отстоять службу. То, что та закончится в восемь вечера, никак не поколебало ее решения. Глаза Ветрены вспыхнули огнем фанатизма.

Наташка вообще была склонна к экстремизму в вопросах веры. До меня она тесно и нежно дружила с Майкой Каховец, и вместе они со всех ног вляпались в кришнаизм. И Майкин брат Славка тоже. Чуть до дырок в голове не довайшнавили. Майка, та вообще бросила институт и укатила в какую-то коммуну, где стала называться "матаджа" и получила почетную обязанность сидеть с детьми бритых неокоммунаров, пока те варят просад и прочими способами отправляют свои культы, и разучивать с этими детьми песенки, состоящие из слов "харе" и "Кришна". Славка Каховец не имел привычки так серьезно загружаться чем бы то ни было. Так что по-прежнему на худграфе, откуда его перманентно отчисляют, и куда он вновь и вновь возвращается.

Ветренку в коммуну не отпустила мама, хотя скорее всего, еще и талант ("Ну не могу я не красить!" - жаловалась она мне на такую свою недостаточную сознательность, - "А там запрещено."). Она долго, напару со Славкой Азаровым, мучилась религиозными ломками. Они обнимались и рыдали, а я (именно в ту пору мы и начали общаться) сидела у их ног на корточках и морально поддерживала. Возможно, присутствие меня наивной, с полным сочувствия собачьим взглядом, не позволило их дружеским объятиям перерасти в какие-нибудь другие. Надеюсь, они на меня за это не сердятся. Незаметно индийская чума выветрилась из буйной Ветренкиной головы, и сердце ее теперь пылало верой более традиционной.

Ей-богу, неудобно было как-то отговаривать Наташку от отправления культа, особенно раз душа ее так этого просила. В этом Верхотурье трудно отделаться от чувства, что отовсюду, с каждого карниза, на тебя смотрят всякие там ангелы и архангелы. Сейчас они, кажется, все осуждающе качают головами. Так что я лишь робко пролепетала что-то о том, что в этот-то раз мы приехали порисовать, вот может в другой, когда... Как ни странно, Наташка согласилась.

На вокзале мы спустили честно заработанную десятку на пару пирожков и шоколадку. И вскоре не просто электричка, а какой-то суперкомфортабельный и суперскоростной экспресс уносил нас машиной времени назад в будущее, то есть в настоящее.

Электричка-экспресс действительно поражала наше неизбалованное воображение. Вагоны с современным дизайном и кресла как в самолете. Мы устроились на самые передние места и вытянули блаженно гудящие ноги. Правда, Наташке этого показалось недостаточно. "Комфорт - так комфорт!" - воскликнула он а и начала стягивать клеши. "Ты чего?" - сдавленно просипела я и попыталась скрыть ловко раздевающуюся Ветренку за ненадежным занавесом из ее пальто. Та пожала плечами и разоблачилась до ярко-розовых плавочек. На этом моя подруга остановилась и начала аккуратно складывать колготки в сумку.

- Запомни! Невозможно отдохнуть, не освободившись от такой неудобной и негигиеничной вещи как синтетические колготки, - солидно вещала Наташка в розовых трусах, шерстяной кофте и носках, стоя посреди переполненного вагона электрички, - Переодеться очень важно. Нам пилить еще почти пять часов, за это время запросто можно заработать ревматизм.

Тут Наташка натянула клеши, и я, облегченно вздохнув, плюхнулась в кресло рядом с ней.

Долгую поездку очень разнообразил нам малыш лет двух, задавшийся целью непременно заставить нас думать. Причем, о вещах загадочных и нам непонятных.

Ребенок ехал на другом конце вагона вместе с родителями и в качестве развлечения выбрал нас.

Этот мальчик с видом степенным и таинственным покидал своих родителей и по проходу между креслами устремлялся к нам. Точнее, он проходил чуть-чуть дальше наших мест, замирал спиной к нам секунды на две, а затем разворачивался к нам лицом и громко и отчетливо взывал: "Думай о Пеке!" После чего с удовлетворенной улыбкой устремлялся обратно вглубь вагона, чтобы затем поспешить к нам вновь и повторить описанную процедуру еще и еще.

Через полчаса из бессильных родительских воплей, раздающихся вслед чаду, мы узнали, что зовут его Вовик. И как две старые маразматички без конца сахарно улыбались и сюсюкали: "Да, Вовик, мы думаем о Пеке. Думаем."

Думай о Пеке - советуют дети.

Думай о Пеке - воет пурга.

Кстати, насчет пурги, это у меня очень точно получилось. Часа через полтора этого непрерывного сумасшествия Вовик прибыл на станцию своего назначения. Проплывающий мимо нас на папиных плечах, он одарил нас еще одним откровением. "Пека ай думай"," - с улыбкой покачал он головой с высоты потолка вагона. "Что?! Что он сказал?!" - отчаянно завопили мы вслед папе таинственного ребенка. "Приехал я домой," - мрачно перевел тот. "А раньше?! Раньше он что говорил?!".

"Домой я поехал," - донеслось до нас с перрона.

Можно было бы поставить на этом чудесную точку в рассказе о нашем удивительном путешествии, но пусть будет еще что-то вроде постскриптума.

На подъезде к Нижнему Тагилу к нам, точнее, к Наташке, привязался не совсем трезвый, но жутко настойчивый тип. А если уточнить еще, то к Наташкиной офицерской планшетке, заменяющей ей дамскую сумочку. Исходя из наличия у нас этой планшетки тип сделал вывод, что мы служим в милиции. Наташка в этот момент занималась обратно надеванием колготок за импровизированной из меня и пальто ширмой. Разочаровывать мужика она не захотела и охотно сообщила, что да, мы учимся в милицейской академии, живем "на казармах" и еще много интересного и нового о служащих в милиции женщинах. Так мы частично реабилитировались в собственных глазах, где к тому моменту (после глубоких размышлений о Пеке) находились на уровне плинтусов.

Глава.43.

Раздавшийся в коридоре душераздирающий вопль заставил меня вздрогнуть и нервно передернуть плечами, на мгновение оторвавшись от эскизов.

Фу, как кого-то выперло!

Я наклонилась обратно к бумаге.

Вопль повторился, дополнившись на этот раз стонами, хрипами и переливчатым воем.

Браво. Я откинулась на спинку стула. Нет, рисовать так невозможно, карандаш в пальцах так и подскакивает на каждой особенно выразительной руладе.

Я посмотрела на часы: полпервого. Самое время, бррр.

Завывания не прекращались: издававшее их существо, похоже, вошло во вкус. Нет, конечно, никакого сомнения, что это кто-нибудь из наших самобытно развлекается, но как однако талантливо - кожа помимо воли покрывается пупырышками, а волосы на черепе слегка пошевеливаются.

Я снова посмотрела на циферблат: тридцать пять. Надо же: концерт продолжается уже пять минут, и похоже, это только увертюра.

Катька в это время обычно уже ложится. Сидит, должно быть, в блоке напротив у однокурсниц, и нос наружу высунуть боится...

Существо продолжало самозабвенное шоу. Что ж, "охотники за приведениями", вперед. Как там у них песенка?

Не сказать, чтобы мне совсем не было страшно, просто очень поддерживало подозрение: а не эР ли там развлекается?

Как-то раз он получил немало удовольствия, пугая меня подобными безумными воплями, бешеным сверканием и вращанием глаз и оскаливанием зубов. Дело было так же ночью, по пути с трамвайной остановки. Заметив, что злобное рычание и лай местных собак, сопровождающие нас всю дорогу до общежития, заставляют меня зябко ежиться, он начал "перекликаться" с ними на якобы "собачьем языке", чем заставил всю округу брехать еще яростнее, захлебываясь пенистой слюной. Мало того, отдельные особи, свободные от цепей и иной привязи, сбежались к дороге и сопровождали нас, трясясь и подпрыгивая от бешенства в нескольких шагах, и светясь дико вылупленными глазами. По-моему, они были очень близки к тому, чтобы броситься на нас и растерзать, что я и пыталась робко довести до твоего сведения. Тебя же это только подстегивало, и в моей голове все более укреплялось подозрение, что твоя крыша уже в пути. Ноги мои подкашивались от ужаса, я уговаривала тебя, пыталась подлизаться и отвлечь, целуя в щечку и повисая на шее. Славно ты тогда повеселился, чуть и вправду оба на последнюю остановку тринадцатого не загремели.

Так, может, ты опять решил развлечься, выбрав аудиторией теперь уже все общежитие?

Ты действительно был там, только на этот раз в качестве то ли зрителя, то ли группы поддержки.

В конце пустого коридора блока А, возле Ветренкиной мастерской, лицом в угол, на полу в изломанной позе лежал Макс Мазжерин. Чудесные звуки издавал он.

Да, посмотрел бы на это его папа - подполковник. Боюсь, пристрелил бы из табельного оружия как взбесившееся животное.

- Эй... Макс... - позвала я негромко, тревожно глядя на эРа, мол "что с ним?". - ...Слушай, там первокурсники боятся в коридор выйти, спать идти. Может, хватит?

Эр пожал плечами и развел руками. Макс же гласу разума не внял, напротив, воодушевился и взвыл с еще большим энтузиазмом.

- Он пьян? - наклонившись, шепнула я на ухо эРу.

- Естественно.

Я прислонилась к стене рядом с Русланом и задумалась: в разговорах с пьяным Максом я смысла не видела. Как-то на первом курсе, когда Мазжериин еще похаживал "а ля юный фриц": в длинных шортах, панамке-милитари и с розовыми щечками, он заявился как-то на рисунок пьяный в зюзю (Макс вообще вел себя классически по типу "я вырвался из-под маминого крылышка") и одно что принялся рисовать. Душераздирающее зрелище, но отговорить его портить почти законченную постановку было невозможно.

По счастью на лестнице послышалось решительное клацанье тапочек без задников, и из дверей блока Б появилась гневно сверкающая черными очами Оксанка Кличко. Щеки Оксанки полыхали, а пышная грудь вздымалась, обтянутая цветастой байкой халатика, однако голос был тих и нежен. Тих, но яда полон настолько, что слова жены, похоже, падали на разгоряченный затылок Макса дымящимися каплями жидкого кислорода.

- Спасибо Вам, Максим Александрович, - упало на в миг вжавшегося в пол "ужаса на крыльях ночи", - Устроили Вы мне годовщину свадьбы! Чудесный подарок! Спасибо!.. А ну домой!

Макс булькнул еще разок нерешительно, но ясно было: теперь концерт окончен, и ничего не остается кроме как встать и по быстрому, не поднимая глаз на нас с эРом, ретироваться.

ЭР с облегчением вздохнул и встряхнулся, а у меня теперь было (спасибо Максу) полное право пойти к тебе, чтобы выслушать предысторию.

К тебе, так как Катенька могла сейчас спокойно отправляться спать, и беспокоиться за нее больше не нужно. И потом, как оказалось, в твоей комнате были чудесные иллюстрации к рассказу. Во-первых, дыра в центре ДВП, которой заколочена была дверь в трехместку. Во-вторых, погнутая штанга, сорванная со стены полка и, соответственно, россыпь пивных банок. Все это покрыто тонким слоем бронзовки, хранившейся до этой ночи еще со времен Шуры-фары в одной из банок на сломанной полке.

Следуя твоему рассказу, я представила себе идиллическую картинку: ночь, тишина, скрип перышка - эР, согнувшись в три погибели над столом, чиркает мультик.

Тишина ломается, когда лопается на двери разрываемая в лоскуты (именно "разрываемая"!) ДВП. В образовавшейся дыре появляется совершенно безумный Макс и диким взглядом обводит комнату, обернувшегося эРа, мирно щебечущий голосом БГ проигрыватель. Похоже, в голове у Макса совсем другая музыка: "Агата" или "Сплин", а, может, Курт Кобейн или "Секс пистолз". Эр на всякий случай аккуратно снимает иглу с винила и задвигает вертушку ногой под стол. Вовремя: Макс киношным монстром стремительно лезет в комнату.

Очутившись внутри, бывший Русланов сосед по трехместке, тяжело дыша, нарезает по ней несколько кругов.

Эр, в лучших своих традициях, молчит, с мягким равнодушием наблюдая.

Не знаю, что ты там себе воображаешь, когда ведешь себя так? Этот твой взгляд, полный любезного внимания психиатра способен спровоцировать и человека, находящегося в абсолютно уравновешенном состоянии. По крайней мере, меня совершенно не удивляет, что Макс, поглядывая на тебя из-под-лобья, сперва сдернул матрац с одной из кроватей, потом опрокинул полку, схватил штангу и бросил ее о стену (там, упав на гири, она и погнулась), а после набросился на тебя и начал душить.

Говорят, сумасшедшие в состоянии аффекта обладают нечеловеческой силой. Вот доказательство того, что Макс находился все-таки приблизительно в своем уме: ты довольно быстро скрутил его, прижал к полу и спросил со все той же несносной мягкостью: Что случилось?

(Хотя ты и признал, что было это-таки не очень просто, а ведь весу в тебе раза в два больше, чем в бедняге Мазжерине).

Естественно, поначалу Макс пытался если не загрызть тебя, то хотя бы заплевать глаза, но в конечном итоге жажда "поделиться" новостью, ввергшей его в "пучину безумия" взяла в Мазжерине верх над отвращением к твоей самодовольной физиономии. В конце концов, если человечество состоит из таких вот мерзких в своем немотивированном благодушии субъектов, туда ему и дорога...

... Из путаных, полусмазанных неотчетливой дикцией пьяного человека, объяснений эР понял, что увлекшийся в последнее время не только белой, но и прочих цветов магией Макс на досуге по пьяной лавочке решил погадать о судьбах родной планеты.

И нагадал конец света. Прямо сегодня. В районе половины первого ночи. Конец света должен был проявиться и выразиться в том, что отныне "никто и никого не будет понимать". И еще такая деталь: о результатах гадания говорить никому не полагалось - выслушавший рисковал жизнью: ему суждено было окаменеть.

Внутренне слегка похолодевший от такого рода перспектив, хотя и не потерявший своего обычного трезвомыслия эР все с той же улыбочкой предложил дождаться либо половины первого, либо первых признаков его, Руслана окаменения, продолжая прижимать Макса к полу.

Максу предложение отчего-то не понравилось, он поднатужился, закричал Тарзаном, выскользнул из-под эРа и бросился в коридор, где упал в углу и завыл, то ли скорбя о неизбежном, то ли надеясь найти более способного к сочувствию слушателя...

А, знаешь, иногда, когда разговариваешь с тобой, действительно кажется, что конец света наступил: настолько мы не понимаем друг друга. Ланка говорит: " Зачем ты связалась с "весами"? Они все внутри совершенно холодные. Посмотри, какие у него глаза: они не греют. Когда у меня был парень "весы", я бесконечно мерзла. К тому же, они постоянно провоцируют нас, чтобы мы горели за двоих. В конечном итоге - перегораешь в пепел. Если не догадаешься вовремя уйти."

Глава.44.

Я уже говорила, что зима в Тагиле - самое малоприятное время года? Повторюсь. Пронизывающий ветер и лед под ногами. Прямо по Цою: "Белый снег, серый лед на растрескавшейся земле, одеялом лоскутным на нем город в дорожной петле".

Лед под ногами, под противной поземкой; лед - на пруду. Сейчас он уже довольно крепкий, а месяца с полтора назад был рыхлым и весь в черных полыньях. Вот тогда эР гулял по нему. Вместе с Чаевой. Вот Чаева: ведь умная же, и практичная, а туда же. Ветром что ли голову надуло?

Полтора месяца назад Чаева вроде тоже была влюблена в эРа, вот ее на лед и потянуло за ним. Может, практичным своим умом прикинула, что если он в воду провалится, а она его вытащит: он обязан будет на ней жениться, как сказочная царевна на богатыре-спасителе. А может, эР и на ее мозг повлиял разрушающе?

Сейчас, говорят, Ольга от нездорового чувства любви к моему избраннику избавилась: решила, что оно - не рационально. Восхищаюсь.

А вот эРа-то почто поволокло играть со смертью? Впечатление хотел произвести или жизнь не мила стала? Может, и правда: жизнь не мила стала? Без меня?

Я везде и во всем ищу каких-нибудь знаков и доказательств, что он меня все-таки любит. По композе на этот раз у второго курса: иллюстрация. ЭР делает графику к "Мастеру и Маргарите". Мне кажется, что Маргарита на его картинке похожа на меня. Не на той, где она голая на окне сидит, а на портрете, где подпирает щеку и смотрит зрителю прямо в глаза из пушистых кудрей. Правда, Ветренка сказала, что позировала на Маргариту Тайка.

На Новый год я подарила Руслану кипарис в глиняном горшке. Очень худенький - одна лохматая веточка, зато полтора метра высотой. Горшок я разрисовала и написала на нем всякие пожелания. ЭР здорово удивился, растрогался и умчался, помахивая кипарисом. За полчаса до моего отъезда он подарил мне бумажную елочку, игрушками на которой служили вырезки из газет, журналов и даже кильки с бумажной обертки консервов. Елочка была кособокая и жутковатая. Впрочем, эР, когда ее делал, был, мягко говоря, в подпитии.

Кипарис я потом забрала. Чтоб не сдох. Во-первых, его толком не поливали, во-вторых в горшке тушили окурки, а в-третьих, единственный выход из ситуации, который видел Руслан, это отдать мой подарок "слоникам": "все равно я у них бываю, даже чаще чем дома". Говорят, то, что я все решила по-своему, эРа здорово обозлило.

На каникулы Нюта возила к себе в гости Кешку. Как бы маме показать. И Кешка переломал у них в доме всю бытовую технику, а когда попытался исправить - доломал окончательно. А ведь в общаге именно он - главный техник и электрик, если дело безнадежное - несут к Кешке, и ему фактически всегда удается все поправить. Видимо руки дрожали под суровым взглядом Нютиной мамы. И то правда: тяжело не совершать ошибок, когда в глазах у потенциальной тещи ты видишь неугасимым пламенем пылающий приговор: "ОН ЕСТ ТОЛЬКО ЛОЖКОЙ И ГОВОРИТ: "ТУТА" И "ТАМА"!".

И еще, у Кешки нашлась мать.

Спустя десять лет нарисовалась - не сотрешь. Бросила их с братом в Тагиле на квартире у деда бывшего зека (не родного деда, просто деда, у которого комнату сняла) и уехала, якобы за мебелью. Десять лет за мебелью ездила, все никак доехать не могла. Ладно дед оказался не сволочь, кормил, одеться помогал. А у самого только пенсия, да комнаты чуркам разным и прочим подозрительным личностям сдавал. Блин: в голове не укладывается.

А сейчас - нашлась.

Кешка с Игорем счастливы до смерти. "Мамочка! Мамочка!", только что ноги ей не моют и воду не пьют.

Сейчас она, правда, вся такая хорошая: заботится о них, варит, штопает. Игорю, правда, этого и не надо уже, у него уже Ряба для всех подобных нужд имеется. "Рябой" Нюта называет Игореву невесту Таньку Рябову с ИПФа. Впрочем, она ее называет еще "коровой" и "козой". Ну да, та, конечно - типичная ИПФовка: сварить и постирать, а с лица - воду не пить, и Нюту ненавидит не менее люто. Только главная причина: Танька - уже официальная невеста, фактически жена, а Нюта - так, непонятно. Это первый пункт. А, во-вторых, Нюта не только Кешку, она и Игореху ревнует: пока "ряба" не появилась, Игорь в Нюте души не чаял, ухаживал за ней больше, чем Кешка. И вообще, Игореха - человек гораздо более положительный и с практической точки зрения перспективный. В смысле если приспособить его на роль мужа. И на худграфе уже учится, в отличие от все "готовящегося к поступлению" Кешки. И с криминалом, опять же в отличие от все того же Кешки, никак не связан. Вся эта математика очень смущает Нютин ум. Одно но: красивее Кешка своего брата раз в пятьдесят, а может в сто. И вообще разница между ними точно такая же как между журавлем в небе и синицей в руках...

... У тагильской зимы есть только одно положительное качество: после нее приходит весна. А весна в Тагиле - самое лучшее время года.

Глава 45.

Я не такая, я жду трамвая. Вот подходит трамвай номер восемь. Я стою. (Наверное, ей нужен другой трамвай, - думают люди.)

Появляется "единица". Я по-прежнему остаюсь на своем посту, посреди дороги, напротив драмтеатра. (Странная девушка... - думают люди. - Здесь же ходят только восьмерка и первый. А, еще двенадцатый. Точно: она ждет двенадцатый).

Весело звеня подкатывает номер двенадцать. Но я не двигаюсь с места. (Что она здесь делает? - тревожные люди начинают беспокоиться. - Что-то задумала?

Девочка ждет. Мальчик не идет. Еще бы... - язвительные люди начинают отыскивать изъяны в моей внешности ).

По правде говоря, людям абсолютно безразлично: сколько я тут стою и зачем. Это все мои комплексы: все время ощущение, что кто-нибудь за моей спиной меня обсуждает, брызжа слюной себе на воротник.

А я стою здесь потому, что в кино снимаюсь. Точнее, в телеэтюде. Под рабочим названием: "Как одевается худграф".

Если судить по мне, худграф одевается довольно скромно. На мне бордовые с поблескивающим рисунком клеши (это в то время, когда страна дружно предпочитает "бананы" и "галифе"), поверх гимнастического купальника расстегнутая лиловая атласная рубашка в тонкую черную полоску и джинсовая куртка эксклюзивного покроя. Оригинальность покроя обусловлена тем, что куртка сшита из штанов, так что ширинка превратилась в планку, а штанины в пышные рукава, наподобие тех, что были у герцога, распевавшего: "Сердце красавиц, почки и печень очень похожи на человечьи".

Я, слегка нервничая, "жду трамвай", темно-русая челка летит на глаза, нижняя губа по-цоевски вперед, невысокий каблук потертой вишневой туфли отстукивает то же, что рот отсвистывает. В глазах самоирония с философическим налетом.

Так же, с философской позиции воспринимая жизнь во всех ее проявлениях, щурится на солнце Гашиш, воткнувшийся черной джинсовой задницей в клумбу с маргаритками, ноготками и левкоями. Как я уже говорила: Беркут заявляет: по манере одеваться - на худграфе - все хиппи, и лишь один захудалый панк. Добрый такой панк, домашний.

Гашиш вспоминает, что он панк и делает козу цокающей мимо каблучками девице. Девица шарахается. Довольный Герка посылает ей воздушный чмок.

Сережка стоит в метели облетающей белоснежным цветом яблони. Лепестки засыпают его рыжие мокасины, изыканно-голубые джинсы, черный пиджак, манжеты с запонками и офицерскую планшетку.

- Серега! Серега! Сделай лицо попроще, - хихикают из-за кадра. Струнов укоризненно поблескивает золотой оправой очечков. Он внимательно изучает местную прессу. "Ознакамливается", так сказать, с местными новостями. Изысканный писк в том, что издание он держит вверх ногами.

Собственно, устроила все Наташка. И толком никого не предупредила. Кого в чем застала на худграфе завлекательная инициатива, тот в том и отправился. Рубашки из пестрого узбекского шелка, юбки до полу, шляпы загадочных фасонов... Те, кто ездит на пленэры по приграничью, одевается в тамошних секонд-хэндах: какие-то этнические яркие штуки, какие-то канареечные трикотажные клеши и изысканные блузки из мягкого х/б с кружевами а-ля захаровские фильмы по Шварцу. А у кого нет такой возможности - изобретают что-нибудь простенькое, но обывателя вводящее в состояние шока. Например: футболка под рубашку, футболка на рубашку, рубашка на рубашку. Например: нижняя в полоску, застегнута и заправлена, а у верхней закатаны рукава, и она, наоборот - распахнута. Бывает еще третья в качестве пояса или жилета. Еще можно разрыть бабушкины сундуки: кримпленчик, итальянская соломка, сапоги-чулки...

О! Наташка пошла. Как бы просто, через дорогу. Она сегодня вся такая: сороковые, Украина, Молодая гвардия. Медная корона из тугих кос золотится выбившимися кудряшками, блузочка (наверное, настоящий антиквариат) с вытачками, круглым воротничком и маленькими стеклянными пуговками. Короткие бусы из крупных шариков. Замшевая приталенная курточка беж сзелена. И цыганистая юбка, тонкое шерстяное плиссе, что-то там зеленоватое, черное, золотистое.

Пошла. Пошла. Движение на перекрестке сбилось. Оператор с режиссером проглотили слюну. Немтарев подавился ударившей в голову мочой.

- Ты это, Наташ... - режиссер замялся, заповодил растерянно руками в полуобморочном состоянии, - бедрами... того...поменьше. Камера трясется.

- Вот именно!!! - Немтарев схватил зубами собственный скорпионий хвост и зажевал им рвущиеся наружу эпитеты, наподобие "шлюха" и так далее.

Наташка пошла снова. Как будто "звезда" на вручении "Оскара", в рдеющем звонко алым румянце, в изумрудном сверкании глаз и жемчужном сиянии зубов, среди асфальтового и небесного ультрамарина, под восторженные гудки машин и наши вопли. На крыше драмтеатра статуи рабочих и представителей творческой интеллигенции сдвинулись к краю на пять сантиметров. Музы и работницы с крестьянками, удержали их от неминуемого падения за штанины. Но она шла посдержанней. Она действительно шла посдержанней.

Когда на первом курсе на лекции по медицине мы подошли к разделу "психиатрия", Суслович, высокий язвительный еврей, слегка внешне смахивающий на Шифрина, при рассмотрении таких заболеваний как "шизофрения" и "паранойя" прозрачно намекнул, что порой достаточно лишь взглянуть на манеру одеваться и внешний вид студентов некоторых факультетов, чтобы поставить безошибочный диагноз.

На его счастье, мы, худграфовцы, миролюбивы и незлопамятны. А вот попробовал бы он заявить ИПФ-у, что, например, форма черепа будущих учителей труда не особо изменилась со времен питекантропов. Не знаю, чем закончился бы славный путь этого преподавателя. Последнее, что я слышала, точнее видела в связи с ним - это огромную надпись, появившуюся после летней сессии на институтской остановке автобуса. "Суслович! Ты за это заплатишь!" - гласила она грозно. Возможно, ему просто отрезали язык. Или выдавили яд из зубов.

Правда, положа руку на сердце, на первом курсе Шоу Альтернативной моды, в какое превращалось каждое появление на людях Ветренки, и меня вводило в состояние легкого шока.

Например: рыже-кирпичные галифе, туфли на каблуке, болотная блузка с пришитой второпях, крупными стежками бахромой от "бабушкиного коврика"; шляпка из черной соломки, не "а-ля", а действительно образца года сорок шестого, с букетиком фиалок на кругленьком блестящем боку. И на груди, на цепочке, открытка - репродукция Матисса. "Танец".

Или что-то типа "Наташа Ростова на первом балу". Длинное бледно-розовое платье, с поднятой под грудь линией талии, рюшами, воланами и голыми руками, в которой я, к ужасу своему, совершенно определенно опознала ночную рубаху. Капроновые банты на щиколотках, белая панама с широкими полями. Верх панамки распорот и обтягивает цветочную вазу из картона - что-то вроде цилиндра, из которого торчит икебана из сухих и искусственных цветов. Довершает композицию старинный утюг, пасть которого открывается и закрывается (изначально, очевидно, для закладки угля). Это удобное устройство позволяло использовать утюг в качестве дамской сумочки и носить внутри зеркальце и помаду.

Были у нас на факультете, конечно, и другие любители приодеться. Та же Майя.

Загадка: то ли у нее было десятка три-четыре джинсов с различным оформлением и аксессуарами, то ли она, изо всех сил гонясь за модой, ночами спарывала, например, стразы, чтобы нашить тесьму, а следующей ночью расправлялась с тесьмой, чтобы украситься аппликацией; затем избавлялась и от аппликации и за ночь вышивала крестиком на коленках копию картины Васнецова "Аленушка". Конечно, все это требовало неимоверных усилий. И, несмотря на то, что в жертву цели принесено было немало мелочей жизни (в том числе учеба как таковая), за Наташкой, которой плевать было на аккуратность, она не поспевала.

Для Наташки одежда была той же живописью. Красное, терракота и небольшое тускло-золотое пятно - для него подойдет хоть крышка от консервной банки, были бы в точку текстура и цвет. Главное: сочетание цвета, формы, линии и фактуры. Главное - образ.

Ветренка в изумрудно-треугольном или бруснично-квадратном выворачивала, переворачивала, переиначивала бытие города Нижнего Тагила, а может быть, и гораздо большего географического пространства.

Глава. 46.

Степаненко пишет так, будто в мире еще не было не то что Ван Гога с Модильяни, но и Серова с Коровиным.

Хотя, конечно, это его дело.

Натурщица напоминает юную перуанку: смуглая, с прямыми черными волосами ниже лопаток, в соломенной шляпе на голове, в голубых джинсах, обтягивающих бесконечно длинные, стройные ноги с тяжелым ботиком на конце каждой.

На безупречно загрунтованном холсте Степаненко она нарисовано очень аккуратно, тонкими, одинаковой толщины линиями. Вот он намешивает что-то коричневато-охристое и педантично, пальчик за пальчиком, ноготок за ноготком начинает раскрашивать правую кисть колонком номер три.

Никакого там "взять основные отношения", "определиться с колоритом", "дайте мне уличную грязь и позвольте окружить ее всем, чем я захочу"... Коричневая ручка на белом холсте. Чему тут учиться?

Впрочем, кто сказал, что кто-то кого-то здесь собирался учить? Студенты Степаненке нужны со вполне ясной земной целью: заплатить натурщице вскладчину. Вот и факультативное занятие вечером на худграфе. Так что нечего рассуждать попусту. Впрочем, мое тоскливое настроение и претензии к ВВ объясняются не менее банально. Натура чудо как хороша, а у меня всего лишь жалкий кусочек грунтованного картона формата А-3.Не то, что метр на полтора бархатистой белоснежной поверхности перед Степаненкой. А... наплевать.

Пыль цвета кофе на ботинках перуанки с бирюзовыми белками глаз. Радужки - обжаренные кофейные зерна. Незамысловатая мелодия маленького оркестрика в потертых пончо и сомбреро чуть угадывается в синеве вечера, где-то в переулке. Кроме кофе пахнет еще табаком и шиповником. И все той же пылью.

Терракотовое, оливковое, золотое и разбеленная бирюза.

На моем маленьком картоне смысла нет идти академическим путем. Я пытаюсь просто ухватить за хвостик этот перуанско-пуэрториканский вечер.

Мне кажется, что мне удается. Я попадаю. Поэтому все равно, что единственный парень из общаги Славка Королев уже складывает краски в блестящий новенький этюдник.

- Слава, - растерянно разводит руками Степаненко, - разве ты не проводишь девочек?

Но тот сматывается, с полминуты потоптавшись на пороге и побормотав себе под нос. Полминуты маловато будет, чтобы успеть собрать краски, вымыть от масла кисти и руки, протереть палитру, пристроить куда-нибудь работу и снять халат. А ведь от него и делать-то ничего не требовалось: нам достаточно просто было пристроиться в тени более чем двухметрового удмурта, под красной футболкой которого гипсовыми шарами перекатывались закаченные мускулы, и никто не то чтобы напасть на нас не подумал, никто бы и криво не посмотрел. Да нас бы просто не заметили. Как каких-нибудь доисторических малявок рядом с бронтозавром.

Сам Степаненко взять на себя роль нашего защитника не мог не только потому, что, обладая высоким ростом и не таким уж хрупким сложением, был весь какой-то мягкий, томный, с маленькими женскими руками и кудрявой головой инфантильного Аполлона, но и оттого, что до общаги добирался на велосипеде.

Не он один, кстати. Лященки, например, и вовсе ездили всей семьей: на одном велике - она и младшая дочь, а на втором - он и старший сын. Или иногда на одном велике сразу и он и младшая дочь и старший сын. На специально приспособленных сиденьях.

Вот бы мне сейчас велик. Вообще-то, конечно, я мечтала о мотоцикле. Рычащее чудовище казалось мне олицетворением свободы. Особенно я грезила им в поездах. Мне представлялось, как вместо того, чтобы бултыхаться в жестком и душном гробу, чем казалась мне верхняя полка плацкартного вагона, я могла бы нестись сизой ночной дорогой. Ветер, скорость и свобода. И даже сомнительное в иные времена удовольствие быть с ног до головы заляпанной грязью казалось райским наслаждением.

- Валентин Валентинович, - это видно на меня так подействовали кофе и шиповник, заблудилась я немного в понятиях приличий и табели о рангах. - Вы сегодня не в общежитие? А вы не дадите мне велосипеда доехать, а то уже поздно и страшновато одной по Кушве...

На Степаненко тоже, наверное, что-то повлияло. Наглая линька царя зверей, должно быть. И, к своему собственному удивлению, он дал мне ключ от велосипедного замка. А велик, сообщу я вам, милостивые государи, у него был щикарный. Точно на него затмение нашло - фактически незнакомой студентке отдал такую технику. А может, он всегда был таким великодушным? Я ведь его тоже совсем не знаю.

По крайней мере, до общаги я доехала щикарно. Донеслась Афиной Палладой на крыльях мечты. "Донн... Донн," - гулко скакали по мостовой колеса. Я летела сквозь тень, свет и лягушачье пение.

Минут через сорок ко мне в мастерню заскочила взъерошенная Нюся (если о Нюсе можно сказать "заскочила"). Рисовать на факультатив она не ходила, но в городе была по каким-то своим делам фактически одновременно со мной.. Возвращалась она той же дорогой, что и я шла бы, если бы не выпала возможность добраться верхом. И на нее напали какие-то хулиганствующие подростки, чуть ли не с велосипедными цепями. По счастью, ее спас удачно пробегавший мимо спортивный дядечка.

А вполне могла бы идти там я, и как раз чуть пораньше, до дядечки...

Так что на другой день, точнее вечер, мы из города шли организованной толпой. "Организованной толпой коровы шли на водопой. Попить воды..." - драли мы три глотки: я, Нюся и Галка. Впрочем, Нюся больше хихикала, а "пели" мы. Настроение по шкале вменяемости приближалось к отметке "безумное веселье", когда на горизонте нарисовалась парочка "рыцарей", способных проводить и защитить "бедных крошек принцесс", дрожащих от страха за свою жизнь и честь. (В это самое время, необходимо заметить для пущей ясности, наша сплоченная группа как раз приближалась к квадрату повышенной опасности (детдом), где и наблюдались вчера нехорошие, злые тинэйджеры с цепями).

Конечно, гораздо психологически правильнее было броситься на грудь (на груди (?) на что?) Руслану с Ванечкой, сотрясаясь от ужаса и рыданий, упасть в обморок на потрескавшийся асфальт и, вообще вести себя, как полагается бедным, напуганным малюткам. Но что-то там советская власть напутала в женском воспитании и, вместо "тихим голосом, глядя прямо в глаза", я начала изображать взбесившегося Кутузова, изрядно принявшего при том на грудь (опять!), отдавая приказы и распоряжения не терпящим возражений командирским тоном (как раз тем, какой ты больше всего в жизни ненавидел).

Похолодев внутри от ярости, а внешне, скривившись с равнодушием и досадой, ты заявил, что вы с Ванечкой только что прошли мимо детдома и не наблюдали там ничего, что могло бы представлять хоть какую-нибудь опасность. И, вообще, у них с Ванечкой свои серьезные дела и проблемы, и в общагу им не надо, они только что оттуда, и сегодня их там больше не будет. (Ах! Мое трепетное сэрдце разбито!)

От возмущения и разочарования я чуть было не подавилась слюнями. Только что (то есть до исполнения популярных песен нашего детства) мы мечтательно рассуждали, что вот встреться нам сейчас эР, вот он-то обязательно бы нас проводил, не то, что Королев. И тут - такое.

Исполнение куплета "В Москве бананы дефицит. За ними очередь стоит..." по силе вложенной в него кипящей ярости можно было сравнить с гимном "Вставай, страна огромная!"

Ярость благородная своей вскипающей волной моментом докатила нас до пункта назначения. Правда, меня она на том не оставила и продолжала катать по комнате из угла в угол.

Разбушевавшейся стихии мало места было в квадратной двухместке. Боюсь, и примись я, гонимая энергией разрушения, бегать по потолку и стенам - и то площадей было бы недостаточно. С моей яростью и обидой мне необходимо было во вне. И, желательно, в твою сторону. Этакая сыплющая бенгальскими огнями комета, на огромной скорости несущаяся по небу спящего Тагила. Вижу цель!

Я торопливо оделась. Потемнее. Понезаметнее. Подумав, сняла с полки "моего мальчика".

"Моего мальчика", моего ангела-хранителя и талисман я обнаружила в небольшом, с тетрадку, с никудышной печатью, альбомчике Боттичелли. Среди бледных лиц в блеклом золоте локонов я наткнулась на его неопределенную, чуть намеченную кончиком губы, улыбку. Темно-красная шапочка, темно-коричневая куртка, темно-русые волосы до плеч - типично средневековый вид, и при всем при том, это был... Саша. Просто Саша из параллельного класса, моя первая любовь. Абсолютно один к одному. Одни глаза, один нос, один овал лица, губы, брови, волосы... И, похоже, один характер, одна душа. Лучше фотографии...

Он улыбался мне с полки, совсем чуть-чуть, мягко, ободряюще, сдержанно. А иной раз губы сжимались жестко, волевой подбородок упрямился, округлые брови хмурились. Иногда, казалось, тень то ли сочувствия, то ли воспоминаний о пережитом, набегала на его чело. Он был не прост, но от того еще более интересен. Тем более, что вся его сложность не подразумевала ни подлости, ни грязи. Честен, добр, умен, порядочен, несмотря на то, что жизнь научила его брови сдвигаться жестко и решительно.

"Ну зачем ты это?" - покачал головой "мой мальчик". Впрочем, это было единственное, что он себе позволил, мой рыцарь. Отказаться сопровождать меня в моих ночных безумствах (или в бегстве от безумств?) ему и в голову не пришло. Ему, конечно, было тревожно, ведь он всего лишь портрет, без меча и кулаков. Зато у него очень прочная и тяжелая рамка, если ею, да в висок...

А на улице было уже темно-о. Так что в пору остыть. Но ведь в кармане моей куртки лежала маленькая черная перчатка. Я шла вызывать тебя на дуэль.

На этой планете слишком мало места для нас двоих. И дело не в том, что (тьфу, ерунда какая) ты не проводил. Дело в том, что для тебя я всегда есть, а для меня - когда твое высочество изволит. Когда тебе вдруг взбрендит поманить меня пальцем. Остатки моего достоинства вопиют о моих правах. Скоро и их не останется. Вытрется мое достоинство до дыр в качестве твоего коврика для ног. И ничего я не могу поделать: магию, навязанную мне огнем и кровью, я могу победить только кровью и огнем.

Конечно, где-то в глубине моего сознания лежит себе на бочку ясное понимание, что я не собираюсь ни тебя убивать, ни самой подставляться под пулю. Или не на бочку? Или не полеживает, а очень даже беспокойно из угла в угол похаживает? По крайней мере ясно: я вызываю тебя на дуэль, и в моей жизни появляется принципиально новая цель: раздобыть оружие. Конечно, найти его не просто, и заработать на него - не баран чихнул. И в целом все - мерзко и никуда не годно. Так что пока я это оружие приобрету - я тебя, милый, просто возненавижу. До такой степени возненавижу, что в священном огне моей ненависти сгорит вся эта замороченная и вымороченная моя любовь. Сгорит по-настоящему, в пепел, в пыль, без сожалений и воспоминаний, без оплавившегося сердечка и лужицы олова.

- Вы в город? Можно я с вами? - пугаю я припозднившуюся парочку, которой явно со мной по пути, тоже в город.

- Ну...- после минутного колебания соглашается Он, - Вы нас... девушка, не бойтесь. Мы сами Вас боимся. - Пошутил. Как бы.

А что? В темноте все по-другому. Это днем смешно, а почти ночью и самые бредовые мысли кажутся вполне здравыми. Например: вдруг эта девица (в смысле я)- вурдалак, маньяк, оборотень, инопланетянка, психическая, Фреди Крюгер (подчеркнуть на свой вкус).

Мои спутники какое-то время зашуганно молчат, потом начинают шушукаться, цепляя друг друга за пальцы вспотевшими пальцами.

Но вот и город. Пустые подворотни и горячие огоньки чужих уютных вечеров, а вот и первое препятствие: дверь Ванечкиного подъезда на кодовом замке. Я готова завыть от досады и страха. Ванечкины окна всего в каких-то трех этажах над моей бедовой головой. "Спокойно, Андреева, спокойно," - сказала бы Кипря. Будем действовать методами дедукции, индукции и матанализа. Попробуем пристально рассмотреть тускло поблескивающие в темноте кнопки. Может какие-то из них особо поблескивают, как более натертые, или какие-то более грязны, или сильнее западают...Может вот так?

С беззвучным воплем удачливого индейца в разведке я проникаю в удивленно приоткрывшуюся дверь подъезда. Как хорошо, что мне не пришлось обращаться к прекрасному в своей бесконечности методу тыка. Сколько там секстиллионов комбинаций может получиться из десяти цифр? Без особого расположения ко мне фортуны, боюсь, я нажимала бы на клавиши до утра.

Дом у Ванечки старый, с высокими потолками и скрипучей деревянной лестницей, с ни с чем несравнимым пыльным запахом старых стен.

Вся моя решимость уже давно испарилась вместе с фонтанирующей злостью. Еще чуть-чуть и на их место полезут застарелые скромность и хорошее воспитание. И что же я тогда скажу, а? Хороша я буду, правда? Нет уж. Отступать некуда. Все идет по плану. Сейчас бы по стакану.

Дверь открываешь ты. Открываешь дверь и так же широко глаза. Хорошо, что и в подъезде и в прихожей темно, тебе не видно, как мой рот самопроизвольно растягивается в идиотской улыбке. Вот-вот я еще и стеснительно захихикаю.

- Короче, - я пытаюсь взять себя руки, а быка за рога. - Я вызываю тебя на дуэль. Я думаю, как джентльмен, выбор оружия ты оставишь за мной, - и аккуратно пристраиваю перчатку на сломанную стиральную машину справа от двери.

- Выбор оружия тебе?! - твой пониженный, чтобы Ваня ничего не услышал, голос срывается на змеиное шипение.

- Руслан, кто пришел? - спрашивает твой друг с кухни, где горит теплый оранжевый свет, и болтает телек.

Ты тут же берешь себя в руки и, снисходительно улыбаясь, суешь перчатку мне обратно:

- Можешь считать, что я струсил.

- Исключено, - эта твоя равнодушно-презрительная ухмылка...- Вань, ты извини, - обращаюсь я к появившейся в дверном проеме голове ничего не понимающего, но весьма заинтригованного твоего приятеля. - Идти обратно мне уже поздно и опасно, так что, если вы не против, я переночую у вас... в ванной.

Парни не успевают ничего предпринять, как я, скромно потупив глазки, проскальзываю между ними, и закрываюсь в ванной комнате.

Окошечко под потолком мирно светится. Очень уютненько.

Руслан с силой ударяет кулаком в дверь и разражается обширной и эмоционально-насыщенной тирадой, сплошь из нецензурных выражений. А я-то думала, ты уже совсем забыл язык ГРЭССовского гопья, не без моего участия вычищенный из твоего лексикона еще на первом курсе. Слышно, как Ванечка, которому, похоже, весело, пытается утихомирить взбешенного товарища.

Я стелю на пол свой пуховик и миленько устраиваюсь, свернувшись калачиком.

Аккуратный стук. Ванечкин голос:

- Наташ, может чаю попьем?

- Спасибо, я уже легла, - смиренно пищу я от плинтусов.

За дверью раздается рев дикого зверя. Видимо, ты тоже рядом.

- Наташ... - Ванечка пытается осуществить еще одну попытку акции "Дети, как миротворцы". - Ну мы же тоже люди, в конце концов.

- Конечно, конечно, люди, Ваня. Но я же все уже объяснила Руслану. И... можно я просто тут переночую.

- Да нет, Саня! Для нее - мы не люди! Она одна - люди! А мы так - что-то к хвостику прилипло!

Все стихает. Похоже, вы решаете сменить тактику. Идете на кухню, включаете телевизор погромче и весело рассказываете анекдоты. Вам до меня нет никакого дела. То есть абсолютно. Правда, сквозь жизнерадостный треск голубого экрана порой слышно, как ты материшься.

(Ванечка живет один, точнее, с собакой породы колли. Уже год, как его мама, вдруг влюбившись однажды, сказала сыну: "Адье, милый. Зайди ко мне на работу, сообщи, что я рассчитываюсь" и упорхнула в неизвестность. Правда, перед тем, как слинять, она собрала все более или менее ценные вещи, включая пылесос и стиральную машину, в одной из трех комнат и заперла на висячий замок. Почему-то это было мне особенно неприятно во всей истории: в конце концов, у каждого может поехать крыша на почве любви и кризиса среднего возраста, но подобная продуманность как-то не вписывается в общий романтический образ. Руслан, как человек с мягким отзывчивым сердцем, тут же кинулся опекать одногруппника. Теперь они всюду вместе. Я, в общем-то, рада, наконец-то у эРа появился друг-мужчина, а то он все пытался приспособить на место "лучшего друга" влюбленных в него девчонок. Ванечке, правда, определение "мужчина" тоже подходит лишь с некоторой натяжкой: он довольно субтилен, и личико у него - ни дать ни взять - ангелочек: голубенькие глазки, розовый бутончик рта, пухлые щечки и белокурые кудри.)

Все замечательно. Утром, когда вы будете спать, я неслышно слиняю и аривидерче. А на худграфе сделаю лицо кирпичом, как английская королева.

Счас. Размечталась. Со мной так всегда в самые драматические жизненные моменты. Любая моя "личная трагедия" так и норовит превратиться в пошлый фарс с элементами клоунады.

Сижу я в ванной, сижу, гордая юная девица, и к ужасу своему вдруг обнаруживаю, что ужасно же хочу в туалет. Слава всевышнему, с небольшой нуждой. Но, увы, весьма настоятельной.

А для меня, с моими больными почками, это целая проблема. Если мне не удастся "освободиться", моя спина не даст мне ни сидеть, ни лежать, ни жить, ни быть. И, уж, тем более, спать.

И что еще обидно: не будь этого уютно светящегося окошечка под потолком, я могла бы включить воду и, пристроившись на бортике ванны, не очень культурно, конечно, но облегчить свои страдания. Да! Если бы не было этого окошечка! Но оно есть. И стоит мне попытаться осуществить свой план, и, к примеру, только еще открутить кран, как за стеклом тут же нарисуются две встревоженные физиономии. Да, а вдруг я еще и бритву с собой принесла и решила окончательно испохабить им вечер и ванну своими кровью и трупом?

Есть еще, конечно, такой вариант: занавесить предательское окошко полотенцем. Тогда у меня будет секунд тридцать на мои дела, пока парни выбивают дверь.

Предоставлять же молодым людям сомнительное удовольствие лицезрения меня в эффектной позе на краешке ванны в мои планы никак не входило. Ну а в планы моего организма никак не входило, что я его интересы буду игнорировать.

Да, юным леди образца двухтысячного года не понять и не прочувствовать всей глубины охватившего меня отчаянья (признаюсь, правда, смешно мне тоже было). Сейчас любая герла, лишь слегка прикрывшись кустиками или углом здания, может без напряжения спустить изящные трусики-танго и на виду жильцов небольшого микрорайона или скромной автобусной остановки (назовем вещи своими именами) пописать.

Зато мои ровесницы мне посочувствуют. Посочувствуют и скажут: "Бедная! Что тебе пришлось пережить!" И поинтересуются: и чем же дело кончилось?

Чем - чем... Тихонечко открыла двери и, по возможности беззвучно, скользнула в коридор.

В коридоре Лорд, Ванечкина собака, посмотрел на меня со сдержанным любопытством и ничего не сказал. Я улыбнулась ему, благодарно и робко, и нырнула в туалет.

Смывать я не стала в призрачной надежде, что мои маневры не услышаны, и не желая выдавать себя шумом воды. Но все получилось только хуже.

- А смывать кто будет?! - в голосе эРа, спрятавшегося за стенкой туалета, звенел восторг и злобное счастье.

Ванечка спецназовцем перекрывал дверь в ванную.

Эр брезгливо прихватил меня за бессильно повисшее плечико и пихнул в комнату с расстеленным для них двоих, очевидно, диваном:

- Спать будешь здесь!

Но не тут-то было! Врешь, не возьмешь нас матросов революционной Балтики.

Когда через пару минут ты заглянул в комнату с целью проверки, диван пустовал, а я, бедная приблудная овечка, устроилась на сдвинутых вдоль стены стульях, с тем же пуховичком в качестве подушки.

С диким криком выскочил ты в коридор, где голыми руками раздавил электролампочку (свободно валяющуюся, естественно, а не подвешенную на проводе). Почему то я уверена, что лампочку. Что голыми руками, что раздавил. Но тогда: где кровь? Или была кровь? Скорой точно не было.

Через пару минут ты в куртке и ботинках подталкивал меня к двери.

- Извини нас, пожалуйста, Ваня. Я ее до пункта назначения доведу. А то нет гарантии...

- Ты еще осиновый кол вбей... - проворчала я. - Извини, Вань...

Как ни странно, путь домой состоялся в обстановке мирной и дружественной. Ты даже оправдывался. Объяснял что-то про Ванечкины проблемы. С кем-то там Ванечка чуть в общежитии не подрался на почве благородства и обостренного чувства собственного достоинства (Вот тебе и ангелочек и куколка!). И ты благоразумно, помня собственный прошлогодний опыт, эвакуировал его до дома, спасая жизнь и слабое здоровье друга. "Ведь кроме меня у него никого сейчас нет, понимаешь?" "Понимаешь, нельзя нам было возвращаться?" "Ну как бы я при девчонках стал все это объяснять?" "Ты бы хоть немного больше мне доверяла." "Если я сказал "не могу", почему ты думаешь, что я в действительности просто "не хочу?". Конечно, мне было стыдно.

Мы пошли в мою мастерню, продлевая "буферное", неопределенное время. Даже свет включать не стали. Ты можешь уйти, а можешь застрять между "уйти" и "нет".

Ты вошел и, как был: в куртке и обуви - бухнулся на раскладушку:

- Ну все. Можешь делать со мной все, что хочешь.

Я невесело хмыкнула про себя. Поставила негромкий блюз. Села на пол у стены. Ночь за окном такая же как этот блюз. Чего я хочу с тобой делать? Тебе, наверное, кажется, что я - девочка-даун, а ты для меня - игрушка. Мне кажется - наоборот. Идти и целовать тебя? Ты на это намекаешь?

Все не то.

Хорошая музыка. Почти тишина.

Глава. 47.

Первого апреля зал просто набит солнцем. Будто подогнали цистерну и, сунув в форточку толстую трубу, закачали кубик зала до верху расплавленным янтарем. Мы таем в этом янтаре, липнем к креслам счастливыми мухами.

Славка Азаров начинает.

- Узбекские аксакалы в жару одевают пестрые ватные халаты. Ватных халатов мы не нашли, зато мы надели серые пальто.

На Славке и Владе Петрушевском действительно длинные, до полу, серые, бесформенные пальто, а на головы нахлобучены лохматые гнедые парики.

- Мужчины, сидящие рядом с форточками, попробуйте взломать их!..

Румянец с пылающих возбуждением Славкиных щек перекидывается вдохновенным пламенем на все лица в зале. Какую цель преследовала Бергель (у нас новый декан), превращая вечеринку в утренник - уже не волнует только что возмущавшихся. Напротив, все образуется наилучшим образом.

Нам и в полдень с полпинка одеть вечерние платья. Вон Киеня в длинном, черном, несущем как стебель розу ее открытые пышные грудь, плечи, спину, руки.

На Наташке замысловатый головной убор из циновки, пестрых лент, перьев и цветов. Что-то вроде: перуанцы на Украине. И шелковое газово-серое платьице в мелкую черную розу, с черными же кружавчиками. Явно из сундука чьей-то бабушки. Шелк похож на настоящий, китайский. А глаза сияют живыми изумрудами.

Впрочем, такое ощущение, что в зале, кроме ослепительного солнца, сияет и сверкающая иллюминация из счастливых глаз.

За Славкиной спиной так стильно и романтично - живая музыка. Джаз-бенд: ударные, бас-гитара и аккордеон - плетет приятные и солнечные же композиции на джазовые темы. Из них - только бас-гитарист умеренно бледен. Он флегматичен и угрюмо-томен как... фактически как все встречавшиеся мне в жизни бас-гитаристы. Все они - длинные брюнеты с прическами в стиле восьмидесятых, у всех пальцы-макаронины вяло бьют по тугим струнам.

Ударник, наоборот, оригинален. Очень юн и очень смазлив. В костюмчике и очёчках, блондин, с тонким сложением и тонкими чертами лица. Все время смотрит в окно. Впрочем, скорее всего, он видит там не старый двор с мокрой качелью, а сложные люминесцентные переплетения ритмов, и считывает их узор, как со страницы нотной тетради. И его щеки, и щеки аккордеониста горят алым.

Аккордеонист и руководитель группы - Илья Соколков. Приятный, невысокий шатен со сдержанной улыбкой.

Только хотела сказать, что, не смотря на сдержанность, явно, что он получает огромное удовольствие и от музыки и от всего прочего происходящего, как подумала: "А кто не получает?" Здесь на всех лицах - единодушное, радостное наслаждение всем: солнцем, весной, музыкой, стихами, милыми ведущими и собой, юными, в коротких юбках и протертых джинсах, дружно прилипающими к бардовому кожзаменителю кресел.

Все так славно. Славно-преславно.

Азаров с Костиком, обаятельным лысоватым блондином из тагильской музыкальной тусовки и Владом спели про дядю Юру космонавта:

У-па-упа-па

Навернулся будь здоров.

Добрая песня про детство, про мечты о подвигах, про водопад.

Потом про Самого Симпатишного Во Дворе Парня, по которому вздыхали сообща все самые красивые девчонки.

Потом к трио присоединились остальные ребята из "Будней" и хотели было обогатить общее настроение праздника нотками серьеза и лиричности посредством исполнения "Ой, то не вечера", но не смогли: дико заржали посреди первого же куплета. Так заржали, что длинный Владька переломился пополам, а потом и вовсе повалился на пол и на четвереньках уполз в зал.

Еще Сережка Данилов пел про конэка бэз ногы. Ыгы.

Еще читали стихи.

Еще Немтарев, с нудными интонациями местного гения, весь красный, хотя и бледный, с блекло-белыми волосами, читал рассказ о некоем типе, который... "А вот если удариться головой о край стола? - подумал Иван Андреевич"... проводил вот такие странные эксперименты. Вещь, на мой взгляд, спорная, но все жизнерадостно хохотали. Пантюхина читала длинный стих про то, что во сне ты - "...каторжник. Рыцарь, ковбой", а проснешься - "...твой рай составляет диваны, и этот уютный дом. Ты не знал белоликую даму, не был рыцарем и королем". Она мило гримасничала и топорщила пальчики, напоминая в сегодняшнем наряде пухленькую аппетитную Красную Шапочку. Если волку на зубок - так и брызнет соком.

Славка прочел пародию на Белоногова. Ну, всем известно, как Белоногов ведет историю искусств. У него хоть скульптура Микеланджело, хоть масло Кандинского - эпитеты всегда одинаковы: "совершенно красиво", "очень и очень замечательно" и "непередаваемо великолепно". Игорь Викторович строит на трех этих фразах абсолютно все свои лекции, смешивая три свои легендарные определения в произвольных сочетаниях и пропорциях. А... Еще он любит слово "типичный". "Вот. Типичный голландский пейзаж". Или "Это совершенно типичное для Боттичелли полотно ". Или "Типичный для Рембрандта красный". Очень и очень замечательный. Совершенно красивый. Непередаваемо великолепный.

Белоногов сидел прямо перед Славкиным носом, в первом ряду, и, надо сказать, смеялся вместе со всеми. Мне кажется, Славка из-за этого краснел и потел еще больше. Но у нас же демократичный факультет! Декан Бергель вон тоже сидит среди народа и явно получает законное удовольствие. Ну а Белоногов - зав. кафедрой графики.

Белоногов очень похож на итальянца эпохи Возрождения. Такой Петруччио. У него нос в виде болгарского перца, а характер, как у жгучего перца. Он смуглый брюнет невысокого роста и всегда ходит в обтягивающих джинсах. От его джинсов такое впечатление, будто спереди у них гульфик, что делает Белоногова еще более похожим на какого-нибудь тосканца.

У меня с ним нормальные отношения: я постоянно готовлю сообщения на семинары, к тому же, мне на самом деле интересен предмет, так что Игорь Викторович ко мне благосклонен, даже выделяет из других, как надежду и оборону (я так думаю). Только когда я подсунула ему однажды, как человеку умному и неравнодушному к творчеству студентов, свою повесть, он меня растер в шлифовальный порошок. Сказал, что я пишу от имени парня, а в мужской психологии ни черта не разбираюсь. Возможно, так оно и есть, но кто бы знал, как свербила у меня в мозгу хитрая мыслишка: а не стоило ли, отдавая на суд свое произведение, сказать, что написал ее парень. Меня тогда здорово поддержал Азаров, тем, что сказал при мне Струнову: "Ты слышал, как Белоногов Наташу оскорбил? Вот урод!". Впрочем, сам по поводу моей повести не сказал ничего вообще. А Струнов посоветовал разрезать ее на кусочки, а потом сложить в произвольном порядке - классно будет! Концептуально...

Потом парни пытались с аукциона продать журнал - виновник торжества с концептуальным как раз названием "Странсы" и обогатиться. Получилось скудно, не смотря на все мои старания взвинтить цену.

По-моему так, в журнале самыми интересными были стихи Сережки "Телефон-кошмар" ("...И вдруг - телефон! Это Вы?!! Или... И вдруг - телефон. Это Вы? Господи...") и про солнце в лампочке, маятник, взрывающуюся Вселенную и, собственно, (как я поняла значительно позже) про мастурбацию. Тогда же я с большим удовольствием читала стих вслух, понимая в действительности лишь эмоциональную его сторону. Знай я, в чем там в действительности дело, я, пожалуй, в слух не смогла бы читать его так легко.

И еще хороша была Славкина "мистерия Ч". Здоровая такая поэма, где все слова на букву "Ч" или с упором на "Ч".

"...Что есть чистая предтеча?...", ну и так далее. Остроумно, профессионально, с юмором, и даже жутковато. И рапортует: Талантлив Азаров, как... черт!

... Почему не Славка и не Сережка?

Видно так надо. Зато чистая, незамутненная страстями и проблемами, согретая искренней и нежной любовью, дружба. "Сердечный друг" - хорошее выражение и очень уместное. Наверное, их обоих эта дружба вполне могла удивлять. Особенно Славку. Без тени того, что называется "...и дружба с девушкой прекрасной всегда похожа на любовь". Преданность и участие странной: диковатой, целомудренной и экспансивной девчонки. И кумиров из них, вроде бы не делала, и на брудершафт не лезла. И ни какой кока-колы!...

Еще мы танцевали. Худграфу для танцев не нужна танцплощадка. Хорошая музыка и пятачок места между креслами и микрофонами. А музыка - помесь Элвиса, Армстронга, чего-то еще... В целом: акации и пальмы, палисадник и ривьера, чарльстон и рокабили. И ослепительное солнце.

На видеозаписи вечера в течение минут десяти скачущие, прыгающие, выделывающие па и протирающие в полу дыры ноги. Мои - на переднем плане. В изящных черных туфельках на каблучке, блестящих черных же лосинах, ну и чуть-чуть очень маленького черного бархатного платья где-то сверху, где ноги уже кончаются. Ничего ноги - что правда, то правда. Не случайно оператор уделил им столько внимания. (Я надеюсь, с твоей позиции (а ты сидишь в первом ряду) их тоже можно оценить в полной мере).

Откуда-то из центра нашей маленькой, самозабвенно колбасящейся компании на автомате выплывает Славка Каховец. Похоже, что он уже как стекло, в смысле остекленевший. По крайней мере: мутно-зеленые пуговки глаз и застывшая растерянно-умиротворенная улыбка. Но ноги его движутся неутомимо, как у зайчонка из рекламы батареек "Энерджайзер". Похоже отплясывать рок-н-ролл он способен и мертвый.

Джаз-бенд сбавляет темп, добавляет по щепотке неги и томления, и вот уже феерические общественные пляски плавно перетекают в нечто романтичное для двоих.

Это и получается танец двоих. Сложившиеся было парочки, как это бывает на худграфе, где умеют оценить чужое умение превратить танец в спектакль, взявшись за руки отступают к стенам, оставляя в круге, как на сцене одну пару: Ветренку с Королевым.

Королев, не смотря на свою исторически сложившуюся непривлекательность (все уже давным-давно знают, что Слава Королев - эгоист до кости мозга, и как объект симпатии безнадежен, а потому - чувственно пустое место), сейчас ослепительно декоративен. Сочетание ярко-синего (джинсы) и рдеюще-алого (футболка) в таких количествах (напоминаю: Славка - двухметровый, идеально сложенный атлет) - это просто Кандинский какой-то.

И на всем этом жизнеутверждающем цветовом фоне гибкая золотокожая Ветренка. Она слегка смущается и машет замершим в восхищении: "А что вы не танцуете? Танцуйте!"

"Сами танцуйте! Давайте! Давайте! Продолжайте доставлять нам эстетическое удовольствие," - отмахиваются зрители. Еще бы. Настоящее кино. Со сногсшибательно красивыми актерами. С доставкой на дом.

Крупным планом тонкая золотистая рука шаловливо скользит с красного на синее; и изогнутые дугой амура леденцовые губы улыбаются загадочно и древне; и влажно сияет тепло-зеленая бездна из-под ресниц.

Зал одобрительно стучит пульсом в такт, наблюдая, как первобытная ламия из живого золота расплавляет мраморное сердце батыра, скованно сжимающего каменными ладонями змеиную талию в чешуе шелка. Точит его ледяную неприступность взглядами и прикосновениями, как Вишера скалу.

Пара ослепительных улыбок сдающегося героя. Конечно, конечно. Все - это шутка, игра. Только лицо у Королева становится вдруг уж очень серьезным, даже прочувствованным. И, кажется, все мы вместе с бордовыми креслами и прочим интерьером для него уже растворились, растаяли и перестали существовать.

Тут, по счастью, музыка смолкает. Королев сбрасывает оцепенение и высоко поднимает в воздух раскудрявившуюся партнершу. Зал вопит благодарно, и спешит в буйных плясках выразить свой восторг.

Чудесатый утренник не обходится без моего маленького сольного выступления.

Молодой человек с ужасающей наружностью, маленького роста, но с демоническими черными кудрями и мрачно горящими из глубины черепа углями глазок довольно угрюмо выводил Элвисовское "Only you". Но и в таком исполнении сама мелодия была настолько изумительно хороша, и так безапелляционно побуждала к действию. Да и солист бесконечной театральностью образа так и напрашивался на "эстрадную миниатюру". Из дыры, возникшей в пестрой ткани праздника сквозило. Нужна была роковая девица в черном, с белыми пластмассовыми розами в истерически заломленных руках. "Ага, нужна," - согласились соседи по празднику и вытолкнули меня в проход ставить точку над "и".

Так у меня появились "две занозы в стуле":

1) розы были не моими, и необходимо было как-нибудь объяснить опереточному типу, что подарены ему они исключительно виртуально, а вещественный эквивалент необходимо вернуть;

2) А. Соколков (этот самый тип и его, извините уж, любовь ко мне (ха-ха). Ну это ведь судьба! Это ведь все так романтично! Хм.)

Глава. 48.

В меня никто никогда не влюбляется. Никогда со времен жизни в Сухом Логу, где я училась в первом-втором классе, и где всегда было, кому нести мой портфель. Возможно, останься моя семья там, моя звезда сверкала бы, не заходя, и в кавалерах я бы рылась как в сору. Хорошо бы это было? Плохо? Какой бы я была, и чем все бы для меня в конечном итоге закончилось? Неизвестно.

А так, в моей жизни случились восемь лет школы номер один, где я ходила в дурнушках и "чучелах", на почве чего в мою голову не приходило и мысли о хоть каком-нибудь кокетстве, а не в одну из мальчишечьих голов мысли обо мне. Сейчас, когда в руки мне попадаются ранее не виденные мною, случайные фото того времени, я с удивлением обнаруживаю, что была прехорошенькой. Что неловкость, угловатость и неаккуратность так и мерещившееся мне в своей внешности в школьные "чудесные" годы в реальности не существовали, а гнездились лишь в моем воображении. Однако (и мне бы хотелось обратить внимание многих и многих девочек, девушек и даже женщин на это мое жизненное наблюдение) и мальчикам, и юношам, и мужчинам в общей массе свойственно видеть, глядя на представительниц женского пола, не то, что есть на самом деле, а то, что им показывают. Ей-богу, чтобы считаться красавицей, вполне достаточно вести себя как красавица. Я не вру! Посмотрите хорошенько на фотографии знаменитейших кинокрасавиц разных лет, причем именно тех, чья прелесть не вызывает ни малейших сомнений ни у кого: довольно часто они ничего особенного из себя не представляют. У кого-то нет талии, у кого-то кривые ноги, нос уточкой, лисья мордочка, маленькие глазки. Нет, конечно, случаются индивидуумы, умеющие и в "занюханной" Золушке в линялом трико и со сгорбленными плечами углядеть королеву, но, увы, чаще всего, это уже очень опытные охотники за скальпами, или художники. А, согласитесь: ни первая, ни вторая категория для счастливой жизни мало подходит. И, может быть, может быть, встречаются и исключения. Но они только...

К тому же, давайте взглянем на проблему под другим ракурсом: а как на счет подобных талантов у вас? Как на счет разглядеть принца в сутулом юноше с прыщами? Нет уж. Пусть сначала выведет прыщи и подкачает фигуру. Вы думаете, я вам сейчас скажу: нет уж, берите его таким, засучивайте рукава и подражайте Пигмалиону? Не скажу. Все правильно: пусть сперва выведет и подкачает. Но и вы сами займитесь-ка собой.

Ну, это, конечно, одна лишь причина. К тому же, несмотря на все комплексы, совсем слепой я не была - понимала, что не крива и не горбата, и, пусть не кокетничала, но одеться и причесаться посимпатичнее старалась. Вот только...

Я всегда была девушкой "с принципами". Я их, конечно, четко сформулированные на стене в золотой рамке не вывешивала, но твердо знала, например, следующее: я никому не хочу пудрить мозги. Любить без взаимности очень больно. Если так случится, что кого-то угораздит увлечься мной, тогда как мне будет все равно, я ни за что не буду пользоваться ситуацией в свое удовольствие, поддерживая в несчастном тщетные надежды. Многие и многие юные леди оценят мою позицию, как крайне неверную, лишающую меня массы благ: от цветов и шоколада, до мерседесов и чувства глубокого удовлетворения собой. Их проблемы. Пусть получают свой кусок жизненного счастья мелкими разрозненными порциями, я всегда мечтала об одной огромной взаимной любви навсегда.

Хотя, что поделаешь, нравиться кому-нибудь все равно приятно. Если без особого вреда для чьей-либо жизни и здоровья, и особенно тогда, когда Твоя Единственная и Неповторимая Любовь ведет себя так, что в пору в ней усомниться. В такие моменты, когда все мужчины вокруг - лишь отражение одного, а он - враг, само собой получается так сказать: "позволить себе".

К примеру, в зимние каникулы (не в те, которые я провела сжавшись в комок в ожидании эРа и лимонов, но в другие, не менее пакостные, тем, что также проходили без него) я в качестве свидетеля на свадьбе подруги по художественной школе Наташи Симоновой, не напрягаясь и между делом, влюбила в себя соответственно свидетеля. Вот год до того, будучи тоже свидетельницей на свадьбе у другой своей подруги, Котелушки (Таньки Котляровой), я свидетеля в себя не влюбила, хотя он к тому был вполне предрасположен. Но тогда я в принципах своих была тверда, и свидетель остался в меня не влюбленным. А тут - прокол.

Свидетель на Симоновской свадьбе звался Сережей (Опять Сережа, да?), фамилию имел вполне благозвучную, внешность не без приятности, к тому же, тоже студент, и, даже, его политех располагался совсем рядом, в Свердловске. Мне собственно ничего не пришлось делать для возжигания в нем страсти. Во-первых, он не учился со мной раньше в школе, соответственно не был заражен предубеждениями по моему поводу. Во-вторых, мой скромный и естественный для худграфа, наряд из яркой шелковой блузки с узором из разноцветных комет, воланами, узлом на животе и видимым отсутствием пуговиц (были они, конечно, только терялись в кометах и воланах) и длинной, в пол, юбки здорово отличался от нарядов остальных, как присутствовавших в зале, так и присутствовавших в жизни скромного будущего горного инженера, дам. Наверное, я показалась ему яркой экзотической птицей, тем более, что благодаря любезности Натальи, всякие мои свидетельские обязанности были сведены к минимуму, и я могла грустить, болтать и танцевать.

Как же мне тоскливо было тогда, не из-за свадьбы, а из-за собственной горькой судьбы (Минуточку! Замечу: Наталье я не завидовала: радость за нее отдельно, грусть по поводу себя - отдельно). И эта тоска, просвечивающая сквозь полуопущенные ресницы, добавляющая горчинку в улыбку вкупе с нездешней манерой танцевать, с исчезновениями время от времени (уходила в кухню и там, среди алюминиевых бачков, пела) превратила меня в глазах непривычного к подобному студента просто-таки в роковую женщину с перьями страуса, склоненными в мозгу. К концу вечера он уже горел всепожирающим пламенем, несмотря на то, что еще накануне в его сердце что-то там трепетало, какие-то бренные останки прежней его, несчастной любови, оставленной, а, точнее, оставившей его в альма-матер. К чести моей, в тот момент, я даже тоже подумала было: а может?..

Правда, внешне в Сергее не было ничего от того идеального образа, какой, как фоторобот, хранится внутри каждой женщины и предназначен для сверки со всеми, с кем сведет ее судьба. Мне нравились темно-русые волосы, стройная фигура, энергичность в сочетании с выверенностью движений и жестов, достаточно четко выраженные скулы и легкий налет драматичности, ну и что-то там такое, ну, не знаю, только в свидетеле этого не было.

Сережа весь был какой-то овальный. Фигура не полная, но плотная; крупноватое, овальное лицо, с довольно изящными чертами; светлые серо-голубые глаза; светлые волосы; маленькие, изящные же руки. Мне импонировала невесть откуда в соликамском мальчике взявшаяся аристократичность. Немного, но было, чего-то такого, что легко, несмотря на неспортивную фигуру, позволяло внутренним взором увидеть Сергея в форме белого офицера. К тому же, мне нравилась его сдержанность, даже скованность в пику расхлябанности эРа. Ну и, естественно, заинтересованный, а к концу вечеринки, уже и откровенно влюбленный взгляд.

Он даже написал мне письмо из Свердловска. Письмо, задевшее меня за живое даже больше, чем сам он, собственной персоной. Оно было очень прямое, очень решительное, мужское и, одновременно, полное все той же офицерской галантности...

...О, Боже! Видели бы вы на ком он потом женился! Наверное, она, как человек, очень даже хороша. Но, боюсь, это разочаровавшись в женщинах, он женился на гренадере...

Он говорил, что, встретив меня, был потрясен открытием, что красивые женщины бывают еще и умными. А потом, видимо, разочаровался, то ли в моем уме, то ли в красоте. Жаль, что, разочаровавшись, он и на всех прочих сочетаниях прелести и интеллекта поставил крест. А ведь я говорила ему, что таких гораздо больше, чем он думает. Впрочем, его проблемы. А кто разочаровался - это еще вопрос.

...В письме он просил о встрече. Я, махнув рукой, мол: что будет, то будет - согласилась.

Я не знаю, чего он ожидал, какие картины лелеял в своем бело-офицерском мозгу: возможно, мраморный дворец с колоннами, заросшими плющом, орхидеи, думочки и волнистых попугайчиков, а среди всего этого меня в пеньюаре, расшитом кружевами ришелье - "Ах, Шарме!". Только действительность оказалось иною.

Правда, я, как и положено роковой женщине, была в черном: черные лосины, черная трикотажная рубашка-туника и черные круги вокруг почерневших от несчастной любови глаз. Тонкие руки в наличии, и даже драматически заламываются к месту и не к месту, но они по локоть в разноцветной масляной краске, она же под ногтями и на лице.

И даже, как и это обычно бывает у героинь романов, я была слегка рассеянна и таинственна. По-прежнему куда-то исчезала, и надолго уходила в себя. Только все это... как-то мало обещало самому Сергею. А на вопрос: Ну а как там у тебя с тем твоим романом (естественно, я не могла не известить молодого человека изначально о наличии у него соперника)? - ответила неопределенными улыбками, ухмылками и пожиманиями плеч.

Но, подозреваю, убило чувства молодого инженера мое рассеянное замечание, насчет не сходить ли нам в магазин, и не купить ли там еды. (Вполне возможно, Сережа ожидал чего-то такого, приземленно прекрасного, наподобие кастрюльки борща, томящегося в предвкушении встречи с ним). В магазине (где я вовсе не собиралась ни на что кавалера раскручивать) Сергей стал вдруг на удивление задумчивым и медлительным, так что я все успела купить сама. (Где-то в это же время моя мама, которая с Наташей Симоновой была знакома очень хорошо, так как учила ее в художке, поинтересовалась у нее, что же за личность этот самый "свидетель со свадьбы". "Он хороший..." - ответила было та и замялась. "Только, знаете, даже еще когда мы учились в школе, у него всегда был аккуратненький такой, маленький кошелечек, понимаете?" - наконец решилась она. "Понимаю," - сказала мама.) Вот и я кое-что поняла о моем белогвардейце. Поэтому, когда он вдруг предложил мне дружбу и спросил, может ли чем-то мне помочь (что вполне естественно означало, конец его ко мне любви), я ответила: "Конечно, если ты хочешь". Он отправился на электричку, а я в мастерню - красить.

Ну, еще была история с перепиской. Ой, ну что он там такое написал в своем объявлении? Что-то вычурное и интеллектуально бесшабашное. "Мне нужна ты и весь мир". Мама сказала: Вот. Такой же придурок, как ты.

И я ему написала, Андрею Голикову из Рыбинска. Написала, что в объявлении его мне чудятся два дна: во-первых, пишет он, судя по всему, неспроста, может исследование какое психологическое проводит, но только не жену он и не невесту ищет - это, во-первых, и с одной стороны. А вот с другой... А с другой за всеми этими понтами скрываются, все-таки, те же самые мотивы, что и у обычных клиентов службы знакомства: одиночество и надежда.

"Вы меня раскусили," - ответил Андрей Голиков из Рыбинска. Действительно он оказался журналистом, затеявшим, на мой взгляд, не вполне этичное психологическое исследование. "...И со второй стороной медали, Вы, похоже, попали в точку. Хоть я и сам до этой поры не отдавал себе в том отчета... Да, и, если можно, как это ни пошло, в свете того, что я снял маску, звучит... Пришлите фотографию".

Фотографию посылать было глупо, но я отправила свое изображение, где стою в пальто и с шарфом на голове с видом томным и поэтичным, а рядом в вазе тюльпан. Тем более, что он так же послал мне свое фото. Вполне. Темноволосый, темноглазый, слегка с бородой.

И еще он прислал мне список номеров журналов "Юность", где можно было почитать его статьи. Библиотекарша даже прониклась и продала мне эти номера. На фотографиях там Андрей был без бороды, зато с этаким журналистским прищуром и в шарфе.

Публикации представляли из себя ироничные эссе на политические темы, нагруженные непонятными мне аллюзиями и терминами, посвященные неинтересным мне событиям и людям. Я вообще никогда не интересовалась политикой: игры толкиенистов кажутся мне куда более оправданными, а людям с замысловатыми извилинами я рекомендую шахматы и го.

Однако, все это дело не "Соликамский рабочий" на своих страницах разместил, а аж "Юность". Да и к творениям знакомых мы более снисходительны.

Наша переписка вызывала у меня сложные чувства: вроде бы я нехорошо поступала по отношению к эРу (ха-ха), с другой стороны, наверное, так было лучше: чем меньше юношу ("девушку" в первоисточнике) мы любим... Ну а что касается Андрея, я подозревала, что являюсь не единственной его корреспонденткой. Приятно было получать: "В мире войны и катастрофы, а мне снятся Ваши письма, будто нарисованные акварелью", но приехать он "...Не находил в себе сил", а единственно, какой мужчина мог бы в то время вытеснить из моего сердца Толостенко... Сейчас я вам его опишу.

Я лежу, болею. (Я часто, тяжело и одиноко болела, целыми днями валяясь, как тифозная, едва в состоянии доползти до туалета и до стакана воды на столе. Плакала одинокими горячими слезинами и мечтала в бреду.) Открывается дверь. Он держит в одной руке мотоциклетный шлем (ветер, дождь, скорость - это все от желания избавиться от жара), в другой - сумку с продуктами и лекарствами. Он улыбается и быстренько разогревает мне куриный бульон, поскрипывая мокрой косухой. И ставит и ставит мне градусники.

Ради такого парня я, пожалуй, забыла бы свою бесконечную и вечную любовь. Ну а уж никак ни ради отпечатанных на машинках пространных декадентских рассуждений.

В конце концов (спустя где-нибудь с полгода после начала переписки), Андрей закончил одно из писем навроде того, что он улетает навстречу путчам, танкам и грозовым тучам, и, увы, не может рисковать таким воздушным и эфемерным созданием как я...

К тому времени, мне порядком надоело прокрустово ложе образа меня, который он сам себе выдумал, и я с удовольствием поблагодарила господина журналиста за то, что не берет меня к пушкам и танкам, но не из-за хрупкости моей, а из-за того, что политика его - пустая трата времени и сил. И вся эта околовластная возня напоминает мне копание жуков в навозной куче, за сим откланялась. Возможно, он сделал вывод, что я, ах, обиделась, и говорит мое оскорбленное женское достоинство. Но я просто-напросто сняла давно жавшие мне туфли и прошлась босиком. И никаких обид. Как там по латыни? "Каждому свое"?

Ну и вот. Ну да, ну да. Алеша Соколков.

Глава.49.

- Извини, но у меня такое чувство, что ты ко мне неравнодушен.

Все тот же стол с зелено-голубой пластиковой столешницей, только другой человек крутит по его поверхности фарфоровую чашку, дергая ее за тонкую ручку.

- Да, пожалуй, пожалуй, это так и есть. А что? Хорошая идея! Пожалуй, я даже прямо сейчас признаюсь тебе в любви...

Я протестующе машу руками.И не будь у Соколкова этой нудной привычки повторять слова, повторять слова, и не обладай он внешностью "испанского летчика" (это так его изображает Толостенко, знаете: указательные и большие пальцы рук колечками - очки на глаза, а одним из свободных кончик носа оттягивается вверх), мне было бы неприятно. На самом деле, любое признание в любви, исключая взаимное - неприятно. У вас, должно быть, так тоже бывает: кто-нибудь рассказывает о том, как, например, палец порезал, а вам больно.

У меня по крайней мере так, и я знаю пару-тройку людей, чувствующих то же самое.

- Извини, но я в тебя не влюблена, и вообще мое сердце занято. И... даже будь оно свободно, ты - хороший человек, но другой, не такой, какой мне нужен. Мы можем оставаться друзьями - не оставаться, как тебе лучше, только шансов у тебя на мою взаимность - ноль и не прибавится.

Если вы думаете, что мне легко все это говорить - ошибаетесь. Ко всему прочему, я чувствую себя кретинкой. Только я знаю две аксиомы: "вылечить легче незапущенную болезнь" и "тому, в кого влюблены, все равно легче, чем тому, кто влюблен".

- Хочешь шоколадку? - похоже, ты не внемлешь мне, и все старания напрасны. Впрочем, совесть моя теперь чиста.

Леша весь переполнен шоколадками, можно его было бы назвать чем-то вроде "шоколадного зайца", только тогда этой песни не было, зато очень была популярна песня "Здравствуй, мальчик Бананан", и потому иногда Леша Соколков называется мальчик Ананас. Называется не очень часто потому, что я не люблю давать людям прозвища. А вообще такое прозвище возникло на почве самого настоящего подаренного им мне ананаса.

Экзотическая шишка была обворожительна с виду и чарующе пахла. Никак не запечатлеть ее было невозможно. Но, к сожалению, писать с фрукта этюд чревато было пыхтящим присутствием за спиной щедрого дарителя, а этого я бы просто не вынесла. Поблагодарить же, хлопая невинно глазками, и не предложить Алексею принять участие в священном пожирании его презента - так тоже не в моих привычках поступать. Оставалось искусство фотографии.

В шортах и чайно-розовой рубахе, с огромным ананасом в руках, освещенная холодным, но ослепительным, солнцем весны я запечатлялась на подоконнике для вечности. У двери в уголке гордился собой Леша Соколков. А процесс осуществлял мрачный Толостенко. Должно быть, в этот момент я выглядела этакой голливудской бебидолл, которая вертит сразу двумя кавалерами, как ей вздумается. (Крайне далекое от истины впечатление).

Но ананас - это было единственное исключение из правила ничего не принимать от Лешки. В отличие от Сергея, в первый же визит проявившего прижимистость, певец областной оперетты готов был осыпать меня... ну... чем там я захочу. Поступали даже предложения сходить на рынок или в магазин и приодеть меня. Но я принимала исключительно шоколадки. И то, в большей степени, под нажимом жаждущих этих шоколадок подруг.

Еще был случай, он преподнес мне красные тюльпаны. Они все стояли на подоконнике и не вяли. А я шипела на них: ну, вяньте же скорей! И цветы тоже попросила не дарить.

Глава. О героизме 50.

Леша Соколков не особенно прекрасен еще и тем, что так осторожен, что, прямо скажем - трусоват.

Причем трусоват откровенно. Если не сказать: декларативно.

К примеру, прибегает ко мне в очередной раз Нюся и кричит, вырывая из своей светлой головы густые прекрасные волосы: "Я знаю, он там не один!" "Там" - это на Кушве. На Кушве темно и страшно, там живут представители криминальных кругов города Нижнего Тагила, там по ночам спускают с цепей кавказских овчарок.

Но делать нечего: Нюсина мама, если я не сберегу ее дочь, положит меня в могиле рядом с Нюсей, без гроба. Мы встаем и втроем: Леша, я и безумная ревнивица отправляемся к выходу из общаги. Просто идиллия: с нами мужчина, вполне настоящий, пусть и маленького роста, зато личико - во сне увидишь - ломом не отмахаешься.

Да. Только в дверях Лешичка останавливается, смотрит на первые проступающие в небе звезды и, ни мало не смутившись, заявляет: "Темнеет однако. Пожалуй, на Кушве сейчас опасно. Опасно. Так что я, девочки, домой пойду. Пойду. До завтра." И отчаливает.

Или такой случай. Наивная Нюсина мама Елена Сергеевна просит у меня напрокат "кавалера" проводить их с Анной и Лелькой до вокзала. Леша с энтузиазмом соглашается: "Все не одному до центра добираться". Нюсина мама думает, что это у него юмор такой своеобразный, хе-хе, а я-то очень подозреваю, что Алешу действительно прельстила перспектива пройти половину пути до дома под защитой трех женщин.

Всю дорогу Алексей развлекал сгибающихся под тяжестью чемоданов дам рассказами о своем певческом таланте, а так же бесстрашии и героических поступках, и тут на горизонте появилась группа из трех подозрительных личностей мужского пола.

- Так! - воскликнул наш герой, - вы, Елена Сергеевна, идите впереди меня, а Ольга и Анна прикройте меня с тыла.

Впавшие в ступор от такой наглости дамы послушно перестроились, и, поклацывая отпавшими от удивления челюстями, миновали опасную зону.

"Наташенька, все-таки тот кавалер, который был у тебя раньше..." - многозначительно покачала головой Елена Сергеевна.

А что тот кавалер? Тот кавалер тоже был мало предсказуем в подобных ситуациях. И ему принадлежит разумная такая, но отчего-то производящая на девушек мало приятное впечатление фраза: "Ты такая смелая потому, что тебя никогда не били. А меня вот раз побили. Спасибо, больше не хочу".

Как-то раз пошли оба мои кавалера (бывший, отвергнувший, и нынешний, отвергнутый, но несдающийся, как крейсер "Варяг") провожать меня до междугороднего телефона-автомата. Извечная моя надобность. Не то, чтобы они вдруг захотели прогуляться вечерком в моей компании, но Лешечке пора было домой (хотя официально о том не объявлялось), а Толостенко сам собирался кому-то там звонить. В общем, так сложилось.

Вперед добрались чудесно: мои сопровождающие едва не подрались, споря о холодном и огнестрельном оружии. Предмет спора для меня - темный лес, но эмоциональность доставляла удовольствие. К тому же, я пыталась питать наивную надежду, что раздражение эРа объясняется ревностью. Хотя, боюсь, настоящей причиной его нервозности было несносное Лешино занудство. Реально же ревновал только певец.

Но мне казалось, и это был приятный глюк. А Соколков угрюмо жег черными очами идущего рядом эРа. Ей-богу, странно, что не прожег ему дырку где-нибудь в районе печени. (Такова уж была разница в росте). Ну, я преувеличиваю, конечно, где-нибудь даже в районе холодного вялого сердца, или подмышки. Но выглядят вместе они, все равно, прекомично.

И, как вы думаете, что сказал этот огнеокий Отелло, этот змеекудрый мавр, когда мы счастливо отзвонились, и Толостенко намылился равнодушно линять, оставив поле битвы сопернику? Я думаю, вы уже достаточно подготовлены, чтобы не удивиться.

Весь перекосившись от всевозможных отрицательных эмоций, испытываемых им при взгляде на нас вдвоем, Соколков заявил: Я думаю, думаю, молодой человек проводит, проводит тебя, Наташенька. Я очень надеюсь, надеюсь, что он сумеет, сумеет с этим справиться., - и Алексей оглядел обалдевшего эРа придирчивым взглядом, даже головой с сомнением покачал. Короче: доверил, но, скрепя сердце.

- Пойдем на трамвай, - издевательски оскалился эР, он был уверен, что я просто умираю от желания долго-долго идти с ним до общаги пешком, - Ведь мне доверили твою безопасность!

Вечер был такой теплый, приятный и романтичный, что я и вправду была слегка разочарована. Однако будущее-то мне готовило еще и не такую романтику на десерт.

С трамвая мы топали молча, погруженные каждый в свои мысли. Вдруг эР схватил меня за руку и больно стиснул пальцы. На мосту через Вонючку расположилась неприятная и, даже на первый взгляд, ничего хорошего не обещающая кампания молодых людей, отягощенных бицепсами, прыщами - чем угодно, только не интеллектом и воспитанием.

- Ты знаешь, я абсолютно не постесняюсь, если мы сейчас развернемся к ним тылом и отправимся обратно к остановке... - прошептала я , - И даже если бегом побежим...

Толостенко насмешливо хмыкнул. Можно подумать: моя реакция неестественна для девушки, не страдающей мазохизмом. Или за период наших не особо тесных отношений он стал терминатором, и человек пятнадцать поклонников уличных боев и группы "Мальчишник" для него уже не проблема? Никто не знал, а он бэтман? Но мне-то простительно: я-то помню его другим.

Как бы то ни было, эР со мной на буксире решительно двигался в сторону заметно оживившейся кампании. Самое время вырваться и с позорным воплем броситься бежать куда глаза глядят, нет же: я иду покорно, загипнотизировано, как овечка на заклание.

Вот мы ступаем на мост... И тут эР протягивает руку одному из бритых типов и говорит: "Здорово! Когда кассеты занесешь?". Тип машинально кивает и машинально пожимает руку. Группа товарищей в недоумении.

Уф. Мы уже за мостом. А эти уже далеко за спиной.

- Ну и знакомства у тебя... - отмираю я.

- Знакомства? - тянешь ты, приподнимая бровь, - Этот тип как раз из той банды, что в нашей комнате на прошлой неделе погром устроили и кассеты потырили. Тут чистая психология: он увидел, что лицо знакомое и замешкался. А где он меня видел, сразу-то не вспомнил.

"Военная хитрость... - думаю я, - о... мой герой... или не герой?.." Ладно. Так или иначе он нас спас. Оле. Оле.

Глава. 51.

Среди двух соседних городов, даже если оба очень маленькие, всегда: один - столичный, а другой - провинциальный. С двумя соседними областями тоже может быть так же: одна - регион, другая - патриархальная губерния.

Например: Свердловская и Пермская. Или правильнее: Екатеринбурж... - язык сломать можно. Не в этом суть.

Областной центр первой сияет никелем и неоном новенького киберпанка. По его артериям скачет, захлебываясь, холодноватая, люмининсцентная кровь. Его пронзительно-стальные глаза за тонированными стеклами выхватят тебя на мгновение из толпы, скользнут равнодушно и мимо. Но это задевает, подстегивает. Ты прибавляешь ходу. Тебе весело, жутко и еще просто необходимо покататься на этой головокружительной карусели, тебе жизненно важно дотянуться до ее рычагов и ручек, чтобы ощутить себя хозяином... ну или хотя бы поршнем, передачей, винтиком. Только винтиком, начищенным, блестящим, хромированным, не хуже других винтиков и шпунтиков. Иначе, без всего этого лязга и блеска, жизнь кажется пустой и напрасной.

Екатеринбург - слишком длинно, не вписывается в ритм. Свердловск, Ебург, Катер - другое дело. Почти Питер. Хотя куда там им (Москве с Петербургом), старичью. Наглый, юный, деловой и в сто раз более столичный. Нью-Йорк? Лос-Анджелес? Мэй би... Хотя...

Пермь не суетится. Она не купчиха даже - попадья. Степенно приподнимет тонну подолов немарких тонов и вдумчиво перебирается, переносит себя, через лужу. Вздохнет длинно, и все выскочки новостройки тонут и теряются в ее логах, тополином пухе и июльской пыли. Да ну уж, голубушка моя, какие там дела? Чаю спервоначалу выпить надо. Пермь вязко и томительно истекает ароматом сирени, одуванчиков и старого дерева. Да, провинция, - жмет она лениво плечами. Всякий ее, сироту, норовит обидеть. Только сизая, суровая Кама оскалится жесткой ухмылкой, дикой, древней, и понимаешь : она - себе на уме, эта Пермь. И может, не просто на подъем тяжелая, а могучая. Хотя с виду: рохля рохлей, скука скукой, медвежий угол.

Так же и подвластные Перми и Катеру регионы.

Свердловская область подвижная, шустрая. Даже старые ее города молодятся беспокойными, честолюбивыми жителями. В каждом городке не по одной художественной школе, все друг друга знают, все со всеми имеют дела и встречи.

В пермской каждый город нужно искать где-нибудь в тайге, на кончике ухабистой, лесной дороги. А найдешь, про другой и не спрашивай: в лучшем случае махнут рукой куда-нибудь к солнышку или от солнышка: где-то там что-то было. И названия все неясные, дикие: Ныроб, Кизел, Губаха, Чердынь. И каждый дремуч, но по-своему. Но дремуч, но совершенно по-своему.

Почему так, легко понять, если взглянуть на Свердловскую область с высоты полета на кукурузнике. Она напоминает рыбий скелетик. Города, как бусины, нанизаны на нитку железной дороги, а вокруг Катера они как пушинки вокруг серединки одуванчика. И, словно нервные импульсы по позвоночнику, мчатся электрички: шр-р... шр-р.... Народ на всех станциях подсаживается и центростремится. В Катере выставка - шр-р... шр-р... В Катере концерт - шр - р... шр-р... В Катере рекламное агентство - шр-р... В Катере новый магазин - шр-р... В Катере жизнь - шр. В общем, очень удобно. Правда, при этом города области неуклонно превращаются в спальные районы или даже питомники человеческого сырья. Но в том неизбежность цивилизации.

Сегодня с утра электрички везут и везут к Тагилу неформальский люд. Сегодня в ДК Строителей рок-фестиваль "Живой звук". Забитый колхозниками панк с какого-нибудь ГБД или затурканная тупыми кондовыми родичами хиппушка с Невьянска прыгают на своих станциях в вагоны и видят стройные ряды родненьких братушек с гитарами и цветным хайерсом, в косухах и серьгах в носах. Сердца их радостно трепещут, кулаки в карманах разжимаются, на коленях разглаживаются прятанные дома от греха подальше черепастые банданы. И едут они дальше просветленные, улыбающиеся и пока фактически трезвые.

А потом, на станции Н.Тагил, ручейками из зеленых вагонов вливаются в море общенародного рокенрольного праздника и текут к Дворцу Строителей, деловито разрабатывая планы, как с одним билетом и одной кинокамерой впятидесятером проникнуть внутрь.

У нашей, худграфовской, фракции тоже нет билетов. Да и дико было бы их приобретать, когда мы аж по двум параметрам льготная категория населения.

Во-первых, мы - студенты. Неужели у кого-нибудь рука поднимется, язык повернется спросить у нас, бедных, голодных студентов билетик? Когда-то, еще в детсадовстве, я слышала от моей бабушки анекдот: Встречаются два людоеда. Один из них с мешком.

- Что несешь?

- Да вот, студента поймал.

- Да ну. Лучше брось его. Я тоже недавно поймал такого, так он пока варился, всю картошку в бульоне схомячил.

Ну а, во-вторых, у нас же Славка Азаров там петь будет. Наш, худграфовский Славка! Разве ж можно с худграфа при таком раскладе деньги?!

Хотя... Конечно, кто ж их знает, этих билетеров. Может, не понимают они очевидных вещей? Хабрович высокомерно ухмыляется - у него билет. Синенький со штампом, вкусно пахнет свежеиспеченной бумажкой. Еще, вроде бы, Славка обещал пару контрамарок... Три билета на пятнадцать человек - говорят, это очень даже неплохо. Честно сказать, я - в ужасе. Все остальные, по-моему, наоборот.

Мы звеним каблуками по теплым солнечным пятнам. Вечерний Тагил тих. Улицы пустынны. Только за ажурными оградами, заросшими сиренью, приглушенные разговоры, смех, стук мячей и костяшек домино. Поломанные гипсовые вазоны зеленеют на марких столбах таинственно и мягко. Хочется скакать и танцевать: ля-ля-ля, тру-лю-лю. И мы скачем и кружимся: Пару-па-па! Па-па! Па - па! И шумят вверху тополя.

На финишной прямой, на Строителей, нас уже много, всяких. Мы встречаемся, обнимаемся, машем руками и покупаем газировку.

И вот улица распахивается, и посреди светлой, разлинованной каменными плитами площади - наша цель. И здание и памятник каким-то молодым парням и девицам и площадь - все белое, золотисто-серое на фоне гладкого темно-голубого неба. И пестрые кучки у подножья мраморных лестниц. Пестрые, яркие, пульсирующие.

Чем ближе мы подходили к Дворцу, тем больше меня тянуло внутрь. Я, собственно, ни разу еще не бывала на рок-фестивалях, и, по идее, не должна была представлять себе, что потеряю, если обломаюсь. Но что-то уже прилепилось к моей душе резиновой липучкой и неуклонно притягивало. Меня несло мотыльком к электролампочке. Подобные ощущения овладели и всеми вокруг.

Хвостатые парни и девчонки в рваных джинсах, феньки и гитары томили душу ароматом лета, мотоциклов марки "Харлей Дэвидсон" и юности.

На пороге появился озабоченный и нервозный Славка. Его тут же облепили наши. Славка явно разрывался между патриотическим долгом и ощущением, что одной ногой он уже на сцене в свете юпитеров. Эта нога тянула его внутрь еще сильнее, чем нас горящие сердца. Тем не менее, пару контрамарок, точнее, нагрудных бейджиков с надписью "Участник фестиваля" он оставил, да еще прихватил с собой человека три - якобы членов группы.

Дальнейшее проникновение худграфа на фестиваль производилось по конвейеру (а, надо заметить, к этому моменту наша безбилетная группа значительно увеличилась): двое с билетами и двое с контрамарками проходят внутрь, а затем сбрасывают завернутые в носовой платок пропуска к счастью из открытого окна второго этажа. Следующие четверо идут, входят, поднимаются на второй этаж... На колу мочало, не начать ли нам с начала?

Так, без улыбок, но и непринужденно, с честными и преданными взглядами скользим мы мимо пронизывающих нас ненавидящими, полными подозрений глазами-лазерами теток-контролерш и молодых людей в костюмчиках, представителей комитета по делам (уголовным) молодежи (или поделом молодежи?). И вот мы внутри.

Стеклянный куб дворца, расчерченный легкими навесными лестницами напоминает кубик аттракциона, где из прозрачного ящика нужно доставать цветные мягкие игрушки.

Мы кружим в многоцветных водоворотах, вертим головами, натыкаемся то на своих, то на жутко интересных чужих, судорожно жмем друг другу руки. "А кого еще видел? Кто еще здесь?", а внутри трясемся: не устроят ли второго кордона на входе в зрительный зал.

Нет, все нормально. Мы втекаем густой рекой в темное чрево с сияющей золотом сценой.

Все первое отделение выступают попсеры, нагоняя тоску слащавыми песенками и неестественными, кукольными ужимками. И ведущие им под стать: только горна и барабана им не хватает или ленты свадебного тамады через плечо и салата в зубах. А еще заигрывают с нами.

И вот, наконец, на сцене "Будни".

Первый же аккорд извлекает из наших душ торжествующий вопль и сдувает с насиженных мест ближе к сцене. И все: мы колбасимся, мы танцуем, мы бьемся в экстазе, как на дискотеке в центральной Африке. Скручиваемся и раскручиваемся, падаем и взлетаем в тугих оранжевых и изумрудных струях рок-н-ролла.

Славка сдержанно улыбается горящим лицом. Черные глаза Влада стали в десяток раз больше и из них хлещет что-то до боли настоящее, искреннее. Сашка с ИПФа лицо прячет в тень, зато руки его терзают гитару так, словно она и есть его душа. Володькина по-детски вытянутая шея в вороте взмокшей рубахи, щека прижавшая к золотом сверкающей скрипке... Им как-то и горько, и весело, и жизнь штормом пульсирует в них. Набухает, взрывается и низвергается водопадом в наши протянутые к ним руки.

Кто-то выходит на сцену после наших мальчишек, заводит нечто бирюзовое и нежное. Мы уже принимаем все. Недовольство начала перегорело, переплавилось: мы - море любви, единое море любви.

Какой-то парниша с бородой и в джинсах в экстазе забирается на "волнорез", и, спасаясь от милиции, падает оттуда на руки танцующим внизу. Потом он снова вскарабкивается и катается среди проводов, уворачиваясь от взбешенных ментов. В воздухе начинает попахивать травкой, спиртным, табаком и скандалами (по правде сказать, что травкой, это я не сама определила, это мне объяснила Наташка).

Медляк. Слава богу, нам, "худграфовским девчонкам" без разницы, есть ли кавалер. Теребить у стены платочки мы не будем. Медляк, это просто медленный танец, а вовсе не обязательно парный. Это как раз наоборот - наше соло, позволяющее виться, гнуться и, по мнению мужской половины зала, бог знает чего обещать. Более смелые и раскрепощенные, а так же профессиональные танцоры присоединяются, чтобы умереть у наших ног от гормонального удара. Другие просто приглашают.

Например, Вадик Хрусталев, тот самый ударник из джазбенда. Холодноватый, высокий, в очечках и шелковой рубашке. Чуть не уронил меня с "языка", куда затянул, очевидно полагая, что мы достаточно красивая пара чтобы сойти за подтанцовывающий шоу-балет. Впрочем, судите сами: Высокий стройный блондин, прямой носик, розовые губки и длинные ресницы - он, и изящная, гибкая, кудрявая и черная в бархатном мини, на тонких каблуках - я. Нас даже милиция трогать не стала. Зато опасно близко скользнули к краю, и я полетела. Глаза Вадика блеснули яростью, и он, с неожиданной для хрупкого сложения силой вдернул меня обратно.

Так затем в течение вечера раза три барабанщик Хрусталев старательно опускал меня с языка и поднимал обратно, стиснув сталью талию. Реабилитировался. Перед собой и залом. До меня ему вряд ли было какое-то дело: холеный, холодный и самовлюбленный щенок, с которым, впрочем, не стыдно потанцевать на "языке". (По большому счету, он - твой двойник, эР. Черт побери! Или нет?!).

Мы возвращались в пропахших сиренью и черемухой сумерках. Пели и танцевали. Вспоминали, как один из участников фестиваля, самонадеянный тип, совал всем подряд микрофон, чтобы те подпели ему джаз, и нарвался на Струнова, а тот ему такое выдал, такое завернул, да с таким диапазоном, что самодеятельному блюзмену впору было сразу со сцены с позором линять.

Борода панка, перекатывавшегося по нервам милиции в течение всего вечера и почти потерявшего на этом джинсы (от когда-то новых денимовых штанов остались едва держащиеся ремки), шепчет мне в ухо: Расскажи мне о любви? Скажи, как тебя зовут?

Его самого зовут Лаврентий Барменталь. На самом деле Саша Бирюков, но бирюк - это одинокий волк, а ему совсем не хочется быть одиноким волком.

Борода щекочется. Пахнет банькой и квасом. И, ей-богу, я отогнала бы его куда подальше, если бы ты не косился на нас зло и ревниво.

Я скидываю туфли. Плевать на колготки. Мои ноги не выдержат после танцевального марафона еще и путь до общежития, а колготкам все равно - капут.

"Так как же зовут-то тебя?" Я смеюсь в его зеленые глаза и называю имя.

- Родная... Твое имя с латыни переводится как "родная". А, знаешь, как будет, если его перевести еще и на прибалтийский (не помню который)? - Лаврентий поворачивается ко мне: - Который тут придурок заставляет тебя огорчаться? Помучим его слегка? - и он, легко подхватив меня за талию, подбрасывает в ярко-синее вечернее небо. - Армаста! Ты - Армаста!

Я визжу. Эр в отдалении брезгливо кривит рот. А Барменталь подмигивает мне и вопит:

Армаста! Ты - чушь! Ты - благодать, Армаста!

Глава. 52.

Больше всего из предметов я люблю композицию. Правда, работы у меня получаются несколько чересчур литературными, или же кинематографичными, ну то есть можно их просто взять и рассказать. Настолько, конечно, насколько можно пересказать фильм или книжку. Это не какое-нибудь "исполненное драматизма сочетание красного и синего, сошедшееся в непримиримой борьбе пропорций, чьи отношения осложняет зеленое и облагораживает серебряное" и, что, собственно, редко кто будет пытаться описывать словами, разве что нечленораздельными звуками и неопределенной эмоциональной окраски прищурами.

У меня на двухфигурной композиции всегда легко можно угадать, пусть и стилизованные, но две фигуры. Хотя, в принципе, цель-то одна: ухватить за кончик хвоста тот тонкий и ускользающий мир, который непонятно где обитает: то ли в тебе, то ли снаружи, а скорее - на грани. Этот мир дразнит, манит и мучает, являясь и исчезая в самые неожиданные моменты: то сочетание света и тени намекнет на него, то проскользнувший мимо по касательной запах. И тянет, тянет к себе, навсегда. "Сестра, душа моя, уедем в те края, где мы с тобой не разлучаться сможем. Где для любви века, где даже смерть легка. В краю желанном на тебя похожем..."

А сейчас мне хочется сделать нечто и вовсе по возможности даже гиперреалистичное. Если не удастся выписать, то, хотя бы открасить. Вряд ли это должным образом будет на просмотре понято и оценено, но мою четверку-пятерку за труд и старательность мне все равно, пусть и нехотя, а так сказать, "по баллам" поставят.

Ты позируешь, обнаженный по пояс, для картона. С раскинутыми в стороны и вверх руками, будто и распятый и взывающий к небу одновременно.

Работа будет называться "Ночи страстной недели", также как рассказ, который я пишу параллельно и также как куча всяких мелких графических работок, которые по сути призваны уловить и передать ощущение: бушующий страстями параллепипед общежития и маленькая кубическая емкость внутри него, наполненная страданием двоих, или не страданием, а наоборот? А рассказ я пишу концептуально (не из желания написать этакую концептуальную штуку, а просто хочется делать именно так): каждый день Страстной недели по маленькой главке - зарисовке.

Мое тело позирует Галька. Мы, правда сложены по-разному, но это детали. Первоначально тоже обнаженную, полуфигуру я одеваю в пурпурный плащ. Я ведь параллельно еще и пишу курсовую по древнерусской иконописи. "Есть "Троица" Рублева - значит есть Бог".

Есть "Троица" Рублева - значит есть Бог.

Есть "Троица" - значит есть Бог...

Вы не поверите, но именно эта фраза сделала меня христианкой. Будто в голове нажали на кнопку выключателя. Да будет свет.

Работа рисуется и пишется быстро-быстро, а потом застопоривается.

Почти в самом конце. Даже вроде бы она и все уже - закончена. Высокий длинный холст, на нем, на зависшем в пространстве формата белом подоконнике, две фигуры: Он, то ли распятый, то ли взмывающий с распахнутыми руками, и Она, на коленях, в ногах его, поддерживающая, не столько физически, сколько всей своей душой и мыслями. Голова девушки под покрывалом то ли устало, то ли покорно склонена к плечу, грустное лицо светло и исполнено долга и любви. Кроме покрывала на ней голубые джинсы. Рядом на подоконнике прозрачный в лунном свете стакан с веточкой черемухи и полуисписанный лист бумаги.

Так же полу-завис в пространстве, недопотчиненный законам перспективы известный любому живущему в общежитии пейзаж: здание УПИ и его девятиэтажная общага. Холодная изумрудная трава (любимой моей зеленкой написанная) и оранжевое яйцо луны с буквами ХВ, всплывающее на горизонте. Фон - по иконописным канонам - золотой.

Все вроде то. И все не то.

Холодно и не трогает.

Обращаться к кому-нибудь за советом бесполезно. Среди моих знакомых нет никого, кто захотел бы всерьез озаботится моей творческой проблемой, тем более, что язык, выбранный мною опять совсем не тагильский. Впрочем, я о том уже говорила. Сережка? Его сейчас в общаге нет. И, потом, это все равно, что будь я португалкой, а он - китайцем, и я просила бы его помочь написать мне школьное сочинение на своем родном языке. Он, конечно, от всей души даст пару-тройку советов, которые мне только и пригодятся, что на стену в рамочку повесить.

- Что, все мучаешься? - открывается за моей спиной дверь.

Я киваю, не оборачиваясь. Это Люба - техничка. Мой народный эксперт.

Сначала меня доводило до тихой истерики, что в мою мастерскую в любое время дня и ночи может зайти, открыв своим ключом, какая-то там техничка с целью набрать воды. Это несколько разрушало ощущение мастерни как неприступного замка, моей сугубо личной крепости. Потом ничего. С дамой в синем халате мы почти не сталкивались, о ее визитах говорила только тонкая полоска песка в раковине (грязную воду, она, естественно, не собиралась оттаскивать до туалета на первом этаже). Невидимость уборщицы порождала надежду, что в данном случае я имею дело не с теми представительницами породы технического персонала, что считают, что именно кухарки должны и могут управлять государством, а мы, художники - досадное недоразумение, прыщ на теле человечества, от которого никакой пользы, кроме вреда, грязи и беспорядка.

Однажды мы наконец встретились. ("Наконец" - не оттого, что я мечтала об этой встрече, а потому что рано или поздно рандеву должно было случиться). И даже разговорились. И даже об искусстве. К великому моему облегчению, Люба не заявила с порога же, что является величайшим экспертом в области графики и живописи, и, опять же, не проявляла к нашему труду полного равнодушия, какое запросто могло привести к прискорбным случаям наподобие использования моих работ вместо совка для мусора или промокательной бумаги (между прочим, реальная опасность). Нет, конечно, определенные выводы из своих посещений различных мастерских нашего этажа она делала. И, как оказалось, в мою пользу.

- Ты знаешь, дело даже не в том, понятно что-то на картине или не понятно... Но вот есть такие картины на которых ничего вроде особенного: пара березок, а жить при виде их не хочется. - (это в огород Женьки Карагозиной пленэра камушек).- А вот у тебя, что интересно... Вот портрет. Вроде бы ничего человек на нем не делает, просто сидит. А я вижу, что дела с ним бы не хотела иметь. Или вот эта девчонка. Это из пятьсот третьей? Сразу видно, что в жизни ей обязательно нужно на кого-нибудь опереться. - (Не знаю уж, какие выводы Люба делала из созерцания портретов, развешанных у меня по стенам, а какие из личных наблюдений за жильцами, но доброе слово, оно, как известно, и кошке приятно). - Нет, ну все равно... Ну я знаю: вы рисуете для себя, не для людей. Но вот если человек так просто, случайно вдруг зашел и увидел, его ведь чувства тоже надо как-то учитывать. А то так может и нечаянное убийство случиться... А то вот и еще, в той же бытовке на пятом (для нее это все-таки оставались бытовки), есть целая куча ну такого... Ну ни уму, ни сердцу. Вот: пустое место. Зачем это вообще было рисовать? Краски переводить?

В таких рассуждениях Люба могла проводить у меня по полчаса - по часу, перемежая их рассказами о личных своих проблемах с мужем, с сыном и свекровью, или просто наблюдая, как мешаю я на палитре краски и покрываю ими холст. И, надо сказать, она была единственной моей поддержкой здесь, вдали от мамы, самого главного моего учителя и критика, хотя их и сравнивать, конечно, смешно.

- Не переживай. Я тебе записку оставлю, когда будет то, что надо.

..."То, что надо. У меня даже сердце заболело. Люба. Если можно, подари мне эскиз, я дома его повешу".

Накануне я намешала полное блюдце (раз пошла такая пьянка - режь последний огурец) жженой сиены с добавлением голубой ФЦ на пинене с маслом и записала свой, сияющий безукоризненно золотым, фон темными, но прозрачными лессировками. Будто затянула небеса горние небом земным, ночным и в тучах.

И сразу все. Работа состоялась и сложилась. И ведь разве могло быть иначе - я ведь не Богородицу с Иисусом рисовала, а просто людей, повторяющих каждый в своей жизни кусочки их жития, как и положено каплям, сотворенным по образу и подобию Его. Не могло тут быть безусловного золота, ассиста божеской благодати, и в то же время они были, просвечивали сквозь пелену здешних небес.

Можно приступать к "Пасхе".

Она у меня квадратная и оранжевая, примерно полтора на полтора метра. И по оранжевому летят всякие Ветренки, и Каховцы, и Струновы, и Королев с Пантюхиной, и Немтаревы, и Барментали, и я где-то далеко, уже в высоте. Все летят, и играют на гитарах, и сочиняют стихи, и гоняют чаи из самовара. И Немтарев пытается удержать стремящуюся вверх Наташку за гороховую клешеную брючину, и как-то само собой получилось, что его цепляющая рука ненавязчиво, но отчетливо скрещивается шпагами с Серегиной, легкомысленно поигрывающей надкушенной сушкою. А Каховец весь в прострации, а Барменталь - кувырком. А Королева с Пантюхиной ввела я для антуража, потому что у Королева у меня рожа Чингисхана и штаны на нем голубые в золотых узорах, а Людкино лицо полыхает румянцем и полыхает же ее обтянутая пестрой кофточкой грудь, напоминая о двадцатых годах и всяких там чудесных художественных направлениях. О всяких Лентуловых, Гончаровых, ну и о Шагалах, конечно. А внизу наша соликамская Богоявленская церковь, веселая и пряничная, и расплескавшееся солнце. А вверху все те же две буквы: ХВ. Да здравствует великий пролетарско-православный праздник всего прогрессивного человечества, ура.

Глава. 53.

На этом просмотре я завесила работами целую стену в кабинете рисунка: с пола до потолка. Единственная не моя работа на этой стене - здоровенная такая маска Давида (где-то около метра в диаметре) с нахмуренным лицом. Так же нахмуренно покачала головой Дроздечикова. Помимо обязательных работ, портретов маслом Соколкова, Мики, Дрюни и еще кучи "портретов пятого этажа",как я их условно назвала, "Пасхи", "Ночей страстной недели" и всего другого с дельтапланами над солнечными дворами, и ветром, и старыми домами, я разместила на стене еще и машинописные страницы литературного варианта "Ночей" и стихи.

Кто-то из девчонок обозвал мою стену "публичным раздеванием" и покрутил пальцем у виска. Что-то подобное сделала и Дроздечикова, она сказала: "Наташа, пора завязывать с этими жуткими зеленой ФЦ, оранжевым и чернильно-фиолетовым. Это шизофренические цвета. У вас крыша съедет."

Мне оставалось только вздохнуть: моя стена действительно полыхала оранжевым, изумрудно-зеленым и ярко-фиолетовым. Только для меня это были цвета восторга, радости и сумасшедшего восхищения жизнью. Что делать? Кто-то берет в руки краски, и на холст вылазит весь страх и грязь, которые в нем накопились; кто-то способен строить полотна на двух-трех изысканных отношениях. А у меня, как бы не было мне плохо, только берусь за кисть или карандаш - в каждом рисунке солнце и щенячий восторг получается. Такие дела. Страшно только, что вдруг мой этот неистребимый оптимизм заметен одной мне, а остальным все это покажется трагическим. Впрочем, я вру. Мне абсолютно уже безразлично, что, и кто скажет. Моя собственная стена меня оглушила и сбросила на землю, и в голове покой и кузнечики стрекочут. Этакий контуженный Андрей Болконский при Аустерлице. А слабо в туфлях и шляпе? В смысле "в очках и галстуке"? В смысле с голой душой по переполненным улицам? Да, не слабо, на самом-то деле. Только в этом никакого вызова нет. Ей-богу, я - неосознанный провокатор. Не хочу никакого скандала, просто веду себя естественно, а в результате... Даже Ветрена головой качает: скандал и авангардизм, и концептуализм - это, конечно, по ней, но тут-то "пепел сожженного человека" какой-то получается. Она против.

А после просмотра ко мне подходит совершенно незнакомая тогда еще Сошникова и говорит:

- Слушай! Я просто не представляла, что ты такая! Что у нас на худграфе есть такие люди! Это классно, понимаешь! Это весело! От этого жить хочется, понимаешь! Здорово! Здорово, да! - и она трясет мне руку, а я понимаю, что вся моя кровь, на которой выросло все это зеленое и оранжевое видна лишь тем, кто видел мои сопли в натуральном виде, а просто зрителям - незаметна. На моих работах не видно "пота". И все у меня получилось. И кому-то нужны мои ярко-оранжевые куски солнца, зеленые лохмотья травы и синие пятна растекшегося асфальта. Кому-то необходимо мое лето. И это было счастье.

Глава 54.

На Девятое мая у ребят из джазбенда Ильи Соколкова концерт для ветеранов на Старателе. Наверняка это их плата за какие-нибудь блага, предоставляемые им городом, а может, халтура. По крайней мере, им предоставлен целый автобус под аппаратуру.

Так как яснее ясного, что аудитория представлять из себя будет тройку старичков с лазающими под креслами внуками и какую-нибудь парочку с пивом, ребята уговаривают нас с Ветренко поехать с ними, галантно заявив, что петь для двух красивых девушек - все равно, что для полного зала.

По такому случаю Ветренка надела болотного цвета трикотажно-бархатное, в пол, платье с декольтированной спиной. Наряд, должно быть, сменил уже не одно поколение хозяек. По крайней мере, любая другая девица вполне могла бы отправляться в нем на пробы в мюзикле "Королева трущоб". Но Наташкина красота побивала это впечатление просто как ребенка. У меня, естественно, был один подходящий наряд - все то же черное платьице и лосины.

В автобусе весело, только как всегда флегматично-мрачен как Бутусов в гриме бас-гитарист. Вадик в своей обычной, чуть высокомерной, манере пытается произвести впечатление рассказом о том, как ездил на велосипеде до Москвы, до Арбата, а потом на могилу к Цою.

- Ну и что? - с искренним интересом спрашиваю я.

- И ничего... Постоял и обратно поехал... - кажется Вадик сам, задним числом, удивлен и разочарован.

Илья Соколков, как всегда, чуть улыбается мягкой, приятной улыбкой. Он значительно симпатичнее брата, но женат. А это тут же выводит его за орбиту моих интересов.

За орбиту Наташкиных интересов всех троих выводит возраст: Наташке нравятся мужчины взрослые, с переходом даже в пожилые (на мой взгляд), женатость тут имеет уже меньше значения. Сейчас она вообще увлечена каким-то дядькой с лодочной станции, отставным моряком лет под пятьдесят. Он кипятит ей чай с травами в маленькой будке у причала, и говорит сдержанно-замысловатые комплементы.

Конечно же зал не полон, и контингент близок к ожидаемому, хотя более дисциплинирован. Мы с Натали чинно усаживаемся в центре, как особы королевской крови в ложу. Концерт начинается. В приоткрытые двери входят и выходят люди, занося с собой запах сосен, весны и покоя. Старатель, будто какой-то фантастически оторванный от прочего мира остров, рассеянный и безмятежный.

Только нам усидеть на месте очень трудно. И мы отправляемся на сцену. Танцы в лазерном дыму. Балет на льду. Дуэт мини и макси.

Мальчишки смеются. Время от времени кто-нибудь из них откладывает инструмент и подхватывает кого-нибудь из нас в "типа вальсе" или "типа танго", или даже "типа балете".

Мы доимпровизировались аж до "танца с зонтиками", в процессе исполнения которого просто давились от смеха. Но, что было особенно приятно, все это, как там у БГ: "... без напряжения, без напряжения". Очень легко и естественно. Кто-то там за сценой из местных сотрудников высказался на счет "девочек бы немного подучить и неплохая подтанцовка получилась бы". Вот уж глупо! И без "подучить" мы великолепны. "Нет, спасибо," - отвечаем мы на поступившее предложение, - "Мы чудовищно заняты. Мы здесь проездом".

...Как-то раз вечером заходит Вадик Хрусталев с другом из военного училища: приятным, плотного телосложения и с виду более взрослым, чем Вадик, парнем. Предлагает погулять. В моей голове и душе какой-то неприятный сквознячок: я не хожу по вечерам в город. Это вообще не в наших, общежитских традициях. Город кажется из-за стенок скорлупки нашей общаги чем-то сомнительным и враждебным. Мы - юные устрицы, и отсутствующим спинным мозгом подозреваем, что не уберечь там наших нарядных башмачков.

- Мы только быстро сгоняем по одному делу, потом проводим Володьку, и я тут же доставлю тебя обратно, - Вадик сверкает отутюженными стрелками на брюках, нетерпеливо покачивается с пятки на носок, - Пойдем, там такая весна.

Там действительно весна, но решающим аргументом в пользу прогулки становится картинка, на которой я удаляюсь от общежития в обрамлении двух симпатичных молодых людей, и которую эР просто не может не увидеть в какое-нибудь окно. В крайнем случае, найдутся люди - расскажут ему.

Но юных устриц удержать

Какой бы смертный мог

Они в нарядных башмачках

Выходят на песок...

Цветут яблони и вишни, стучат мои каблучки. Оказывается, мы едем куда-то на электровозе. О-о... Как, интересно... Я доберусь оттуда одна, если меня вдруг бросят?

В окно видим, как в соседний вагон садится Лаврентий, я радостно машу ему рукой. У меня отчетливое чувство, что я заблудилась. Куча нехемульских ощущений за пару минут сомнительного триумфа.

К счастью, мы катимся лишь одну остановку. Только все эти невысокие дома вокруг и все эти маленькие магазины и переулки - мне совершенно незнакомы. Какой-то другой мир. По правде говоря, мне скучно, лучше бы я красила в общаге.

Мы заходим в какую-то хрущовку, открываем двери ключом. Квартира кажется мне странной: все в ней обыкновенное - и стенка с посудой и подписными изданиями, и ковер, и люстра с висюлями, но словно те, кто купил и эти кресла и эти кастрюли, те, что постелили у двери коврик, давно уже умерли или по другой причине исчезли отсюда. Толстый слой то тут то там небрежными руками потревоженной пыли, густой запах папиросного перегара, пара грязных бутылок, разбросанные по комнатам штанги, гитары и прочие инструменты.

Я отыскала посреди комнаты относительно не запыленный пуфик и присела Красной шапочкой на пенек. Вот это да! Шпага! Или это по-другому называется?.. Рука сама потянулась к эфесу.

Молодые люди тем временем вели себя, на мой взгляд, странно: цели визита не обнаруживали, неприкаянно бродили по квартире, поглядывая на меня исподлобья; заводили разговоры и тут же бросали, удалялись на кухню и о чем-то совещались там. Постепенно у меня начало создаваться ощущение, что пыльный ковер вокруг меня взрезают, медленно сужая круг, плавники хищных рыб. Своими наивными мозгами, теми, что в голове, я по-прежнему не понимала, в чем опасность, но спинной чуял неладное, и шпагу я из рук не выпускала теперь уже и не только из романтического к ней интереса.

В тот момент, когда я решилась встать и заявить, что мне определенно пора, в двери повернулся ключ, и в квартиру вошел сумрачного вида молодой человек, скорее всего хозяин. Наличию в жилище кого-то нежданного и, подозреваю, малознакомого, он рад не был, и это было мне ах, как на руку. Мы спешно ретировались, оставив "на флэту" (как это, оказывается, называлось), Барменталя. Я заметно повеселела. Пусть мне и до этой поры еще неясно было, что мне так там на этом "флэту" не понравилось, но облегчение на свежем воздухе я испытала явное.

Район, в котором мы оказались, наверное, как-то назывался. Вроде бы, Гальянка. Я бывала здесь настолько редко, что с трудом представляла насколько это далеко или близко от худграфа, который был для меня центром города Тагила.

Мы стояли на какой-то трамвайной остановке: за спиной - бесконечный серый забор, над головой - тревожные тополя с темными рваными кронами. Когда наконец призвенел к остановке оранжевый вагончик, мне отчего-то вздумалось болтать. Я трепалась и трепалась, в том числе рассказывала парням чудесную историю о дуэли. Вадик поглядывал на меня недоуменно. Такой, новый образ меня, видимо, не укладывался в его целлулоидной голове, а Володя хохотал так, что даже сполз с трамвайного сиденья на пол. И его глаза, блестевшие от выступивших слез, наконец наполнились нормальным человеческим интересом ко мне. Как он смотрел на меня до этого? По крайней мере, не так как на существо одного с ним порядка, способное на высшую мыслительную деятельность. А вот надо же: рассуждает, весело и, похоже, совсем не глупо.

Трамвай довез нас как раз до перекрестка с Мира, и там Володя решил, что, пожалуй, его свердловские дела подождут, и он с удовольствием поболтает со мной еще, провожая до общежития. Вадик как-то неопределенно покосился на друга, потом заявил, что ему необходимо поговорить по телефону с бывшей женой. Меня, конечно, удивляло, что у человека в двадцать лет может быть уже бывшая жена. Говорить по этому поводу я ничего не стала, просто лишний раз отметила про себя, насколько же удивительным бывает этот мир.

Вернувшись к нам от телефона-аппарата, Вадик сообщил, что, к сожалению, "рыбки плавают", что означало: жена дома не одна, ее родители тоже на месте. Такая у них конспирация - прямо двадцать шесть горшков с геранью на подоконнике. Если родители у жены были дома, когда Вадик намеревался навестить ее, она предупреждала: "Рыбки плавают".

"Странные отношения, - подумалось мне. - Мало того: какие-то детские." По физиономии деликатно отвернувшегося Володи видно было, что и он того же мнения. И, вообще, мне показалось, что весь этот звонок задуман был исключительно из детского желания похвастаться: "А вот у меня дак есть уже самая настоящая бывшая жена, которая, к тому же, даже после развода не может найти в себе силы окончательно со мной расстаться из-за большой ко мне любви".

Потом Вадик подавился, и Володя тряс его, чуть ли не перевернув вверх ногами. Это был какой-то сюр.

И наконец мы пригуляли обратно в привычное мое место обитания. Парни удобно расположились на балконе с сигаретами и гитарой. Передавая инструмент друг другу из рук в руки, они начали петь лирические песни и многозначительно смотреть на меня сквозь уплывающий в туманные дали голубоватый дым. "Выбери меня," - задушевно подговаривались их глаза. Ни тени сомнения в том, что я выберу или одного, или другого, или обоих сразу в этих глазах не было.

Очевидно поэтому я ласково улыбнулась им обоим и, словно невзначай и не прощаясь, "на минутку", выскользнула за дверь.

Там я прошла на лестничную площадку, поднялась до пятого этажа и легкой, танцующей походкой направилась к двери с табличкой "пятьсот один". Как в песне поется: "...летящей походкой ты вышла за водкой...".

Ты сидел за столом и рисовал, как всегда сложившись в три погибели. Я красноречиво заперла дверь на шпингалет.

К моему удивлению, ты не стал сопротивляться и устраивать спектаклей, делая непонимающее лицо. Ты резко обернулся, обнял меня одной рукой и повлек на пол, второй рукой довольно ловко стащив со своей кровати матрац и успев заботливо подстелить его под нас.

Наверное, это был у нас лучший вечер такого рода. А то, что время от времени я сотрясалась от смеха, представляя себе двух моих оставшихся с носом идальго, терзающих на балконе гитару и тщетно ожидающих моего появления, ты легко мог принять за страстную дрожь.

Правда, ты не мог не подпортить всего. Где-то посреди ночи объявился Хабрович и начал молотить в дверь, горя законным желанием воссоединиться с собственной постелью. "Будем открывать?" - поинтересовался ты и покосился на меня с отвратительным выражением бесконечного мужского превосходства на удовлетворенной физиономии. "Вот так вот, Колобок," - грустно улыбнулась я сама себе, - "От бабушки ты ушел, и от дедушки ушел, только в конечном итоге тебя все равно слопали. Ну, не совсем, конечно...".

Глава.55.

В коридоре ХГФ ко мне подскочила Наташка с болтающимися на нитках марионетками.

- Пойдем, поможешь мне сдать зачет.

У Наташки трения с Фласдунг. Той не нравятся Ветренкины куклы. Еще бы, ведь у Фласдунг главное (и, боюсь, как бы не единственное) требование к любой работе: аккуратность. Просто: детский сад. Там тоже: самое важное, чтобы дети, раскрашивая, не вылезали за контур. А что делать: других-то задач изобразительного искусства они просто не знают. Ну и называли бы тогда, ей богу, предмет: "Аккуратность". При чем здесь вообще изобразительное искусство?

А у Наташкиных бразильцев торчат в разные стороны обрывки ниток и лоскутков, зато они настоящие: живые, дикие, темпераментные - южные. Фласдунг это понимать отказывается. Но у нас припасена военная хитрость. Мы втираем Ольге Ивановне (она в действительности, должно быть, Йогановна какая-нибудь), якобы эти куклы имитируют средневековый бродячий театр, со всеми вытекающими из этого последствиями.

- Вот и идите! И если вы с помощью Этого заработаете на улице хоть десятку - я поставлю вам зачет! - брезгливо тянет атакованная Фласдунг и вяло тычет наманикюренным пальчиком в дверь. Теплый майский ветер колышет висящий около выхода гобелен, главными достоинствами которого, как раз, являются аккуратность и затраченные на него полжизни исполнителя. Других достоинств, на мой взгляд, у него нет.

И мы идем. Конечно, двух кукол мало, чтобы устроить фиесту, балаган и черт-те-что. Мы отправляемся в фонды, где добрая лаборант Ирина Васильевна снабжает нас еще парой больших марионеток: у одной огромная вишневого цвета голова - должно быть, это граф Вишенка из "Чипполино", у другой башка такая же огромная и круглая, только салатовая - Бог знает, кто это. Салат? Еще в фондах находится какая-то здоровская нахлобучка на голову Ветрене: вся в узорах и цветных атласных лентах. Наверное, головной убор от этнического костюма. Еще маракасы, свистулька и тому подобное.

По пути из пустого кабинета черчения мы прихватываем наш любимый музыкальный инструмент: ящик с моделью зубчатой передачи. Грохоча и роняя то кукол, то всевозможные трещотки и гуделки, устремляемся на улицу. По пути мы, конечно, заглядываем в кабинеты и зовем всех на помощь. Правда, худграф фактически пуст: время обеденное, но уже на улице к нам присоединяются Сережка Струнов и Артур Пагаджанян.

Минутой позже стремящаяся от рынка и к рынку по проспекту Мира толпа была взорвана изнутри:

- ... Лаура-бабура!

- Карамба - барракуда гаучо!

- О! Лямур! - это, усевшись прямо в дорожную пыль, под сень худграфовских псевдоитальянских колонн, Сережка и Наташка пародируют бразильские сериалы, вместо сцены используя перевернутое никелированное ведро.

- На одном очень тропическом острове жил-был прекрасный мальчик и его малопривлекательная жена!..

- ... Карамба! Я убью тебя! - закричал однажды мальчик и пошел убивать свою возлюбленную. Но не убил. А девушка стала петь и танцевать. А мальчик стал медленно умирать!..

- ..Но мальчик не умер. Ему не удалось это. - Это, естественно Сережкина реплика.

- ...И они стали жить и припевать ...

- Но не очень счастливо... - это опять он.

Тут над сценой, с моей подачи, появляются две круглые башки: вишневая и зеленая.

- У них есть дети потому что...

- Нет! - перебивает Серега, - потому что у девушки было два любовника!

Незаметно в действие включается Барменталь, внося в представление свою вулканическую энергию и оформляя наши отношения с наросшей вокруг толпой кокетливо поставленной на тротуар шляпкой с криво пришпиленным плакатиком: "Сам голодай, но штуденту - подай!".

Сережка, зажав в смуглые лапки марионетки толстые кисточки, колотит ими по ведру и хрипло орет: "Ррок - ррок - ррокен - ролл!". Я картаво, но с энтузиазмом подпеваю, прыгая рядом в мини-юбке, туфлях, но с талией обмотанной сперва шалью, а сверху толстой курткой: у меня отваливаются почки. Солнечно полыхающая румянцем и желтой водолазкой Ветренка отплясывает помесь польки и танго с сохраняющим невозмутимое выражение не менее румяного лица четверокурсником Артуром Пагаджаняном: тот в яркой разноцветной рубашке, с шелковым платочком на шее. Вокруг танцующей пары - облачко невесть откуда взявшихся мелких воздушных шариков. Ниточки шариков почему-то навязаны на обыкновенную деревянную вешалку для пальто, крючок которой Ветренка зацепила за ремень своих зеленых клешей. Лаврентий в африканском воротнике из разодранной в лохмотья циновки метеором носится вокруг танцующих, в руках его отбывают ритм маракасы.

Материализовавшийся сам собою за нашими спинами черный призрак Гашиша меланхолично, но громко, выдувает старинные шотландские мелодии из пластмассовой дудочки, и не мечтавшей о подобном на пыльных полках районного детского мира.

Димка Безухов, с видом официальным и снисходительным, тащит зачем-то с ХГФа к месту выступления ведро с водой. Этакий рабочий сцены с апломбом продюсера шоу.

Толпа вокруг нас, конечно, процентов на пятьдесят возвращающийся с обеда худграф. Не скажу, что на лицах единодушный восторг, некоторые нас стесняются. Ну и жаба давит, что им слабо так повеселиться. Тех, кто не присоединяется.

Но и горожан немало останавливается. Затор распространяется аж на дорогу. Откуда-то подваливает местное телевидение, шатающееся по городу в поисках весны... У нас ее навалом.

Денег в шляпе немного, зато их медное поблескивание запротоколировано киносъемкой - Фласдунг не отвертеться. По предъявлении, мелочь пускается на пиво и шоколадку. Стандартный подарочный набор для студента, умирающего от голода и жажды. Меня, естественно, интересует только шоколадка. Ветренку зачет. Парней пиво. Каждый получил желаемое.

Глава 56.

Вашу мысль

Мечтающую на размягченном мозгу,

Как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

Буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;

Досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий!

Это я стою с той стороны балкона и читаю вслух Маяковского. Поэму "Облако в штанах".

Балконом ниже стоит Леша Соколков, змеекудрый певец оперетты, и думает: упаду я или нет, и будет ли в его жизни такая вот трагическая и романтичная история.

Еще ниже, на асфальте под балконом, стоит общежитский охранник ( у нашего начальства очередной бзик: охрана на вахте), который просит подождать меня полчаса, пока не закончится его смена, а уже тогда хоть стихи читать, хоть прозу, и расшибаться в лепешку тоже тогда уже. Ему совсем не хочется задерживаться из-за меня на работе.

Но во мне бушуют строчки замученного до смерти милейшей Лилей Брик поэта, и плевать мне на мелкие ментовские бытовые проблемы. Быть или не быть - вот в чем вопрос.

Маяковский в своей желтой блузе незримо болтается в небе неподалеку в качестве группы ментальной поддержки. Если я сорвусь, физически он меня поддержать, конечно, не сможет.

В отличие от Маяковского, я не собираюсь играть в игры под названием "Любовь втроем". Он-то теперь отлично знает, чем такие игры заканчиваются: втыканием в висок или в рот дула пистолета.

Втроем, вчетвером... Тебе постоянно хочется заставить меня с кем-нибудь тобою делиться: то со "слониками", то с хорошей девочкой Соней, то еще с кем-нибудь...

В этих розовых, мягких и пушистых играх так легко увязнуть. Как это он? "Мы сейчас сядем и будем все вместе, втроем, пить чай!" А может после этого мы еще все втроем займемся любовью? А, нет - по очереди? Или нет, мы распределим права и обязанности. Или дни недели. Или годы жизни.

Без меня.

Все чаще думаю

Не поставить ли лучше

Точку пули в своем конце.

Сегодня я

на всякий случай

даю прощальный концерт.

(Кстати, залезать обратно - вот самое страшное.)

-... Если ты не полюбишь меня, я поеду на Кавказ. Я тебе говорил ведь, что у меня там кровные враги? И я буду там убивать. Понятно, тебе это, Наташа? Из-за тебя. Потому что ни своя, ни чья жизнь - без тебя - мне не дорога. - это Соколков.

Я стою на балконе. Уже внутри. Разрисовываю зеленкой пластиковую бутылку, а заодно и руки, и стены веселенькими волосатыми инфузориями.

- Буду убивать женщин и детей. И, естественно, погибну сам... - Соколков явно перехлестывает, пытаясь испугать меня. Он рассчитывает, что сейчас я заплачу от ужаса, упаду на колени и начну обещать ему все, что угодно, лишь бы он отказался от своих намерений.

Но во мне закипает злость. Точнее, я позволяю злости закипеть в моем голосе. На самом деле я не злюсь на Лешку, мне его жутко жалко. Так жалко, что я готова сказать: "Да-да, Лешечка, я буду с тобой, я выйду за тебя замуж. И, может быть, когда-нибудь, вполне возможно и наверняка, обязательно полюблю тебя." Еще ба. Ведь кому, как не мне знать, как сейчас ему больно.

Да, он не нравится мне, кажется некрасивым и нудным, но он любит меня. Я не могу не быть благодарна ему за это. Поэтому хватит "резать хвостик по кусочкам". Я заставляю глаза наполниться холодом и злостью.

- Так значит, я буду виновата в смерти всех этих женщин и детей? И в твоей заодно? Виновата, только потому, что тебе вздумалось в меня влюбиться? Разве я не предупреждала тебя в самом начале, что люблю другого человека, и у тебя нет шансов, и если тебе так легче будет забыть меня - не приходи вовсе! Было?

Лешка вынужден согласиться: было. Все честно. И предупреждение было, и ничего, кроме тех белых роз с моей стороны не было, даже самого малюсенького кокетства, самой дохленькой надежды в милостыню.

- Ты решил по-своему. Хозяин - барин. Но будь тогда любезен: без крови и без жертв в мою честь. И давай, шагай домой. Пора завязывать с посещениями. Тебе так только хуже. А я без твоего шоколада проживу.

- Зато я не проживу! - настаивает Соколков.

- Только попробуй! - шиплю я ему в лицо, - Иди-иди - на улице весна, девчонки. Ты не с первого взгляда в меня влюбился. Просто разрешил себе. Разреши, будь другом, себе любить всех девчонок планеты. Они рыдают по тебе! Вперед!

- Ну, ладно, ты сегодня не в настроении, - вздыхает упрямец. Из-под балкона он машет мне: Зайду завтра!

- Нет! - кричу я, - Пока!

Сажусь на пол балкона и продолжаю разрисовывать его штукатурку. Теперь еще и оранжевыми сикараськами. Почему ты так не сделаешь, эР? Почему не скажешь: "Я не люблю тебя и у тебя нет шансов"? Все сгорело. Уходи. И телефона не оставляй. Боишься, что я навернусь с балкона? Можно подумать, я так не могу с него навернуться каждый раз, когда ты делаешь мне больно по мелочам, для меня вырастающим до размера вселенской катастрофы. Ты добренький, да? Ты купируешь щенкам хвостики по маленьким кусочкам. Как ты не понимаешь: ты ведь постоянно поддерживаешь во мне надежду. Я все надеюсь, что на самом-то деле... О, тут моя фантазия предлагает массу вариантов.

Тебе надо купить кассету Цоя с песней "Уходи" и разучить фразу "Уходи. Я больше тебя не люблю" наизусть.

Только не проси, чтобы еще и я тебе эту кассету подарила.

Глава 57.

А в воскресение случилось стихийное бедствие.

Очень кстати, что в воскресенье. Представляю, что бы было, будь день будним, и отправься мы с утра на факультет: в туфельках, колготках и тонких кофточках.

Ведь еще с утра майское солнце жарило в просветах между толстобокими облаками, а часов в двенадцать оно вдруг исчезло; буквально со всех сторон налетел ураганный ветер, схватил за шкирки деревья, затряс; вспорол тучам жирные животы. И стих.

Повалил снег.

На зеленую траву и нежно-изумрудную свежую листву, на подернувшийся пупырышками холода асфальт. На перевернутую остановку и вырванные с корнями тополя.

На вымокших и обледеневших, сбитых с ног и с толку людей падали крупные, влажные, тяжелые хлопья.

По только что сухой мостовой хлынули студеные, в льдинах, совершенно мартовские ручьи. Высокие, по щиколотку. Заплутали среди свежих сугробов, так напоминающих "ледяных лебедей" Алеши Миронова, стихи которого я перепечатывала на машинке для Азарова.

"Ледяные лебеди на траве лежат..." - перебелить мне тогда нужно было целых три толстых тетради, и, хотя поэт Алеша был исключительный, за однократное прочтение трудно было многое запомнить, а эта строка зацепилась в памяти. Уж больно выразительно и в точку.

Ветки деревьев тяжело провисли под грузом сугробов, словно тополя и березы вдруг зацвели пышными гроздьями как черемухи или яблони. И лишь изредка вздрагивали, будто плечами передергивали, приходя в себя после пережитого потрясения.

Было тихо-тихо, только, срываясь с веток деревьев, снежные лепешки звучно шлепались на землю.

Ураган оборвал провода, и общага осталась без света и без электроплиток. А батареи, как водится накануне отключили. Холод, голод и ледниковый период в коридорах. Студенты попрятались под тонкие шерстяные одеяла, навалив сверху груды тряпья, и там в сомнительного уюта норках мучительно прикидывали, где бы взять денег на водку.

Я натянула на себя все, что нашла, обмоталась сразу и серой, рваной и красной, с кистями, шалями только от холода это помогало мало - промозглость и студеный воздух проникали в каждую щель блочной многоэтажки. Ну а от голода это и вовсе не спасало.

Из еды у меня имелось по щепотке чаю и сахару, пара сухарей и потертый кубик "Маги". Все это вполне могло бы сработать при наличии кипятка...

Спустя минут сорок по выстывшим коридорам разнесся нездешний, умопомрачительный аромат горячего куриного бульона. Еще пахло костром, и даже слышалось характерное потрескивание...

Чукчей в мегалополисе, завернувшись в одеяла, я сидела возле костра, устроенного мною в оцинкованном ведре. Весело горели обломки старых подрамников и багетов, облитые "пиненом" (не зря же опытные люди говорят - что разбавитель номер четыре, что скипидар - одна малина); булькала кипятком в миг закоптившаяся кастрюлька; в открытую дверь балкона валил густой дым. (Мне повезло, что коменда в этот день из-за того же стихийного бедствия застряла на Вагонке, а так же, что никому не пришло в голову вызвать пожарную команду - ничто не прервало моей идиллии).

А еще через день окончательно наступило лето.

5 курс.

Глава 58.

Все-таки Сережка Струнов везде умеет устроиться с комфортом. Мало того, место, где он располагается, начинает само под него подстраиваться, становиться уютным и элегантным. Даже Людкина мастерня претерпела эту метаморфозу. А, может, Сережка просто прибрался и вымыл пол?

Только в мастерской появилось много прозрачного спокойного света и воздуха и ментальность библиотеки в английском загородном доме.

Сережка, укрыв ноги пледом, сидел в кресле посреди благословенного покоя и пил чай из трав. Ветер уносил пар. На коленях Сережки мирно спал маленький полосатый котенок, очевидно приемник грустно известного Шамота.

Шамотом был назван заведенный на третьем курсе Людкой котенок в честь повального тогдашнего увлечения керамикой из шамота. Тогда даже Нюта лепила толстые рыжие тарелки со всякими на них узорами, фруктами и петухами, а вся общага уставлена была толстыми же и рыжими горшками и напольными вазами. "Толстыми", так как сделать что либо изящное из шамота невозможно - материал грубый и не особенно пластичный. Что касается меня, я тогда, как и сейчас, далека была от прикладного и гончарку, устроенную старшекурсниками где-то на автобазе, на полпути от факультета до общаги, не посещала.

Зато котенок довольно скоро оказался на моем попечении. Людка потискала зверька, потискала и умотала в Москву на выставку, подбросив не приученное ни к горшку, ни к нормальному отношению, почти одичавшее маленькое животное Жеке Карагозиной. Та помаялась с пару недель, за которые Людка успела уже вернуться, и, заметив, что хозяйка не спешит воссоединиться с любимцем, принесла котенка к нам. "Обману, что он потерялся. Людка начнет рыдать, а я ей тогда скажу: так и быть: он у девчонок в пятьсот седьмой, за животными надо ухаживать".

К огромному Жекиному потрясению, рыдать Людка не стала, восприняв новость о пропаже Шамота мягко скажем - философски. Мало того, она и вспомнила-то о котенке лишь тогда, когда Женька специально намекнула. Правда, спустя еще месяц, Пантюхина вдруг обратно воспылала страстью и любовью к заброшенному любимцу, ворвалась ураганом к нам в комнату и, не принимая в расчет ни наших чувств, ни интересов котенка, забрала его. А ведь к тому моменту мы с Поповской успели уже приучить Шарлика (Шамотом у нас как-то не звалось) и к горшку, и к чашке, и сами к нему прикипели...

- Дурная у Пантюхиной привычка заводить животных Я бы ей и кирпич не доверил. Котенок весь был в краплаке и ссался даже в чайные чашки, - похоже Серегу не смущало, то что он жил у Людки в мастерской. Морями крови не зальешь слова правды, а не то что такими незначительными подачками, как мастерня на месяц.

Меня, собственно, в общаге в начале августа быть не могло по определению. Но случилась совершенная ерунда. Позвонила Нинка и провопила в трубку, что я вишу у деканата в списках на отчисление. Ситуация абсурднейшая, но Нинка звонила непосредственно из деканата от секретаря и та подтвердила: да, Кузикову отчисляют за отсутствие зачета по ДПИ у Фласдунг. Дурдом.

Впрочем, ясно, что к чему: старые грешки аукнулись. Точнее, один единственный грешок. Зато образцово-показательный, просто хоть в рамочку его вставляй и помещай в какое-нибудь детское воспитательное учреждение в качестве наглядного пособия. Вот посмотрите дети, как тетенька неправильно поступила, и как ее за это "Бог накарал" (это Маринка у меня в художке на Старателе так говорит: "Бог накарает").

...Мы стояли с Толостенко на задней лестнице, где народ обычно курит, и он хвастался мне, как удачно, на халяву сдал психологию (Сиялов ему из чистой симпатии и за какие-то там хорошие дела для института зачет поставил), а я его чмурила. "Ну уж я бы никогда!" - заявляла я.

Ах! Как зря и неправильно я сделала, что так заявила. Запомните, дети, никогда никого не осуждайте и, главное, не говорите, что вы бы да так бы да никогда бы. Потому что там, наверху, это обязательно услышат, и скажут: "Да ну?!" И тут же предоставят случай для проверки. Просто оглянуться не успеете.

... Ну не могла я, не могла рисовать эти бессмысленные прямые палочки. Ну не любила меня за что-то Фласдунг. Ну нет у меня зачета... Но и в этой ситуации я и в голову не брала обращаться к кому-нибудь за помощью! Вот вам крест на пузе синей пастой! А еще Толостенко этот... Короче, просто брела я, печальная, одна, просто можно даже сказать доведенная до отчаянья. Брела, брела и наткнулась на выходящего из книжного Александра Архиповича.

- Здравствуйте, прекрасная знакомка! - бодро воскликнул он, - Вы ведь так прекрасны, принцесса, отчего же вы тогда так печальны?

И, растаяв от комплимента и внимания, совершенно без задней мысли, что разговариваю с проректором по учебной части, рассказала я ему, что вот такая она, эта любовь, и что хоть в прорубь на тагильском пруду головой, так уж мне тошно, а тут еще идиотский незачет.

- Да ну вот еще ерунда! - воскликнул Сиялов, - Ты ж у нас одна из самых лучших студенток, гордость института. Что там у вас в деканате совсем того? Этого не понимают? Короче: не рыдай. С парнем твоим мне тебе не помочь, а зачет - не проблема. Тут у нас на днях елка в институте, я за банкетным столом к Бергель подкачу и все будет - тип-топ.

Я, конечно, тут же завозражала: твердо и эмоционально, но потом завяла и согласилась: уж больно неважным и далеким казался мне в этот момент дурацкий зачет, когда любовь - такая гнусная штука.

А вот теперь вышло мне великокняжеское заступничество боком. К зимней сессии-то меня допустили, и к летней допустили. И даже платком вслед помахали: езжай, все с тобой в порядке. А за спиной и сотворили мне фигу.

Я думаю, Бергель так хотела дать понять проректору, что он ей не указ. Были там какие-то свои, наверное, подводные течения и рифы. Во всех педагогических коллективах водится эта дрянь: подсидеть, посплетничать, за власть побороться. И еще так она хотела мне дать понять, что разочарована. Раньше-то я ей нравилась, а вон какая гнилая оказалась. Боюсь, она и вовсе подумала, что я у Сиялова не просто в любимчиках, а в любовницах. Ну и хрен с ней. В конце концов: я сама виновата - нечего было говорить: "Да я, да - никогда!". Там сверху и нужный момент подобрали и мягкое местечко на животике нашли, чтобы не сильно в лоб проверку устроить. А я и попалась. Каюсь. Сразу покаялась.

Бергель, наш теперешний декан, вообще-то - очень неплохая женщина. Когда-то, будучи еще просто преподавателем по истории искусств, она ко мне относилась весьма благосклонно. Очень поддержала меня однажды на просмотре по пленэру после первого курса, где мало кому понравилась моя чересчур реалистическая манера и романтизм. Тогда она даже подошла ко мне и сказала пару комплиментов. Для меня это было очень важно, знаете уже, как у нас на ХГФ с похвалами.

Внешне Бергель - высокая, худая, с черными волосами, подстриженными в очень геометричное, трапециевидное каре, на манер египетских париков. И одевается она чаще всего в красное и черное. И живет, как мы, в общаге. Мы даже как-то пили у нее чай. Теперь наши плюются: мол, вот: пили у нее чай, пока она не была деканом, а теперь побоку всю демократию. Но я Бергель понимаю: не сахар это, на самом деле - быть начальством, ой, не сахар. Сегодня ты с ними чаю попьешь, а завтра они только посмеются в ответ на твои распоряжения - "Ты что? Мы ж с тобой вчера...". Я всю жизнь директорская дочь, я знаю, что это такое: свой среди чужих, чужой среди своих. Так что я на нее не обижаюсь: сейчас я для нее - головная боль и крупное разочарование. Бывает.

А помогли мне уже мои старые же заслуги. Как-то давным-давно переводила я для мамы с английского книгу по японскому рисованию кистью сюйбоку. Очень интересное и довольно объемное пособие. Узнала об этом Кипря и давай просить. Очень мне не хотелось и с ней делиться плодами своего титанического труда, но она, ласково удерживая меня за руку, заверила, ну чисто лисичка-сестричка: "Я тебе пригожусь. Пусть это будет как бы зачет про запас. Как-нибудь я тебе автомат по ДПИ поставлю". А нас отдали Фласдунге, и плакал было мой автомат. Но вот ведь! Пригодился! Фласдунга-то у нас - рядовой педагог, а Кипря - зав кафедрой. Пошла я к Людмиле Киприяновне с повинной головой, а та мне - "Помню, помню. Обещала. Давай сюда зачетку и ступай с Богом. Все хорошо будет.". А сама улыбается хитренькими глазками, сдается мне: очень уж ей приятно Фласдунг шпильку вставить. Но это уж их проблемы, главное, не удалось Бергель меня отчислить.

И вот по этому делу я летом в пустой общаге. И новости в общаге встречают меня противные какие-то. Встречают меня новости о том, что Толостенко умотал куда-то на пленэр в монгольскую степь. Вместе с Ванечкой и почему-то Людкой Пантюхиной и ее подругой Башляевой. Как-то неприятно, пара-на-пару, они в эту степь укатили. И хотя есть ведь у Пантюхиной ее Хабрович, и вроде бы зачем старшекурснице Пантюхиной в степях совершенно неопытные и неприспособленные мальчишки с младшего курса...

В меланхолической задумчивости брожу я по тихой Пантюхинской мастерской и натыкаюсь глазами вдруг на Толостенковский почерк. На очень видное место, на деревяшку над лежанкой, ножом пришпилена записка следующего содержания: "Хинчик! Проклятое Кузо-пузо куда-то засунула мою кепку, не могу найти. Посмотри дома что-нибудь мне на голову. Р. Т."

Я не выношу, когда меня не то что обзывают, просто даже называют по фамилии. Эта фамилия столько слез мне принесла, начиная с детского сада, как горб горбатому или лысина плешивому. Она просто преследовала меня как физический недостаток. И ведь Руслан прекрасно это знал. А обозвал именно по фамилии, да еще так грубо. Может, и не специально, а скорее, ему просто не только как на девушку, как на человека на меня плевать. А вот Людка, наверняка, намеренно не убрала записку, остальные бросив в мусорное ведро: знала, что как-нибудь я зайду и увижу.

От удара у меня похолодели руки и ноги, зазвенело в голове. Знаете, как описывают выражение лица трупов: гримаса безмерного удивления. Вот у меня, наверное, такая же была. День взорвался и осыпался пеплом. Будто умер кто-то близкий. Будто ножом в спину ударили.

Я сняла записку, сложила вчетверо и сунула в карман. Противно было, что ее кто-нибудь еще может прочитать. Сережка дипломатично ничего не заметил, наливая мне чаю. Правда, спустя минут пятнадцать он сказал:

- Дурная у Пантюхиной привычка личные записки на виду оставлять. Извращение какое-то сексуальное. Все равно, что онанист в парке. Я тут развлекаюсь немного на досуге с этими образцами эпистолярного бреда, - он кивнул на противоположную лежаку стену, где тоже висела на кнопке записка. Она оказалась от Хабровича: " Милочка, я приехал, а тебя нет. Куда ты девалась? Целую в носик . Черный Бахарь." (так Хабрович себя порой называл, вроде как "Бахарь" это то ли сказочник, то ли сказитель, то ли колдун).

Сережкиной же рукой внизу размашисто было приписано: "Соплей тебе в рот. Светлый пахарь".

Я перечитывала записку с припиской несколько раз, получая ни с чем не сравнимое удовольствие.

И, все-таки, при этом я думала, что, наверное, прощу Руслану с Пантюхиной все, время лечит, но эту записку - нет.

Глава 59.

Представьте себе, были времена, когда я любила лошадей. Они казались мне прекраснейшими животными на свете. Я мечтала научиться ездить верхом. И тогда, как в "неуловимых мстителях": " ... Усталость забыта, колышется чад, и снова копыта, как сердце стучат". Или как в конце "Трех орешков для золушки": ля-ля... - ну не смогу я тут мелодию письменно изобразить, а текст там то ли по-чешски, то ли по-словацки.

Эти времена прошли.

Увы, теперь, когда я вижу лошадь во сне ли, наяву ли - я вспоминаю только, что это к какой-нибудь гадости, типа предательства.

А каждый раз, ложась спать, говорю: только не кони и не лошади.

А что вы думаете? Вещие сны - такая же реальность, как вечно пьющие соседи снизу и полное отсутствие денег накануне получки. Можете называть это интуицией, подсказками ангела-хранителя или подключением ко всемирному информационному полю - как хотите. Сути это не меняет. Лично я допускаю все три варианта одновременно, и еще парочку дополнительных, неизвестных пока ни ученым, ни писателям-фантастам, ни сумасшедшим.

Вот бывало у вас так: идете вы в магазин, а внутренний голос робко так вам говорит: "Нету там сметаны"? Вы совершенно мимоходом плюете на голосок и проводите часа два в бесплодных поисках молочных продуктов. Интуиции (или смотри другие варианты) остается лишь пожать плечами: хозяин-барин, не любо - не слушай.

А наши сны - это та еще шкатулка секретов. Ребус, который при желании можно разгадать. Только: оно вам это надо? Многие знания, оно, как говорится... И еще лучше есть народная мудрость, просто не в бровь, а в глаз : "меньше знаешь - лучше спишь".

Но если хочется, не обязательно идти к психологу или астрологу, или какому-нибудь еще фрейдисту. Ваш собственный внутренний голос с распростертыми объятиями пойдет с вами на контакт. Только язык снов - это язык символов, так что придется немного потрудиться в создании общего для вас с подсознанием словаря.

Что касается меня: тут все проще. Моя интуиция воспользовалась моими стихами. Например, заслало мне подсознание сон про преследующих меня быков, я сразу за пишмашинку и написала нечто, описывающее этот сон и заканчивающееся словами: "...я жду удара". Подсознание от удовольствия хлопнуло в ладоши: есть контакт. И теперь, если ждут меня в ближайшем будущем какие-то серьезные неприятности, оно уже знает как меня предупредить.

А с лошадиными снами я сначала не догадывалась, откуда ветер дует. А потом вспомнила: осень, вечер. Темный уже вечер, октябрьский, самая чернота. И в черноте покачивается под моим балконом белый лошадиный круп. Это Людка с ипподрома к общаге подъехала пофорсить. Я захожу в мастерню, сажусь на раскладушку и пишу:

...Призрак Люды при луне

Оседлал седую лошадь

И качается во тьме.

Я плюю на них с балкона.

Почему мне не везет

Призрак верного облома

Белой лошадью плывет.

Вот вам и есть контакт. С балкона на Людку я смотрю не то что с завистью - с раздражением. Ну почему именно она, а?

И ведь тогда еще между Пантюхиной и эРом ничего и не было-то, а почему-то написалось: "призрак верного облома".

А у Крапивина читали, как после войны мальчишки говорили: "Белая лошадь - горе не мое".

Может, это все из-за татаро-монгол, а? Генетическая память?

Руслан с Людкой вернулись из монгольских степей, и постепенно стало как-то ясно, что они вернулись вместе. Все реже его пишущая раздолбайка грохотала в комнате Хабарова, все чаще "слоники" топотали по коридору к лестнице и вниз, до второго этажа.

Людка жала плечами: не знаю, что он прилепился, такой длинный. А длинный, которого, она называла "Толстый" лепился в ее мастерской по углам, был на подхвате, постепенно перетащил туда же краски, планшеты, и все что было у него ценного, стал ходить в нелепых шортах до колена и в ватнике с обрезанными рукавами. И, бывало, уже и Людки нет в мастерской, а он хозяином ненавязчиво там посиживает, чай заваривает, кашу варит, и слоники там же роятся.

Однажды он пытался рассказать мне о степях, но почему-то завел речь о каком-то Красном холме, на который они поднимались. О том, что на закате в определенные дни на холм этот слетаются тучи насекомых, так, что ногу поставить некуда. Да, что там, земли из-под них не видно. Садящееся солнце заливает холм красным светом, как кровью, и все эти кроваво-багряные, копошащиеся, совокупляются прямо под ногами, на ногах.

Я не могла понять, зачем он именно это мне рассказывает, зачем злобно, не в улыбке, а в гримасе, скалит зубы. Шла рядом и не поворачивалась к нему и не задавала вопросов. Что-то я должна была, наверное, понять, разгадать опять какой-то ребус.

На днях я зашла в Людкину мастерскую с утра, совсем с утра, перед худграфом, эР же меня и просил разбудить его в девять. Дверь была не закрыта, я стукнула, Людка отозвалась, я вошла.

Людка лежала на своей кровати-топчане, встроенной в стелажи-полати. Кровать, впрочем, была достаточно широкой, чтобы на ней уместились двое. И по Валькиной позе, по очертаниям на подушке рядом с ней, а, самое главное: по ее взгляду - ясно было, что вот-вот только что эти двое здесь и размещались.

- Руслик, - (это она так его вечно называла, как-то унизительно, то "Толстый", то "Руслик" - Суслик!) - вышел зубы почистить, он помнит, что вам там куда-то идти надо.

Это она вслух сказала, казалось бы. А на самом деле она сказала, не сказала даже, а прокричала, носом меня ткнула, всем и розовыми щеками, и сытой улыбкой, и голой рукой выпроставшейся из под одеяла: "Съела? Он мой! И катись отсюда! Ты проиграла!". И еще в ее взгляде было чуть-чуть досады, что я не пришла минутой-двумя раньше, когда ее победа предстала бы передо мной во всей наглядности.

Хороша бы я была, если бы к этому моменту не научилась уже держать удар: я только кивнула в ответ с улыбкой и немного снисходительно, мол, Слава Богу, что помнит, а то, вот тоже мне забота. А "рухнула" за дверью.

Все было предельно ясно. Красный холм. Чтож, это вполне в Людкином стиле, чтобы у нее с тобой все прямо там и случилось, где умирающее солнце льет на землю и на ваши катающиеся по таким же как вы, "совокупляющимся" (?), насекомым, и давящим их, и льющим под вас свою кровь, тела. Кинематографично и дико. Красное с белыми, известковыми, светами и черными, как копоть тенями - как Людкины работы. Уродливые и талантливые. Талантливые, а уродство - у нас на худграфе гораздо более хороший тон в живописи, чем романтика там, эстетика.

Не обязательно даже, если все это в реальности было на этой глине, на этих трупиках, может, и в палатке - неважно. Душа твоя извалялась там. Собственно, у тебя и работы сменили эстетику. Ты рисуешь маленькие лохматые вакуоли с членами и вакуоли с губами горизонтальными в верхней их части и вертикальными в нижней. Эти лохматые инфузории бегают, суетятся, распинают и распнуты, совокупляются и страдают под крестом. Ты горд своими работами и демонстрируешь и мне их. Мне стыдно на них смотреть. И я не могу сказать, что они плохи - меня удерживает... Что? Что? Я боюсь показаться непродвинутой, непонимающей, нехудграфовской? Как в случае с тараканами.

У Людки в мастерне на окне тараканы в мыльнице. Прозрачная мыльница приклеена к стеклу. На ней надпись напечатанная на машинке: "Тараканы в мыльнице" авторы: художник Хин, художник Струнов и художник Толстый". Я стараюсь не смотреть в сторону объекта. Я, должно быть, ни черта не понимаю в современном искусстве, но мне жалко тараканов. Нет, я этих усатых терпеть не навижу, но мне все представляется, как они сидят там без еды, без выхода, постепенно умирая, один за другим. Жуткая смерть, за что она? Людка демонстрирует мыльницу всем с огромным удовольствием счастливого автора. Через пару дней про мыльницу забывают. Тараканы постепенно дохнут. На это уже мало кто, кроме меня обращает внимание. А мне стыдно. Чего мне стыдно? Я боюсь быть дурой в их глазах, особенно, в глазах Струнова? Через три дня я вбегаю в Людкину мастерню, срываю мыльницу со стекла, и, выскочив на балкон, вскрываю ее: несколько тварей еще живы. И я чувствую облегчение. Такое огромное, что мне плевать, что за моей спиной стоит Струнов и смотрит, прищурившись. "Что ж", - изрекает наконец он, - "Возможное, и вполне достойное завершение перформанса".

Я верю, что ты любишь меня. Я верю, что любовь, это, все-таки, гораздо больше, чем спать с кем-то. Что любовь сильнее, всяких там языческих обрядов, замешанных на крови, глине, сперме и интересничаньи. Твоя душа и моя душа, твое сердце и мое сердце. Только ты можешь разорвать нити между ними. А пока ты этого не сделал, я верю, надеюсь, люблю.

... А Сережке пришлось вскоре общагу покинуть. Почти вперед ногами.

Стою как-то на балконе: тепло еще. У подъезда ментовский газик. Тихий мирный воскресный вечер (Сережка к тому времени зависал в Людкиной мастерской, когда та вдруг оказывалась пустой).

Вдруг из подъезда выскакивает голый по пояс человек невысокого роста, хрупкого сложения и тащит за шею типа раза в два более крупного. Причем, без особых усилий. Голый человек подволакивает громилу к газику и начинает остервенело бить его фэйсом о машину. Брызжет кровь. А я узнаю в терминаторе скромного, мягкого и всегда вежливого препода Виталия Касимова.

Обалдеть.

Это что же надо такое отмочить, чтобы в Касимове, с его всегда тихим голосом, восточная кровь вскипела?

Оказывается, действительно "отмочили". Придурки-ИПФ-цы (В том числе Нинкин Исупов), находясь, говоря языком протокола "в нетрезвом состоянии", решили побомбить мастерские. И первой им под руку попалась ни много, ни мало: Степаненковская. Вот ведь кошмар - у него там всегда так все аккуратненько, чистенько, и нашествие вандалов будет особенно заметно и непоправимо.

На шум из соседней, Пантюхинской, мастерни выскочил Сережка. И тут же получил с такой силой по печени, что молча сполз на пол и свернулся в позу зародыша. К счастью, тут подоспел Виталя. И один уконтропупил троих. Вот такие, оказывается, таланты. На счет Дроздечикова-то я знала, что он - боксер. А у Касимова, похоже, просто темперамент такой. Мощный.

Ветрена говорила, что Дроздечиков бросил бокс потому, что заметил: удары по голове пагубно сказываются на мозгах. И главное, ведь по НикВладимировичу и не заметно, что он что-то там такое может: пушистенькая светлая головка, очечки и беспомощные пасы руками. Вот эти очечки как раз скрывают, что нос сломан. Впрочем, что он один из самых монстрейших живописцев города по нему тоже не скажешь.

Вот такие дела. Впрочем, на счет того, что "вот раньше на худграфе учились настоящие мужчины", я уже говорила как-то.

А Сережка из общаги не из-за этого, конечно, к родителям вернулся. Просто Людка ведь отпленерилась, и жить стало негде.

Глава 60.

Кстати, то, что Сережка, даже в общаге, даже в Пантюхинской мастерской, умеет создать вокруг себя оазис поистине английской чистоты и комфорта, не должно вводить вас в заблуждение на его счет.

Помните, люди: Сережка - овен, да еще и огненная лошадь. Еще он - самый крутой авангардист и беспредельщик нашего факультета, а по мнению Ветренки: "Сволочь! Сволочь! Сволочь вонючая!".

"Он просто не гадит там, где живет!" - скорчив гримасу, выплевывает Наташка. Их дружба - вообще, гремучая смесь из ненависти, обожания и соперничества. Что делать: овен и лев. Хотя, с другой стороны - два сапога - пара: куда они друг без друга. "Поверь: с чужой собственностью, как и с чужим чувством собственного достоинства, так, как со своими, Струнов церемониться не будет!"

Яркий пример. Вчера был День Рождения у Оксанки Твардовской из Наташкиной группы. Барменталь, кстати, считает ее воплощением женского идеала. Когда Лаврентий о ней говорит, у него руки трясутся, и глаза закатываются вверх: просто экстаз святой Терезы. Ну, вы же знаете: я - не завистливый человек, и если какая-нибудь девушка, по-моему, красива, то я так прямо и скажу. Но в Оксанке - никакого идеала я не вижу. Да - блондинка, с тонкими чертами лица и тонкой костью, щечки нежно розовые, глазки - серо-голубенькие. Но ведь - пустое место - ей-богу! Ни чувственности, ни темперамента, ни обаяния... Наверное, прав Белоногов - мужская психология для меня - темный лес.

К тому же, как художник Твардовская - не художник, в педагоги - вряд ли пойдет ( "детям сопли вытирать?"). Что она вообще здесь делает? Ведь всем известно, что ее папа с мамой, банкиры, давно уже подготовили ей теплое местечко с персональным калькулятором и кипятильником. Будь она парнем можно было бы подумать, что она скрывается от армии. Впрочем, я отвлекаюсь.

Так вот: день рождения. Пригласили всю группу. Прямо домой. Икра, шампанское. И эта самая группа в качестве бесплатного развлечения.

Клоунов позвали. Медведей дрессированных. Давайте, давайте посмотрим, как они нас развлекут, эти художники. Они такие забавные!

Сережка их развлек. Когда выпил.

Говорят, он качался на люстре. А начал с того, что поднял тост за то, что все банковские служащие - говно. Потом он еще сорвал со стены ковер и под ним, прямо на обоях нарисовал вареньем танк. Играл во что-то вроде городков, в качестве кеглей используя хрусталь из серванта, а в качестве биты местного кота. Дрессировал видеомагнитофон. А уходя, сказал: "Это не дом, а дурдом какой-то. Я к вам больше не приду".

А ко мне домой на день рождения они с Ветреной съездили без всяких эксцессов. Маме Струнов понравился: она сказала, что Сережка - очень интеллигентный человек. Я, конечно, верю Ветрене, она с Серегой с первого курса дружит, и, возможно, когда-нибудь он и обидит меня, только все равно я тоже уверена: Струнов - очень воспитанный и чувствительный. "А мы у вас ночью из холодильника продукты таскали и жрали!" - признается в ответ на мою оду в защиту Сереги Наташка. "Есть же хотели," - жму плечами я. Мне ли не понимать. И мама так же сказала: "Есть же хотели". Она ведь у меня тоже была студенткой. Нашего же худграфа.

Забавный случай, кстати, был. На худграфе проходила конференция педагогов Свердловской области. Послушать было интересно, и мы с Галлкой тоже поднялись в актовый зал. И, надо же, в одном из первых рядов я заметила мамину подругу, тетю Надю. Внешность у нее очень характерная и манеры - трудно не заметить. Крупная женщина с пышной кудрявой гривой, говорящая очень громко и быстро, пересыпающая разговор короткими дробными смешками. Они когда-то учились вместе, а потом еще вместе работали в Ирбите, в открытой мамой художке. В перерыв я поспешила в начало зала.

Тетя Надя как раз увлеченно разговаривала с соседками по ряду, когда я подошла и, не желая невежливо прерывать ее, скромно встала рядом. Чуть ведь не угробила мамину подругу.

Тетя Надя посреди разговора обернулась взглянуть, кто подошел и, ахнув, схватилась за сердце. Кровь отлила у нее от лица, она бухнулась в кресло, с трудом переводя дыхание и глядя на меня так, словно я приведение, причем без всякого мотора.

"Я поворачиваюсь: а передо мной стоит Валя. Молодая. Совершенно молодая. А я - старая! Я чуть не свихнулась, пока до меня не дошло, что это не Валя, а ее дочь," - объясняла она мне потом, все еще бледная от пережитого ужаса. Я, правда, не считаю, что так уж похожа на маму. Похожа, конечно, но далеко не так красива. Это не комплексы, это - суровая правда жизни, которую осознает каждый, увидев мамину фотку в моем возрасте. И глаза у меня раза в три меньше, и нос раза в полтора больше. Да что там: таких, как моя мама и по телеку не каждый месяц показывают. А папа у меня - крокодил. Так уж получилось. Слава богу, Саньке, моей младшей сестре повезло. Фотографии нашего нынешнего отца, моего отчима, в юности тоже выглядят кадрами из фильма. Так что Санчик, как только вылупится из подросткового возраста, еще даст стране угля. В смысле сложит мужчин штабелями вдоль дорог.

А на счет того, что тетя Надя спутала меня с мамой... Я думаю, мамины подруги просто старались не отдавать себе отчета, насколько все-таки мама красива: легче жить. И так старались, что и правда этого не видели.

И еще один вывод: если я хотя бы процентов на сорок, как мама - значит я, все-таки, очень даже ничего.

Ой, я все время отвлекаюсь. Я, вообще-то, про Струнова говорила.

На днях меня стригла Ланка, а Серега не давал меня обкорнать налысо. У меня как раз было такое настроение: налысо и на электрический стул. И все присутствующие (человек пять девчонок) активно меня в моем начинании поддерживали. Естественно: ведь очень интересно провести какой-нибудь эксперимент над внешностью. Особенно, если над чужой. И потом, все мы - женщины, и, что поделаешь, нам порой приятно, если кто-нибудь выглядит хуже, чем мы.

Только Серега просто отобрал у Ланки ножницы, когда челка стала чуть короче мочки уха. Что доказывает: хоть он и авангардист, но все-таки мужчина. А все мужчины любят, когда у женщин длинные волосы (может, надеются, что это укорачивает ум?).

Вообще странно, что Сережка принял такое активное участие в моей судьбе, так ему тогда было плохо. С бодуна, естественно. Если Сережка у Ланки - значит вчера была пьянка. И вот теперь он, еще и со своей печенью, страдает: то на стуле, то на кровати, то на полу. В самых разных положениях и позах.

В одной из этих причудливых позиций в голову Сережке приходит вдруг мысль:

- А вот ты мне как-то сказала, Натали, что хоть когда будешь рада видеть меня в гостях? - подобные вопросы время от времени забредают не только в Серегину голову. В конце концов, пятый курс - скоро мы расстанемся. Ланка, та, вообще, преспокойно заявляет, что, закончив институт, тут же всех нас забудет, и даже, случайно встретив на улице - не поздоровается. - Так ты хочешь этим сказать, что будешь рада видеть меня даже спустя год, пять, десять?

Мне становится не очень уютно на табуреточке под прицельным огнем любопытных взглядов. Все-таки дружба - это тоже нечто интимное. Не только любовь. Но я честно киваю.

- Угу...- задумчиво тянет Серега, на время забыв страдать, - И, к примеру, припрусь я к тебе какой-нибудь пьяный, сраный, больной - ты все равно мне с радостью откроешь, накормишь, напоишь, спать уложишь?

- Ну, не с радостью. Что мне за радость видеть тебя больным или пьяным? Но открою. И все прочее.

Серега неопределенно хмыкает и надолго замолкает на кровати.

... А вот Барменталя я к себе в гости не позову. Хотя он постоянно напрашивается. "Давай," - говорит - "Армаста, нагрянем к тебе в Соликамск. Я там открою Раздолбайско-Пофигистскую Церковь Всеобщего Хаоса и Разрушения. Ударим автопробегом по бездорожью! Всколыхнем вековой сон провинции". Но я ему говорю: Нет, Лаврентий. Не хочу.

И еще последнее время Барменталь часто говорит: "Выходи за меня замуж. Это так классно будет". А я ему говорю: "Ты ж вчера Ветренке в любви признавался?". А он отвечает: "Ветренка - это другое. Разве ж можно на цыганке жениться. А с тобой у меня будет дом. У нас будут дети. Так хорошо будет. Ты меня спасешь". "Без любви?" "А с чего ты взяла, что я тебя не люблю?"

И на это я ему говорю: Нет, Саша. Прости.

Он не понимает: нет спасения без любви, только хуже будет.

"Ну и насрать на тебя. В монастырь уйду," - злится Барменталь. И ушел ведь потом, кстати. Просто как комиссар Катани.

Глава 61.

В Анькиной мастерской стол из морга.

Удобная штука: столешница - толстый лист из нержавейки: полтора на два метра, на кондовых ногах и с большой полкой снизу. Обтягивать планшеты, резать рамки, акварелью по сырому красить - просто в кайф.

Стол Нюте достался в наследство от Бревского.

Когда это угрожающего вида и размера сооружение протаскивали в дверной проем, острый край чудом не отрезал эРу голову.

Теперь по вечерам у окна туалета второй общаги стоят люди, задумчиво курят и наблюдают, как Нюта с Кешкой при свете электричества занимаются любовью на столе из морга.

Когда тепло и вовсе удобно: в курилке открывают окно, и, если окно открыто и у Нюты (на худой конец форточка), картинка идет с озвучкой сладкими стонами, хриплым дыханием... даст ист фантастишь.

Еще Нюта хранит в мастерне копченую рыбу, которую вместо шоколада ящиками носит ей Кешка в качестве презентов.

Рыбу Нюта съедает одна. За все время никому из нас, ее друзей, не досталось ни головы, ни хвостика.

Просто к рыбе Нюта относится с такой же страстью, как к Кешке. Она и так-то сдержанна во всем, что касается ситуации "поделиться собственностью", но за эти две вещи может порвать зубами горло. Рядом с Кешкой и рядом с рыбой Нюта теряет голову как таковую.

Так что, заходя в Анютину мастерскую, всегда чувствуешь легкий запах чего-то такого, связанного с морем: то ли бурной ночи, то ли копченой селедки.

За остальными надобностями Нюта заходит в мастерскую не так часто. Так что здесь почти всегда тихо и прибрано. И алюминиево поблескивает готовно чистой и пустой поверхностью стол. Ему кайфно: под конец своего века он узнал не только как заканчивается жизнь, но и как начинается. Мысли стола из морга по этому поводу философичны и полны легкой нежной романтики.

...Я сижу за своим столом и думаю, что своей чистотой и склонностью к философии он сродни Нютиному столу из мастерской.

И ничего удивительного: и тот и другой по прямому своему назначению используются не часто. Порой даже и забывают о нем. Ну, что касается Нютиного стола - то и Слава Богу. А вот мой, по идее, хоть иногда да должен был бы вспоминать, что он не только танцпол и рабочее место художника и студента, но и, вроде как "обеденный стол".

Жестокая судьба! За все годы моей жизни на худграфе не было такого времени, чтобы я не хотела бы есть. На первый курс как раз пришелся продовольственный кризис с талонами. Потом мы с Лелькой переехали в пятьсот седьмую, а там каждый обедо-завтрак стал отчего-то превращаться в шумное застолье, когда за столом меньше шестерых-восьмерых человек никогда не оказывалось. Очень весело, конечно, ведь "есть пирожное одному не сладко ни мне, ни тебе, ни ему", только попробуйте каждую "хлеба краюшку" постоянно делить не только напополам, а частей на семь-девять. А потом просто перестали платить стипендию, да и цены росли гораздо быстрее, чем она. Был даже момент, когда нам с Наташкой двух сложенных стипендий как раз хватило на одну шоколадку "Марс".

Особенно неприятно, когда из-под двери соседней в блоке трехместки сочится умопомрачительный аромат куриного бульона, или щей (как сейчас).

А что делать? Во-первых, девчонки там сейчас живут деревенские: что Галька, что Ленка Ремизова, во-вторых, до их дома - рукой подать. А до нашего далеко. Да и тащить оттуда особенно нечего. Приедешь порой домой на праздники, откроешь холодильник - оставь надежду всяк, сюда входящий. Так же пусто.

Катька порой расстарается, притаранит что-нибудь от двоюродной бабушки с Кушвы. Только как-то поперек горла мне ее гостинцы, уж больно подобострастно они преподносятся, прямо как дары от аборигенского племени какому-нибудь Умбе-Юмбе.

Да и вообще, у советских собственная гордость. Зато можно будет потом сказать этак свысока: а вот, когда мы были студентами...

... Тут вернулись из столовой Наташка с Ланкой и позвали меня есть. Я немного посражалась сама с собой, и вскоре, сдавшись, побежала по коридору к пятьсот тринадцатой.

Внутренние мои колебания объясняются просто: нынче в столовке студентов кормят кришнаиты. За бесплатно. И, во-первых - мне вовсе не хочется участвовать в их показушной рекламной акции: добренькие нашлись. Я еще понимаю, когда какая-нибудь coca-cola занимается подобным: торгуют и пускай торгуют, но здесь-то на кон становится человеческая душа. В моей, например, еще свежи воспоминания о рыданиях и страданиях Ветренки с Азаровым. Да и сам Азаров ходит живым упреком нашим квази-индусам. Недавно он раздал все свои пластинки (а их было дай Бог!) и альбомы по искусству - кому что надо. Воронья слетелось. Ланка себе нахапала - все равно добру пропадать! А у меня с души воротит. Я ничего не взяла: одно дело - Славка подарил бы, а тут - как после покойника. Не надо человеку - они и обрадовались. А что такое с человеком приключилось, если ему не надо того, что он всегда больше всего в жизни любил - никому и дела нет. Мародеры... Впрочем, что я так на них накинулась... Вон и Наташка кое-что себе взяла.

И Мурочке он сказал, мол, хотите - тоже будьте кришнаитами, тогда я с вами останусь. А нет - никакой ответственности ни за Мурочку, ни за ребенка нести не буду - Кришна освобождает в таком случае.

Я, конечно, подозреваю, что это так Славка пытается от Машки куда-нибудь деться, а в жертву свободе от Машки приносит всю остальную свободу, талант, и все, что на самом деле любит. Только в христианской церкви, например, в монахи не позволялось раньше уходить, если хоть какой-то долг перед миром не исполнен: ребенок, например, не вырос. А тут... лишь бы еще одного в свои сети захапать.

Короче, сам, конечно, Славка для себя судьбу выбирает, сам во всем виноват, только любви к кришнаитам мне это не прибавляет. Это- во-первых. (Ну а то, что последнее время и Толостенко заделался членом бритоголовой конфессии... В общем, вы меня понимаете. )

А во-вторых, пошло как-то, не одобряя ни самих кришнаитов, ни их лицемерных акций, пойти и беззастенчиво пожрать их еду. В принципе: присоединиться. Это с одной стороны.

А с другой: кушать сильно хочется. А девчонки натащили там целые банки... И, в конце концов, эта... как ее?.. экспроприация экспроприаторов. Ведь наших же худграфовских ребят обирают. У меня вообще можно сказать: парня отобрали. (Ну тут я душой, конечно, покривила: не такой уж и мой парень).

- Давай - давай. Присоединяйся на халявку, - Ланку никакие угрызения и никакие сомнения не мучили. Она от души налопалась в столовой, так что теперь получала удовольствие от роли радушной и щедрой хозяйки. Все равно ведь испортится все...

Впрочем, Ланка была достаточно чувствительным и сердобольным человеком: например, бывало, наевшись в профаге, она вспоминала вдруг обо мне, к примеру, болевшей в ту пору (единственная из друзей, между прочим), и украшала мой стол тарелкой с запеканкой или емкостью с рыбным супом, чем исторгала из меня водопады благодарных слез.

- Что? Совсем халява? - поинтересовалась я, вылавливая из литровой банки рис с кусочками морковки, свеклы и чернослива.

- Ну... Там стоит такой скромный подносик, на который можно бросать пожертвования, у кого сколько есть, кто сколько может. Только что там есть у бедного студента?.. - Ланка хитро улыбнулась, пожала "эленкурагинскими" плечами и потянула из сумки свежую пачку Элэма.

Больше всего у кришнаитов было десерта: тортики всякие медовые, бисквитики и всякие непонятные штуковины. Ну и просад само собой.

Просад меня бесит. Нет сам он ничего чудовищного из себя не представляет: что-то вроде жареной манки с изюмом, орешками и прочим. Варят его целыми тазиками. Добрые кришнаиты. Но, видите ли: не отведавший в этой жизни просада, в следующей рождается собакой. Счас! Нет, я понимаю: родителям своим я еще могу этого счастья в мешочке отвезти. А бабушке? Она у меня уже умерла. Только в своей жизни она столько хорошего людям сделала, сколько всей этой бритой банде в розовых пеленках и целыми днями напрягаясь не своротить. И теперь они не будут собаками, а она будет. Только из-за того, что они вовремя нахавались приторно сладкой кашицы? Нет, тут можно, конечно, навитийствовать и насловоблудствовать и какие угодно основания под все это подвести: я сама в таких делах специалист экстракласса. Только не пошли бы вы все лесом, по узкоколейке, с флагом?

Вернемся к нашим баранам (точнее, конечно, не баранам - кришнаиты мяса не едят). Завершение программы (продовольственной) - коричневые, с запахом корицы, влажные какие-то шарики. Вид у них, честно говоря, мало аппетитный: и цвет тот самый, и размер, и сочатся они какой-то подозрительной влагой. Сыто разрумянившаяся Ланка еще и добавляет с кровати: "Что мне не нравится в этой кришнаитской кухне: они все делают руками. И моют ли они эти руки - вот в чем вопрос... Гельминты - бич современного человека!".

Тем не менее, шарики исчезают прискорбно молниеносно.

(Ну, в конце концов, они же не окончательные индусы. Пусть они ничего не солят, и едят все только после Кришны, но руки-то они всяко моют. Их же наши мамы воспитывали).

Глава 62.

Мы Нюткой идем с худграфа, обсуждаем выставку. Ветрена с преподами и с парнями ездили этим летом в Хакасию.

На самом деле этим летом мы с Ветреной собирались обязательно поехать куда-нибудь вместе. Я, правда, плохо приспособленный для пленэров человек. Я умираю без фаянсового унитаза, горячей воды и теплой постели. Нет, я не буду стонать и жаловаться (возможно), но у меня срочно и всерьез прихватит почки, печень, селезенку, а в местных больницах я не останусь и на день, так что мороки со мной... Однако в этот раз мы твердо решили: будь, что будет - едем вместе.

У меня, главное, еще и деньги были заработаны. Педучилище в Соликамске в раз купило у меня картинок десять с видами родного города. Атас просто.

Мы решили на Черное море. Купили билеты. Я посреди лета приехала в Свердловск...

Но тут к поезду явился Немтарев и сказал: Ветрена, ты никуда не едешь. И она не поехала. "Езжай," - говорит, - "одна". Как я не окочурилась от мочи, ударившей в мозг - не понятно.

Я захотела тогда эти деньги потратить на мотоцикл. Вы знаете, как я мечтала о мотоцикле?! Особенно в поезде. Лежишь на проклятой верхней полке, воздух уже кончился, катает тебя по жесткому комковатому матрасу, противная паровозная вода просится наружу. А на мотоцикле - уау! Пусть с ног до головы в грязи, зато свобода. Никакого тебе "из пункта А в пункт Б". Я даже присмотрела себе черное такое, блестящее и по деньгам. "Коба" называется. Мама сказала: "Только через мой труп". Она у меня до того, как поступить на ХГФ, работала фельдшером на скорой, насмотрелась на мотоциклистов. Как с них брюки вместе с мышечной тканью срезают.

Так что мои денежки растренькались попусту. Вместе с летом.

А Ветренка через неделю укатила в Хакасию.

Мне, конечно, обидно было. Но с Наташкой всегда так. Что поделаешь.

Впрочем, Ветрена честно благородно и по-дружески просила Касимова взять меня с собой. Но тот сказал твердо: женщин в Хакасию они брать не будут. Исключение: его жена, Элла, и Наташка. Ну, жена, понятно - рукавичкой с руки не стряхнешь, а Наташка - проверенный кадр и старинный товарищ. Она - волейболистка, да и вообще на здоровье никогда не жалуется (Ветренкины хождения по геникологиям с вечными "женскими" заморочками Касимову, естественно, неведомы. Как-то раз она и меня с собой прихватила: выяснить, что же, в конце концов, болит у меня в спине. Но про меня там сказали: "А что мы сделаем? Как мы ее будем исследовать? У нас ЖЕНСКАЯ консультация. Станет женщиной - тогда пусть и приходит". Опозорилась, короче.).

В принципе, Касимова легко понять. В Хакасии климат: ночью до минус десяти, днем до плюс сорока. При этих "плюс сорок" вода в реке возле лагеря - студеная до такой степени, что руку в нее опустить страшно, не то что купаться. Она прямо в горных ледниках начало берет.

Что же касается удобств... Как известно, Хакасия по большей степени - плоская. На много-много сотен метров кругом - ни деревца, ни ямки, ни холмика. Любой присевший за своей надобностью - как на ладони.

Так что делалось это так.

Берется специальный шест высотой около двух метров с флагом на конце, и страждущий с этим шестом отправляется на такое расстояние от лагеря, на какое считает нужным. А остальные, соответственно, не ходят и не смотрят в ту сторону, где гордо реет "похожий на плавки" стяг.

Поэтому я не очень жалею о том, что меня не взяли. В конце концов, свои возможности нужно оценивать реально.

Ну а выставка, естественно, впечатляет. Как всегда. Хакасия - царство горизонтов, цветных и черно-белых холмов, терракоты и разнообразнейших охр.

У третьекурсника Коввандо и вовсе буйство разбеленно-изумрудного, золотого, химического розового. Длинные жирные мазки ползут по плоскости листа, закручиваются в спирали, создавая полуфантастические ландшафты.

В "Книге отзывов" кто-то написал: "Коввандо - ты сын Ван Гога". Катька стащила журнал домой на ночь и над отзывом прикарябала: "Тыквандо - ты сын Чунгачкука", ну и еще много чего. Такая вот старушка Шапокляк.

Мы как раз обсуждали с Нютой чудесные душевные качества моей соседки по комнате и безудержное ее остроумие, когда к нам привязался цыганенок.

- Акалямаляакалаймакалай! - маленький и до нельзя чумазый, он вынырнул откуда-то с проспекта Ленина и бросился нам наперерез. Цыгане - вообще бич Нижнего Тагила. Я даже как-то раз на абитуре стала их жертвой. Очень неприятно было ощущать себя потом без копья и полной идиоткой. Зато иммунитет приобретается на всю жизнь. Струнов, тот и вовсе пристает к цыганкам: "Э, красивая! Дай погадаю! Ребенку водичку попить!". Те от него бросаются в рассыпную, как от чумного.

Так что я сразу расставила точки над "и".

- Денег нет, - Я сказала это достаточно громко и внятно, что непременно подействовало бы, не поведи себя Нюта так, как она себя повела.

А Анюта тихонечко взвизгнула, прижала сумочку к пышной груди и, семеня, заспешила к светофору.

Цыганенок нашел Нютино поведение восхитительным. Он восторженно завопил про свой "Ахалай" и начал прыгать вокруг так чудесно перепугавшейся тетки, не давая ей пройти и норовя ухватить за локоть или край нежно розового пиджака.

Нюта, к вящему удовольствию оборвыша, запаниковала еще сильнее и принялась шарахаться, отскакивать и бегать от мальчишки по тротуару.

И все это при том как Нюта двигается и выглядит. Плавно, солидно, женственно. Она вся такая рафинированная, размеренная, такая барышня.

Вспомнить только то священнодействие, тот ритуал, какой Нюта проделывает каждый раз, отходя в магазине от прилавка с сумкой, продуктами и кошельком.

В такой момент мою подругу не разрешается отвлекать досужими разговорами (и не досужими тоже). Когда она идет от прилавка до какого-нибудь столика для сумок, она полностью погружена в этот процесс, стремясь достигнуть его совершенства и безопасности. Вот Нюта подошла к столику, теперь она раскладывает строго по порядку, параллельно друг другу сумку, килограмм сахара, полбулки хлеба, кошелек, перчатки. Вынула из специального кармашка полиэтиленовый пакет с ручками, сложила в него сахар и хлеб, припрятала в сумку кошелек, застегнула сумку, аккуратно натянула перчатки, на каждый пальчик. Вздохнула... и только после этого она повернется ко мне и спросит: "Ты что-то хотела мне сказать?"

"Да, дорогая. Я хотела сказать, что поезд уже ушел".

А тут - цыганенок. Целое стихийное бедствие.

То, что они устроили посреди улицы - просто театр. Трагикомедия (я бы сказала, что это комедия, если бы Анька так не страдала).

В конце концов, это чудесное представление мне надоело. Мало приятного быть пусть и не главным, но все-таки участником представления, веселящего целых два проспекта. Я твердо взяла Гавроша за чумазое плечико и, отведя его в сторонку сделала короткое, но достигшее своей цели внушение.

И какая же благодарность ждала меня? Едва переведя дыхание, Нюта брезгливо поморщилась:

- И как ты могла его трогать?! О, господи?! Он же такой грязный! Ведь бактерии на нем так и кишат!!! - тут она отшатнулась уже и от меня, - Может, ты уже сифилисом заразилась?! Или грибком каким-нибудь!

Вот она человеческая благодарность!

А Нюта все жужжала и жужжала так, что к площади-кольцу я уже физически ощущала полчища бактерий и микробов, стадами пасущихся по холмам моих ладоней. А Нютка все подливала и подливала масла в огонь.

В конце концов я взмолилась: "Давай хоть к Киене зайдем, я у нее руки помою". Тут Нюта завопила уже другое: "К Киене?!! Ты что? Не знаешь, как я к ней отношусь? Я же ее не выношу!!!". Все ясно: где-то как-то Янка ухитрилась взглянуть на Кешку недостаточно равнодушно.

А как было бы хорошо у Киени-то. Она сейчас замужем, институт закончен. Сидит в тенистой квартире с высокими потолками, узкими окнами в геранях, спит без конца и ждет ребенка. Мы к ней с Ветренкой заходили как-то, она нас от пуза накормила. Особенно торт запомнился: "Зайкина радость". Сейчас поделюсь рецептом: тесто наполовину состоит из тертой морковки, наполовину обычный бисквит. Коржи пекутся, а потом разламываются на куски. Куски эти складываются в горку, постоянно поливаемые сметаной с сахаром, в эту же горку сыплются всякие изюмы, грецкие орехи, кусочки кураги, чернослива и апельсинов с яблоками. Ешь и чувствуешь всеми фибрами души: неплохая все-таки штука - эта жизнь. Так вот: тогда этот торт был размером с тазик...

А микробы тем временем завоевывают на мне все новые и новые территории... Я плюнула на Нютку, и решительно завернула в попавшуюся по пути парикмахерскую.

- Добрый вечер! Где тут у вас можно помыть руки? Вот спасибо огромное!

Директор удивился. В помойку провалился. В смысле: и мастера, и клиенты в парикмахерской, конечно, слегка опешили от такой наглости. А что делать?

Глава 63.

Утомленное солнце нежно с морем прощалось... В этот час ты призналась... Что нет любви...

Собственно говоря, об утомленном солнце это я рано. Тем более, что никакого солнца вокруг. Совершенно пасмурный день и даже промозглый. И мы, кстати, совершенно не утомлены, скорее наоборот. Мы возбуждены и веселы. Нас волнует вопрос: ехать в Свердловск электричкой или автобусом.

Автобусом: дороже, но скорее и быстрее.

Электричкой: можно полпути на халяву, но холоднее и дольше почти на час.

Мы с Ветренкой собрались на выставку. Там будут Наседкин, Баданина, Брюхановы и еще масса других тагильских монстров. Не сами по себе, конечно, а их работы. А сами по себе, Наседкин и Баданина... опочки! - идут куда-то прямо перед нами. Вместе.

Крысами за дудочкой, безотчетно, мы заскакали за звездной парой, ни на что, собственно, не рассчитывая и ничего не желая. Просто мозг отшибло в идолопоклонническом ударе.

Строго говоря с "парой" мы погорячились. Баданина и Наседкина, конечно, две самые великие тагильские вершины, но друг другу они - никто, в смысле, у каждого из них имеются свои, отдельные, муж и жена. Или все-таки пара? Тем более, что вид у монстров живописи какой-то слегка смущенный и заговорщицкий. Только это не наше, козе понятно, дело.

- Здрасьте! - дружно блеем мы в экстазе, когда Наседкин с Баданиной вдруг оборачиваются к нам.

- Здрасьте! - бодренько отвечает Наседкин, Баданина старательно улыбается. Наташку они знают: она же позировала в мастерских на Карла Маркса. На выставке, куда мы едем, даже есть ее портрет, то ли "Красная обнаженная" то ли "Модель Љ" называется, - В Катер собрались?

- Ага, на выставку.

Оказывается, следуя за великими художниками, мы пришли в аккурат к кассе автовокзала. Так вопрос о средстве передвижения решился провидением.

- Два билета до Свердловска, - не сводя зачарованных глаз с поспешно удаляющихся преступных любовников, мы получили билеты и поспешили на посадку.

В автобусе смирившиеся с нашим присутствием Сергей с Татьяной подробно объяснили , как добраться до выставочного (там, кстати, сегодня открытие, сходите, посмотрите), даже нарисовав план на обратной стороне билетов (чем обрекли билеты на бессмертие). А мы решили, что на самом деле, союз двух самых мощных художников Тагила в конечном итоге должен был случиться, тем более, что они и внешне здорово друг другу под стать: высокие, красивые. Она: немного отстраненная, загадочная, а он больше похож на интеллектуального супермена или на мента из современных фильмах, веселый, с дерзкими, быстрыми глазами и спортивной фигурой.

Ах, как все это романтычно! Мы аж сомлели и затихли в мягких креслах.

И тут нас чуть из этих кресел не вытряхнули, на выезде из города, у поста ГАИ. Оказывается билеты нам продали на следующий рейс, а мы, все теми же загипнотизированными крысками заползли в тот же автобус, куда сели наши кумиры.

Нас не выкинули. Но от наступающего дня явственно потянуло авантюрным душком.

В музее изобразительного искусства этот запашок усилился. Да. Конечно. Это было открытие выставки. Но не для всех.

В раздевалке пальто было на удивление мало. А с теми, кто поднимался, раздевшись, в зал, раздевальщики здоровались подозрительно по-родственному. На нас они покосились, как на приведения, но, очевидно, не поверили в наше существование и пропустили без вопросов. Может, их ввел в смущение уверенный и богемный Наташкин вид.

Зато наверху нам строго объяснили, что сегодня вход бесплатный, но не для всех. Я было, сжавшись, как всегда, от смущения, потянула Ветренку за локоть к лестнице, но та, нисколько не смущаясь, повела плечами:

- А Наседкин нам сказал: "Приходите"...

- Вас пригласил Наседкин?

- Ну, и Баданина... Сказали: пойдите...посмотрите...

- А... - растерянно протянули строгие билетеры, и мы, корчась от удивления собственной наглостью, просочились в дверь.

В залах жиденько клубился слегка ощипанный бомонд. Кое-кто с важным видом теребил у подножья огромных холстов подбородки, якобы вникая в глубины заключенных в толщи краски творческих замыслов. Разгуливали обычно по-двое. Что-нибудь такое: как бы мэтр и как бы прекрасная ученица. Деловито проскочили дамочки в черном с голыми спинами, прозвенели шампанским, прошуршали коробками с бутербродами и бледными пластиковыми стакашками.

Тусовка разочаровывала: ни Баданиной, ни Наседкина, ни вообще художников. Даже в Тагиле, на какой-нибудь "Весне", было круче: там шумно и жизнерадостно толпились студенты, в водовороты закручиваясь вокруг кумиров, чьи композиции полыхали во всю силу красок и страстей с белоснежных стен зала со стеклянным потолком.

Впрочем, скоро все объяснилось: выставка была посвящена пятилетию какого-то фонда с плохо разборчивым названием.

Картин это не портило. Не портил их даже темноватый зал и соседство с соцреализмом, мрачным тусклым багрянцем цветущим на входе.

Они, наверное, здорово подходят друг другу. Он: мощный, оглушительный, выбивающий взрывы из сочетаний изумрудного и алого, растапливающий золото и до тьмы египетской насыщающий черное и серое. И Она: плетущая из сизых, серебряных с золотыми нитями какие-то напевные, древне-мудрые напевы-эпосы и называющая их "Цветок 1" или "Белое 2". Как Бог и Богиня. Как демиурги. Как...

Мы с Наташкой перебегали от одного холста к другому, как дети, сцепившись руками, и поедая растопыренными глазками цвета и мысли. Фактически молча, только кивая друг другу и тиская пальцы. Правда, около огненно-красного с солнечными прожилками полотна Наташка счастливо шепнула: "Это я".

Обнаженная в кресле с гитарой не похожа была, конечно, на Ветренку в той степени в какой похожи на оригинал бывают изображения в духе все того же соцреализма, и в то же время сходства было гораздо больше. Дикость, яростная, сочная жизнь и солнце жарили со всех этих прямоугольников и треугольников среди которых и из которых была Наташка. Это была та самая Ветренка с первого курса, Ветренка из степей, где водятся огнедышащие кони и меднокрылые драконы, Ветренка из мастерских на Карла Маркса, где весной распахнуты окна, и бродят по беленым комнатам, шатаясь, пьяные запахи яблонь и черемухи.

Окрыленные ощущением, что именно мы здесь уместны, а не все эти околофондовые, околомузейные и околопрессовые бледноватые личности, мы мимоходом прихватили по подсохшему бутербродику и пивнули: я - газировки, а Наташка винца. Дамы и господа подозрительно покосились в нашу сторону, но мы уже прыгали по ступенькам вниз.

После выставки заскочили еще в пару художественных салонов, где, все похотев, к счастью, ничего не купили. А после оказались лицом к лицу с целой половиной пасмурного дня посреди большого города и с полностью выполненным жизненным планом на сегодня.

В растерянности заползли мы в подвернувшийся под руку Музей Комсомола. Не нашли там ничего, кроме чрезвычайно приветливых комсомолок и пыльных багряных гардин. Побродив среди кладбищенских фотографий членов коммунистического союза молодежи обоих полов, уже отдавших свои жизни и получивших за то возможность вечно теперь улыбаться среди этих пыльных гардин красно-коричневого цвета, соседствуя с собранными ими колосками и осколками пробивших их сердца снарядов, потерянно нырнули обратно в неостановимо спешащую толпу. Симпатичных мальчиков среди комсомольцев на фото обнаружено фактически не было: все они либо были еще совсем детьми с оттопыренными ушами и напуганными взглядами, либо сразу скороспелыми стариками с черно-серой кожей и отгоревшими глазами.

Наконец, решив, что последняя электричка от нас никуда не убежит, а еще раз мы вряд ли соберемся поехать в столицу области, мы отдались тротуарному течению.

Людской волной вынесло нас к подножию огромного кинотеатра, на фасад которого взгромоздились буквы: "Утомленные солнцем". Ниже шрифтом помельче объяснялось, что это премьера фильма Никиты Михалкова, и что сам Михалков тоже будет, а уже под шрифтом, у входа, клубился жаждущий интеллектуального праздника и столичной знаменитости народ.

В эту минуту, стоя на безнадежно сером мокром мосту, среди сизого холодного неба, клубящегося противной взвесью из ледяного дождя, смога и снежной крупы, мы поняли, что больше всего на свете мы жаждем Солнца. Много-много жаркого, летнего, ослепительного солнца. Хотим им прогреться, утомиться, хотим растечься янтарными лужами. О! Малимбу!

Неважно о чем фильм, даже и уважаемый Никита Сергеевич нам не нужен. Но там, внутри этого бесприютно серого куба - июль и солнце. И мы должны быть там. Во что бы это ни стало.

Кассы осаждались безнадежно алчущими купить билет. Дверь служебного хода не закрывалась, к ней устремлялись с десятками важных и громких имен на устах, но покидали с по-прежнему разочарованными лицами. В плотной людской массе у центрального прокладывали тоннели рыщущие добытчики "лишних билетиков". Счастливые обладатели маленьких прямоугольных пропусков к солнцу, ожидавшие прихода членов семей, подруг и прочих товарищей по культпоходу, тревожно озирались и нервно притопывали на месте.

-... Но ведь одна Вы не хотите идти, а Ваша подруга, наверное, решила не выходить из дома в такую погоду...- обрабатывала, ухватив за рукав, Наташка интеллигентного вида старушку, никак не дождущуюся свою товарку.

Точно такую же старушку, боюсь, вторую из пары, отловила я в другом секторе толпы. Какое-то время, мы, глуша голос своей совести, подло старались помешать их встрече. До начала сеанса оставались минуты три. Старушки заметно колебались, но оборону держали, и, стоило нам отвлечься, буквально на минутку оставив подопечных одних, те встретились, вцепились друг-в-дружку хрупкими руками и сбежали, оставив нас ни с чем.

- Вот будь у нас кинокамера... - я стояла, щурясь в сумеречную мглу неба, в фиолетовой перчатке доступным осколком солнца сиял оранжевый апельсин, и думала, что вот будь у нас кинокамера..., когда подскочила Наташка и потащила меня ко входу. Там я увидела семерых молодых людей, разделивших одну кинокамеру на всех: кому штатив, кому - кофр, кому - крышку от объектива.

- Возьмите и нас! - взмолилась, обращаясь к ним, Ветрена.

- Тише вы! Нас и так многовато! - зашипели зайцы, устремляясь к заградительному кордону с чрезвычайно деловитым видом.

Мы бросились следом. Ветренка без тени сомненья, а я в полном очумении от собственной наглости.

Кинокамера - великий фетиш нашего времени, сработала. Да еще так эффективно, что ошарашенные билетеры не остановили даже ни Наташку, вцепившуюся в идущего последним парнишку, ни меня, прошествовавшую мимо них в полной прострации, поедая истекающий ароматным соком апельсин.

Наглость, она, как известно, не только какие-то там кинотеатры, она и целые города берет. А может, помог наш больно нездешний видок. Ведь на мне была чудесная куртка "мечта чукчи", а Наташкина манера одеваться всегда и сразу выдавала ее прямое отношение к богеме.

Так или иначе, мы оказались в зале. Вот тут то и наступил час расплаты. Билетеры рыскали меж рядами, отлавливая обладателей длинных потных ушей. "Но вы заняли мое место!" - восклицает вдруг кто-нибудь, потрясая билетом как обвинительным приговором, и тут же коршуны в форменных пиджаках и юбках миди с официальными выражениями хищных лиц слетаются со всего зала, набрасываются и изгоняют с позором обратно в холод и изморось.

О! Я этого не вынесу! Не устою против такой психической атаки. К моменту появления на сцене виновника торжества, я готова была, в случае обнаружения, вскочить, вырваться и броситься к сцене с воплем: "Никита Сергеевич! Не прогоняйте! Я так хочу посмотреть ваш фильм, а билетов больше нет!" и зарыдала бы.

Неужели Михалков позволил бы тогда выкинуть меня из зала?

Так, что когда знаменитый режиссер, обаятельно улыбаясь, появился на сцене, от накатившего успокоения и расслабления я даже не слышала, что он говорит. А потом погас свет.

Конечно, "Утомленные солнцем" - это не про Малимбу. Полфильма я горько прорыдала.

В ноябрьскую вечернюю черноту мы вышли размозженные мощью обрушенного на нас. И только хлопнули друг на дружку ресницами: "Не зря! Да, не зря!".

Почему-то вечером в Свердловске почти нет огней, и почему-то после семи по нему перестают ходить автобусы и троллейбусы.

Свердловск конца восьмидесятых осенью, пока не выпал еще снег, как сядет солнце, начинает напоминать огромную, пустую, черную яму. Из него полностью исчезают дома, улицы, люди и транспорт. Местами светится что0то, но светом обманным, неверным, как тускнеющие гнилушки в этой самой бездонной яме.

С трудом отыскав в черноте дорогу, мы отловили какой-то совершенно случайно пробегавший мимо автобус, и, добравшись до автовокзала, обнаружили, что и его совершенно вдруг безлюдные и как-то катастрофически пустые залы не могут порадовать нас ничем, кроме открытого еще общественного туалета.

Вот так-так. И уехать из этого заколдованного города тоже невозможно. Мы - две большеглазые личинки - попали в бездушный каменный колодец, набитый чернотой и неприкаянностью, и не выбраться нам и быть пожранными.

Толстенький усатый сталкер с хитроватыми глазками пообещал вывезти нас за "потом договоримся". Такая "сумма" нас не устраивала. В кромешной тьме этой адовой дыры двум наивным личинкам так легко попасться под сапог.

К тому же, остается еще одна надежда - железнодорожный вокзал.

До его гостеприимно расцвеченного огоньками здания мы добрались как-то полу-безпамяти. И тут же услышали:

- Повторяем: желающие доехать до города Нижний Тагил, автобус для вас отправляется с привокзальной площади в двадцать два часа десять минут. Повторяем...

То есть через пять минут!

Да! Да! Да!

Наше чудесное путешествие, сплошь состоящее из удивительного везенья, не могло не закончится благополучно. Только так волшебно и необыкновенно оно и могло завершиться.

Еще удалось уговорить шофера дать нам время сбегать за булочками и газводой (ведь за весь этот нам ни разу не удалось поесть). Мы даже успели потеряться и найтись.

И вот мы в черноте салона. Эта чернота мягкая и уютная. Она покачивается в гораздо большей черноте - черноте Вселенной, по которой проносятся метеоритами встречные огни.

Твое ухо в моих волосах

Как голый розовый человечек

В сухой траве.

Автобус межгалактическим трейлером

Мчится, захлебываясь, в чернилах космоса.

Хорошо, что я - не мужчина,

Хорошо, что ты - не мужчина.

Иначе, желание большего разъело бы кайф.

Сквозь лай фонарей

И вой темноты

Нежно прижавшись друг к другу

Мы летим.

Едим булки и запиваем лимонадом.

Глава 64.

Я стою в дверях Люськиной мастерни. На полу у балкона в каких-то живописных лохмотьях возится над чудо-печкой эР. Рядом с ним комочком-котенком свернулась Тайка: поблескивает счастливыми глазками-бусинами, мол, заходи - присоединяйся. ЭР тоже улыбается гостеприимно: Что не заходишь? Сейчас бутербродов наделаем с сыром и кетчупом. Сыр растечется по черным корочкам, сверху расплывутся раздавленные помидорки. Будем жевать, слушать мурлыкающего с пластинки БГ, философствовать.

И что ж ты тут делаешь, Тая? Ты ж говорила, что на выходные домой собираешься. Я ж даже видела твою, от общаги удаляющуюся спину.

Впрочем, я просто наивная. Думала хоть раз обмануть эту чертову игру. Или не игру? Называйте, как хотите: мне это не нравится...

Где же третья? Сейчас будет. Теперь уж стопроцентно нарисуется.

Я вхожу. Уже, конечно, два часа ночи. Только для "Ситуации Трое" это пустяк, на который не следует обращать внимания.

Дверь хлопает. Вот и она. Запыхавшаяся, занесенная снегом. И счастливая. Чуть нахмурилась: тоже заметила, что нас опять трое, но для нее сейчас - это не главное. Она тоже готова. Втюрилась. А как ей хотелось относиться ко всему так: как к забаве. Мальчик и мальчик: мало ли в ее жизни бывало таких мальчиков? Нет, он и к ней влез под кожу, незаметно просочился прямо в кровь, в сердце, в печень. Может, она и пытается еще отмахнуться: да в любой момент, она запросто... Только это не правда. Правду я вижу в ее глазах: там любовь, восторг от встречи, страх потери. Ее глаза - мои глаза - Тайкины глаза. Блин! Черт! Черт! Черт!

Я не хочу приходить. Я прихожу, а одна уже обязательно с ним, и только я войду - появляется третья. Это смешно. И гадко.

Чтобы не приходить я надыбала димедрола. Я напиваюсь его и лежу. Конечно, я рассчитываю, чтобы доза была не критической, но так и хочется пропустить между пальцев побольше маленьких белых таблеточек.

Не советую принимать мои поступки как руководство к действию. Димедрол - между нами девочками - такая дрянь. Заснуть с него - целая проблема. Нужно лечь, сразу как выпил, и, не дай бог, что-нибудь помешает тебе в этот самый момент. Следующая фаза: заснуть ты не можешь, но ни рукой ни ногой тебе не пошевелить, и глаза не открыть. И тебе противно. Физически мерзко: в голове, во рту, во всем теле. Да еще и прокручиваешь в голове снова и снова: все, что ты так мечтал забыть хоть ненадолго. Ты хотел не быть, а ты - есть, и тебе хуже в сто раз.

Иногда кто-то из нас пытается оставить тебя только себе. Тайка тут пас. Ей ты совсем уж ничего никогда не обещал. Ну, подумаешь: романтический порыв у тебя случился, а девочка и пала тут же под тяжелые гусеницы любви. Просто была новогодняя ночь, просто никого в общаге, а у тебя, уже неважно для кого, припасена была тоненькая нитка искусственного жемчуга. Ты сидел один, она - одна. Ты вошел, встал на колено и подарил бусики Тайке. А она в ответ подарила свое горячее сердечко. Правда, ты до сих пор делаешь вид, что не заметил.

По идее я тоже не должна бы ничего там такого предъявлять. Мы ведь с тобой по-настоящему сексом не занимаемся. Только целуемся, ну и там, что-то такое, нежности всякие детские. Что ты остаешься-то? Это мужские заморочки - мне не понять. Наверное, для разнообразия, да? А я все равно надеюсь, что просто скучаешь, любишь... Людка в таких случаях бегает коридорами и психует. Ты, вот, эР, вообще как думаешь, это по отношению к ней, а? И ведь стоит тебе только сказать: "Наташ, я люблю Людку, я у тебя не останусь".

Ты меня используешь, чтобы ее позлить? Но ведь это не честно по отношению ко мне? Она - просто вроде как жена, я - просто вроде как любовница, Тайка - фанатка.

Впрочем, все не так просто. В конце концов, нам еще не тридцать и не сорок, и все, что с нами происходит еще не нельзя без напряжения впихнуть в прокрустово ложе пошлости.

Я прихожу, останавливаюсь, не переступая порог, в куртке. Молчу. Ты так же, не говоря ни слова, натягиваешь кожанку. Не знаю, утруждаешь ли ты себя хоть какими-то объяснениями с Люськой.

Иногда ты заметно злишься. Впрочем, недолго. В твоей натуре философское восприятие мира . Мы идем: я чуть впереди, ты - позади. Темно. Холодно. Огромные звезды смотрят на нас сверху со стылым любопытством вселенной.

Порой ты идешь и придумываешь, мол, тебя все это должно унижать, иногда фантазируешь, что это лишь прелюдия к порции поцелуев и объятий по возвращении в темную мастерскую, иногда оправдываешься чувством долга. Короче: в голове твоей - изрядный сумбур. В моей и вовсе - пустота. И пульсирующий покой в венах: ты со мной.

В конце концов, холодный ветер выдувает из твоей головы развоевавшихся тараканов. Этот ветер способен, надо сказать, и кожу с лица содрать, а не только извилины провентилировать. Пруд чернеет полыньями.

Ты, студеные звезды и обжигающий ветер.

Молча мы сбегаем по лестницам, молча выходим из общаги, молча возвращаемся и расходимся: каждый - к своей двери. Вот такой рок-н-ролл.

Что делает все это время Люська? Смеется надо мной?

Впрочем, наши ритуальные прогулки гораздо старше, чем ее отношения с эРом. Они есть, и они - не ее собачье дело.

Тайка, та не смеется. Стоит, распахнув настежь в зимний вечер окно, кутаясь в цветастый платок. На глазах контактные линзы застывших слез. Ветер рвет и рушит экибаны из сушеных цветков, сдергивает со стен картинки, опрокидывает краски, чайную чашку, насилует книжки и тетрадки. Чаева молча борется со стихией. Чаева считает, что воспаление легких более неприятная вещь, чем несчастная любовь.

Впрочем, на счет Люськи... За внешностью стройотрядовки драматическая натура, разрываемая страданиями и страстями. Может, ее не особенно задевают страдания других, но свои-то она способна ощущать достаточно остро.

Иногда у меня противное ощущение, что все мы - клоны, и для каждой из нас болезненно важно узнать свой порядковый номер. Смертельно необходимо. Каждая очень надеется, что именно она - number one - исходный образец. А всех остальных - уничтожить на фиг и все. Потому что неправильно и бесчеловечно натыкаться повсюду на кривые отражения самой себя.

Внешние различия роли не играют. Слишком много сходства в остальном. Сами посудите: все - талантливые художницы, самобытные; все - пишем неплохие стихи; все - преподаем и детям отдаем себя одинаково самозабвенно. Все - увлечены театром. И еще это дурное свойство - появляться всем сразу в одном и том же месте в одно и то же время. В общем, господа присяжные заседатели, ни чем мы не отличаемся. Ни чем!

Ладно. Да. Конечно. На холодную голову - мы разные.

Это эР делает нас одинаковыми, его одинаковое отношение делает нас отпечатками друг друга.

Иногда это настолько невыносимо, что вырваться хочется любой ценой, даже уничтожением самой себя.

... Я стою одной ногой на ребрах батареи, другой на хлипком сооружении из табуретки и нескольких учебников. На моей шее петля из тонкой, но прочной и скользкой нейлоновой веревки. В голове позванивает. Табурет под ногой шатается.

Я, конечно, не собираюсь вешаться. Ага. Просто мне так легче, когда шнур режет шею и из-за неудобной позы немеют спина и ноги. Еще легче от осознания того, что веревку я приспособила так неудачно, что действительно могу и не успеть от нее освободиться. И на полу - всякой фигни... Так что, даже отцепись я - с полпинка поскользнуться и насмерть приложиться головой обо что-нибудь более твердое, чем она. И покончить с собой по-настоящему.

Впрочем, это честнее.

Надо досчитать...

Стоп. Я что - всерьез собралась?

А что? Возвращаться обратно в эту муть, черноту и боль?

Стук в дверь.

Дурдом.

Я замираю. Ничего сейчас уйдут.

- Наташ, у тебя есть синие нитки?

Это Ланка. Что она несет? Меня нет дома. Синие нитки ей приспичило. Варвара-искусница. Нога предательски дрожит.

- Наташ, я же знаю, что ты там. Дай ниток.

Допустим, нитки у меня есть. Что, больше ни у кого нет? Вот прилипла. Сейчас у меня руки устанут, или нога соскользнет - я ненароком вздернусь, и будет такой грохот, что Беркут из одной вредности притащит кого-нибудь выломать дверь. Нет уж. Вешаться наверняка и тихо, либо - нечего мараться. А устраивать очередную для общаги суицидальную комедию - нет.

Стук.

Какого черта?!

- Наташ, ты чем там занята? Открывай и давай нитки.

А может я не одна? Так она и поверила.

Стук.

С этим пора кончать.

С большим трудом освободившись от настроившейся уже придушить меня веревки, на негнущихся ногах сползаю на пол. В последний момент рушится пирамида, и я чуть не ломаю ногу. Включаю свет, нахожу синие нитки, открываю дверь. Вручаю Ланке тюричек, как медаль "За спасение на водах".

- Тебя Ветрена искала, - невозмутимо сообщает Ланка, отплывая по коридору большим красивым кораблем. В ее осанке нескрываемая гордость: она только что вынула человека из петли.

Я растираю шею, сажусь на пол, опершись спиной о стену. Смешно.

Нитки ей понадобились.

Тут в голову приходит неожиданная мысль: А кто вообще послал Ланку за нитками, и что заставило ее быть такой упорной, неужели я и в правду сегодня могла...

Спускаюсь на второй. В мастерской Люськи свистит "одинокий пастух". Пасторальная идиллия. Людка красит. Эр, устроившись на линолеуме, черкается на небольшом куске ватмана. Сажусь напротив на корточки, беру из его рук ручку и пишу среди закорючек и мордочек крупными печатными буквами: "ОНА ИЛИ Я ?".

Эр низко опускает голову. Мой вопрос он обводит несколькими завитушистыми рамочками, затем приписывает: "ЧТО ТАКОЕ "Я"?", "ЧТО ТАКОЕ "ОНА"?", "Я - ЭТО ОНА. ОНА - ЭТО Я. Я=ТЫ. ОНА=Я=ТЫ."

Я перечеркиваю весь этот философо-математический понос и подчеркиваю свою надпись. Ушей эРа не видно под банданой, но скулы пылают, и челюсти он сжимает, не жалея своих первоклассных зубов. На бумагу же он снова выдает порцию пространных алгебраических рассуждений обо всем и ни о чем, не глядя мне в глаза.

"Подчеркните нужное" - приписываю я, настаивая. Чего проще? Мое тело перевело дыхание после мощного выброса адреналина, спровоцированного совместными усилиями табуретки и нейлонового шнура, и сейчас в таком состоянии, что я вполне в состоянии выжить, не скончавшись на месте, подчеркни ты - "ОНА". Отличный шанс расстаться, не затрачивая никаких особенных усилий.

Только вместо того, чтобы раз и навсегда поставить в наших отношениях точку, ты решительной рукой рисуешь опять какие-то стрелки, скобки, знаки, потом проводишь подо всем итоговую черту и подписываешь под ней: "Я + ТЫ + ОНА = ВСЕ ВТРОЕМ СЯДЕМ И БУДЕМ ПИТЬ ЧАЙ!"

Дурдом.

Я встаю, выхожу прочь и, как была: в гетрах, коротком шерстяном платье и тапочках, иду на улицу. Над заснеженным полем - луна. Темно-синее небо. Светло-синий снег. Совсем бледная голубая луна.

Сначала снег - по щиколотку, потом- по колено, потом - выше. Странно: мне не холодно, хотя я слышу морозное потрескивание плотного, как смородиновое желе, воздуха. Далеко в поле я встаю на колени, снег металлическими щупальцами стискивает щиколотки. Я молюсь и чувствую, что, как это у БГ: "с сияющих небес нисходит благодать". Я, увы, толком молиться не умею, несу отсебятину, зато от души.

Чернильное небо и круглая луна смотрят на меня с пониманием и нежностью, дружески обнимают за плечи, словно я им сейчас сказала: "Мы с тобой одной крови". Мне тепло и спокойно, когда я встаю и иду назад. На заледенелом пороге я, топая, обиваю снег с тапочек и еще раз улыбаюсь небу и тому, кто с бесконечной любовью смотрит на нас из его безграничности.

А не пойти ли, правда что, не попить ли чаю? Вдвоем. С Ветренкой.

Глава 65.

Возвращаясь с худграфа, я столкнулась на лестнице с Русланом и Тайкой. По Русланову боку постукивала кинокамера в потертом кофре.

- Мы к Лаврентию в психушку. Он там от армии косит.

Естественно, я тут же собралась с ними. До того в психдипансере я побывала только раз, у Ленки Баяндиной. Я уже упоминала, что представители нашего факультета и околохудграфовской тусовки - нередкие гости на последней остановке автобуса номер тринадцать. Недоброжелатели порой высказывают даже предложение: просто обнести колючей проволокой здание нашего факультета, устроить филиал психбольницы прямо там и лечить всех разом, не исключая преподавателей и администрацию. Если попадется пара-тройка нормальных, то это - положение легко исправимое.

Из преподов и Виталя Касимов тут нервы поправлял, и Дроздечиков с белочкой боролся, и Зуев после периода деканства отдыхал, и многие другие. А по мелочи только при мне человека четыре-пять лично знакомых.

Однако можно подумать: только наши вены режут и таблетки лопают, и глюки только у наших случаются. Вон на прошлой неделе ИПФ-вец какой-то так здорово распластался, что девчонки замучились ванную и коридор отмывать. И, главное: такой поросенок - нет, чтобы тихо-мирно в своем блоке произвести окончательные расчеты с молодой жизнью. Нет, он увязался за девчонкой, из-за которой ему жизнь и не мила стала, в гости к ее подружкам в другой блок. А там, якобы в туалет отпросился и обработал бритвой запястья и локтевые сгибы. Сидел-сидел и, то ли испугался, то ли решил произвести эффект покруче. Выскочил из последних сил в коридор и упал окровавленным телом на стеклянную дверь.

Скорая, естественно, отвезла его по известному маршруту, а девчонки до утра отмывали кровь и перемывали ему кости.

А Лика Касимова например, та вовсе не от нас на поправку нервов загремела, а из мединститута.

И вообще: основной контингент психушки - вовсе не художники, а вполне заурядные пьяницы и наркоманы.

Просто наши сумасшедшие самобытнее и артистичнее. Да и, строго говоря, большинство из них спасло бы немного участия и папильотки в волосы. Или вовремя выпитый стакан теплого молока.

Лаврентий, впрочем, отдельный случай. Как я уже говорила, он "косит" от армии.

- Вот камеру ему несем. Он такое про тамошние порядки рассказывает, там такие кадры есть. Роскошный материал будет. - Ребята с воодушевлением посмотрели на предмет вожделений каждого худграфовца - кинокамеру, - Такой бред будет - куда Соловьеву с Антониони!

Холодный ветер сек лицо ледяной крошкой. Сизое небо смотрело хмуро и насмешливо. Великовозрастные разноцветные дети тащились по замерзшей земле в место, где суровые взрослые их дурацких игр не понимают и предвкушающе хихикают: попадите только в наши руки, в наши резиновые перчатки. Вот с этого уже можно было начинать снимать...

- О! Тут вообще забавно! Тут есть один кедр, он стихи пишет. Шансон и Кафка в одном флаконе. И как все серьезно! Такое заворачивает - мозг в экстазе разносит! В следующий раз обязательно принесу почитать, - Веселенький Барменталь в полосатой пижаме, сидя на подоконнике, помахивает ногами в стоптанных больничных тапочках.

Мимо нас проплывают странного вида субъекты: лысые старушки с головками набекрень, дядечки-кузнечики - чистые инопланетяне, дрожащие так, что их можно было бы использовать в качестве отбойных молотков, не будь они при том практически невесомыми. Правда, достаточно было и обычного больничного люда: помятого, причесанного коровьим языком, сонного, распространяющего вокруг себя тяжелый запах лекарств и казенного супа.

Однако тягостная атмосфера заведения на Лаврентия никоим образом не влияла: он сиял сквозь бороду розовыми наетыми на казенных харчах щечками, блестел очками и хвастался, что очень удачно научился симулировать прием лекарств, в действительности, собирая их в коробочки в качестве презента друзьям-наркоманам или н/з на случай неразрешимого конфликта с жизнью.

Нет, природную жизнерадостность человека сменившего фамилию с "Бирюков" на "Барметаль", чтобы не быть "одиноким волком", бросившего школу на кануне выпускных экзаменов, хотя ему светила аж золотая медаль, не задушишь так просто и не убьешь. И литровыми инъекциями элениума с димедролом не зальешь огонек в хитрых глазках великого разрушителя общественных устоев.

Мы прощались, подняв высоко сжатую в кулак правую руку: Но пасаран. Барменталю оставалась неделя больничного заключения.

Правда, камеру мы уносили с собой. Оказалось: не положено. Мы были возмущены, не зная тогда, что это лишь начало.

Через неделю, во время следующего визита мы не узнали нашего друга. Барменталь вышел к нам шаркающей походкой водолаза, болезненно морщась и придерживая руками голову. Постоял с минуту и выдохнув: Пойду спать. Пока. - поплыл обратно в палату.

Короче: добро пожаловать в реальный мир, дети. Кен Кизи вас, кажется, предупреждал? Не читали? Незнание законов не освобождает от ответственности.

К выходу мы пробирались едва не бегом: казалось: вот захлопнут двери, и мы останемся внутри. Навсегда. На окнах решетки, вокруг бетонный забор. Скамеечки во дворе пусть никого не обманут - они пусты, никто на них не сидит. За забором лес. И еще эти многообещающие взгляды медработников. Приценивающиеся взгляды, с лету ставящие диагноз крестом на нашей молодой жизни.

Съежившись и спрятав руки глубоко в карманы, спешили мы прочь от места неудавшихся съемок и думали о судьбе Барменталя и о своем не самом удачном участии в этой судьбе.

Глава 66.

Будь вовек благословенна рука, кормящая студента (о кришнаитах - ни слова).

Мы идем и холодный ветер сбивает нас с ног, и сапоги наши скользят по льду, а кругом - незнакомая чернота. Вот уже сотый раз, перекрикивая завывание пурги, я интересуюсь у Ветрены: уверена ли она в правильности выбранного пути. Ветренка бурчит в ответ что-то неопределенное. А может, это бурчит у нее в желудке? По крайней мере, в моем: такая же пустота, чернота и завывание.

Откуда берутся силы, заставляющие нас скользить и падать Пушкинским гусем и, тем не менее, идти? Должно быть - надежда. Ведь идем мы в гости к Артуру Пагаджаняну, и там нас наверняка, просто точно, напоят чаем, и возможно, возможно даже покормят. По крайней мере, Наташка намекает, что такие шансы есть.

Артур Пагаджанян - очень высокий блондин армянской национальности с четвертого курса. Он всегда элегантен и мил. Одно время я считала Артура в паре с его другом Мстиславом Воврженчиком самыми интеллигентными студентами худграфа. Потом Мстислав сошел с дистанции, рассказав на одном из факультетских праздников похабный анекдот со сцены. Так что остался один Артур, не теряющий аристократизма даже в балетной пачке и розовых колготах (был такой случай).

Роста в Артуре почти два метра, а может и два. Помимо густых светлых, элегантно подстриженных волос у него ярко-голубые глаза и розовый, всегда готовый к улыбке рот. От армянина в Артуре только национальный нос (ничуть не портящий внешности) и великодушный и гостеприимный характер. Артур как раз пример того, что рыночные "хачики" далеко не полно представляют армянский типаж. А что до характера, то живи Пагаджанян в более доступном месте, боюсь нашлись бы десятки желающих воспользоваться его добротой, а сейчас неизвестно доберемся ли даже мы до пункта назначения.

Артур живет вместе с мамой и тетей по имени Анаид. Телефона у них нет. Телефон есть только у соседки сверху. Как-то раз Артуровой тете позвонили из Еревана. Соседский ребенок долго пытался понять, по чью душу междугородка, и, в конце концов, спустившись к Пагаджанянам сообщил: "Тетя, там вас какой-то Анаид спрашивает."

Мамы с тетей я смущаюсь: мы, дети общежития, несколько разболтаны и диковаты, мы странно одеваемся и странно себя ведем. Естественно выглядим мы лишь в естественной среде обитания. Да и с Артуром я знакома весьма опосредованно.

Наконец, уже нежданно, в бездне темноты, холода и бесприютности широко распахивается дверь, сияющая теплым оранжевым светом, и с трудом помещающийся в узком коридорчике Артур гостеприимно заключает нас в объятья: "О, мои Муси! Как вы не заблудились во мраке и вьюге!". Для этого ему приходится низко к нам наклоняться. От Артура тонко пахнет одеколоном: редкость на худграфе, в основном все мы там пахнем одинаково - масляными красками и разбавителем. (Я, правда, очень люблю пользоваться рижскими духами "Аэро" с летящим, опьяняющим ароматом). На Артуре похрустывающая чистотой белая рубашка и цветной платок в распахнутом вороте. Клетчатые велюровые тапочки, в кампании с остальным, смотрятся крайне аристократично.

О маме и тете я в состоянии заметить только, что они очень приятные: мой мозг в тепле начал подтаивать и засыпать, к тому же, нас влекут на кухню, и приходится сосредотачиваться на том, чтобы удержать взгляд от неприличного шараханья по продуктовым полкам и ныряния в холодильник.

На кухне все тоже элегантно и уютно: желто-оранжевые и коричневые тона, с потолка низко свисает круглый абажур из соломки. И запах. Такой специфический запах кухни совсем другой национальности. Киндза? Грецкий орех? Корица? Сулугуни? Какие я там еще слова знаю в этом роде? Тонко нарезанное подсушенное мясо так и благоухало этой приправой (запах пыльный, теплый и терпкий) и еще зеленой петрушкой, вольготно расположившейся на нем и на тонких ломтиках брынзы. Я чуть не захлебнулась слюной, как котик Сошниковой. Еще наливали очень культурно вино из оплетенной лозою округлой бутылки. Конечно, я отказалась, но мне и эстетического удовольствия было вполне достаточно.

Кстати, о котике Сошниковой. У Сошниковой живет котик. Я не знаю, действительно ли котик этот такая недотепа, что не смог отыскать для жизни какого-нибудь места посытнее, чем студенческое общежитие, а тем более комната, где вместе со своим, комплекцией напоминающим селедочный скелетик, сыном живет Маргарита, или он просто дожил у Сошниковой до того, что не находит сил для побега. Я подозреваю, что у котика (не имеющего, кстати, постоянного имени, так как это существо не только питается чем, кто подаст, но и называется как, кто назовет ), просто стерлось в памяти какая она бывает - настоящая еда. И не надо упрекать Сошникову в жестокости: она делится с котиком тем, что ест сама с сыном. Мы, собственно, все как этот котик. Я лично давно ловлю себя на ужасном явлении, о котором уже говорила: заходя в любое помещение я замечаю, что глаза мои самопроизвольно начинают обшаривать места возможного сосредоточения продуктов питания. Я, конечно, тут же старательно упихиваю их в пол. Но факт есть факт.

Ну а котик, он что? Он думает, что еда - это бумажные обертки от колбасы, или крошки печенья, или поварешку от супа из пакета облизать.

А тут мы куда-то с Сошниковой собрались наподольше, и она забегала: чем-то котика надо накормить. Я говорю: схожу-ка я к Светке Багрицкой, она покрасивее живет, может, у нее есть что. Светка, человек добрый, спрашивает: Сметанка подойдет? Да подойдет, наверное, сметанка, - отвечаю, - Очень должно быть подойдет. (Она бы и мне неплохо подошла ) - думаю, но просила котику - нужно нести котику. Все по-честному должно быть. И понесла.

У Сошниковой на лице сначала отразилось безмерное удивление, переходящее в непонимание. Но она человек с гибким мышлением, быстро перестроилась: Сметана - котику?! А почему бы и нет? И не такое в мире бывает!

И весело так объявила своему животному: Вот сейчас я тебе в тарелочку сметаны наложу!

Котик далеко внизу, у наших ног, вряд ли знал, что это такое "сметана", но очевидно, то ли что-то в памяти генетической всколыхнулось, то ли запах неземной амброзии подсказал ему что сейчас случится. Дико возопил котик, задрал головенку на худенькой шейке, задрожал и... подавился слюнями.

Глазки у котика вылупились, он страшно захрипел, и язычок его вылез из распахнутой пастишки, твердый и розовый, лопаткой, сантиметра на четыре вперед. Очень неестественно. Бегает котик и хрипит надсадно. В общем, помирает. Мы с Сошниковой дружно завопили от ужаса: Что делать?!

Слава богу, рефлексы у меня сработали: я как стукану котика по худенькому хребту. Хребет чуть не сломала, зато котику стало легче: хрипеть перестал, и язычок на место вернулся.

Странно, что со мной не случилось ничего подобного. Зато я, подобно Каштанке моментально захмелела от теплого света, дразнящих запахов, уюта и ласковых взглядов. Вообще-то, по официальной версии, мы явились общаться. Только отдувалась за двоих Ветрена, а я плыла... плыла... Мы вроде бы смотрели Артуровы кинозарисовки: тот начал прикалываться по кинооператорской работе. Еще не бывало такого, чтобы кто-нибудь из нас, заманив в гости коллегу, не начал вслед за Пушкиным "зажимать в углу и душить стихами" (здесь. картинами и пр.). Только я думала больше о том, как бы не замурлыкать и не расплыться по ковру.

Потом снова дул в черноте ветер, и между домами пылали костры, сжигающие мусор, и позвякивал на поворотах трамвай. Но мир был прекрасен. Неизмеримо прекрасен.

Глава 68.

Прямые каменные улицы закручиваются вокруг меня серой раковиной, стягивают твердые кольца. Снег сечет лицо и, тая на ресницах, вместе со слезами, превращает силуэты прохожих в мельтешащие темные пятна. Я все шагаю и шагаю: от магазина к магазину. Будто по периметру мчащейся нераскрашенной карусели. Сжимаю в кулаке неразменным пятаком три рубля, которые жажду превратить в горсть пятнадцатикопеечных монет.

Эти монеты я брошу в пасть междугороднего телефона и смогу поговорить с мамой.

Поговорить... Пожаловаться, похныкать в жилетку - так будет правильнее выразиться.

Магазин за магазином: пять, восемь, одиннадцать... Полыхающие обманчиво-уютным оранжевым цветом витрины жестко, но справедливо бросают мне в лицо: "Ты - инфантильная эгоистка. Ты выговоришься, а твоей матери, опять не спать, переживая о том, что ты - далеко, и она ни чем не может помочь тебе. Возьми себя в руки и, если уж звонишь - говори бодро и весело, что все хорошо. У нее там своих невпроворот забот и дел, которыми она не спешит нагрузить тебя..."

Очередная дверь с негодованием захлопывается за спиной.

"Еще одна попытка. Только одна..." - я привыкла добиваться своего. Или мне спереть всю вину на Тагил? На его сизое небо, высасывающее волю и оставляющее скорченную голую душу метаться холодными стрелами проспектов, всхлипывая и подвывая.

А что дома было иначе?

Ты не неслась из школы, размазывая по лицу сопли, после очередной "битвы за справедливость", уже в подъезде начиная рыдать?

А сейчас ты бьешься за любовь и свои синяки по-прежнему несешь маме - "подуть на них".

И еще один вариант оправдания: Зато она всегда в курсе того, что со мной. У меня нет секретов, и она не боится, что я там где-нибудь пью или колюсь... Сомнительное счастье, однако.

В четырнадцатой или пятнадцатой торговой точке мне разменивают деньги, и, позванивая пошло отяжелевшим карманом, я кособокой застенчивой нищенкой поспешаю к вокзалу.

Естественно, к междугороднему очередь кольцами.

Еще одна возможность повернуть назад и, пусть вынужденно, но поступить как взрослый человек...

На кабинке номер три вывеска "Аппарат не работает". Я шагаю внутрь, в его теплое, туго набитое запахом пота нутро, прижимаю к уху молчащую телефонную трубку.

Тишина внутри густая и глубокая, как километры ночного неба. Внутри, в этой черной тишине посверкивают огоньками деревни и города, голубые фары одиноких автомобилей бесшумно выхватывают из небытия полосатые дорожные столбики, ели тяжело качают лапами.

- ...алло... - тихонько шепчу я в эту темноту, - ...алло...- тугой диск проворачивается с размеренным скрипом колеса телеги, - ...алло... - обветренными глазами я заглядываю в эту густую темноту и вижу все эти огоньки, столбики, ветки...

Старый аппарат качает головой, вздыхает неодобрительно и соединяет.

- Але! Мамочка! - воплю я, чувствуя, как из трубки струится солоноватое тепло моего дома, как оно согревает, укутывает, как из нищего полу-калеки превращает меня обратно в человека. Мне стыдно, но видимо эритроциты моей крови плавают в любви. Так, должно быть, сильно моя бабушка любила своих детей, а мама нас, что кровь нашу по жилам толкает теперь любовь в необходимом для того агрегатном состоянии. И посреди этого, с ног до головы несчастного, города я стою фонтаном, плещу этой любовью непонятно зачем пытаясь то ли напоить, то ли утопить, то ли пропитать совершенно постороннего человека. А, опустошившись, ползу блудным сыном к родному порогу. Есть в этом смысл? А?

"Все. В следующий раз я не пожалуюсь. Все я стану сильней. Я стану взрослей," - я иду и действительно чувствую себя сильнее, напоенная маминой любовью и силой.

А мама сидит у телефона, и на диване спит отец, который опять якобы "сильно устал", а на самом деле пьян, и сестренка принесла очередную умирающую от слабости тройку, и на работе снова вылили "ведро помоев" на голову.

И еще, она очень хорошо помнит эти холодные серые улицы, стягивающие кольца вокруг горла, где и так застрял колкий комок. И это бесприютное небо. И себя, нездешне красивую и нездешне наивную девушку в мини и клешах, готовую всю любовь из своих артерий и вен выплеснуть под ноги одного единственного и в сущности совершенно постороннего человека... Только не было тогда у маминой мамы телефона, да и не стала бы она звонить. А если бы позвонила, то сказала бы: У меня все хорошо. А как у тебя дела? У тебя и у Наташи?

...После меня к аппарату номер три выстроилась очередь. Только бесполезно. Сегодня он не работал.

Глава 69.

Да. Зима уже вовсю. Скоро Новый год. Самое лучшее, конечно - это то, что на худграфе будет праздник. А тут еще я при посредстве Струнова протоптала тропинку в костюмерную драмтеатра...

Барменталя выпустили, и он для поправки нервов скрылся в какой-то заброшенной деревне, развлекая себя рубкой дров, чтением книг и самогонкой. Идиллия. Правда, ее подпортила одна юная хиппушка, очевидно, влюбленная в беднягу. Дитя телевизора, легко одетая и слегка обкуренная, она с чего-то взяла, что можно посреди зимы пойти куда-то, за километры, в леса. Короче, она обморозилась так, что ей ампутировали ступни. Барменталь только рычал злобно, если кто-нибудь потом заводил об этом речь.

Бревский, кстати, тоже куда-то забрался в чащи и кущи. В какой-то экспериментально-опытный учебный центр. В смысле, не его личный, а он там работает. И вот на днях Сошникова с группой товарищей как раз ездила к нему. Аж на паровозике-кукушке по заснеженному лесу. В группу товарищей, в числе других, входил Каховец, и еще один во всех отношениях замечательный тип по фамилии Мамукин.

Я что-то никак не могу понять: то ли Мамукин со второго курса, то ли его отчислили, то ли он с заочки; то ли его отчислили, и он перешел на заочку. Мамукин - друг Каховца и новое увлечение ветренковской кампании.

Кстати, очень трудно найти более, на первый взгляд, мало подходящих друг другу людей, чем Леша Мамукин и Славка Каховец. Славка весь мягкий, узенький, с ямочками на щеках, в элегантных костюмчиках. А Мамукин - самый натуральный сибиряк, на своем конце деревни после бани никого не трогает. Славка - богема, текучая вода, всякие понятия на подобие "принципов" или "нравственного скелета" ему просто не идут, да и кто с него их будет спрашивать, он же такая душечка. Жаль - все время слегка пьян. Это помните строчку из Крусанова: "...Вот так и порхаю я, городской мотылек"?

А у Мамукина, похоже и рука тверда, и в голове все по полкам. Но повеселиться он тоже любит. А, главное, умеет. У него своеобразное, суровое, но очень элегантное чувство юмора.

Так, например, стоят Мамукин, Королев и Женька Карагозина на балконе Женькиной мастерской. А по диагонали - на лоджии блока Б беснуется Дэн Бэккер с какими-то ИПФовцами (Бэккер такое быдло стал к концу обучения, просто не верится!). И этот Денис орет пьяным ором на весь студенческий городок:

- Мамукин! Мамукин! Мамукин - педераст!

На что Леха ему отвечает из блока А, не повышая голоса, но такой басину трудно не услышать:

- Педераст, Дениска, педераст. Забеги вечером. Обсудим это поподробнее.

Вообще, надо сказать, что вся эта Мамукинско-Сошниковская кампания на самом деле - жуткие похабники.

Так, к примеру, самым ярким впечатлением той же поездки по заснеженному лесу для Сохи стали испеченные Мамукиным с Коховцом пирожки в виде... В том самом виде.

Наверное, непохабно Мамукин шутил только в самом раннем детстве. Например, шутка с кошечкой. Ребенок-Мамукин слепил из пластилина два копытца и привязал их кошке на передние лапки. Получился такой ковыляющий чертик. Мама Мамукина сначала очень ругала его, но потом вдруг расхохоталась так, что села на пол, и сказала: "А сделай еще на задние".

Этой команды я как-то стесняюсь. Когда они у Ветрены, я стараюсь не заходить. Почему? Сама не знаю. У Мамукина можно было бы, к примеру, и кое-чему хорошему поучиться. Тому, как он с Женькой Карагозиной расстался, например.

Он ведь здорово был в нее влюблен. По уши просто. Неудивительно: Женька, все-таки, исключительно красива, и знает об этом. Ну и она какое-то, довольно долгое время, очень даже благосклонно принимала его ухаживания. А ухаживал он от души, а душа у него широкая. Это не Королев вам. Только потом купил колечко и поставил вопрос ребром. А у Женьки-то на самом деле жених в районе полярного круга деньги на обустроенный быт зарабатывает... Мамукин развернулся на каблуках и умаршировал прочь. Женька, правда, всерьез это не восприняла и попыталась даже как-то то ли с начала начать, то ли просто раскрутить Леху на "встреть, принеси, подай". Абсолютно бесполезно, он в ее сторону даже не взглянул, хотя и похудел от переживаний. А Ветрене сказал: " Таких отношений мне не надо. Я - не мальчишка".

Вот бы и мне так же: на сто восемьдесят, на каблуках, и больше не оборачиваться. А зовут - не откликаться.

Но у меня не хватает силы воли. Хотя я что только не делаю, чтобы удержать себя за косичку над поверхностью болота.

Я - как наркоманка. Для меня доза - это увидеть тебя. Я на брюхе готова приползти и в уголке собакой в твоей комнате лежать и смотреть на твою спину... Фиг вам только. Индейская изба. Не поползу.

Когда совсем хреново, я прыгаю на самый-самый край жизни и балансирую там, трезвея от опасности.

Например, влезаю на окно в конце коридора и выхожу на внешний карниз. Подо мной пять этажей, за спиной - стекло. Я делаю шесть шагов прочь от спасительной фрамуги. Раньше, кстати, я боялась высоты. На табурете не могла стоять - голова кружилась, слабели руки и ноги. А сейчас - ничего. Наконец меня отпускает. Я возвращаюсь.

Но это редко. Когда совсем невмоготу. Когда ломками отшибло совесть, которая напоминает, каково придется домашним, если я навернусь.

А чаще я ложусь спать. И в полусне - полужизни - полусмерти провожу часы. Притворяясь, что больше не существую. А я еще удивлялась на Светку Первушину. Я с ней когда-то вместе в Соликамске в художке училась, только она на курс старше. Она в художке такая работяга была, такой рубильник, а в институте к ней как ни зайди - дрыхнет. Если не поет одну и ту же песенку: "Лампа-дрита- лампа-дрита- чебоксары - лам-та-та. Мы родного Айболита не покинем никогда".

Не знаю, как у Бога хватает на меня, идиотку, терпения.

Он сверху видит столько горя... По сравнению с бедами многих и многих, моя "несчастная любовь"...

... В воскресенье днем в общаге пусто. Кто домой уехал, кто в город, кто по знакомым. Я иду коридором и вдруг слышу из комнаты Алки Ляпустиной рыдания.

Сначала прохожу мимо: каждый имеет право порыдать от души в пустом общежитии. Но рыдания настолько безысходны, настолько тяжелы, что я разворачиваюсь и, зайдя в блок, стучусь в трехместку. Впрочем, открыто.

На полу сидит Иринка Кочеванова. Девчонка не очень красивая, неулыбчивая, но жутко талантливая. Может, самая талантливая из нас. У нее такая графика! Мало того, что высокопрофессиональная, и что фантазия у Кочевановой просто неисчерпаема... Меня мороз по спине дерет от ее работ, и за ушами щекотится - что-то в них потустороннее, что ли. Другой мир. Как из снов. По мне, это круче всего - передать вкус, запах, ощущения другого мира. Того, что в тебе, или того, что излучает порой человек или место. Причем, никаких жутиков она не рисует, сразу говорю. Шуты, куклы, женщины в странных головных уборах играют в странные игры, осуществляют странные ритуалы. Но ощущения даже больше в самом подборе сочетаний серого и черного, к примеру. В их пропорциях, соотношениях, фактуре... Когда крыша чуть-чуть уже в пути...

- В пути. У меня шизофрения. - Иринка с мрачной усмешкой качает головой, - У меня не талант, а самая натуральная шизофрения. И не надо мне про Ван Гога.

- Ерунда... Не может быть... Ты к врачам-то... - я пытаюсь сопротивляться ее горю.

- Естественно.

- Ну это тоже еще не обязательно. Такие тонкие материи. Они чаще всего ни черта сами не знают и не понимают. Ты сама для себя решила, а они и рады диагноз прилепить...

- Да нет. Все так.

- Да ну. Настоящие сумасшедшие, они не понимают, что сходят с ума. Ну что у тебя? Глюки что ли?

- Да. Глюки.

Оп. Я понимаю, что сказать мне больше нечего. Это шизофрения. Это дрянная болезнь, которая лопает мозг. Которая сначала помогает тебе увидеть мир еще цветнее и полнее, а потом начинает его у тебя отбирать: кусками, шмотками, а потом отбирает и саму способность понимать, что она у тебя отбирает. И я молчу.

Мы молчим вдвоем. Иринка постепенно прекращает всхлипывать, а мне как-то не до слез: в голове - мутная пустота, в горле - стекло.

- Ты держись... Все равно это твой талант. Больных людей много, что они все - Ван Гоги?

- Угу.

Глава 70.

Особенно прекрасны были вышитые гладью на манжетах фиалки. Они превращали мое платье, взятое на прокат в костюмерной драмтеатра, во что-то подлинное, отличное от играющего роль просто костюма для спектакля. Конечно, были пышные подъюбники, рукава-буфы, в разрезы которых выбивалось белое кружево, открытая грудь и узкий корсет.

Все это пошито из сиреневого, вишневого, фиолетового бархата со стразами и, как я уже говорила, с вышитыми букетами цветов.

На голову я навертела тюрбан из бархата и газа, а на лицо надела полумаску с вуалеткой (очки пришлось снять). А еще Аленка Казанцева, соседка Женьки Карагозиной по комнате, дала мне свои почти старинные клипсы с крупной зеленоватой, в прожилках, бирюзой в обрамлении посверкивающих "бриллиантов" цвета чая.

В общем - сбывшаяся мечта.

В коридоре меня не узнала техничка, поздоровавшаяся со мной пять минут назад, когда я, еще в пуховике, поднималась по лестнице.

Новый год, по традиции, устраивал третий курс, то есть курс эРа, но по моему сценарию. Там были Воланд, Коровьев, Бегемот, но особенно, на мой взгляд, удался Азазелло в своей "серьезной" ипостаси, исполняемый Гашишом. Тот весь в черном, как всегда, стоял за спинкой кресла Воланда (естественно, Руслан), почти не шевелясь, и только, время от времени, приспускал на нос черные очки и пронизывал зал "жутким" взглядом.

Нюся на Новый год не пошла. Без Кешки ей, естественно, было скучно. А Кешка вел себя непонятно.

Ветренка долго копалась в принесенных мною театральных тряпках, но ничем не заинтересовалась. На маскарад она отправилась в канареечно-желтом трикотажном костюме из клешей и водолазки, резиновой шапочке и очках для подводного плавания, в руке - саквояж. Костюм нещадно (для окружающих мужчин) обтягивал сексуальные Наташкины формы, но и этого ей показалось мало. Изготовлены были два огромных конуса из черного картона и присобачены увеличивать и так завидную грудь. На концах убийственно трепыхались кисточки из блестящего новогоднего "дождика". Что-то там она еще бегала с бананом, но, по счастью, будучи все-таки всерьез православной, до такой языческой похабщины не дошла.

Ликуся же готовилась к новому году загодя и трепетно. Она сшила (не без скрытой самоиронии) костюм мышки-норушки: пышная серая юбочка, белая кофточка с кружавчиками, фартучек, хвостик и шапочка с ушками. Особый писк мышиного костюма - маленький обвязанный крючком мешочек на поясе, полный лесных орешков, которыми Ликуся щедро угощала падких на халяву худграфовцев, чем сразу завоевала популярность.

И вообще в этом году худграф подошел к вопросу маскарадности со всей ответственностью. Серьезностью подхода к проблеме потрясала девушка в костюме "гжельской барышни". А на Максуте с нашего курса были самая настоящая кольчуга и шлем. При том он опирался на самый настоящий тяжелый металлический меч. Круче всего было, что все это он сковал собственноручно.

Слегка нервничая, я ожидала появления твоей пухлощекой принцессы. Тайка, та даже не стала вступать на этот раз в игру, нарядившей почудней. Отступила, не захотела протягивать руку к яблоку раздора. А ты, ты моя любезная соперница? Глупо даже допускать мысль о том, что ты не думаешь сейчас обо мне: все слишком связалось, все слишком слиплось в один корявый клубок. Так что наши, всех троих, нервы, мотивы и поступки смялись, тесно прижаты, стиснуты в одном жестком кулаке. И сколько бы ты не улыбалась равнодушно и легкомысленно, я чувствую твою ревнивую дрожь. Да, ты - ночная кукушка, ты перекукуешь, но не надейся, что малой кровью.

Я должна бы стыдиться своей злорадной змеиной улыбки, но только это реванш не только по отношению к тебе, моя радость, это мстя за все те годы в школе, когда меня считали, да и сама я считала себя еще той уродкой. Будучи в действительности не хуже, а лучше многих. Блин! Да ведь я всю юность прожила гадким утенком, все надеясь на что-то, а она тем временем и кончилась. Это выход из-за печки той Наташи из первого класса, за право провожать которую из школы дрались не двое мальчишек, а две мальчишечьих партии. Реванш за испорченную ненавидящими и презирающими взглядами балетную осанку. Реванш Золушки.

Так что, прости, Люся, за то, что ты в своем пышненьком бело-лимонном платьице, типа тоже принцесса, на противоположном конце коридора почувствовала себя жалкой. Хотя и Он был рядом, и был с тобой нежен. Нежен, как с Соней в памятный оладьями вечер. Роли розданы, мон амур, и королева бала - не ты. Злая я, ага?

Или не я?

Он? Он пытается танцевать так, чтобы быть рядом сразу со всеми нами тремя. Ему удается. Так как и Тайка, и Люська очень хотят быть рядом с ним. А я? Я сегодня добрая: я позволяю ему танцевать возле меня, притащив за собой как шлейф всех остальных. Ему, очевидно, нравится время от времени обхватывать то одну, то другую талию, то третью. Буду еще немного злой: талия-то в полной мере есть только у меня. Да, он считает себя королем, султаном с баядерками. Только сегодня он - калиф на час. Его иллюзия рухнет через... уже через полчаса.

Через полчаса в раздевалку, где не вполне удовлетворенные вечеринкой, мы начнем переодеваться, спеша на поезд, с Новосибирским самолетом влетит Санька Почечуева. "Успела!" - закричит она, - "Никто не уходит! Я прямо из аэропорта на тачке!" Она стянет снизу и сверху теплый спортивный костюм, и под ним окажется обтягивающее черное платье до полу с голой спиной и разрезом до "не могу". А под шерстяными носками - тонкие чулки. Из сумки она вытащит кассетник, схватит меня за руку и, замахав остальным, бросится в зал.

- Вы что?! Я из Сибири специально прилетела! Спасите от суицида! Меня Гошка бросил! Вся надежда на родной худграф!

Тогда мы впервые услышали Джипси Кингса и полюбили латинца всей безразмерной душой.

Эр и кампания уже включили в зале свет и заносили туда кресла, но мы их, ничтоже сумняшеся, послали.

Это было просто все. Это было так хорошо. Это были Неаполь и Рио-де-Жанейро. Это был Мадрид. Все наши мальчики чувствовали себя в белых штанах. Пять минут назад они завалили дневную норму быков на корриде, даже больше, они перевыполнили план завала быков. А наши духи пьянили ароматами роз и моря. Наши юбки взметались, а пальцы пощелкивали, тоскуя о кастаньетах. Я скинула тесный бархатный корсет сверху и до талии осталась в белой рубахе с пышным рукавом, и маску с тюрбаном я тоже отбросила. На волосах еще не развились до конца кудри и плясали, падая на лицо, шею и плечи. Мальчишки (Лаврентий, Славка Коховец, еще кто-то) азартно вскрикивали, хлопали в ладоши, бросались на колени к нашим отбивающим жгучий ритм каблукам.

Ну, естественно, всяким Толостенкам мы мешали наводить порядок. И это тоже было неплохой приправой в бурлящий котел наконец-то разошедшегося карнавала.

Только у жизни Золушек свои законы. Бом. До поезда двадцать минут.

Гололед, каблуки, два тяжелых чемодана и десять минут до отправления поезда - истинный кайф для экстремала. От ощущения, что попасть на поезд у меня один шанс из пятнадцати, крышу сносит. А еще ветер бьет в лицо, засыпая глаза мелким снегом. А до вокзала меж тем еще минут пятнадцать-двадцать ходу. И еще я не подарила подарки...

Я тыкаюсь в холодные щеки Ветрены, Ликуси, Сохи сопливым носом, сую им в кулаки маленьких самошитных дедморозиков с носами-бусинками и припускаюсь к вокзалу бегом. Со скоростью "ломанувшейся" черепахи. Девчонкам пришлось долго махать вслед моей почти не удаляющейся от них в отчаянной раскорячке фигуре.

"Апофигеем" моего "бега по мукам" стал следующий момент: я уже у вокзала; я вижу, как за забором на моем поезде "убирают трапы" (в смысле опускают перегородки на ступеньки), а между мной и пока еще открытыми дверями двести метров толстого раскатанного льда.

Мой путь - шаг вперед, два назад - неописуем. Только немой кинематограф в свое время запечатлевал подобное. Тапер - танго! Добавьте чувств! Драматизма! Пусть люди посмеются. Такое, наверное, бывало с вами во сне: кричите, но изо рта ни звука, бежите, но остаетесь на месте.

Нечеловеческим усилием я все же оказалась возле вагона, номер которого не важен. Закинула чемоданы и вскарабкалась внутрь в тот миг, когда паровоз флегматично фыркнул, передернулся и тронулся.

Выскочившая в тамбур проводница обнаружила там меня, на четвереньках, безуспешно пытающуюся спасти от разрыва свое сердце, легкие и внутренности.

- У вас есть билет?!!

Утвердительный кивок.

- Вы в мой вагон?!!

Отрицательный взмах головой.

- Слава богу... Отодвиньтесь, я закрою дверь.

Ввалившись уже в свой вагон и заранее страдая от предвкушения поездки на верхней полке, я наткнулась на нахально радостную улыбку первокурсника Владислава:

- Приве-ет!

Вообще-то мы на брудершафт не пили, ну чтож, сам напросился:

- Твоя полка? - я хлопнула по нижней и, получив растерянный, но утвердительный ответ, распорядилась: - Будет моя. У нас принято уступать место женщинам и людям престарелого возраста. Благодарю. - И бухнулась на экспроприированный диванчик, скинув сапоги и блаженно вытянув ноги.

Первокурсник припух. Добила я его, изъяв из бокового кармана сумки плоскую металлическую фляжку и истово присосавшись к горлышку. Владислав некоторое время гадал, что в фляжке: вино? Пиво? Неужели водка? Пятикурсница даже не морщится... Наконец решился попросить и ему глоток. Мой удивленный взгляд утвердил юношу в предположении, что в посудине особо ядреная текила, и на дегустации он настаивать не стал. Более того, оробел настолько, что едва я отвернулась, слинял в конец вагона, где тоже ехали наши, показавшиеся ему менее опасными.

Во фляжке был морс из смородинового варенья. А собственная наглость меня удивила даже больше, чем первокурсника. Однако сил испытывать потрясение в полной мере и шокироваться не было. Я только покачала головой и заснула.

В моем сне тихо кружился тополиный пух вперемешку с конфетти и заносил сугробами снег.

ПРОЛОГ ОКОНЧЕН.

Глава 84.

"Господа артисты! Сегодня в 20.00 в рекреации первого этажа (рядом с вахтой) репетиция спектакля. Явка обязательна. Опоздания исключены. Глав. зареж".

Еще были подписи "главудав", "главбезглав" и так далее. Народ подтягивался без спешки, несмотря на все мои, брызжущие бессильно слюной угрозы. Окна светились синим весенним вечером и обещали много приятного. Как там у Жанночки: "...лукавый быстрый взгляд отвлекался от латыни за окно в тенистый сад".

В глазах девчонок, играющих у меня степенных и приземленных горожан цвела сирень, хотя по календарю еще рановато было. Мне самой хотелось больше всего лениться, подставляя беспечному как регги ветру лицо. Но стоит только отпустить что там? Вожжи? Бразды? И спектакля не будет никогда. В моей жизни такое уже бывало. Напрягаешься, напрягаешься и ... пшик. Вот-вот, то самое.

"Ну вот, теперь я себя не уважаю" - так сказал эР, когда еще в самом начале нашего романа мы пошли с ним лечить мои зубы, и я уговорила-таки его сделать от зубного кабинета ноги. Что к чему... А вот если и на этот раз у меня не хватит силенок довести дело до ума... Так не хватало порой в школе, где будучи пионервожатой я иногда замахивалась на какой-нибудь трехчасовой мюзикл по собственному сценарию, и даже репетировала его долго и упорно со своими "подшефными", только безрезультатно. Нет, были у меня, конечно, и удачи, много удач. Например, откопав в журнале "Юность" Филатовскую "Про Федота-стрельца", когда еще очень мало кто знал о ней, я поставила эпизод "А царь с послом уж сидят за столом" силами парней из нашего и параллельного класса. Парни играли и мужские роли и женские. Даже самые строгие из учителей падали с кресел в актовом зале от хохота. Но тогда у меня было убойное средство воздействия: мне разрешили занятых в сценке одноклассников снимать с уроков. Репетировалось чудесно.

А вот сейчас - шиш. Чем мотивировать? Чем заинтересовывать, а? Начала-то исключительно общественные. Ну день народу интересно и прикалывает, два, неделю. А репетировать-то не меньше месяца. И где? Где придется. Иногда в рекреации на первом этаже, благо "чужие здесь не ходят". В смысле, по первому этажу вообще мало кто шляется: возвращаются люди с института и пасутся, по большей части, по месту основной дислокации. А на первом-то только преподы живут, да комендантские "блатные".

Иногда кто-нибудь уступит мастерскую размером побольше. Добрые люди.

Добрые люди мастерню на часок одолжат; другие добрые люди магнитофон; третьи добрые люди на репетицию явятся, хотя завтра у них семинар по МХК; а четвертые добрые люди изволят задерживаться; а у пятых проблемы, нет настроения и дриспепсия плюс несчастная любовь, или плющит их, или хочется чего-то прекрасного светлого, яркого и от того чихать они хотели на всех. Срочно все перерешивается, переназначается другая сцена, зовутся шестые добрые люди. И тут оказывается, что час прошел - мастерскую пора освобождать; вторым добрым людям срочно нужен магнитофон; у третьих терпение лопнуло - в конце концов, своя рубашка к телу ближе, и завтра на МХК никто за третьих отдуваться не будет; четвертые по-прежнему задерживаются; а пятые надумали, но третьи - те психуют и им начихать на все.

Есть, правда, и ответственные товарищи вроде Тайки Бабочкиной или Светки Багрицкой, которые все решат, все устроят так, чтобы суметь и не опоздать. В результате некоторые сцены отрепетированы раз по двадцать, а другие - ни разу. И еще, в результате, у меня сердце болело от ответственности перед такими вот ответственными: они-то за что пострадают, если все обломается?

Порой я очень близка к тому, чтобы бросить все. Только как после этого оставаться на худграфе? Все так далеко зашло... Все эти репетиции, где порой приходилось вести себя не только как друг, но и как учитель среди развоевавшихся школяров, устанавливая дисциплину, призывая к творческому труду и гася конфликты... До этого я для большинства на худграфе была пустым местом, не вызывая никаких особых эмоций, а теперь все изменилось, и мне остается стать либо героем, либо врагом. Вляпалась как всегда. Город стоящий на холме не избегнет грозы. Зачем мне все это было надо? А...да... из-за эРа. Наверное.

Случился даже такой момент, когда я решила: хватит. С меня хватит. В конце концов, я просто спектакль хотела поставить, а получилась война какая-то. Собралась я решительно и отправилась на вокзал: уезжать из города Нижнего Тагила на фиг навсегда. Купила билет. Села в поезд. А в поезде сидит Чаева. И говорит мне: "Наташ, ты не переживай, к послезавтрашней репетиции я вернусь. А ты что тут делаешь?".

Во мне что-то лопнуло и успокоилось. "Корова, ты что? И, правда, чего это я?" Я пошла и сдала билет. Часть денег, конечно, потеряла. Да ладно.

Конечно, господа артисты после этого случая розовее и пушистее не стали (они вообще об этом не узнали), но для меня все решилось: спектакль будет. Все.

Глава 85.

Возвращаясь с репетиции, я зашла к Нюте.

Нюта сидела за столом и курила.

- Оп! - сказала я одними губами и покачала головой.

- Да! Я курю! - с вызовом сказала Нютка и элегантно постучала концом сигареты о край консервной банки, сбивая пепел, - Маме своей не говори! А то я знаю, ты любишь... делиться. А твоя мама может и моей сказать.

Да, что касается "делиться" - правда, маме я рассказываю все: "Ля-ля-ля, шу-шу-шу по секрету всему свету, что случилось расскажу" - не всему свету, а только маме, но все: и про себя, и про Нюту, и про Лельку. Только насчет передать ее маме - это Нюта совершенно не права: моя мама, как сейф в швейцарском банке. Не знаю, какими усилиями ей это удается, но моя мама никогда ничего не рассказывает ничьим мамам ни о ком. "Знаешь,"- говорит она мне иногда - "Бывает, слушаю, как Людмила Сергеевна, вся в педагогическом порыве рассказывает мне о тебе с Нютиных слов: "Что-то надо с Наташей делать!", и думаю: "Эх! Знала бы ты, что вытворяет там твоя собственная дочь!". Только, даже в этом случае, мама ничего не расскажет - не такой она человек. Моя мама никогда не вмешивается ни в мои дела, ни, тем более, в дела моих подруг. Завидуете? Завидуйте.

- Могила. Только ведь втянешься, как дома-то будешь?

- Брошу. Я же так, под настроение...

В комнате у Нюты непривычно холодно и неуютно. Почему-то с кровати снят матрас и устроен на батарее.

- Вы что, окно открывали? Морозяка офигенный...

- Я облевала матрас.

- Что?!!

- Я облевала матрас! - с гордостью повторяет Нютка.

- ... Я всегда говорила себе: "Наташа, пока ты играла в бридж, в мире что-то произошло..." Что я пропустила этой ночью?

Нюта пожимает плечами с видом многозначительным и надменным.

- Я им вчера дала оторваться.

Судя по удовольствию, которым Нютка светилась так, что разгоняла тоску пасмурного дня, оторваться она дала населению пятьсот второй комнаты.

- Я зашла к ним ночью, - продолжала Нюта с манерностью Ренаты Литвиновой, - на столе стоит бутылка водки. Я так и знала. Я подумала, что сейчас, конечно, начнется пьянка, а потом и гулянка. Сама понимаешь, КАК мне это понравилось. Я решила им отомстить, взяла бутылку и начала пить. Медвежонок пытался воспротивиться, но я ему сказала, чтобы он шел вон. И улеглась на кровать.

(Представляю, какое впечатление на мальчиков пятьсот второй могла произвести Нюта со строго закрученными на затылке волосами, в своем домашнем халатике, приоткрывшем круглые коленки, среди их потасканного белья с бутылкой в руке.)

Тут зашел Кешка. Он просто онемел. Потом, едва разомкнув сведенные судорогой зубы, спросил, не сгонять ли ему еще за бутылкой. Я ответила: "Пожалуй!". Бегать, кстати, ни за чем не пришлось, так как Кешечка как раз и возвращался из забега до переезда, и водка была у него за пазухой.

Дальше помню только, что сперва ему пришлось тащить меня к унитазу. Причем, от их унитаза засранного я отказалась, и Кешка потащил меня на руках к нашей комнате. А я сопротивлялась и требовала еще водки и кавалеров. Не поверишь, как он был со мной нежен и внимателен. Правда, зачем-то облил водой из душа. А я постаралась: и он вымок даже сильнее, чем я. Он поправлял мне всю ночь подушку. А потом ему пришлось бежать за тазиком, но я успела до его возвращения, и ему пришлось замывать и застирывать.

Окно пришлось открыть. Вонища была.

Я не знаю, - задумчиво заключила Нютка, - может, теперь он будет меня любить еще больше? Мы же почему-то любим их тем больше, чем больше они доставляют нам неприятностей? - она подумала еще, затянулась, закашлялась и, сердито затушив сигарету, заключила: - По крайней мере, мне было весело.

Глава 86.

Опять по поводу "близнецов". Или: возвращаясь к напечатанному. Все-таки их двое. Разговор, естественно, о Димке Безухове (о Людке Пантюхиной я и говорить не хочу). Я не стала бы, конечно, заявлять, что тот Димка, который был раньше - человек исключительно приятный и состоящий сплошь из достоинств. Но, по крайней мере, с ним можно было разговаривать, а временами и не без удовольствия.

И вот: тот же самый Димка Безухов уже третий день приходит на ХГФ только затем, чтобы с кем-нибудь вдрызг разругаться. На сегодняшний день он просто начисто лишился даже тех скромных достоинств, что ранее скрашивали общение с ним. И апофигей процесса - мы подрались. В голове не укладывается.

До этого прискорбного случая на короткой памяти худграфа только один прецедент подобного позорища: Янка Киеня подралась с Людкой Пантюхиной. Кстати, примечательно с точки зрения астрологии: опять же "стрелец" и "близнец". Явившаяся на худграф не с начала постановки, когда все приличные люди занимают раз и навсегда места, а сеанс этак на четвертый-пятый, Людка бухнулась с мольбертом в аккурат на Катькино место. Чем она мотивировала свою вопиющую наглость неизвестно, но закончилось все потасовкой...

Что же касается Безухова, то такое ощущение, что в определенный момент его просто подменили, и сейчас с нами учится его двойник. С "близнецами" действительно так бывает, причем периодами. Периоды пребывания "близнеца" то в одной ипостаси, то в другой, могут длиться от пары минут до месяца и даже нескольких лет. Последнее - самый тяжелый случай.. "Близнеца" с коротким периодом вы с самого начала привыкаете воспринимать как взбалмошную непредсказуемую личность со сложным характером, а вот если период длится год и больше... Ты уже привык к человеку милому, щедрому, легкому и, вдруг однажды, подлетев к нему с душой нараспашку и улыбкой во весь ничего не подозревающий рот, напарываешься на ощетинившуюся ядовитыми иглами глыбу льда. Неприятная неожиданность.

Вот и Дима, похоже, из этой категории.

Хотя, может дело и не в гороскопе?

На днях у Светки Менчаковой из мест не столь отдаленных, как говорится, вернулся экс-супруг.

В заключении у него, очевидно, отбило память, или амнезия случилась на почве авитаминоза, только оказалось, что воспринимать себя бывшим Светкин муж ни в какую не желает. Тут бы, конечно, Димону показать себя с лучшей стороны, доказать, что перекатывающиеся под гладкой смуглой кожей шары бицепсов (и его любимая "широчайшая" тоже) - не бутафория, но, как на грех, такое неудачное совпадение - настало время для "низкого близнеца".

Ну, не то, чтобы уж сразу "низкого" - так, "чуть ниже среднего".

... Как-то с утреца в коридоре пятого этажа обнаружились пугающего вида артефакты. Артефакты напоминали внешне полопавшиеся бурого цвета керамические блюдца, и на деле оказались лепешками засохшей на линолеуме кровищи. Мне лично никогда раньше такого количества крови видеть не доводилось. Закономерно встал вопрос: чье это? Из кого столько вылилось? Выхлестало? Выбухалось?

Я, конечно, беспокоилась об эРе, Нюта о Кешке. Наташка о Немтареве не беспокоилась: в нем столько крови просто не набралось бы, даже если его выжать досуха. Наташкин Стас длинненький, бледненький с фактически белыми волосами. Он может быть, нельзя не заметить, и элегантным и импозантным, а в ярости способен голыми руками разрушить интерьер, но столько крови в нем нету.

По счастью и "мой", и Нютин оказались целы и невредимы. Беспокойство улеглось, осталось любопытство. Впрочем, в неведении мы пребывали не особенно долго: к вечеру обстоятельства орошения наших коридоров жизненно необходимой жидкостью были известны всем жаждущим их узнать...

... Страдающий фатальной забывчивостью экс-муж с группой сочувствующих товарищей рыскал общагою, сжигаемый жаждой отомстить наглецу, посягнувшему в его отсутствие на самое святое - его личную собственность в лице бывшей жены.

И ведь попался Димка. Был выловлен и остановлен вопросом: "Не ты ли?!!". И тут же опознан и предупрежден: "Сейчас бить тебя будем!"(ну, или прозвучало что-то в этом духе).

Стоп! Стоп! Вы уже обо всем догадались? А вот и нет. Кровь - не Димкина.

Оказавшись в безвыходной ситуации, Димон не сплоховал. Он гордо повернулся лицом к опасности и отважно ответил: "Драться?! Давайте!!!"

Экс и товарищи опупели.

Этим и воспользовался Димыч, чтобы молниеносно развернуться на пятках и, сиганув к своей комнате скрыться за спасительной дверью.

Теперь уже дважды обманутый муж и друзья со звериным рычанием кинулись к возникшей между ними и жертвой преграде и принялись активно оббивать о нее кулаки, копыта и рога. Димуля же, трясясь от облегчения, подло хихикал, приводя противников в еще большее бешенство.

На горе Менчаковского бывшего по общежитию в тот же "вечер выходного дня" прогуливались кушвинские, люди настроенные по определению серьезно и обкумаренные со знанием дела. К тому же преследовали последние узкую конкретную и определенную цель: найти с кем подраться. Приятное зрелище троих мужиков, плюющихся, матерящихся и явно одержимых сходным желанием, вдохновило "местных" ребят. Нет, конечно, сперва они поинтересовались в соответствии с понятиями: "Типа, что за дела?" и "Ху из ху?". Только бывшего и Ка, движимых винными парами, несло как пролетарский паровоз, в ситуации они с лету не разобрались и на вопросы ответили совершенно не правильно.

Так что кровь - их.

Ах да... Димыч.

На Димыча произошедшее произвело яркое, неизгладимое впечатление, и он решил, что, пожалуй, обойдется и без Светки, благородно уступив сопернику. И без Диньки.

Худграф обычно относится к чужим грехам очень терпимо. Будь ты хоть голубой, хоть розовый, хоть наркоман, хоть неисправимый бабник или вавилонская блудница - вряд ли найдется рука, которая поднимется, чтобы бросить в тебя камень. Но то, что Димыч струсил и отвернулся от малыша, успевшего возвести его в "папы" неприятно задело многих. Не то чтобы, кто-нибудь перестал с ним здороваться, так - легкий холодок в отношениях. А вот то, как Безухов начал себя последнее время вести, все больше делало его в чужих глазах "законченным козлом".

И так немаленькая Димкина нижняя губа теперь оттопыривалась вперед совсем уже чванливо, слова "пожалуйста", "спасибо" выпали из употребления, как, впрочем, и имена знакомых. Отныне все окружающие носили единое кодовое название "эй, ты". А любое чье-либо слово или действие, пришедшееся Глухому не по нраву, вызывало бурю хамского негодования...

Я поплатилась за то, что грешным делом думала, наивная, что нас-то, наиболее близких ему друзей, Димастый под категорию "эй, ты", еще не подвел. И позволила себе в достаточно мягкой и шутливой форме сделать Безухову замечание, когда он не на шутку разошелся, оскорбляя девчонок. Дело было на живописи, и в ответ Глухарь рыкнул на меня "Заткнись!" и, шагнув к моему холсту, размазал по нему палитру. Финиш. Мало того, что такого хамства я совершенно не ожидала, но трогать чужую работу, это же по не писанным худграфовским законам вообще - последнее дело.

Мне нечего не оставалось, кроме как взять уже Димкину палитру и припечатать к его паршивой морде. Глухарь взвыл, схватил меня за воротник и затряс. Естественно, вся группа, в том числе и те, за чье достоинство я вступилась, изобразили, будто беспредельно увлечены живописью. Бабулька натурщица пугливо подобрала ножки.

Если вы думаете, что Димочка действовал в состоянии аффекта, то как тогда объяснить, что, сгребя мой воротничок, он опасливо выглянул в коридор - не идет ли Дроздечикова, и лишь не обнаружив по близости преподов, затряс меня, приподнимая над полом.

В туалете, умываясь холодной водой, я, естественно, порыдала, но чисто физиологически - для выхода из стрессового состояния. В душе же у меня и в голове - только холодное чувство гадливости. Причем, не только по отношению к Димке. Ну и стыдно, конечно: с ума спрыгнуть - подралась. Институт культуры, мать вашу.

Глава 87.

Положа руку на преисполненное благодарности честное сердце, нельзя не признаться, что редкий худграфовец не приложил своей мозолистой руки к нашей постановке, даже простые жители г. Нижнего Тагила через одного отметились.

Но не Ветрена и не Струнов. Я отлично понимала, что для них моя постановка слишком традиционна и не пыталась их приобщить, они к этому тоже совершенно не стремились. Та часть мира, что крутилась вокруг Наташки с Сережкой существовала отдельно, а "Дракон" отдельно. Два мира, как говорится - два образа жизни.

К тому же, Ветренка никогда не понимала и не принимала всерьез моей любви к Эру: она в нем ничего не находила. Руслан для Ветрены - скучный сопляк, тот отставной моряк с лодочной станции на Гальянке, пол ее мнению, во сто крат интереснее. Как он кипятит ей в латанном чайнике чай с травами, и смотрит по-особому и особенно вздыхает, в такт плещущимся о стену его хибарки на баркасе коричневым волнам. Наверное, это здорово было, что он перевидал в своей жизни столько портов и женщин и теперь оценивал Ветренку своим опытным, прищуренным взглядом, как женщину, достойную таких тяжелых вздохов. Только мне ближе были чистота, наивность и целомудрие, жадный интерес к жизни, а не печальное знание ее, и нежная кожа, а не изборожденная временем и задубленная страданиями. Впрочем, насколько я могу судить: половине женщин нравятся мужчины старше их самих, а половине - младше. Есть, правда, еще категория дам, обожающая исключительно чужих мужчин... В общем, это совсем неплохо, что между сферами наших с Ветренкой интересов от пятнадцати до сорока пяти лет расстояния - не хотела бы я Наташку в соперницы.

Ну а, кроме самых сердечных моих друзей и их круга в подготовку "Дракона", втянулись почти все. Например сетку для декораций девчонки выпросили в спортзале, а бархат для занавеса - это помощь Татьяны Христиановны, директора Старательской Школы Искусств. Как я доперла от Старателя до общаги два огромных тюка - это та же история, что и "как я выжил, будем знать только мы с тобой". Впрочем, я настолько была рада приобретению, что на самом деле просто летела пьяной мухой прямо по небу. В общаге по поводу бархата тут же состоялся шумный праздник.

Ткани было несколько кусков, немного отличающихся оттенков багряного, и была она достаточно тонкой, чтобы отлично драпироваться. Грех упускать возможность: через полчаса по коридорам фланировали две пышные барышни в красном и одна мамзелька в прозрачном в сопровождении Бабушкиной с мандолиной (в роли мандолины - гитара). Барышни вваливались в комнаты, пели про "покорно покоряющуюся сталь" безумно противными голосами и с видом гордым и чванливым требовали подаяний. Так как иначе заткнуть их было невозможно, жители пятого этажа делились последним, особенно при взгляде на мамзельку в прозрачном.

В прозрачном - это Машка Талавере, та самая, что время от времени повергает кого-нибудь в шоковой состояние своей глупостью. Если в коридоре общежития вы встречаете вдруг человека, бредущего вам навстречу в состоянии полнейшей прострации, с лицом, на котором оставило свою печать только что пережитое потрясение - знайте: он только что узнал, что Маша Талавере - дура. Истина эта имеет обыкновение открываться перед несчастной случайной жертвой внезапно и в такой неописуемой полноте и безграничности, что едва не сводит с ума прикоснувшегося к ней. "Маша Телавере - дура!!!" - жарко шепчет тебе в лицо, схватив за лацканы, свежепосвященный. "Да. Да. Дура. Это все знают," - снисходительно отмахиваетесь вы, уже пережившие подобное в свое время. "Но не до такой же степени?!!!"

До какой угодно степени. Маша - великая и неповторимая дура. Она - блондинка (правда, крашеная, но как даже я сама по себе замечала, вместе с покраской волос - будто и мозг тоже окрашивается в цвета мозга блондинки), с голубыми глазами и розовым ртом, фигура пухленькая во всех местах, где того ожидает мужской взгляд, ноги длинные - можно было бы сказать, что это Мерилин Монро худграфа номер два, только в отличие от номера один (Нинки) и собственно прототипа - Машка начисто лишена обаяния. Такая, знаете ли блондинка с пивом и сигаретой, с фабричной дискотеки.

Возвращаясь к предыдущему абзацу - сегодняшний случай из череды все тех же, подтверждающих. Машке здорово понравились наши наряды из рдеющего бархата: пышные тюрбаны и роскошные платья с открытыми плечами (все смастерено с помощью одних лишь булавок и веревочек), но, увы, на ее долю шикарной ткани не хватило. Остался только сверток капроновой ленты шириной где-то метра двадцать. Ткань белая и фактически прозрачная. Я с ней придумала любовную сцену: Ланцелот и Эльза разговаривают стоя у разных кулис, а эта ткань, она как связующая нить... в общем, описывать смешно, а на деле получается красиво, трогательно и многозначно. Материя то растает, то вдруг блеснет в полумраке, то взовьется крылатой птицей, то плеснет волной...

Нет, Маша, нет! - покачали мы головами, - из этого ничего не получится. Но когда мы вышли из комнаты, Машка нагнала нас сияя от удовольствия, в пышном белом платьице, даже сквозь несколько слоев юбки которого отчетливо просвечивали кокетливые белые трусики в розовое сердечко и надписи "I love you". Что просвечивало сквозь верхнюю часть платья говорить не буду, замечу только, что кроме плавочек на Машке в тот день белья не было.

Впрочем, Талавере это обстоятельство нисколько не мешало порхать по коридорам счастливой капустницей.

К шумной нашей кампании почти сразу присоединились рыщущие по этажам в поисках развлечений общежитские дети: Сошниковский Егорка и сын Американки, Джордж. Если Егор на чудовищно легкомысленный наряд Мани внимания не обратил: то ли возраст еще не тот, то ли сказалось, что он все-таки - дитя худграфа, то Джорджик, приглядевшись, выпучил глаза. И начал дергать нас с Чазовой за подолы, трагическим шепотом доводя до нашего сведения, что "Она, должно быть, не заметила, что забыла одеть лифчик, и ее нужно обязательно предупредить"...

Мы, конечно, "предупредили", только Машка, не менее потрясенно вылупив опять же на нас глазки, объяснила, что "лямки же некрасиво торчат!". Знаете, такой есть детский нехороший анекдот про Красную Шапочку, которая залезает на дерево, вот эта Красная Шапочка - Маша Телавере.

... Огромные отрубленные головы дракона длиной около полутора и высотой с метр смастерили из папье-маше дети в студии Толостенко и Пантюхиной. Титанический труд, конечно, и говорит этот труд о безмерной любви малышей к своим учителям. К сожалению, я не в состоянии испытывать чистую и горячую благодарность ни к чему, чего касается пухленькая ручка Людки Хин. Да: она - умница, талант, брызжет энергией - детям здорово повезло, что в наставниках у них случилась эта звездная парочка. Да только мне тошно от всего этого. Разум мой объективен, сердце - нет.

А эР - придурок, ей-богу, еще и фыркает и заявляет, что не в состоянии понять, почему я против, чтобы Людка сидела за пультом звукооператора. То ли садист, то ли совсем идиот: не понимает, что удовольствие это не только для меня сомнительное, но и для его нынешней пассии. Да и Тайка вряд ли в ладоши будет хлопать от счастья. И все ведь пытается подсунуть мне Людмилу то под одним, то под другим соусом, как террорист бомбу.

Можно подумать, без нее у нас в труппе эмоции не бурлят и через край не плещут: того и гляди: бабахнет что-нибудь и разнесет всю замечательную затею к чертовой матери.

... Кто меня особенно умилил - это Гашиш.

- Мне нужно кое-что тебе показать. Поедем? - таинственно прошелестел, улыбаясь и делая худой смуглой рукой в воздухе замысловатый жест.

У себя он, естественно, сперва плотно накормил меня, а потом усадил с комфортом на ковер в большой комнате, тщательно установив справа и слева от меня колонки. Затем, взглянув на меня с волнением экзаменующегося, нажал на "плей" и выскользнул из комнаты, оставив меня наедине с его находкой.

Вернувшийся в комнату Гашиш, посмотрел на меня в ожидании решения. Я, переполненная чувствами молча закивала. Гусак был счастлив сдержанно, но безгранично. Мы снова устроились на ковре и с чувством, с толком, с расстановкой прослушали еще раз музыку для любовной сцены, пытаясь подобрать которую, я так долго страдала и мучилась. Все, что удавалось найти было то слишком слащаво, то легкомысленно, то нудно. А здесь каждый такт в унисон репликам диалога и даже молчанию между репликами, здесь и страх, и бессилие, и покорность, и надежда, и любовь, поднимающая надежду, заставляющая ее расправить крылья, и взмыть в небо.

Композиция называлась "Лестница на небеса" группы "Лед Зеппелин".

Под нее нам и играть-то было не нужно, на самом деле.

Глава 88.

В этот раз Первое апреля решено было провести что-то вроде литературно-художественных чтений.

У меня оно получилось какое-то параллельное, совершенно отдельное от "Дракона". Зато совершенно совместное с Наташкой.

Мы решили поставить Струновские пьесы. "Инструкция по применению и обработке черно-белых, обращаемых кинопленок ОЧ-50, ОЧ-200" и еще одной, чей текст практически заключался во фразе: "Но Сциларду нечего больше добавить".

Пьесы мы поставили втроем: я, Ветренка и Пагаджанян.

Во второй из названных и первой из продемонстрированных два действующих лица. Ветренка почему-то наотрез отказалась, поэтому на сцене появились мы вдвоем с Пагой. Декорации представляли собой два поставленных друг к другу углом прямоугольных планшета, обтянутых холстом. На одном из них висит табличка с надписью на английском: "Bar". Под ней, на табурете, обхватив голову руками, в очень элегантном свитере крупной вязки (серый меланж) сидит Артур. Собственно, он сидит так всю пьесу так как "Сциларду нечего больше добавить". Возле стены напротив стою я. На мне красный со шнуровкой комбидресс, юбка из серой шали, повязанный как у работницы двадцатых годов платок, волосы на щеки и митенки из черных чулок с черными же пятилистниками по полю. Я говорю пару фраз. Сциларду добавить нечего. Ухожу за сцену. Выстрел. Сцилард продолжает сидеть. Выходит Бабочкина весит табличку "Занавес". Народ, хи-хи, безмолвствует.

Еще бы они признались, что ничего не поняли. Но и хлопать у них как-то не очень получается. Ночь, луна и запасной путь. Струнов счастливо лыбится в зале.

Вторая пьеса "Инструкция" проходит для народа так же туго. Зал тупо пялится и нервно сглатывает слюну, глядя как мы с Ветренкой одетые в черное, белое и полиэтилен (кстати, одна из находок: белый эластичный бюстгальтер поверх черного бархатного платья) весело скачем, вытанцовываем и прочими образами получаем наслаждение на сцене в волнах расстеленного полиэтилена, освещенные тремя настольными лампами, рядом с черным роялем. На рояле с хрустальным бокалом в одной руке и с листком бумаги в другой стоит элегантный Артур Пагоджанян в сияющей белой рубашке с черной бабочкой и черных, отглаженных брюках и с выражением, словно оду, читает инструкцию по обработке черно-белых фотопленок (мешанина из цифр, кодов и специальных терминов, взятая Сережкой прямо из упаковки с означенными пленками). Аристократически уложенной шевелюрой Артур фактически задевает потолок. Вот он элегантно соскакивает с рояля и берет несколько бравурных аккордов. "Пленочки", которые до того азартно "проявлялись" вдвоем бросаются к нему с сифоном для изготовления газводы, и бурная струя плещет в запотевший бокал, потом в Артура, потом в зал. Заразившиеся нашим кайфом добровольные "осветители" жонглируют настольными лампами, и все это извивается и скачет, и по нам и стенам, и полу с потолком скачут тени и света черно-белых фотографий, проецируемых диапроектором...

Никогда до этого я не испытывала такой свободы, раскрепощения и удовольствия. Мне совершенно наплевать было на то, как поймут нас, поймут ли. Это было такое чистое веселье, которому даже комплексы мои не могли помешать абсолютно никаким образом. А тех в зале, кто кривился в недоумении, я не стеснялась и не презирала: я просто готова была принять их в свое веселье, если бы только они захотели. А и не хотят - плевать.

Нет! Классная пьеса!

Мы вытащили Сережку на сцену и, он, буйно хохоча, раскланивался и манерничал как столичный режиссер-авангардист. Мы подарили ему фотопленочку в упаковке и сфотографировались на память.

Это был самый веселый бред на свете.

Дальнейший концерт был гораздо более традиционен: выступали младшекурсники.

И если уж продолжать тему бреда...

На "сцену" вышла девица и начала читать свои вирши. На полном серьезе, между прочим.

...Я не люблю тебя. Зачем ты ходишь за мной? Зачем прилип как банный лист? Ты говоришь, что я красива, что не можешь без меня жить. Зачем? Да я не для тебя. Ты меня не достоин...

Сперва я подумала, девушка прикалывается, но во-первых, эти самодовольные интонации и вообще... Похоже, вниманию почтенной публики представлено значительное на взгляд автора литературное произведение о нелюбви... И как же это было долго! Минут пять. Для сценического выступления это огромный срок. У людей от попытки сохранить на лице приличествующее случаю выражение занемели мышцы, от неподвижного сидения отнялись ягодицы, к горлу подкатило невыносимое желание кашлянуть...

До того я не хотела выступать, точнее сказать: стеснялась еще раз занять собой внимание зала, но эта молодая девушка просто вынудила меня, тем более, что за ее спиной уже готовилось к прочтению своих явно лирических произведений еще несколько студентов и студенточек, сжимающих потными от волнения руками тетрадочки с великими творениями.

Я вышла и сказала:

- Тут говорили о нелюбви. А можно я немного о любви.

И прочла:

- Я люблю вас, Кузаткин. Как же я могу не любить вас. Это просто предопределено. Вы только представьте: Вы и я в ЗАГСе. Кузоткин тот-то и Кузикова та-та, объявляю вас...

Жаль Кузаткина в зале не было. Мне сегодня сам черт не брат. Я собрала овации расслабившегося зала.

Пикантность ситуации усиливалась тем, что Кузаткин, во-первых, препод. Во-вторых, голубой.

А ситуация сходства наших и без того не самых удачных фамилий, наверняка, уже не однажды давала повод для веселья.

Спустя дня четыре, я зашла в пятьсот тринадцатую и наткнулась на Кузаткина. Он вальяжно раскинулся на табурете (уметь надо) в окружении щебечущих девиц, но при моем появлении поднялся, и шагнув навстречу, поцеловал ручку.

- Мне рассказывали. Польщен. Заинтригован. Душечка, не сочтите за труд, откопируйте мне ваше произведение, безумно хочется прочесть самому и сохранить.

Нет. Он, правда, очень милый. И кажется мне, под голубого он косит. Для стильности. Интересно, его фамилия так же добивает его, как меня моя?

А в папке, где у меня напечатано о Кузаткине, есть еще о Людке и жирафе.

...Люсенька, девочка моя. Как бы я хотела подарить тебе жирафа... Солнце под золотистой шкурой.

Это уже не о любви, это о нелюбви. Жгучей, страстной и даже нежной. Как солнце Африки под шкурой длинношеего с копытами, чьи стада разгуливают последнее время по холстам художницы Хин.

Глава. 89.

РОЛИ И ИСПОЛНИТЕЛИ по мере их появления на сцене.

ШАРЛЕМАНЬ. Архивариус.

Вообще-то всемирную славу Андрюхе Овчинникову принесла роль Осла. Его знаменитое: "Лакать не согласен!" стало хитом всех времен и народов.

В исполнении эпизодической роли спасителя Ланцелота, Дрюне удалось достичь подножья пьедестала Короля комедии. Точнее, королевы, так как на вершине вольготно расселись Ленка с Ольгой.

Роль же отца Эльзы требовала драмы и психологизма, изучения всяких там систем Станиславского. Боюсь, особенные сложности возникали у Дрюни с изображением фактически уже старика, в те моменты, когда нужно было по-отечески Эльзу, то есть меня, приобнять или взять за руку. Сделать это легко и естественно мешали ему застенчивость и бурное половое созревание. Не думаю, что в отношениях с девушками у Дрюни все было гладко. Скорее тихо: тишь да гладь, да божья благодать - никак, короче. Что-то там такое искрило между ним и Ольгой. Но лишь искрило.

Впрочем, все мы профессиональными артистами не были, и я все равно плясала от типажа, по типу американского кинематографа.

Так что постоянная Андрюхина скованность на сцене, его медленное, старательное проговаривание фраз, полыхающее лицо и страх лишний раз поднять глаза - все это было в самый раз для образа запуганного до предела "маленького человека", пришибленного горем. Крик души которого: "Но ведь любовь к родной дочери - это же ничего? Это же не запрещено? Это же можно?!" - заставляет его самого удивиться, не понимая, чей это голос прозвучал вдруг в его защиту. Не может быть, чтобы это он сам открыл рот!

Вспомните свой голос, когда в автобусе, неожиданно для себя самого вы вдруг пытаетесь призвать к порядку хулигана. Это ощущение... "Чей там голос из помойки? Чей туфля? Ой, мое..."

Проявление искренних чувств так часто выглядит неловким, неуместным, театральным.

Потерянный Андрюха - архивариус бродит по сцене, пытаясь найти и занять то, свое, положенное ему, тихое и спокойное местечко, где он всегда был раньше. Где его уважали, и при встрече не воротили от него нос. Он даже не замечает причины вернувшегося вдруг почитания со стороны соседей - падающие с неба драконьи головы. Просто на всех нападала куриная слепота, а потом сама собой прошла.

Близорукий человек, бредущий во мгле "Капричос" Гойи.

Человек тщетно сжимающий слабые пальцы в надежде удержать если не утекающее песком счастье, то хотя бы не менее призрачный покой.

КОТ.

Вообще-то именно Кот появляется первым перед зрителями.

Когда стихает музыка, и загорается свет, на сцене стоит стол. А на столе мягкой уютной горкой лежит Тайка. Вот легко скользнула со стола спящая лапка. Кот муркнул и устроился поудобнее.

Наверное, Тайка гениально сыграла бы Эльзу. Но тогда мы бы лишились гениального Кота.

Играй же Тайка кошку, она бы мне глаза за эту фразу выцарапала, а коты они не такие мелочные, и гораздо более философски смотрят на все вещи кроме сметаны и свежемороженой мойвы.

ДРАКОН.

- Наташ, давай после Дракона поставим еще что-нибудь. Что-нибудь, где я буду играть положительную роль. До предела положительную, положительнее некуда, - просит Рустэм. Он вроде бы улыбается, но похоже, в действительности, не так уж и шутит, - Жрет меня этот дракон, жрет поедом. Утром смотрюсь в зеркало - и не знаю: свое лицо вижу или его морду.

А еще говорят : Рустэм поссорился со своей Лидой.

Нонсенс вообще. Очевидное -невероятное: Рустам со своей Лидой поссорились.

Эта пара всегда внушала нам с девчонками священный ужас. Священный ужас за них. Оба - хрупкие, тонкие, большеглазые. Рустэм ростом немного пониже меня, а Лида и с ним рядом кажется Дюймовочкой. Они всегда и везде появлялись лишь крепко и нежно обнявшись, будто сплелись и проросли друг в друга. И целовались, целовались, целовались. И смотрели друг другу в глаза, и что-то друг другу говорили, и смеялись, и не разжимали объятий.

"Так нельзя," - говорили мы, - "Так нельзя. Люди такого не прощают.

Люди завидуют и не прощают. Люди говорят, что оскорбляется их нравственность. Люди берут ружья и стреляют сразу из сотен стволов завистью, кислотой и ядом.

Неужели нельзя прятаться и скрываться, не подставляя свои нежные сердца под обстрел злобных взглядов и грубых слов?"

Так говорили мы, чью любовь уже сожгли и уничтожили зависть друзей и собственная неосторожность. И кто-то из нас молился за смельчаков и пел им песню храбрых; кто-то пожимал плечами, отходя в сторонку; а кто-то чистил ружье или подбирал булыжник побольше.

И ведь я-то всегда вроде была из первой категории, всегда вроде бы только добра им желала и вот... блин!

То, что Рустэм не врет, и Дракон внутри него - реальность, я и сама чувствовала. Когда и на репетициях и на сцене он оборачивался ко мне с этой пошлой фразой: "Эльза, дай лапку! Плутовка, шалунья, какая теплая лапка!" - его глаза прожигали меня холодом и ядом до самых пяток, желудок замерзал, мурашки бросались по спине с криком "спасайся, кто может!", а в миг заледеневавшую лапку хотелось вырвать из сильных, цепких пальцев.

И это при том, что Рустэм на голову-полголовы меня ниже, и, главное, человек по-настоящему хороший.

А эРа он и вовсе, бог знает, на сколько ниже ростом, только в момент вызова на бой, этого в упор не видно. Будто и по росту дракон и Ланцелот и по силе - соперники одной весовой категории, не сказать больше.

А еще ты, эР, собирался Дракона играть. Да он бы схавал тебя и не поперхнулся. И не потому, что ты там слабый или какой. Просто тебе ХОТЕЛОСЬ поиграть в Дракона. Не самая безопасная игра на самом -то деле.

- Надо. Надо ставить еще что-нибудь. И все нормально будет, - качает головой Рустэм и пристально всматривается в отражение.

- Угу, - поддакивает со своей койки Дрюня, - хоть жрать меньше будет.

ШЛЯПНЫХ ДЕЛ МАСТЕР.

"Это такой трагический фасон - шапка-невидимка"

- Наташ, ну признайся: по большому счету: мы все - второстепенные и даже эпизодические персонажи и не особенно важны для тебя. Ну, по крайней мере, не так, как Ланцелот, или там Дракон или Генрих...- Алка Ляпустина тоскует и обличает. Она - лев по гороскопу и быть эпизодическим персонажем для нее - кость в горле и серьезная психологическая драма.

- Ерунда, - я отрываюсь от раздолбанных клавиш пм, с помощью которых в течении уже минут двадцати материализовывала какой-то бред в форме потока сознания. Например, две минуты назад я напечатала: "...Заходит Алка Ляпустина. Пыхтит. Поблескивает очками...". Это и в правду ерунда - то, что она говорит.

Я вытягиваю из машинки лист с бредом, запускаю его в полет к краю стола и подтягиваю к себе кучку бумажек, на которых второй день уже расписываю концепцию каждой роли, как я ее себе представляю.

Да. Возможно. В самом-самом начале, еще до того, как я раскрыла книжку в пятьсот пятнадцатой и начала читать пьесу будущим актерам, для меня и был важнее всех остальных Его Высочество Руслан Толостенко, но только теперь и давно уже для меня важны абсолютно все.

Что за человек Шляпных Дел Мастер? И как за время эпизода из нескольких фраз донести до зрителя, что вот такой вот он человек, и потому вот помогает драконоборцу?

- Алю, ты посмотри на все это дело вот под таким углом: Это ведь нам, зрителям-читателям кажется очевидным - надо вставать на сторону Ланцелота: он за добро и в конце победит. А с точки зрения жителей города? Явился невесть кто, бродяга, мальчишка, без армии, без оружия даже, втюрился в дочку архивариуса... Он, может, и вовсе псих? Или пустозвон. Слиняет накануне битвы, или героически погибнет, что для судеб жителей, в принципе - без разницы. А вам здесь оставаться. Он сейчас, дракон ваш, еще добренький, а ну как разозлится?

Для вас окружающее - не сказка.

А ты отдаешь ему, можно сказать, свой единственный шанс и на спасение, и на славу, что для тебя как для творческой личности - не маловажно (и это видно по тексту) - шапку-невидимку.

Эпизодическая роль.

Вот этот самый Шляпных Дел Мастер, он родился и жил до этого эпизода, и потом будет жить. Свою главную и единственную жизнь. В жизни эпизодических ролей не бывает. Каждый - сам себе главный герой. Каждый - первое лицо, единственное число. Местоимение "я".

КУЗНЕЦ.

_ На! Держи! Всю ночь ковали! - вот уж где эпизод остался навечно в памяти народной. А герой в глазах зрителей сравнялся по значимости с главными персонажами.

Правда, не на премьере, а во время второй постановки, в главном корпусе. На премьере роль, состоящую всего из одной фразы исполняла Женя Дубовкина, нормально, хорошо исполняла (правда, дико ржала за сценой, что уже добавляло в эпизод какую-то двусмысленность. И что он ржет? Что он там такое с этим мечом наковал?). Однако хитом сезона роль сделала Сошникова, заменившая на втором представлении заболевшую Женьку.

Не знаю, как уж ей это удалось, но зал лежал под креслами от смеха.

Может потому, что Соха в спектакле играла еще и чрезвычайно понравившегося публике Тюремщика с неистребимым (как я не боролась с ним) жутким нижегородским акцентом (Людка считала, что так смешнее).

Это что, получается? "Тюремщики" всю ночь меч для Ланцелота меч ковали? Какое двуличие! Какая баба-яга в тылу врага! Хи-хи-хи...

Правда, существует еще одна версия, что народ ржал, представляя, как меч ковала сама Сошникова ночью в общаге. То ли с сыном, то ли с тощим котенком, то ли с пьяным Каховцом.

По мне так все дело в комическом таланте Ритки. Я неоднократно высказывала предположение, что достаточно просто посадить Сошникову перед телекамерой и позволить ей молоть языком, что на ум взбредет - эта передача переплюнет по рейтингу КВН.

ГЕНРИХ.

"Уйдем, папа, он ругается!"

Я же пропустила Генриха. Это от того, что в первом действии Ольга Чаева появляется на сцене лишь в малюсеньком эпизоде с воплем, исполненном торжественности и с душком безумия: "К вя-ам господин Дракон!". Зато со второго она цветет и благоухает пышной розой.

Ох и обаятельно же зло в нашей постановке! Чаева, наверное, самая талантливая из нас: она так естественна, когда щеточкой очищая трон, вдруг переключается на собственный костюм; или припрятывает в щелке стены чинарик, а потом возвращается за ним в то же место. А как она его (окурок) картинно отбрасывает, с сожалением проводив липкими глазками, перед танцем с Эльзой!

Что Ольгу, что Ленку народ перестает воспринимать женщиной в мужской одежде с первых минут появления на сцене - так они вписываются в роль. И с первых же минут народ ржет.

Вот это, кстати, проблема. Как сделать так, чтобы зритель не только радовался каждому выходу на арену великих комиков, а по пьесе и великих подлецов, но и ненавидел их, беспокоясь за положительных героев.

Как сделать, чтобы после некоторых смешных, казалось бы, фраз зритель молчал и не смеялся, воспринимая не обаятельную форму, а ее неприглядную подноготную?

Руслан говорит, что положительного героя играть скучно, потому что легко. Да он сто раз не прав. Это отрицательного легко: он весь на ладони - сразу интересен, сразу запоминается. А вот как исхитриться, чтобы добро было обаятельнее?

Тут, конечно, и девчонкам, Ольге с Ленкой надо постараться стать не только смешными, но и противными.

БУРГОМИСТР.

"Я - чайник. Вскипятите меня."

У Ленки сама роль подсказывает выход, ее персонаж болен всеми психическими болезнями вместе взятыми, как известными науке, так и нет. Так что ее агрессивная истеричность вызывает у народа прямо-таки оторопь. Зрители хохочут над бургомистром, но смех слегка нервозен: Ленка взбесившимся козлом скачет по тонким худграфовским нервам с воплем: "Зачем поцелуи когда стучат копыта?!". Еще сильнее бесит, что безумие это явно напускное, и из-за его завесы пучит наглый глазенки подлость.

Конечно, если честно: и Ленка и Ольга просто кайфуют и плещутся в волнах веселого зрительского внимания...

МУЗЫКАЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР.

Скрипка должна петь, кричать, плакать и торжествовать.

Значит, нужен кто-то, кто умеет играть на ней.

Или хотя бы учился этому в музыкальной школе.

Значит: Ликуся Касимова.

Вообще, это очень печальная история.

На сцене Ликуся так и не появилась.

Она готовилась очень долго и старательно. Ходила по общежитию, нежно и испуганно прижимая к груди добытую мной на том же Старателе скрипку, и повторяла на ней гаммы. И переживала снова и снова момент, когда ей придется выйти на сцену, оказаться под взглядами множества людей... Нет, силенок на это Ликуся так и не набралась.

В результате скрипку вручал кот, поясняя ситуацию: "Музыкальных дел мастер всю ночь настраивал скрипку, которую делали для тебя целые поколения, очень переживал, и лишился сил, так что..." В принципе, сошло, только вот с извлечением звука из инструмента случилась целая оказия. ЭР предлагал просто записать на пленку музыкальные фразы, но, во-первых, фонограмма спектакля и так была чрезвычайно сложна: и песни, и мелодии, и всевозможные шумы, а, во-вторых, живое звучание, даже самое плохонькое по силе воздействия несравнимо с его же записью.

Так что, когда на сцене умирающий Ланцелот разговаривал со скрипкой, извлекать из нее ответы пришлось мне. Если, кто-то скажет что это легко, пусть попробует.

Кстати, именно так я отомстила эРу за его насмешки. Это не так-то просто выдавить из коробочки со струнами хотя бы просто звук, а ведь еще его нужно как-то эмоционально окрасить, а он - что-то там по поводу, что у меня руки не оттуда, или еще что-то... На втором показе спектакля, подговоренная мною Тайка-котик, протягивая рыцарю скрипку, сладко пропела: "Попробуй, как звучит!".

ТКАЧИ.

"Мы - друзья ваши, господин Ланцелот"

Ткачей играют Галька, моя соседка, и Лариска Зуйкова.

Техническая сложность в том, что им приходится все говорить хором. А других сложностей с Галькой нет. Она очень удивилась, что я предложила ей роль, и, по-моему - счастлива. Впрочем, Галька - она такая загадочная. Она - по-настоящему деревенская, даже какая-то славянская что ли. Неспешная; можно сказать: величавая; крупная. Она - деревенская, только это не значит - примитивная, несовременная, что там еще имеют в виду, всякие гопы, когда произносят нараспев: "дере-евня". У Гальки трое взрослых братовьев, здоровых как слоны. Она иногда делает мне массаж, сидя у меня на спине, и едва не вырывая с мясом мышцы: привыкла делать массаж братьям, когда они напашутся на работе. Мы с Галькой - подруги? Нет? Что она там вообще думает по моему поводу? Никогда не узнать.

С Галлкой проблем нет. Зато с Лариской... Я сама с первокурсницей Лариской знакома не была, мне ее наслали. Это, конечно, не самый лучший вариант, но где-то нужно было брать второго ткача.

Чуть мы с этой Лариской Зуйковой не согрешили. Нет, и играла, и репетировала она нормально, даже с энтузиазмом, со всем жаром своего первокурснического сердца. Только в какой-то момент мы с ужасом вдруг обнаружили, что наша Лариска с не меньшим жаром и энтузиазмом клеется сразу к Рустэму и к Дрюне. Вплоть до того, что зайдя как-нибудь к мальчишкам, можно было обнаружить, что свет у них в трехместке выключен, оба они в задумчивости сидят по кроватям, и эта кукла тоже там с непонятной целью ошивается, и все как-то так недвусмысленно (кроме нее, кстати) смущаются. Я, прямо скажем, попсиховала. И так из-за драконьей роли Рустэм поссорился с Лидой, а тут еще и эта. Дрюня нас беспокоил в этом плане меньше: в конце концов, он фактически свободный человек. Что-то там, правда, такое брезжит между ним и Чаевой, и, боюсь, Ларискино вмешательство опять-таки подливает масла в огонь без того не безоблачных отношений между однотруппниками. Но особых страданий не заметно.

ГОРОЖАНКИ.

(реверанс)

Конфликтов и так достаточно. Например, Иринка Ламбер категорически против участия в постановке Тани Сидоровой. Это унижает ее достоинство. Как актрисы и как женщины.

У Ламбер и у Сидоровой роли фактически равнозначные, они даже в списке действующих лиц различаются только порядковым номером: "Горожанка Љ1" и "Горожанка Љ2". И Ламбер это категорически не нравится. Это что же получается: ее ставят на одну доску с здоровенной, некрасивой, косящей на один глаз Танькой? Девушку, которая в месяц на одни маски для свежести кожи тратит в десять раз больше сил и денег, чем Сидорова за всю свою жизнь на тряпки? Возмутительно просто!

Конфликт я старательно тушу, кручусь как уж на сковородке, тем более, что сама довольна Танькой даже больше, чем Иринкой: может, она и пьющая, и дура - я ее как человека практически не знаю, но к постановке относится с трепетом, скандалов не учиняет и на репетиции не опаздывает. Ну а на сцене они вдвоем с Ламбер будут смотреться просто отлично, взаимно оттеняя и дополняя друг друга, в их неодинаковости - такая нужная достоверность.

ПОДРУЖКИ ЭЛЬЗЫ.

"Я забыла у Эльзы свои перчатки. Но я так устала от войны, что мне сейчас ничего не жалко"

"А вы, приезжий, не представляете какой это стыд: плакать при чужих"

"Эльза, милая, постарайся быть веселой. А то я заплачу и испорчу ресницы, которые так удались мне сегодня."

Вот эти - фактически одинаковые. Внешне, конечно. В шляпках. Одна шатенка - две блондинки. В отличие, от меня, Эльзы, блондинки - натуральные. Ну вот. Опять. Да, конечно, любая из них могла бы быть Эльзой. Я уговариваю саму себя тем, что якобы героически принимаю на себя огонь Толостенковского обаяния. На самом деле. Даже и не будь эР таким симпатичным, известно же: сценический роман редко обходится без продолжения за кулисами. И, во-первых, и вправду жалко девчонок, а во-вторых, себя тоже жалко. Это уже даже не мазохизм, это откровенное безумие будет: собственными руками организовывать себе очередную головную боль. К тому же, я ведь надеюсь на что-то? А... уже и не надеюсь. Я уже просто ввязалась, и меня понесло. Несет меня лиса за синие леса...

Ленка и Наташка из пятьсот третьей. Ой, та еще комната. По ее поводу столько слез пролито, и не без моих. Из серии: "Красивая и смелая дорожку перешла". Красивые, смелые, веселые пятеро симпатичных девчонок. Группа "Блестящие". Или "Стрелки". Или все что вам угодно. Очень радушные. К парням. Активистки. Они везде, где что-нибудь происходит. На мой взгляд, слегка поверхностные, что ли... Ну, в отличие, например, от Светки - третьей подружки.

Смешно, похоже третья подружка становится из Эльзиной наперсницы-предательницы моей самой настоящей подружкой.

В Светке есть что-то от Гальки: спокойствие, сдержанность и загадка. Ну еще бы не загадка - все спокойные и сдержанные люди - гораздо более загадочны, чем такие эмоциональные болтушки, как я.

Подружки... Все они такие приятные, милые, правильные и хорошие. Прямо как Нюта или Поповская. Можно не продолжать, да?

Из пятьсот третьей в спектакле не участвует только девушка по имени Кристина: она длинноногая, пышнокудрая, и личико будто у кукленка. Почему не участвует: а Бог ее знает. Не хочет. А так еще Гюльнара играет садовника, и Мики мальчика.

МАЛЬЧИК.

"Я бы вступился, но мама держит меня за руку!"

Мики имя "Маша" совсем не подходит, поэтому она - Мики. Маленькая, субтильная, с пышной короткой стрижкой брюнетка. У нее смуглая кожа и большие глаза.

Как-то я даже написала ее портрет маслом, на планшете, обтянутом бумагой. И хотя сходство нельзя было назвать стопроцентным, Любе-техничке он очень понравился. "А это.. Да-да, это та девочка из пятьсот третьей. Тебе удалось ухватить в ней самое главное: она кажется такой шустренькой егозой, только для нее важнее всего, чтобы рядом был ствол, вокруг которого она могла бы обвиться. Она из тех, кто в моменты принятия решений закрывает глаза руками".

Мальчик в спектакле, правда, не совсем такой. О таких поговорка на счет "уст младенца". И тоненький пронзительный голосок: "Ну, мамочка, ну посмотри, дракона кто-то лупит по шее!" - не раз вызывал в зале смех облегчения в напряженные моменты.

САДОВНИК.

"Позвольте преподнести вам колокольчики. Правда, они звенят немного печально. Но ничего, утром они завянут и успокоятся".

"Но будьте терпеливы, господин Ланцелот. Умоляю вас - будьте терпеливы... ведь если вдуматься, люди в сущности тоже, может быть, пожалуй, со всем оговорками, заслуживают тщательного ухода."

В группе "Блестящие", в смысле в пятьсот третьей комнате, Гюльнара - что-то вроде хранительницы домашнего очага. Она - наименее яркая и не шумная. Наоборот - вся очень мягкая и рассудительная. Я, конечно, не знаю наверняка. Я девчонок из пятьсот третьей вообще мало знаю - они - второкурсницы. Между нами - три года, понимать надо. Целые века.

Но, по крайней мере, у Гюльнары очень душевный теплый голос, и хотя Садовник к Движению Сопротивления отношения не имеет, скорее - наоборот, его трудно воспринимать отрицательным персонажем. Все в жизни очень даже сложно - вот о чем в нашем спектакле Садовник.

ГОРОЖАНЕ.

"Раз - два-три... Да здравствует..."

На худграфе парней много. И на третьем, с которым мы ставим спектакль их достаточно, только вот с ними, во-первых, трудно договориться, а, во-вторых, им неохота. Гашиш, может, и не против был бы исполнить какую-нибудь роль без слов и без движений, плюс чтобы не репетировать. Что-нибудь такое вроде "трупа в углу", но такой роли нет. И потом: в качестве трупа он, наверняка бы, время от времени импровизировал, то дергая ногой, то выпучивая глаза, то жутко хихикая. Само по себе это мило, но в концепцию "Дракона" как-то не вписывается. В пятьсот восьмой у нас откровенные гопники, хотя и известно, что Леша Петров у них пишет стихи. Пятьсот вторая жутко пьет, и ин вино видит всю веритас своей жизни. С городскими сложно репетировать...

Короче, так сложилось, что горожан играют девчонки. К тому же, они очень просились. Решено было, что это будут Леся Романова с четвертого курса (из двухместки в Нютином блоке) и Женька Дубовкина. У них и фигуры достаточно спортивные и поприкалываться губа не дура. Плюс ко всему, у Женьки легкий и жизнерадостный характер в купе с немногословностью и выдержанностью англичанки. А у Леськи если что - голос.

Леська у нас играет на гитаре и поет, правда, попсню всякую и всякие "гитарные изгибы". Она даже принимала участие во всероссийском телевизионном конкурсе среди детей-сирот, и ее патронировала Вика Цыганова. Меня-то от Цыгыновой, признаться, тошнит, особенно от ее песен типа "русской водки", но при Леське я, конечно, молчу: каждый имеет право сходить с ума по своему. К тому же, если честно, любому из нас была бы приятна похвала даже самой распопсовой звездочки: пусть это даже Укупник или Анжелика Варум - такова человеческая природа.

С виду Леська тоже - человек приятный, простой и открытый. Только на самом деле она - айсберг, да еще со скрытыми амбициями айсберга, занесенного на карту.

Еще по поводу Леськи и Иринки Ламбер порой говорят, что они - лесбиянки. Ни за что не поверю. Полная чушь. Я и в "лейсбийскую любовь" вообще не больно-то верю. Одно интересничанье да комплексы. По крайней мере, наши "лесбиянки" за понравившегося парня могут и глаза сопернице выцарапать. Даже друг дружке. С чего бы это им делать, если бы слухи имели под собой хоть какую-нибудь долю правды?

ТЮРЕМЩИК

СТРАЖА

Тюремщика сначала играла Женька Дубовкина, а потом Ритка Сошникова, а Стражника сперва Владислав, а потом Стас. О них в процессе.

Глава.90.

Одуряюще пахнет весной. Солнце строит замки из тонких стекол света и теней. Мы стоим под золотисто-голубой аркой, и солнце обводит наши силуэты тонкой линией сияющего ореола, делая их зыбкими и не совсем реальными.

По твоему лицу гуляет ироничная усмешка, но на колено ты встал и подчиняешься ритуалу.

Мальчишечья команда забросила свой футбол и пристроилась поодаль, наблюдая три странные фигуры, совершающие странные действия. Высокий парень в голубых рубахе и джинсах стоит на коленях. Перед ним девушка в красном шелковом балахоне до полу, с широкими рукавами и белой трепещущей на ветру накидке на голове и еще один, очень высокий, тип во всем черном, с шапкой черных кудрей и хрящеватым носом, с огромным пауком на плече и чем-то длинным и прямым, укрытым алой материей на вытянутых руках. Тип покачивается и пошатывается, словно намеревается раствориться в апрельском мареве.

Это пьяный в уматинушку Гашиш. Пьяный, зато всегда и везде, даже в таком состоянии - идеальный соучастник. Ни потом, ни сейчас он не скажет ни слова лишнего, и лишнего не сделает. Не дрогнув почти стеклянным лицом, правда, чуть не потеряв от резкого движения равновесие, Герка серьезно и важно откидывает драпировку, и я принимаю из его рук меч.

Ритуал происходит в тишине. По лицу эРа видно, что он и так знает, на что обрекает его процедура. Легкий удар по плечу и: "Встань, Сэр Ланцелот, рыцарь..."

- Ты с ума сошла, - кривит рот эР, - Теперь же я... Мне теперь не струсить, не смалодушничать, ни соврать... Ведь эти мальчишки - они могут оказаться везде. И везде они будут ждать от меня, что я буду вести себя как настоящий рыцарь! Это игрушки, по-твоему?!

Я очень рада, что ты понимаешь, что это не игрушки.

... Вечером ты заглядываешь ко мне в мастерскую, опираешься о косяк. Некоторое время стоишь молча, потом бросаешь:

- Похоже, твой меч сегодня спас мне жизнь. И Люське с Тайкой... - помолчал, поулыбался воспоминаниям, с удивлением и не без удовольствия. - Мы шли по набережной, и к нам привязались пятеро жлобов. Люська начала огрызаться, и им, похоже, это не понравилось.

...Честно говоря, без всякой надежды передвинул на ремне меч так, чтобы его стало заметно. А они слиняли. - Ты отлипаешь от косяка и уходишь. Ноу комментс.

Глава. 91. Звукоряд спектакля.

1 действие.

1. Пение птиц (жаворонок). Солнце, поле, лето, дорога.

2. "Дорога". Группа "Будни" Славки Азарова.

3. Грустненькая мелодия про пионерку из "Черной розы".

4. Громкий стук.

5. БГ. "Хочу я стать совсем слепым". Марш. (первая голова). Я разгоняю города истошным воплем идиота. Мне нравится моя рабо-о-та. Гори, гори моя звезда. Ать. Два.

6. Вторая голова дракона. "У дядюшки Томсона два крыла". Как-то очень мило сочетается с бархатным камзолом.

7. Темнота. Ночь. Входит Эльза со свечами, допивает из бокала Ланцелота вино.

2 действие.

Агата Кристи "Сегодня я печальна как моя гитара"

"Лед Зеппелин" "Лестница на небеса"

Вой пикирующего бомбардировщика.

БГ. "Серебро Господа твоего".

Фонограмму по моему перечню писали эР и Тайка. При участии Чаевой и кампании. Подозреваю, что и при Людкином участии. По крайней мере, все они вопили, хором свистели, хихикали и топали ногами в положенных местах, изображая толпу или звуки битвы. Иногда для толпы их было маловато, на мой придирчивый взгляд, однако, все замечания мне пришлось отловить на выходе и зажевать: эР жег меня взглядом, говорящим, нет, почти шипящим по-змеиному: только сделай замечание, ну только хоть одно! Подозревая, что собрать фонограмму за вечер-ночь было совсем нелегко, я смирилась с предложенным. Вообще с эРом у нас постоянно теперь возникали какие-то трения в связи с самыми разными моментами в постановке спектакля.

Глава.92.

- Уроды! Вы- уроды, не лучше тех, кого играете! - я орала так, что в актовом зале дрожали стекла. Толостенко искривил рот в презрительной гримасе, зевнул и откинул голову на спинку кресла, уставившись в потолок и демонстрируя свое полнейшее равнодушие к происходящему. Происходящее - генеральная репетиция "Дракона", стараниями господ артистов превращенная в профсоюзное собрание, читай: в склоку.

Господа артисты как всегда проявляют чудеса пунктуальности: четверть труппы "задержалась по уважительным причинам", четверть отсутствует по неизвестным. Остальные недовольны отсутствием отсутствующих, неудобным временем "генералки", неудобными сроками премьеры ( в этот день у некоторой части труппы "день рождения любимой тетки", "прививка от дифтерии", "личные, никого не касающиеся обстоятельства", "критические дни". Непонятно молчит Женька Дубовкина, которая знает, что я знаю, что ей-то вообще сегодня нужно было ложиться в больницу). Есть предложения перенести премьеру на неделю раньше, на неделю позже, на месяц туда сюда. (Ни на неделю, ни на месяц раньше премьеру мы перенести уже не можем, так как она назначена на завтра). Позже? Тут же находятся и те, кого не устраивают новые сроки.

Есть недовольные костюмами, партнерами, словами, париками, собственным самочувствием; тем, что репетиция до сих пор не началась; тем, что кушать очень хочется; тем, что у их группы через три дня зачет по начерталке; тем, что у других групп до зачета еще далеко; тем, что задерживают стипу и размерами стипы, деканатом, ректоратом и правительством, общей обстановкой в стране и надвигающейся экологической катастрофой, а так же черными дырами в космосе. Все это в целом выливается в общее недовольство руководством группы, т.е мной.

Импровизированное собрание проходит весело, с огоньком, с истерическими выкриками и даже рыданиями, с отдельными яркими выступлениями, а так же всеобщим топотом, хохотом, хлопаньем в ладоши и воем.

Я молчу: я твердо решила - спектакль завтра. Во-первых: все готово процентов на восемьдесят, а больше и не бывает. Во-вторых: если завтра спектакля не будет, то его не будет никогда. Мы все тут так уже ненавидим друг друга, что не случись премьеры в самое ближайшее время, мы просто перегрызем друг другу глотки, или перегорим, плюнем и перестанем здороваться.

В третьих, личная причина - мне срочно нужно домой. Что-то дома не в порядке с мамой. Сколько ни звоню, трубку берут или бабушка, мать папы, или он сам. Наконец сегодня они мне признались, что мама в больнице. Правда, уверяли, что ничего страшного: нужно немного подлечить желчный пузырь.

Я подозреваю, что все не так просто. Отец говорит: ставь свой спектакль и приезжай потом. Все нормально и с каждым днем становится лучше. Но я же знаю, что с него станется и приврать... Надо все бросить и ехать домой. Что такое спектакль и что такое любимый человек - две несравнимые вещи. В моей душе - личный маленький ад. Куда я ни шагни - я буду предателем. Впрочем, кем я буду, меня уже мало волнует. Меня волнуют только две вещи моя мама и моя личная война - спектакль "Дракон".

... А, ну вот дошли и до главного. Бабы - есть бабы. Я бы очень удивилась, не подними они здесь этого вопроса. Ведь он так их волнует: всех и каждую.. Ведь из-за него даже Бабочкина не на моей стороне. Сжалась в уголке комочком.

Ламбер:

- А вот еще, Наташа, объясни нам наконец: почему ты играешь Эльзу? Это ведь очень неудобно: и режиссером быть, и главную женскую роль играть. Всем известно, конечно, что ты влюблена в Руслана... Прости, Русланчик, но это твои проблемы...

Вот тут я и заорала. Так что жилы из шеи чуть не повылезли. Так, что все заткнулись и вжались в розовые креслица.

По правде говоря, из себя я не вышла: и голова моя оставалась холодной, и пульс не участился. Орала как ефрейтор. Применяла один из самых крайних приемов педагога Макаренко.

- Да! - орала я, - Это мое личное дело! И вы заткнетесь. И будете играть. Пусть я - сволочь, и у меня - личные интересы - вы все равно будете играть. Потому что каждый из вас, уродов, вложил в этот спектакль столько сил, что нельзя уже все это выкинуть на помойку, и не остаться обломанным на всю жизнь.

Несете чушь! Цепляетесь к мелочам. Даже самыми мелкими своими личными пустяками не можете пожертвовать ради общего дела, которое сами хотели сделать. Такие уж вы уроды. Не лучше тех, кого играете.

К черту репетицию. Завтра в десять все здесь сразу перед премьерой и прорепетируем. И до начала спектакля ни одна ... ни один отсюда не выйдет. Возьмите с собой пожрать. В десять! Свободны.

Труппа молча поднялась. Или я ничего не соображаю в психологии, или они из-за одной ненависти ко мне придут завтра в десять, а в три сыграют. В конце концов, каждый из них действительно вложил в постановку достаточно увесистую часть собственного сердца, и терять это только из-за того, что я - сволочь?

Ламбер задержалась: Вот уродов я тебе никогда не прощу, Кузикова! Никогда!

(Еще бы. Красавица. Тоже Эльзу, должно быть, играть хотела). Все вышли.

Пульс прежний.

Через полчаса я звонила домой с переговорного на вокзале. И не понятно зачем "колола" папу с упорством следователя по особо важным. Папа сдался и рассказал, что у мамы была операция, желчный пузырь удалили, операция прошла с осложнениями, и сейчас мама еще плохо себя чувствует. И очень обижается, что меня нет.

- Зачем было врать... - только и сказала я. Знай я все раньше, я была бы уже там, или хотя бы не взяла бы на себя сегодня то, что уже взяла. А теперь все было по-настоящему плохо.

В двух шагах от меня и в двух часах - поезд. И в двухсот рублях, которых у меня нет, что решаемо, наверное.

Как бы я хотела сейчас написать, что я все бросила и уехала к маме...

Мам, ты до сих пор меня не простила? Сейчас я сама себя не понимаю. Точнее понимаю, но знаю и то, что все можно было сделать иначе: спокойнее и веселее. Не орать, отложить спектакль, поехать к тебе, и не иметь теперь на своих плечах этой вины: меня не было рядом с тобой в тяжелый и страшный для тебя час. Еще можно было совершенно по-другому построить свои взаимоотношения с эРом: быть терпеливой, легкой и хитрой...

Я приехала после премьеры. Ты отвернулась. Я и приехала-то на несколько часов, даже не оставшись ухаживать за тобой. Я тогда утешилась слабым оправданием: тем, как носилась по городу, занимая деньги на поездку, и сначала меня спасла Татьяна Христиановна, а потом Александр Архипович Сиялов. И тем, что деньги отдать этот долг я вроде как заработала сама.

На самом деле, оправданья твоей сумасшедшей дочери нет, и твоих слез не стоит ничто. Они дороже тысячи спектаклей, тысячи побед и тысячи эРов. И мне нечего сказать, только снова попросить прощения.

В субботу состоялась премьера. В воскресенье я уехала домой. В понедельник вернулась обратно в Тагил. Во вторник мы ставили "Дракона" в главном корпусе института.

А сегодня - пятница.

Глава 93.

В урочный день зал набит битком. Кому негде сидеть - стоят, намереваясь, очевидно, легко слинять в случае разочарования.

Сцену, а правильнее сказать: просто кусок зала - мы оформили лаконично: багровый бархатный занавес и три обтянутых холстом планшета вместо задника и боковых стен. Над всем этим натянута коричневая волейбольная сетка. Сетки оказалось многовато, а резать ее нельзя (чужая), так что мы вывели ее вперед, и половина зала оказалась тоже под сетью, отбрасывающей многозначительную тень. (Символично, правда?)

Артисты в кабинете рисунка среди гипсовых богов лопали кефир и батоны, одетые тоже преимущественно в холстину. Причем, что интересно: у разных персонажей в костюмах оказалось серой бортовки и мешковины различное количество. У Шарлеманя заправлена в коричневые брюки холщовая рубашка с жилеткой и шарфом поверх; у горожан и горожанок из холста и штаны, и куртки, и платья: конструкции из проволочных обручей и ткани; шапки и чепцы на головах. У бургомистра с Генрихом мундиры с пышными аксельбантами - из той же мешковины. И у подружек Эльзы на кокетливых холщовых платьишках бантики из того же материала и цветочки.

Даже на Эльзе в первом действии не холст, правда, но тонкое струящееся платье под лен, с льняными же кружевами. Вроде бы и серое, а вроде бы и жертвенно белое, выбеленное.

А кто не в сером?

Между прочим, Кот. На Тайке фиолетовая футболка, которую она порезала лоскутами снизу, а по подолу и по вороту вырезала дырочки-узоры.Завершает "костюм" черное трико. И еще один штрих - на макушке ушки-хвостики.

Кстати: Осел. Андрюха просто разделся до пояса и остался с голым торсом, да еще прикрутил к голове невообразимо нелепые длинные черные уши.

И еще... Дракон. Он, как и Эльза, три раза меняет костюмы. Только у дочери Шарлеманя переменами нарядов выражается изменение состояния души, а у Дракона это просто личины. Ну, правильно, у него же три башки - "он их меняет, когда пожелает". Первый раз Рустэм появляется в камуфляже по фигуре, с истинно военной выправкой, в начищенных сапогах. И буквально тут же меняет вид: теперь он в бархатном берете и роскошном малиновом камзоле, длинные пальцы в роскошных перстнях, длинные волнистые волосы артистически распущены по плечам.

А во втором действии Дракон и вовсе другой - третья башка: вытянутое трико, грязная майка на худом, даже будто тщедушном, теле и несвежий носовой платок с завязанными в узлы углами на голове - мелкий бытовой подлец (на самом деле нисколько не менее страшный, чем предыдущие ипостаси).

И, конечно, далеко не в сером Ланцелот. Случайная залетная птица на узких пыльных улицах, заразных клаустрофобией. Он босиком, в потертых джинсах и ярко-розовой рубахе в легкомысленных нежных узорах: бирюзовых, салатовых, белых (в ДПИ такие называются "огурцами"). Шелковая рубашка узлом стянута на животе, в распахнутый ворот видны по-юношески хрупкие ключицы, обтянутые белой кожей.

(Я оползала весь Тагил: от Вагонки до Тагилстроя в поисках подходящего шелка, а шила моя мама).

И только плащ на рыцаре - трагически алый гиматий змееборца. В первых действиях накидка в загоне: Ланцелот то и дело вспыхивает лягушачьей белозубой улыбкой - он явно не настроен думать о грустном и запихивает плащец цвета свежей крови куда подальше. Это во втором он завернется в него, будто ища поддержки в одиночестве своей миссии, а после боя, плащ потечет с плеч раненного героя на пол рекой крови.

Да он еще и выше всех тут больше, чем на голову: ему распахнуть руки - достать от стены до стены, сесть за стол - коленки торчат над столешницей.

Не отсюда этот парень, со своим уставом в чужой монастырь...

Моя труппа еще не оправилась от вчерашнего обвинения в уродстве, и никаких прочувствованных речей типа: "Велика Россия, а отступать некуда" или "Дети мои, все, кто меня любит - за мной" - я не произношу. Вчера сказала достаточно. Сегодня могут и помидорами закидать. Сегодня я особенно отдельно: я и они.

Так что мы просто по времени отзваниваем в колокольчик и тушим свет.

В темноте на месте сцены возникла летняя дорога (слайдоскоп), зазвенел жаворонок, зазвучала Азаровская песня:

По дороге прямой скачет конь вороной

Знаю, эта дорога приведет в дом родной.

Мелодия льется легко и беспечально, и весел и светел юный голос. Будто пахнуло летом, полем и ветром.

Задергавшись (он всегда у нас в актовом зале такой - параличный) зажегся теплый, уютный свет, и нетерпеливым взглядам зрителей предстал мирно храпящий на столе кот. Помуркал, повернулся на другой бочок. Мир и идиллия.

Постучали. Кот и ухом не повел.

- Господин хозяин?.. Госпожа хозяйка?.. Живая душа, откликнись! - Ланцелоту пришлось пригнуться, чтобы войти.

И вот ведь странно: из зала - ни выкрика, ни звука на манер "О! Бабочкина!" или "Давайте-давайте!" или "Хлеба и зрелищ!". Всех всосало с первого такта азаровского хита.

Смеющийся Ланцелот и флегматичная кошачья морда выясняют, что не все так спокойно в датском королевстве. И первый азартно интересуется: хороша ли хозяйка. Ведь если она ему понравится, это "так помогает освобождать".

А я тем временем блюю в одиночестве в туалете, старательно оберегая белокурые локоны парика. Такое чувство, будто кто-то схватил в кулак мои внутренности и выворачивает их и выжимает, как прачка белье. Я не ела с вечера, и раковине достается одна желчь.

Так что Эльза на сцене появляется спокойная и улыбающаяся, как положено по сценарию, но (так же, кстати) бледнолицая и с тенями вокруг глаз. Поэтому не знаю, насколько в такую можно влюбиться, но вот не пожалеть никак невозможно. У Ланцелота от жалости сердце должно было разорваться и в кровищи захлебнуться...

Кстати, он, мерзавец, смотрит с таким свежим и нежным интересом, что мне, наверное, завидует ползала. Если бы они знали, что ничегошеньки эти взгляды на деле-то не означают, что это просто талантливая актерская или еще какая-то там игра - сердца бы у половины зала тоже лопнули от горя и гнева, и зрители сидели бы по колено в собственной крови.

А ведь поверить так хочется. Удачная режиссерская находка: Эльза как бы невзначай, исподтишка бросающая на рыцаря взгляды, полные робкой надежды. Почти призрачной надежды. Как сказал кот: "Пока суть да дело, можно будет помечтать, развалившись перед очагом, о том как случайно или чудом, так или сяк, не тем, так этим, может быть, как-нибудь, а вдруг и вы его убьете". Вдруг ты скажешь, не просто: "Я люблю вас, Эльза!", а "Я тебя люблю". Короче: один глаз закрыть и загадать желание...

Во втором действии мне полагается в тебя верить. Вот это уже попробуй сыграй. Во: я горжусь собой как режиссером: удачно выкрутилась - решаю проблему как художник, переодеваясь в короткое цветастое платьице и переплетая парик в две косички.

Генрих-душка пытается подговорить меня прикончить Ланцелота и вручает нож. И мы с ним даже танцуем чудное танго, во время которого Ольга начинает запинаться о половичок, и элегантно извинившись, исполненная достоинства какого-нибудь полового уносит половичок за сцену.

Танго нас учил танцевать Рустэм. Он, оказывается - танцор. Все не так-то, между прочим, просто: классическое испанское танго - это вам не только огонь и страсть, это еще и множество требующих строгого выполнения приемов. Ногу нужно ставить только так, руку перехватывать нужной рукой - иначе легко может получиться макраме. Танцуем мы под "Агату Кристи". Сегодня, мальчик, ты со мною станешь старым. Отдашь мне силы и забудешь навсегда. Пара-па-пам. Прости, гитара, прости!

Одновременно с нами танцуют, двигаясь заводными куклами, горожане с горожанками и подружки со стражей вторым ярусом, над серыми планшетами стен. Прощай, гитара! Налей вина мне, мальчик! Это невыносимо! Пара-ру-рам! Тут Эльза, похоже задумавшись о своем, о девичьем, начинает вытанцовывать что-то вроде рок-н-ролла, напрочь забыв о кавалере, а тому остается лишь ходить вокруг, старательно выпячивая животик и поводя толстыми ручками. Впрочем, Генрих не из тех, кто легко теряется. Он - как Чаева - вообще не теряется. А Эльза, она что - зря одевалась так, что вдвоем они с Ланцелотом начинают походить на Трубадура с Принцессой из бременских. На мой взгляд, "Бременские" - самый романтичный, светлый и напоенный юностью не только мультипликационный, но и фильм вообще, какой я когда-либо видела. Луч солнца золотого...

Правда, Ланцелот во втором действии уже не тот, что в первом. Он хмурится и кутается в багряный плащ. Дерзит и, хотя и посверкивает белозубой улыбкой, улыбка эта слегка напоминает оскал. Он задумчив, и не от того, что дракон его сумел напугать, нет. Дракон - просто противник. Достойный противник. Да были такие в его Ланцелотовой жизни и практике, он же - "профессиональный герой". Не первый раз все это: девушка, подлец, бой. Только не в последний ли? Где, встречающие его с надеждой на освобождение и несущие ему оружие люди? Вокруг - серые заборы на запорах, да лай собак. Вместо оружия муниципалитет постановил снабдить героя, "скрипя сердцем", справкой, что копье "действительно находится в ремонте" и медным подносиком в качестве щита...

Самое лучшее и умное сейчас: плюнуть, повернуться спиной к этому городу и уйти себе. Пусть остаются! Их все устраивает! Они привыкли! Проклятое место. Сам воздух кажется зараженным...

Какая-то неправильная сказка. И я не из нее герой.

Только девушка... Впрочем, этих девушек... В одном окне исчезнет королева, принцесса свет зажжет в другом окне... Я - свободный человек.

Ланцелот усмехнулся: сам себя не обманешь. Конечно, он свободен. Ото всего, кроме себя. От того, что он - герой, от того, что рост у него - метр восемьдесят шесть см - и неужели теперь всю жизнь сутулиться, пытаясь затеряться в толпе... Это мне-то? Смешно, ей-богу. ..

... Что будет через полчаса в жизни Ланцелота, в моей жизни - бой, боль, смерть? Мне бы даже хотелось, чтоб и в моей жизни было так же. Тогда так легко было бы сказать: "Я люблю Вас, Эльза". Потрясающе легко. А все так запуталось... Эх, Ланцелот, чего уж проще жить, как ты живешь. Только больно. Раны и увечья получать больно, а без них судьбы героя не бывает. Ты, Наташ, не знала, каково это когда чей-нибудь кулак крошит твои зубы, или нога ребра? Попробуй на досуге... Иной момент кажется, что серая холстина вокруг - это стены домов, а под ногами - не доски, а пыльная мостовая, и пахнет нагретой солнцем крапивой и полынью... Иной момент я забываю, что все не так просто, что вот я держу тебя за руку (у тебя очень холодные руки), но за этим не последует поцелуй, мы просто сделаем вид. Эта музыка, она просто душу рвет на лоскуты и эти лоскуты белыми птицами в ночное небо... Кто, говоришь, ее подобрал? Гашиш? Знал, что подобрать. Сейчас рассеется наваждением все, кроме тебя, меня, музыки, площади в богом забытом городишке. Ни худграфа не будет, ни господа нашего Кришны, ни Людки, ни Тайки, ни Москвы, ни Тагила... нет, я не хочу этого... Или хочу? Мучение-то какое, господи!

Да, кстати, есть еще один нюанс. Кроме Эльзы, шумящего травой поля и дымящейся пылью дороги останется еще и самый натуральный Дракон, против которого придется выступать в тазике на голове и с медным подносиком в руках. Да и еще с квитанцией. Что копье действительно в ремонте.

... Ей-богу, ты так хороша! Я тебе говорил уже это? Говорил, да... И говорил, что с тобой невозможно не быть нежным. С тобой рядом невозможно не быть нежным, любящим, сильным... Все - только на полную катушку. С тобой дух захватывает, как на американских горках. Нет, как во время полета на дельтаплане.

В детстве мы с братьями как-то сделали дельтаплан из дюралевых трубок, оберточной бумаги и реек. Закончили, когда уже темнело, так что вылет отложили до утра, спрятав дельтаплан в кустах на Шайтан-горе, с которой и намеревались сигануть. Кто-то спас наши маленькие жизни, разломав продукт нашей авиаинженерной мысли. Так вот ты бы настояла на починке.

Боюсь, что я так жить не смогу. Даже ради этого горячего гула крови в жилах, ради этого сумасшедшего стука сердца о грудную клетку. Мне страшно. А страх - это, извини, вполне нормальная и естественная реакция человеческого организма на опасность.

Ты - такая наивная, такая глупая. Девчонка. Тебе надо было заманить меня, задурить голову, напустить туману. Подсадить меня на наркотик своих рук, глаз, губ, не пугая необходимостью раз и навсегда принять решение.

Как умная и хитрая и опытная Людка.

Может, еще не поздно? В конце концов, я даже на боль эту подсел уже... По крайней мере, по собственной воле мне не отказаться от прикосновения к моей щеке этой маленькой горячей руки... Блин! Что там по тексту?!

Нет. С этим надо бороться. С этим надо что-то делать. Не будет, Наташенька, у сказочки хорошего кончика.

Вот Людка, та, меня понимает: Про зайцев, Сеня - это не актуально! Прости, детка. Я говорил тебе так же, причем: неоднократно: Я - не высокий, я - длинный...

... Сцена боя у нас здорово получилась. Озвучку мы сделали как в фильмах про Великую Отечественную: пикирующие бомбардировщики, уханье снарядов - и все это на пределе громкости. Генетическая память - хочешь не хочешь - вжимает зрителя в кресло, оставляя одно желание - спрятаться, врасти в землю, оказаться в другом месте и в другое время. С помощью проекторов мы расчерчиваем мрак сцены кадрами военных хроник вперемешку с абстрактными композициями, полными углов и изломов. Генрих здорово смешно, конечно, орет про "коммюнике", да и прочие диалоги этой сцены у Шварца так же полны юмора, как и всегда, только смех в зале - нервный и напряженный.

Смертельно раненный Ланцелот смешно и неловко опирается на маловатый для него меч...

...Г О Р О Ж А Н Е (тихо). Раз, Два, три. (Громко) Да здравствует победитель дракона! (Тихо) Раз, Два, три. (Громко) Да здравствует наш повелитель! (Тихо.) Раз, два, три. (Громко.) До чего же мы довольны - это уму непостижимо!

Входит бургомистр.

Все в духе времени. Место бедного убитого Дра-дра занимает забывший о своих многочисленных психических недугах папа Генриха, и теперь благодарный город вручает Эльзу ему, как переходящий кубок чемпиону. Ланцелот пропал без вести. По этому поводу нынешние власти слегка мандражируют, впрочем не слишком. Эльза в трагически багряном, тонкая и ломаная как росчерк пера в конце титров драматически завершившегося фильма.

Он возвращается. Он выходит из зала. Городу стыдно, бургомистр с Генрихом прекомично повизгивают и сучат ножками, когда их уводят в тюрьму. Он возвращается, чтобы изменить своему правилу: легко идти по дорогам, по пути совершая подвиги. Он остается. Остается чтобы...

Эльза и Ланцелот стоят прямо на столе, за которым только что чинно заседали горожане, те что рассыпались сейчас по сцене. И уже все они подали свои финальные реплики о том, что виноваты, но что "...люди в сущности тоже заслуживают тщательного ухода" и, что "пусть сегодня свадьба все-таки состоится"... И осталось только Ланцелоту повернуться к невесте и сказать: "Эльза, дай руку...".

... Он повернулся ко мне. Что-то не то было в его глазах. Какой-то подвох. И руку мою он взял не так. Очень знакомо, но не так...

- Эльза! Дай лапку! Плутовка, шалунья, какая теплая лапка!

Зал зашелестевший уже оживленно, предчувствуя финал, как-то не сразу, но заметно быстро стих. Будто То, что было сказано Ланцелотом постепенно дошло до каждого. "Мои" готовые уже запеть финальное "Серебро" замерли, замороженные. Если у зрителей в зале просто возникло недоумение, то "мои"-то поняли, что дело значительно серьезнее. В глазах у обернувшихся что-то такое... Смешно сказать, но в глазах у обернувшихся - ужас.

А в твоих торжество. Черное, злобное и пошлое торжество. В твоих глазах - не ты. Дракон, которого ты не смог победить, которому ты по глупости своей сдался без боя. И он к чертям собачьим выкинул тебя из твоих глаз, и смеется презрительно и холодно и насрать ему на всех нас, на все вечера и дни, отданные постановке доброй сказки. Ты сделал так, как захотел.

Это тебе так кажется. Что это ты так захотел.

Во мне все похолодело. Не просто руки опустились, меня всю парализовало бессилием. Но я должна была. Должна. Ни гнева, ни обиды, только горе затопило мое сердце, и понимание, что я должна что-то сделать.

За тонким пояском платья у меня нож. Что остается сделать Эльзе? Только убить. И не только по пьесе, понарошку. Дракон-то в тебе не понарошку - подачи он не примет и не упадет как бы убитым. Я должна, по крайней мере, ранить тебя. Достаточно серьезно, чтобы ты упал и не напортил еще больше.

...Моя рука, неожиданно легкая, взметнулась сама и звонко впечаталась в твою щеку, оставив ярко-красный след. Ты вздрогнул, пошатнулся и словно очнулся. Глаза твои широко распахнулись, зеленые, напуганные, чистые - твои. Ты крепко обхватил меня, прижавшись дрожащим телом и оцарапав щеку о шпильки парика. Зубы стучали, а голос срывался, когда ты воскликнул: Я люблю вас, друзья мои. Иначе чего уж ради я стал бы возиться с вами. А уж если люблю, то все будет прелестно. И все мы после долгих тревог и мучений будем счастливы, очень счастливы наконец!

Короче - по тексту.

Общий вздох облегчения смешался с первым мягким аккордом Гребенщиковской баллады, и ты пел вместе с фонограммой: Я ранен светлой стрелой. Меня не излечат. Я ранен в сердце. Чего мне желать еще...

И все "мои", и зал - вместе с тобой и БГ пели. И ты одной рукой крепко обнимал меня, а второй начал срывать натянутую над нами сетку, которая мешала тебе полностью выпрямиться. И вслед за тобой потянулись руки и среди артистов и из зала - срывать коричневую паутину...

...И значит есть еще путь. Старый прямой путь нашей любви...

А потом все закричали, засмеялись, и зрители бросились из зала на сцену обниматься с артистами, которые уже во всю обнимались и братались, как американцы с русскими на Эльбе. И кто-то, с ума сойти, притащил цветы, сгоняв за ними в антракте к рынку. И все кричали и даже плакали и пели. И было столько любви... Просто фейерверк любви. И Иринка Ламбер взвизгнула, кинулась ко мне на шею с воплем, что любит меня, и другие тоже кинулись. И ты стоял, бледный, сжимая мою руку... И потом все шли вместе в общагу и пели, прямо в костюмах, и танцевали в электричке.

В общаге я тихонько спустилась на второй этаж и постучала к Касимовым. Печальный и одинокий музыкальных дел мастер приоткрыл дверь, и я вручила Ликусе тюльпан, который мне подарили.

Глава. 94.

Как это ни странно на первый взгляд, в общаге Серж жил уединенно. Дверь в его комнату (не его, конечно, кто бы ему дал комнату - он же городской, а Аллы Бородиной (она недавно вышла замуж за Бурсу, а комнату втихую Сережке отдала) закрыта была на замок, и откликался он не на всякий стук. Его дом - его крепость. Внутри царили покой и порядок, а наружу Струнов выходил пошалить, наподобие Карлсона.

А сейчас мы шли купаться.

(Бен Роджерс: Том, а я иду купаться. Да-да купаться!)

Да-да купаться. Мы открываем купальный сезон.

Я в теплой куртке, Ветрена в спортивной фуфайке, Серж в пиджаке и кашне.

Купальный сезон решено открыть красиво: в настоящей купальне.

А в качестве десерта свистнуть щиты от Дома Творчества Юных.

(Куда идем мы с Пятачком - большой-большой секрет!)

Щиты, судя по восторженному Сережкину описанию были совсем новые, всего на первый раз покрашенные, из ДВП. Размером они были с самого Серегу.

(Иа: А какого размера был этот воздушный шар?

Пятачок: С меня!

Иа: С тебя? Мой любимый размер!)

Хищение щитов было, по мнению моих друзей, делом весьма выгодным и уж, конечно, богоугодным. Они вспоминали какой-то щит, унесенный когда-то со стены пожарки, какие-то планшеты, экспроприированные возле кинотеатра - все стали основами для чудесных живописных произведений. Очевидно, их происхождение принесло удачу.

(Элиза Дулитл: Мне чужое всегда к лицу!)

Дело было уже поздним, хотя и теплым и светлым вечером, потому вряд ли кто-то мог нам помешать. Тем не менее, я ничтоже сумнящеся пискнула, что, пожалуй, не смогу воровать щиты, хотя осознаю, что мы идем на такой шаг, доведенные до отчаянья произволом партии и правительства, и, по справедливости, ни в чем не виноваты. Моим комсомольским комплексам пошли навстречу и определили стоять на стреме.

Вообще, я в этой компании была самым слабым звеном, так как купаться тоже не собиралась: во-первых у меня, как всегда, болели почки, во-вторых, купаться предполагалось голышом, а я... ну, не могла.

Ветрена все подговаривала меня, упирая на то, как хорошо им будет плескаться в прохладной, почти теплой, сонной воде, как свободно и весело будут они резвиться в прозрачных струях, и только жалость ко мне, одиноко стоящей на берегу и завидующей им, "ржавой занозой" будет отравлять их радость.

Зато, я была публикой, готовой рукоплескать их подвигам; ахать, охать и скандировать: "Оэ-Оэо-Эо-О! Спартак - чемпион!", нет, лучше петь из "Queen": "We are the champions!

We are the champions!".

Увы, один из пунктов, а именно: "Ограбление по..." осуществить не удалось. По объективным причинам. Виной тому то ли в высшей степени досадное совпадение, то ли бдительность работников дворца, заметивших хищный блеск в глазах нашего друга, когда, обдумывая предстоящее, прогуливался он неподалеку от украшенных призывами посетить сей детский рай плакатов. В любом случае, факт остается фактом - планшетов не было.

Не теряя присутствия духа, хотя и с легкой грустью, прошествовали мы мимо окон, в которые, должно быть, выглядывали гнусные в своей предусмотрительности завхозы и вахтеры и громко хохотали: "Ха! Ха! Ха!".

Однако, впереди нас ждали еще радости духовные и физические, и наша компания бодро маршировала им навстречу, вторя лягушкам, распевавшим под мостом старинные французские песенки.

А вот и парк с купальней, где меднокожие и синеголовые корабельные сосны и гипсовые девушки с веслами. Ей, богу!

По толстому, влажному сизо-черному ковру сосновых иголок мы сбегаем вниз к уходящему буквой "П" в пруд деревянному настилу. Настил покачивается под ногами, иногда с гулким уханьем погружаясь в неприветливую свинцовую гладь.

Реет освежающий, в порывах освежовывающий ветерок. Этакий норд-норд-вест.

(В. Старжинский (бард): Вечерело. Холодало.)

Колорит в духе Коро и любимой погоды революционных матросов Балтики.

- Ну, что?!! Ха-ха-ха!!! - бодренько начинают скидывать с себя одежду мои друзья. С веселым призывом поглядывают на меня, но я, по-прежнему, отнекиваюсь. Две кучки шмоток на занозистых серых досках быстро растут.

Обнажившись, мои друзья красиво и энергично подпрыгивают, нежно розовея, а местами уже голубея обнаженными телами на фоне сумрачного влажного сосняка. Я смущенно хлопаю ресницами и прячу взгляд в воротник.

- Водичка - просто парное молоко! - весело соблазняет Серегу Ветрена. Но что-то подсказывает мне, что этот энтузиазм насквозь лжив.

Однако же они прыгают в объятья стихии. И даже делают пару-тройку красивых гребков в серо-холодной жиже среди обрывков газет и сосновых шишек.

Возвращение обратно преисполнено отчаянной энергии и решимости. С серьезными и сосредоточенными лицами мои друзья вскарабкиваются "на борт" и, громко стуча зубами, бросаются к одежде. Скрюченные пальцы обоих мертвой хваткой вцепляются в подхваченную неясно из какой кучки тряпицу.

- Отдай мои плавки! Проститутка старая!

- Это мои трусы! Вонь подретузная!

Плюясь слюной, сквозь сведенные судорогой зубы, шипят Наташка с Сережкой, отнимая друг у друга красный лоскуток. Кожа их покрывается колючими пупырями и цветом все сильнее гармонирует с серым небом и сизой водой.

Возвращаясь, мы вспоминали, как чудесно было купание, как бодрила прохлада, словно все (за компанию со мной) родились заново. Лица розовели, и в карманах даже наскреблось на шоколадку. Отодвинув дуло обреза, торчащего в амбразуру ларечного окошка, мы ссыпали вглубь мелочь и, получая необходимые юным телам калории, грызли твердую, горькую плитку. В соснах шумел норд-норд-вест.

Глава 95.

Выступить в главном корпусе предложил Александр Архипович, который был одним из немногих преподов, присутствовавших на премьере. Его присутствие, на мой взгляд, было большой честью для нас.

Действительно, жалко было ограничиваться одним единственным выступлением. Тем более, что возникла идея показать спектакль старательским детям и еще одна идея: увековечить спектакль посредством снимания на видео.

Все дни между постановками в общаге и на худграфе царила эйфория всеобщей любви. Меня знакомили со своими родственниками, женихами и знакомыми, представляя: "Наш режиссер Наташа. Наша Эльза! Мы ее так любим! Она - лучше всех!" ("Уроды" были благополучно забыты?). Отныне меня звали только Эльзой.

О "выходке" эРа говорили как о пережитом ужасе: с холодком по позвоночнику, удовольствием и облегчением. И еще с трепетом: теперь уже не было ни одного человека, кто бы считал спектакль только спектаклем.

Девчонки собрали что-то вроде банкета в комнате Рустэма и Дрюни. Руслан не пошел. Его все как-то поняли. Я побыла ровно столько, сколько нужно было, чтобы сказать тост. Тост занял у меня полчаса, но все были довольны, так как в своем выступлении я по порядку, в каком артисты сидели за столом, отметила личный вклад каждого в общее дело.

Свершилось что-то большое и важное, и с полпинка непостижимое. И Это было в их жизни. Как Курская дуга или полет Гагарина в космос.

... - Угощайся. Не переживай, это - безалкогольное. Зато здорово бодрит и вкусно. - Сиялов вынул откуда-то из шкафа чайничек и тонкую фарфоровую чашку на блюдце. Следом появились изящная сухарница с конфетами и тарелочка с только что нарезанным сыром. В окна проректорской било ослепительное весеннее солнце. Или так казалось из-за улыбки А.А.?

Густо вишневая жидкость в кружке головокружительно пахла травами, а в основе, похоже, имела виноградный сок (или все-таки вино?). А.А. успокаивающе замахал руками: сок-сок., и подробно ознакомил с составом, воспринять который я, впрочем, была не в состоянии - моя голова забита совершенно другим. А напиток действительно освежал и тонизировал.

- Ну, давай, делись проблемами. Делись, не стесняйся.

- Вы и так, как скорая помощь, Александр Архипович. Я... деньги...

- Это ты на счет моей картины? Не спеши. Тебе сейчас некогда, а мне пока некуда. Я, видишь, сейчас только развелся, а у моей новой жены только комната в коммуналке. Так что твоя картина мне нужна через полгодика, когда квартиру сделаю.

- Так может...

- Не может. С вашего худграфа иначе не получишь ничего. Сколько преподаю, а ни одного произведения искусства так и не заимел: безобразие какое-то.

А.А. даром что психолог, умел решать все проблемы легко, с удовольствием и без напряжения выходить из любых затруднительных ситуаций. По крайней мере, создавать видимость легкости.

Когда намедни я появилась у него, скрючиваясь от неловкости ситуации, просить взаймы (На билет мне дала Татьяна Христиановна. Она мне вообще дала на самолет (только оказалось, что на поезде я доберусь-таки до места быстрее). Но своих у нее не было, так что выручила она меня казенными, и вернуть их требовалось буквально уже на следующий день ), А.А. просто запустил руку в карман и достал пятисотку. Мало того, пообещал, что найдет заказчика на картинку, так как "насколько он понимает: вернуть деньги другим способом мне будет сложно, а так можно все устроить всем на радость. Должно быть, он уже в тот момент знал, что "заказчиком" будет сам. И еще я думаю, что он и так бы дал мне денег, но прекрасно понимал, что просто так я бы не взяла.

В проректорскую зашел какой-то солидный тип с замаскированной лысиной и брюзгливой гримасой.

- Вот - любимая студентка. Пою фирменным чаем! - весело представил меня Сиялов. Препод скривился брезгливо, но не без зависти, мол, "знаем мы, что там у вас за "любовь". Сиялов заметил это, но только добавил в сияние улыбки еще ватт сто:

- Вот, уговариваю остаться на кафедре или хотя бы где-нибудь поблизости, хоть даже в Психологическом центре на Гальянке. Но у человека четкие планы и твердые намерения. Не везет.

Препод, забирая со стола необходимую ему папку, прячет язвительную усмешку: "Что? Не уговаривается? А ты старайся-старайся, дон Жуан хренов!". В невинность наших отношений он явно не верит. А.А. это веселит и злит, чего он не показывает, но в воздухе, однако ощутимо пахнет озоном.

Мне пора сваливать: любимица - любимицей, но "Знаешь, сколько стоит его время? Тысяча фунтов одна минута."

- Нет проблем, кроме мук совести, Александр Архипович. Только одна рабочая не разрешимая неувязка: ребятам сильно хочется снять спектакль на видео, а у кого есть камера, с теми не смогли договориться.

- Это ерунда. Сейчас у Витьки спросим.

Я вскакиваю с готовностью вслед за Сияловым, но тут до меня доходит, что "Витька" - это, очевидно, ректор, и я притормаживаю. Вот наш ректор, Смирнов Виктор Сергеевич, абсолютно не демократичен. Чтобы добраться до него простому смертному нужно пройти кругов десять канцелярского ада, так что у худграфовцев, к примеру, и желания такого не возникает ни в какой ситуации. За все время учебы мы и видели-то его один разок из темноты зала: он побыл на освещенной сцене пару минут и сказал пару слов, недобро похмурившись в народ. Говорят, он и в институте-то не частый гость: чем-то он там таким занимается, что-то там такое крутит: то ли с большими деньгами связанное, то ли с большой политикой. И худграф не любит, как и положено императору не симпатизировать какой-нибудь Запорожской сече.

- Александр Архипович... - в кабинет заглянула девица с ИПФа, я ее не раз видела уже в непосредственной близости от А.А. Грудастая такая, общительная и, как мне кажется, несколько потасканная, хотя не откровенно, а подспудно как-то. Девица оглядывает меня слегка ревнивым взглядом.

- Ириша, хорошо, что зашла. Вот, девушке Наташе нужно помочь с организацией спектакля в главном корпусе: ключи, то, се.

- Сделаем! - Ириша вся лучится бодростью и готовностью помочь. А мне чудится, что от нее тягуче пахнет помятой постелью. Боюсь, вот с этой у А.А. могли быть и "отношения". Я вполне отдаю себе отчет в том, что проректор - вовсе не рыцарь в сверкающих доспехах, только я сломаю руку первому, кто бросит в него камень. И потом: не уподобляюсь ли я все тому же лысому Сияловскому недоброжелателю? Я выкидываю из головы ИПФовку и позволяю увлечь себя к дверям с золото-черной табличкой "Ректор".

- Вот, Витя, одна из наших лучших студенток, Наташа. Такой спектаклище забабахали на худграфе, я тебе скажу. Отснять бы надо. У Пашки твоего камера, как? Фурычит?

Смирнов, представительный мужчина с черной бородкой и суровыми бровями приветливо мне улыбается и кивает как своей в доску, ну, предположим, как племяннице Сиялова. Вот что значит зайти со служебного хода! Завтра он меня не узнает и даже на "здрасьте" не ответит, а сейчас они оживленно решают для меня проблему видеоаппаратуры. Решили.

- Так, Наташ, идешь в политех, в электронно-вычислительный центр, находишь моего Павлуху или Андрея Первухина и говоришь, что отец сказал дать тебе камеру. А побоится дать - пусть сам снимает или пошлет кого-нибудь. Так, Саша...- и В.С. с лету переключается на какие-то рабочие вопросы, вычеркивая меня из памяти. Пролепетав слова благодарности и ободряемая улыбкой Александра Архиповича, я на полусогнутых выскальзываю за дверь, где исполняю танец радости аборигенов Новой Зеландии.

Да. А.А. одна мафия со Смирновым. А что делать? И я отправилась в политех.

Глава 96.

Хоть о том и не говорится, но больше всего, пожалуй труппу интересует: подставит ли нас Толостенко, в остальном же народ был расслаблен и настроен получить максимум удовольствия. Правда, занятное совпадение: если на премьере меня выворачивало в раковину, теперь желудком мучился Рустэм, Дракон. Сидел за сценой бледно-зеленый, скрючившись на табурете, и на лбу его проступали мелкие бисеринки пота. Я осторожно (а вдруг согласится?) поинтересовалась: не отменить ли спектакль. Рустэм замотал головой, объяснив, что приступы у него последнее время - дело достаточно обычное.

Кстати, пришлось сделать две замены. Женька Дубовкина легла в больницу, и роль тюремщика взяла на себя Сошникова. С ролью Ритка справилась с блеском, а акцент я уже упоминала.

Еще Владиславу необходимо было срочно смотаться домой, и вместо него над кулисой возвышался теперь другой первокурсник - Стасик. И тоже получилось подспудно символично. Для исполнителя роли часового, отягощенного за спектакль всего одной репликой, наши раздобыли где-то чудесный аксессуар - фашистскую каску. На Владиславе та смотрелась как влитая, даже с некоторым кокетством, сразу видно: этот хлыщ служит с удовольствием и от всей души. Кому угодно, лишь бы красивая форма, девушки, жалованье и очередные звания. Очкарик Стас же потел, тяжело вздыхал и запинался, произнося полученную накануне реплику, и вообще очень напоминал не кадрового фашиста, а демобилизованного студента-заучку, вроде тех, каких наци в отчаянии набирали в армию в конце войны. И такого поставили на охрану замка Дракона? Сразу видно: не ладно что-то в датском королевстве, то есть в данном контексте "в темном царстве".

Интересно: прикончили мы гада на премьере? Если да: сегодняшняя постановка - что-то вроде мистерии, рассказывающей о минувших героических событиях. А, может, нет? Ответ целиком скрывается в Толостенко.

Тот ведет себя не без загадочности: тихо и скромно, казалось бы, только в глазах нет нет да и не промелькнут искры азарта и беспокойства. Время от времени он позволяет себе выпускать легкие облачка тумана, пудря мне мозги. И, боюсь, себе тоже. У Людки он, похоже, на крючке уже крепко: вместе живут, вместе работают, вместе картинки пишут. Один такой, довольно невнятный триптишок украшает целую стену в их мастерне с подписью: Коллективный проект. Людмила Хин, Черный Бахарь, художник Толстый. Что им вдвоем-то? Никак? Ни пить, ни любить? Обязательно третий нужен? У Людки же с Хабаровым все? Или нет? Или ей понравилась твоя модель отношений "три в одном"?

Похоже, эР догуливает последние денечки, и в его голову порой забредает естественная для такого времени мысль: а правильно ли он выбрал клетку? Тогда его задумчивый взгляд вдруг подолгу задерживается на мне, слегка напоминая самое наше начало. Он невольно сравнивает мою пышную шевелюру и последнюю, неудачную, Людкину прическу, о которой сам же сказал, что она не подстриглась, а в тазик с кислотой упала; большие по сравнению с Людкиными глаза; нежную шейку; замечает, что размер груди у нас фактически один, только у меня он идет в комплекте с тонкой талией и длинными ногами, которым иногда даже трезвые мужики на улицах делают комплименты. Он вспоминает себя в шикарном костюме, с элегантной бабочкой и меня, в волнующе шелестящем под ладонями платье и шляпке с развевающейся лентой (обалденная пара), маленькую сережку с голубенькой пластмаской под бирюзу на своем языке... И тут же его бросает в холод от мысли, что пялиться на меня так не безопасно. Нет - нет, всем вайшнавам давно пора спать, по ночам их подстерегают силы зла: они так и жаждут сбить с истинного пути и с панталыку. К счастью, маяться в одинокой постели, борясь с искушением ему не придется. Есть тихая пристань, где всегда с удовольствием примут в объятья и даже нежно подпоют про Харе Кришну. Искренне ли? А стоит ли задаваться этим вопросом? Каждый решает за себя и отвечает за себя. Каждый сам находит баланс между убеждениями и выгодой. И приносит свои жертвы. И то, что он смешон - его жертва. Да он смешон: в коротковатых джинсах, в нелепой тужурке, вечно согнувшийся в три погибели, чтобы слышать, что говорит Людка, которая ростом чуть выше его талии. Он порой чувствует себя унизительно длинным, и собачья кличка "Руслик", на которую ему с Людкиной подачи приходится откликаться по всей тусовке - сладкая соль на рану...

А для этой он -да, герой. Он - Ланцелот. И сегодня он, похоже, в последний раз - герой. Не длинный, а высокий, стройный, широкоплечий, с улыбкой не кришнаитской, подобострастной, а с бесшабашной и зубастой.

Эр смотрит, как корчится на табурете Рустэм, и с ужасом вдруг осознает, что так же шевелится и скручивается внутри него полудохлое, но все-таки живое. Он понимает вдруг, что вовсе не уверен, что не повторит сегодня того, что было на премьере.

Перед решающей сценой Наташа оборачивается к нему и смотрит долго и странно. Он благодарен, что она не просит и не требует. И вообще оставляет решение как бы за ним. Остальные дергаются было сунуться с предупреждениями, но отстают, заметив, что молчит она. На этот раз поле битвы оставляют ему. Только "предать" сложнее, теперь это получится делать не в темную: "Сюрприз!". Вот ведь и дрянь же она. Она опять с ним по-старому. Как с героем. Как с высоким, а не с длинным. Он опять должен принимать чертовы решения! Этак войдет во вкус и решит... вернуться на фиг к ней, не смотря на ...

...Руки эРа становятся все нежнее, а взгляд мягче и отчаянней. Это он так глубоко вошел в роль Ланцелота, или так далеко вышел из роли "Руслика-вайшнава", которую прилежно разыгрывает последние полгода-год?..

...Все. Решено. Сейчас я на твоей стороне. Ты победила. Или все-таки я сам победил? Ланцелот обнял Эльзу, стоя на столе среди бутафорской еды, глядя в застывшие напряженно спины горожан. Эр почувствовал, как внутри словно что-то лопнуло: какой-то скользкий, колючий и внутренности и душу скрутивший канат (или змеиное тело?). И на этом месте мягко запылал теплый свет. Как его все время бесили "хэппи энды", ничего он в них не находил, кроме розовых слюней. Слишком простым и скучным казалось все со знаком "плюс". А сейчас, когда фраза про "лапку" не была произнесена...

- Роли исполняли! - весело вопит Ленка Волощук - Котик - Тая Бабочкина ("Мяу!" - говорит Тайка)... Горожанки! - Ирина Ламбер и Татьяна Сидорова! (Горожанки приседают в книксене)... мальчик! (Мики мелкими шажками перебегает сцену с криком "Мама" и виснет на подоле Ламбер)... Садовник! Милый садовник!

... Они уже настоящие артисты: каждый, шагая навстречу аплодисментам, разыгрывает миниатюру. Мы с Эром чуть задержались за сценой. Обняться. Выходя на сцену, Эр улыбается, это не так, как в прошлый раз, когда он норовил спрятаться в тень. На фотографии труппы, сделанной после премьеры, в центре зачем-то ярко освещенная солнцем, довольно улыбающаяся Людка; рядом с ней братишка эРа, счастливый и гордый выпавшей честью сняться с артистами; эР, согнувшийся в три погибели, спрятавшийся за спины и невеселый (между ним и мной - два человека, между ним и Людкой -тоже); и совсем уж грустная и одинокая Эльза с гвоздикой в бессильно поникших руках.

... Убираем декорации, все четко в соответствии с сакраментальной фразой "усталые, но довольные". Ленка орет: "У кого я брала деньги по причине клептомании" и трясет зажатой в кулаке мелочью. "У Чаевой!", "Э! У меня тоже двадцать копеек!", "Люди! Не борзейте! Мои деньги! Мне на электричку не хватит!" "Деньги дают! Мне тоже дайте немножечко!" "Толостенко! Верни джинсы! Куда в них полез! Коленки запачкаешь!" "Да тут уже и пачкать-то некуда!" - у эРа даже голос смеется.

В зале я задерживаюсь последней, как и положено капитану, пусть уже бывшему капитану. И ты, зачем-то.

- Радость моя! - ты приобрел последняя время отвратительную привычку, при встрече со мной кричать громко: "Здравствуй, радость!". Отвратительную, так как каждый раз, когда я слышу это приветствие, сердце мое замирает: а вдруг и вправду: я - твоя радость.

- У нас проблемы с реквизитом. Я помял меч.

- Сильно?! Максут меня им порубит в суповой набор!

По счастью, вмятина почти незаметна, так что я даже в состоянии пошутить:

- С кем сражались-то, сэр?

- С собой, моя леди. И еще с жабой из нагрудного кармана. Маленькая такая тварь, но с виду - чистый дракон, и бой случился трудный... - ты останавливаешься и со сцены серьезно смотришь в глаза мне, стоящей в зале.

- Победили, мой рыцарь?

- Да, моя леди. Только немного помял меч. - ты спрыгиваешь вниз и останавливаешься на расстоянии вытянутой руки от меня...

Тут, естественно, в зал врываются подружки Эльзы: кто-то из них потерял ключ от комнаты.

...А меч Максут мне подарил. Ну, можно сказать: подарил. Согласился поменять на любую кованую вещь. А так как мы вот-вот разъезжаемся по домам, и подсвечник (а я обещала Максуту подсвечник работы нашего соликамского кузнеца, Малышева) я должна была передать через третьи руки, возможно, что меч он отдал, и не надеясь получить что-нибудь взамен. Такой поступок Максута, надо сказать, случился полнейшей неожиданностью. Нелюдимый, подстриженный по давно отошедшей моде: ежик на голове и длинные пряди на плечах - татарин в темных очках за все время учебы и словом со мной не перекинулся, с остальными, похоже, тоже. К тому же, он отличался безграничной продуманностью. Так, например, он планировал сперва заработать квартиру, обставить ее, прикупить бытовую технику и машину, а уж затем влюбиться и жениться. Нас, вечно бултыхающихся в бурных волнах своих чувств и эмоций, худграфовцев это просто шокировало. А тут такой жест. Похоже, это - признание. Вся эта история (по моему, название "спектакль" все-таки не вполне отражает то, что произошло в нашей жизни) произвела ошеломляющее впечатление на весь худграф. Вот только повлияет ли она хоть как-нибудь на мою судьбу?

Глава 97.

Каждую ночь ты стоишь у окна, перемещая звезды...

Каждую ночь тебе не до сна, все это так серьезно...

Каждую ночь и вечер я занимаюсь этим. Полу-магией, полу-танцем, полу-сном.

Все мои яркие дни нанизаны на прозрачную паутинку поздних вечеров, когда, сидя на полу в мастерне без света, я слушаю, как поскрипывает сугроб тишины, и наблюдаю, как лист бумаги на подоконнике из белого становится синим.

Я отпускаю в эту синеву буква за буквой какие-нибудь рифмованные или не рифмованные строки, и те тонут в ультрамарине бумаги, как тонут в чернилах вечернего неба асфальт, и дома, и кусты.

Еще я танцую, четками перебирая в пальцах ритмичное дыхание общаги.

Истово молюсь Троице в углу, чувствуя, как хорошо от того моей душе.

А больше всего сижу на линолеуме и пытаюсь проникнуть сквозь стены во все комнаты, протечь по всем коридорам.

Общежитие разворачивается вокруг меня неотчетливой стерео картиной. Я с улыбкой вбираю в себя его вибрации, тени голосов, отголоски мелодий.

Я нахожу тебя. Я подхожу и нежно обнимаю твою спину. Хотя, конечно, в то же время я сижу на заляпанном маслом линолеуме своей мастерни.

Но ведь люди оборачиваются, когда пристально смотришь им в след. Может, и ты вдруг вспоминаешь обо мне, когда я, молча, зову тебя.

Каждый вечер я жду чуда. Вдруг ты постучишь в мою дверь.

Каждый раз от стука в мою дверь сердце мое обрывается и закатывается под раковины или за подрамники. Чаще: это не ты.

Но все же не еще ночь. Или, вернее, не утро. Свет в коридорах никогда не гаснет и не дает погаснуть надежде.

Коридоры - продолжение моих жил. По ним катится электричеством моя кровь. Так или иначе, все равно не бывает вечера, чтобы ты не появился в коридоре. Таким образом не бывает вечера, чтобы ты не был со мной. Я улыбаюсь. В голове звенит. В такие минуты мне хорошо.

.

Глава 98.

- Они женятся. Они, все-таки, женятся, - Тайка сжалась в комочек на подоконнике. Комочек дрожит и ломает пухленькие пальцы. "Котик" стискивает в отчаянии мягкие лапки, глаза, черные от горя как ночь за окном, вот-вот упадут на подоконник двумя горячими горькими каплями, - Я спросила его: Ты любишь ее? Он ответил: "Я на ней женюсь. У нас ведь ребенок". Уже все, все. Число назначено и заявление подано!

Новость ударила меня поддых, воздух вылетел из меня хлопком, и в голове моей и в душе - полный вакуум. Вакуум чуть позванивает, кроме этого звона я ничего не чувствую. Я рассматриваю маленькие незабудки на Тайкиной бандане, на вырезанные вокруг ворота футболки дырочки, и что-то такое, утешительное, ей говорю. Что я могу ей говорить?!

- Он рассказал, что когда они приехали к его родителям и сказали о свадьбе, те спустили их с лестницы... Только они все равно поженятся. Руслан не может же бросить ребенка. Он порядочный человек.

- Порядочные люди не по залету женятся, а по любви. Никто не заставлял его с ней спать. Предложила - не отказался. Или сам...

- Я его спросила: Наташа знает?..

- И что? - мой голос без моего участия сел, даже проскрежетал по горлу.

- Сказал, что сам потом скажет... Только он ведь не скажет...

- Конечно - не скажет. Так что он там говорил: любит он ее?

Тайка сосредоточенно хмурит брови над заплаканными глазами, потом потерянно жмет плечами: Он не говорил...

- Как всегда... Не говорил...

Я обнимаю Тайку, я говорю ей о любви, что она есть, есть на самом деле. Что бывают чудеса. Что в конечном итоге все все равно будет хорошо... В моей груди что-то жжет. Сгораю заживо. Прожорливая жгучая чернота растет и растет, а я все говорю, и мои собственные слова поднимают меня все выше - выше куда-то от этого адского пламени в груди. Тайка затихает, прижавшись ко мне. Мы летим, мы поднимаемся туда, где любовь, где счастье... Я знаю, что сейчас Тайка уйдет, и я оттуда шмякнусь с размаху, расплющившись о жесткую-жесткую землю. Но даже тогда, в отчаянии, я все равно буду твердить: "Ну и что. Ну и что. Любовь... Она спасет нас." Как этой самой любви удастся спасти нас обеих одновременно - вопрос, конечно, интересный. Только почему-то я уверена, что не во всех случаях аксиома "дважды два - четыре" - верна. Ну вот бывает пять и все тут. Если очень надо.

Глава 99.

Сережка Струнов сказал: Нет уж. Если резать вены, то предварительно уйти поглубже в лес, чтоб не выползти. А то - что это? Все двери в блоке нараспашку, сама на кровать легла в красивой позе и бритвой по запястьям легонечко прошлась?.. - Сережка жмет презрительно плечами: - Это не самоубийство. Позерство пустое. (Это он по поводу Алки из 513. Устроила она тут на днях представление).

Я не хочу, чтобы Сережка по моему поводу пожимал презрительно плечами. Я не хочу устраивать показательных выступлений. Я не испытываю жгучего желания ощутить, как бритва вскрывает вены, и какого цвета моя кровь я уже видела. Мне вовсе не греет сердце картинка с рыдающими на моей могиле близкими. А ля Том Сойер.

Я не пишу записки. Тем, кто знает меня хорошо, да и тем, кто знает меня плохо, и так ясна будет причина. Я просто кладу в карман брикетик бритв и еще, подумав, резак. Пилить бритвой вену противно. Ножом легче. Мне так кажется.

Я не хочу, чтобы завтра кто-то видел мои слезы и радовался. Я не хочу сорваться и устроить на твоей свадьбе пошлую комедию. Я не хочу, в конце концов, залезать на крышу и пластать вены там, чтобы вниз, на белое платье невесты, летела мелкими брызгами моя кровь. Не хочу, чтобы приезжали санитары, и, боясь психушки, я прыгнула вниз. И чтобы полхудграфа проблевалось над моим размозженным трупом.

Да и это фигня.

Я не хочу видеть, слышать и вдох-выдох, вдыхать и выдыхать воздух. Я не хочу быть здесь. Я не хочу быть.

И я ухожу в лес. Через мост. Через пруд. Через поле. Не оборачиваясь.

Ты все решил. И я все решила. Я не плачу. Я даже совершенно спокойна. Над полем - небо. Голубое-голубое. Высоко-высоко поет жаворонок.

В лесу тоже полно солнца. Я иду, подчиняясь рыжей песчаной просеке. Мне легко. Я не спешу. Я не вернусь. Я не буду ничего этого видеть. Я очень скоро совсем ничего не буду знать ни о ней, ни о тебе.

...Когда я увидела это... Когда я увидела, я поняла, что все, что происходит со мной, не чушь, конечно, но и ничто по сравнению с тем, что бывает случается, что уже случилось в чьей-то жизни.

Если я вдруг вспоминаю об этом когда-либо, я стараюсь убедить себя, что тогда, в лесу, это просто Господь подсунул мне под нос, чтобы я устыдилась, бутафорское, не настоящее. Что на самом деле нет и не будет на земле женщины, которой бы довелось это пережить...

В лесу, у дороги, я наткнулась на могилу: "Любимому мужу и сыночку. Пока есть любовь - мы вместе".

Там, у подножья скромного памятника, я оставила свои смешные бритвы. Там я молила и сейчас молю Бога простить меня, просила о чуде для этой сильной и великой в своей любви женщины, написавшей: Пока есть любовь - мы вместе.

И еще просила... никогда - никогда не посылать мне такого испытания. Пусть лучше меня не любят, пусть бросают и женятся на других (хотя лучше и этого не надо). Ну а то, что сейчас, я переживу. Моей любви хватит.

Нет, у меня не появились силы вернуться, не появились силы пожелать вам счастья. Но и права умереть у меня не было. Я со стыдом отвергла это призрачное право. Которого по сути и не было никогда.

Немного помолчу.

Я решила сегодня в общагу не возвращаться. Решила просто уйти. Не в переносном, глобальном, а в обыкновенном, прямом, смысле. Под ноги мне попались железнодорожные пути, и я решила дойти до Свердловска.

Правда, впереди мне светила ночь. Нужны были хотя бы спички. Потом: на мне было легкое платье. Дорога шла по лесу. Разгар клещиного сезона. Если уж мне не умирать сегодня по собственному решению, то умирать из-за досадной случайности в виде присосавшегося жизнерадостного энцифалитного клеща тоже не годится.

К этому моменту ноги меня донесли до Старателя, так что рядом находился человек, который мог помочь.

- Слушай, Наташ, ну его, этот Свердловск? Пошли просто в лесу посидим. Костер запалим. Можем так всю ночь просидеть. А? - Гашиш нарыл в дебрях шифоньера старый спортивный костюм и великанские носки. - Нет, правда? Ты все, конечно, правильно решила, но давай лучше вместе?..

Чтобы не мучить растерявшегося Герку, которому не особенно хотелось в лес, но за меня было боязно, я тихонько утянулась, пока он переодевался. С кухонного окна, прости, Гер, я свистнула спички. Некрасивый поступок, конечно. Но, я думаю, было бы хуже, если бы из этой квартиры я увела самого Гусака. Его родители бы переживали.

В кармане обнаружилась мелочь. Не расточительствуя, я купила на дорожку полбулки черного. Пока есть не хотелось, но ведь у меня были серьезные намерения.

Шпалы под ногами задавали ритм шагам. Правда, расстояние между ними было широковато для простой ходьбы, и иногда я шла по рельсинам. Мир раскидывался во все стороны, я выцарапывала мякиш из полбуханки, и город Нижний Тагил все дальше и дальше оставался за моей спиной.

В районе города Николо-Павловское меня застал вечер. Это был еще солнечный, светлый вечер, но я подозревала, что на часах уже не меньше половины десятого. На подходе к станции железнодорожный мост переносил рельсы через реку. По виду она была не особо мелкой, даже глубоконькой, и убегала от меня прямо к горизонту. По улыбчивым ее бережкам весело торчали из зарослей яблонь и смородины частные домики, паслись овечки с козами и плелись дорожки.

- Тетенька...- я обернулась. За моей спиной оказался пацан лет десяти в грязноватой майке и подвернутых до колен спортивных штанах. В руках его были самодельные удочки и полиэтиленовый пакет с плавающими в желтоватой воде мальками. Мальки поблескивали серебристыми спинками, и вместе с ними плескались солнечные зайцы. - Тетенька... Девушка ... - мальчишка кусал губы и сурово сдвигал брови. - Вы ... - тут он решился, - если тут топиться надумали, вы с этой стороны не бросайтесь - тут камни. После стройки бетонные глыбы остались. Взаправду разобьетесь. Вы с той стороны прыгайте - там глубоко... Нет, правда! У нас уже топилась одна. Так всю голову... не спасли, короче. Вы... ей, богу, не прыгайте тут!.. - я хотела было возразить, что, мол, и не собиралась топиться, но только сказала: "Спасибо. Хорошо.". Мальчишка просветлел лицом, кивнул удовлетворенно. И припустил вниз со склона, за друзьями.

Далеко внизу он снова остановился, замахал руками. Ветер донес до меня:

-... Камни ... С той стороны... Не надо...

Я помахала в ответ маленькой фигурке в белой майке. "Удивительно добрые люди живут в Николо-Павловском," - подумала я. Час спустя я уже так не думала. Но будь даже этот маленький рыбак единственным добрым человеком в этом городе, его теплоты и милосердия, на мой взгляд, довольно было бы, чтобы забыть о равнодушии остальных.

Глава 100.

"От сумы и от тюрьмы не зарекайся". Это русская народная мудрость. А народ у нас знает о чем говорит, когда дело касается сумы и тюрьмы.

В нашем мире очень просто умереть от голода или замерзнуть на улице. У нас очень легко оказаться совершенно одному на целой планете. Люди, дома, кошки и машины в мгновение ока могут оказаться за слоем толстого непробиваемого стекла. Мир вокруг легко превращается в параллельный. То есть ты ему становишься параллелен. Выносишься за скобки.

Ветренка, очень верующая, даже религиозная. Она мне втирала в свое время: с любой своей бедой ты можешь прийти в церковь. В том числе, если тебе негде переночевать.

Церковь Николо-Павловского приветливо посверкивала из-за деревьев свежеотремонтированными куполами. Только оказалась закрыта.

Захлопнули передо мной двери и больница со школой. Ни один из храмов гуманизма приютить меня не захотел. Материалисты-медики и вовсе отказали мне в праве на существование. "Если Вы не из Николо-Павловского, если у вас здесь нет родственников, если Вы не уезжаете сейчас на электричке - значит Вас просто не может здесь быть! Убирайтесь!" - категорически заявила одна из медсестер.

В школе побоялись, что я - воровка. Я хотела было уже спросить у детей на улице, нет ли у них какого-нибудь знакомого сарая, но передумала. С николо-павловцев сталось бы посчитать, что я стащу у них грабли, старые кастрюли и парочку поленьев, или что они там хранят в своих сараях.

Неподалеку от школы над землей возвышался вход в какой-то подвал. Ведущие вниз лестницы завалены были хламом и овощными ящиками. Воняло изрядно. К ночевке в таких условиях я не готова была, но воспользовалась подвалом как туалетом. До использования с этой целью кустов и подворотен я пока не докатилась.

Стремительно темнело. В домах зажигались огоньки символами девиза "Мой дом - моя крепость" и вселенского одиночества бездомного человека.

Заходить в подъезды я не стала: добавлять к своему и так изрядно обогатившемуся жизненному опыту спускание меня по лестнице взашей. Как-нибудь я проживу и без знания, как чужая рука хватает меня за шиворот, а нога пинает под зад.

Дорога приняла меня назад молчаливо и доброжелательно, как старый друг. Обняла прохладным, совсем уже ночным ветром. Рельсы готовно ложились под ноги. Ноги и сами гудели, как эти металлические струны.

Я осуществила было попытку обосноваться в недостроенном садовом домике из кирпича. У домика почти не было крыши, не было пола, вместо окон и дверей - квадратные дыры. Зато вокруг в изобилии валялись обломки шифера. Из этих кусков я попыталась устроить что-то вроде двери и лежбища.

Дверным проемом домик выходил на дорогу, и та, похоже, не собиралась меня от себя отпускать. С навязчивой регулярностью теплой сильной волной воздуха, какие расходились от проносящихся мимо поездов, все мои карточные построения из шифера обрушивались. Плюс к тому ночью действительно было холодно, и спина давала о себе знать.

Помаявшись некоторое время, я пожала плечами и вернулась на пути. И с чего мне всегда казались милыми и уютными домики переездов, когда я проносилась мимо на поездах? Да их просто нет. А то, что есть - такая же картонная видимость, что и мое недавнее прибежище, да еще г...а, пардон, по самую крышу. Мир на скорости километров сто-двести в час выглядит несколько иначе.

Лес стоял по сторонам сначала синими, а потом чернильными стенами. И, в принципе, ничего против меня не имел. Поезда огнедышащими золотыми змеями, проносящиеся рядом, толкали теплым плечом ветра. Это если закрыть глаза. А если оставить глаза и уши открытыми, в сверкании и грохоте легко можно было заблудиться. Будто внезапно на темной пустынной улице тебя хватает за плечи буйствующая карнавальная толпа и, закружив, так же внезапно оставляет одного. Я затыкала уши и прикрывала глаза - боялась потеряться и нечаянно свалиться по колеса. В целом поезда меня радовали. Они добрее городов. Так улыбка случайного попутчика кажется тебе порой теплей ежедневной заботы близких. С одной стороны - толку с их ни к чему их не обязывающей улыбки, с другой - вроде веселей.

К сожалению, я устала. Ноги горели: у них, похоже, уже аллергия на носки и кроссовки, а у моего тела в целом на вертикальное положение. По идее, я неоднократно видела в кино, как люди просто падали в траву и преспокойно дрыхли до утра. Не знаю, может, в их случае в траве было меньше полуразложившегося собачьего дерьма и грязного полиэтилена? И земля была потеплее. Стоп. Вношу в ясность: ни на мгновение я не жалела, что находилась не в общаге. Просто уверена: тамошняя удобная кровать вогнала бы меня в гроб еще скорее местных антисанитарных условий.

Но вековая привычка к цивилизации генетически тянула меня куда-нибудь в помещение и не давала просто упасть с насыпи и отключиться. Дергала за ниточки, двигала вперед.

Слева по борту, высоко на горе засветились огоньки деревни, даже, скорее, села. Редкие огоньки. Все приличные люди уже спали.

"Готовы ли Вы унизиться, господин Карабас?

- Да! Я готов унизиться! Ух! Я готов унизиться!"

Знаете, как мне представляется произошедшее в дальнейшем?

"...Выбравшаяся из болота, мокрая, истощенная и несчастная Джейн Эйр из последних сил поднялась по ступенькам, и слабой рукой несколько раз стукнула в дверь затерянного среди дюн коттеджа". Подобная сцена была в романе Шарлотты Бронте. (Очень приблизительный пересказ, но суть отражает).

Я почти на сто процентов уверена, что эта девчонка (чуть помоложе меня или ровесница) засиделась допоздна над дамским романом. Я просто вижу, как роняет она на засаленные странички соленые слезинки, сочувствуя героине, сбежавшей от своей любви и от себя во имя чести и добра. И вздрагивает, услышав стук.

Когда она только открыла дверь, я поняла, что ничего не выйдет, что сама я в подобной ситуации - ночь, дома она одна, плохо одетая незнакомка (вот что она одна, как раз никто и не гарантирует) - вряд ли бы себя пустила. Она же действительно испугалась, хотя - я уверена - долго потом ворочалась в кровати, замучившись приводить к единому знаменателю жизнь и книжку. Да, милая ночная читательница, прикинь: я и есть та самая твоя Джейн Эйр. В натуре, как в Кунгуре. Спускаясь с крыльца, я еще и пожурила ее: "...И, вообще, дверь открывать не надо было, мало ли кто тут ходит". Чисто английское чувство юмора.

Правда, она не спустила меня с лестницы, а какую-нибудь собаку на меня с цепи. Она вообще поступила наилучшим в такой ситуации образом: предложила подняться выше в гору, на другую сторону дороги, к МТС. Там, в бойлерной, дежурит ее мама с напарницей и, может быть...

К бойлерной, к бетонному, полуразвалившемуся, как казалось мне в темноте, кубу я пришла уже на автомате. Мать ночной чтицы и ее подруга сперва возмущенно и испуганно вопили из-за закрытой двери. Послали меня во тьму и металлический бурелом на поиски сторожа. Я дисциплинированно побродила среди борон, тракторов и бочек из-под солярки, едва не расставшись в темноте с жизнью и физическим здоровьем. Никаких признаков иных представителей человечества в окрестностях не обнаружила, о чем смиренно доложила по-прежнему запертой двери.

Как ни удивительно - меня впустили! Пусть стыдно будет учителям, врачам и священникам. Меня пожалели препростейшие, с точки зрения перечисленных категорий, бабы из бойлерной. В наверченных (на ночь) бигуди, с потертым дамским романом на колченогом столе.

Вдоль стен узкого помещения змеились огромные и в огромном количестве трубы. Стекла моих очков моментально запотели.

В отгороженной на манер беседки бытовке мне указали на табурет. В лежанке, расположенной тут же, сразу категорически отказали (хотя я о ней и не просила) - самим нужно отдыхать, ночная смена.

- ... Тоже... один ночевал. Одно что говорит: поспорили дойдет ли он пешком до Свердловска. Ясно - псих...

По мне так - почему сразу псих? Но вслух я, естественно, ничего не сказала, как не стала и удовлетворять любопытство женщин. Моя история им, поди, еще более странной покажется.

Я сложила руки и голову на книгу с обнимающимися красавцем и красавицей на обложке и мгновенно заснула.

Когда я открыла глаза, в окно вовсю гляделось раннее, бирюзово-розового цвета утро. Поблагодарив хозяек, но так и оставив их с нераскрытой тайной на руках, я в это утро вышла.

Жизнь мне улыбалась. Дорога, пританцовывая, выстилалась под ноги.

Мир, немного посмущавшись за вчерашнее, сделал-таки хорошую мину при плохой игре: распахнул объятия, мол, кого я вижу.

Глава 101.

Итак моя задача: до двух дня идти вперед. (До Свердловска мне не дойти - это уже ясно). А потом - идти назад.

Конечно, в идеале, прошляться бы еще денек, но, похоже, я уже в состоянии пережить ваше счастье. Кхм.

Почему до двух? Потому что все равно вас окольцуют в первой половине дня.

Не потелось. Да и тело еще не вполне проснулось. За исключением не к месту взбодрившегося желудка. На глаза попалась станция для электричек. Позайцую чуток, - решила я. В конце концов, в жизни всегда есть место празднику.

С контролером мне повезло. Вообще, такое впечатление, что утром люди добрее. Может они просто не боятся.

Этот, среднего возраста мужик с усами, даже не стал на меня орать. Тем более, что на вопрос: "С какой станции я еду?" - я ответила честно. Я протянула ему оставшиеся деньги, оставив пару монет на случай непредвиденного пирожка, например. И он, по-моему, чуть накинув, написал на билете моей конечной станцией Верх-Нейвинск.

- Точно сойдешь?

- Да, - ответила я опять-таки честно.

Может, он даже потом думал о бледной девочке с кругами под глазами, севшей в электричку посреди чистого поля и доезжающей на ней не до того места, куда ей нужно, а до того, доехать до какого ей хватит денег.

Верх-Нейвенский вокзал был настоящим вокзалом закрытого города. Новехонький, светлый, со стеклянными стенами, чистыми мраморными полами, с запахами свежести и цветущей вокруг сирени. Известно: закрытый город обычно - оазис благополучно построенного коммунизма в отдельно взятой географической единице.

Пирожок с морковкой тоже, как и положено, стоил здесь так дешево, что я купила еще и шариковую ручку. Сидела на легких, гнутых диванчиках из оргалита, смотрела сквозь стекло на вольно раскинувшийся (в пределах бетонного забора), такой же, как вокзал, современный, веселый и чистый город и пописывала стишки на билете и на руке под рукавом.

Белый кружок часов на стене педантичным разведчиком докладывал: вошли в ЗАГС, "Согласны ли вы?", "А Вы?", "Какой разговор?", "Объявляю вас...". "Ну, что ж, если вы больше ничего не хотите..."

...То и мне пора.

Теперь рельсы вели меня обратно. И обратно идти было тяжелей. Направляться туда, где не ждет ничего хорошего, где вечером еще состоится студенческая свадьба - все равно, что в тупик. Прочь: в темноту и неизвестность - шлось гораздо легче.

Тем не менее, солнце и безмятежно синее небо делали свое дело: я пела. Начала с того, что "Нет надежней в мире средства от тревог, чем ночная песня шин", что "синей-синей, тертой ниткой топтаных дорог штопаем ранения души", а потом и "электричка" покатила и "оранжевый галстук".

Синее небо, желтое солнце - вот уж не думала, что так легко войду в роль бродяги. Ну просто как влитая.

И это я - та, что даже в походы ни разу не ходила. Пара однодневных вылазок в пригород в составе организованных стай единомышленников - не в счет. Да простит меня славная когорта поклонников сине-дымных костров и гитарных изгибов.

Не только ты один, Саша Бирюков - одинокий волк.

Без недоразумений, правда, не обошлось. Так ведь не бывает, чтобы я какой-нибудь безумной ересью собственный мозг не запудрила. Говорят, по японскому гороскопу я - "свинка тревожная". Что правда - то правда.

Посреди дороги мне взбрело в голову, что в меня впился клещ. Причем, в ногу, причем, достаточно высоко на ноге, чтобы это окрасило проблему в тона еще более драматические. Уклонение от курса в кусты и пристальное рассматривание внутренней поверхности бедра ничего не дало (наверное от того, что я понятия не имела, как может выглядеть укус клеща; конечно, я сильно подозревала, что именно ТАК он и выглядит, но что же тогда делать? Ау?! Скорая помощь!!!)

Осознавая всю смехотворность своих страхов и выдумав объяснение пореалистичнее (Лес. грибы. Машенька. заблудилась. Или - как это у Сережки? - Пошла Красная шапочка в лес. А волк - вдруг!), я зашла в придорожные Сады. Мне повезло: женщина, к которой я обратилась за помощью оказалась человеком "практическим" (в духе Диккенсовских братьев Чирибл). Без лишних вопросов она увлекла меня в садовый домик, услав оттуда мужа ("это дамские дела"), осмотрела напугавшую меня язвочку и успокоила: не клещ.

Болеть у меня сразу все перестало. Просто праздник какой-то. Я знаю: город будет. Я знаю: саду цвесть. Когда такие люди в стране советской есть.

Кстати, о людях. О добрых людях.

После жуткого провала в бездну равнодушия жителей Николо-Павловского (вот почему Халиулина такая! Николо-Павловский менталитет.), начиная со времени ночевки в бойлерной, мне попадались только очень добрые и хорошие люди. О кондукторе и женщине из коллективных садов я уже говорила.

Так же не могу не упомянуть женщину в кирпичном домике на переезде, у которой я попросила воды, а она извинилась, что вода у нее только теплая: нагрелась на солнце.

Я вышла из будки и разревелась. От благодарности.

Всего за одну ночь я отвыкла от человеческого обращения. То, что незнакомая женщина не только откликнулась на мою просьбу, но еще и извинилась, что вода не холодная - потрясло меня так, как будто она отдала мне два литра своей крови. Я до сих пор ей благодарна.

А еще потом дед на какой-то из станций. Он предложил мне бутылку из под газ.воды потому, что в колонке, используя которую, я собиралась утолить жажду, напор воды был слишком силен, а сама она ледяная, и просто подставляя рот, из струи было неудобно пить.

Вот так вот.

На этой же станции я поняла, что ноги меня больше не несут. Было часов пять пополудни. До Тагила оставалось минут сорок пути, если на электричке, а ноги мои гудели, как тибетские трубы (или, например, как высоковольтные провода), (или еще как водопроводные трубы).

Понять-то я поняла, но поезд еще долго пришлось ждать на зеленых холмах у колонки, в окружении туристов, коз, разговорчивого дедушки и елок.

Усталость - прекрасная вещь. Сидишь, тупо уставившись в пространство, и ощущаешь лишь, как позванивают в благодарности ноги, и клубится в позвоночнике блаженство. Даже мысль о контролерах напрасно пытается достучаться до центральной нервной системы. Воспоминание же о чудесной свадьбе и вовсе скачет где-то по периферии. Я наблюдаю ее наподобие, как освобожденная душа поглядывает из-под потолка на возню реаниматоров вокруг своего бывшего пристанища. Это и называется: смертельная усталость.

На подъезде к Тагилу я, правда, все равно решила подстраховаться и попросила каких-то парней туристского вида, до определенной степени гарантирующего возможность с ними цивилизованного разговора, если что (точнее: кто), занять мне денег. Парни хмыкнули и обещали помочь, при условии, если все произойдет близко от конечной настолько, что им самим денег хватит. И отвернулись, индифирентно помахивая длинными ушами.

...Я вернулась в общагу, в тихую, чуть припылившуюся комнату. Пожалуй, одна она и заметила мое отсутствие.

Ветренка с Ликусей и Касимовским ребенком запускали в поле за прудом воздушного змея.

Собственно, я передавала в общагу с Гашишом, чтобы меня не искали (наступив на горло эгоистичному желанию, чтобы меня как раз искали). Только он в общагу не поехал. И только меня и так никто не потерял.

Ну и не вернись я вообще, что бы изменилось? Просто в комнате бы все накапливалась и накапливалась пыль. Я набрала воды в чайник. Впрочем... выключила плитку. И легла, уставившись в потолок.

Подо мной океанской толщей, глухо, почти беззвучно жили четыре этажа. Но если прислушаться, можно было бы различить как кто-то там радуется, кто-то плачет, кто-то выпивает, кто-то зубрит. Где-то собирается буря, в другом месте томятся те, кого захватил в плен штиль. Люди скользят в глубине этажей тяжелыми глубоководными рыбинами, плещутся стайками серебристых мальков, колышутся медузами.

А я покачиваюсь на плоту своего матраса, безучастным к их рыбьей жизни обломком кораблекрушения. И они так же равнодушно ко мне живут вокруг меня.

Где-то там же мои друзья смеются и пьют на свадьбе Руслана и Людки. Мои друзья легко умеют делить свое сердце на пару-тройку частей. Или просто дружить, не отдавая сердца. По крайней мере, меня никто не беспокоит. Пустой мир. Абсолютно пустой мир. Это совсем не плохо в моей ситуации.

...Вы смеялись и напевали. "Пам - пара - пам!" - такая вот простая песенка. Такой вот милый, звонкий голосок у счастливой невесты. "Пам! Пам! Пам!" - вы, подпрыгивая и кружась, бежите в сторону пятьсот первой. "Пару - рам!" - подпеваешь ты.

...И милость к павшим призывал... Да, Александр Сергеевич, за одно твое понимание необходимости милости к павшим, тебе стоило уже поставить памятник.

Я протянула руку под кровать к предусмотрительно заготовленным спичкам, бритве и одеколону.

Пам - пам - ля - ля - ля! - звенят ваши голоса. Я методично и бесстрастно режу плечо бритвой.

Ля - ля - ля! - поджигаю спичку и тушу о предплечье. По спичке на каждое "ля".

Потрясающе, каким долгим может оказаться путь от одного конца коридора до другого. Я пытаюсь отгадать: вы просто забыли про меня, или это Людка так празднует победу, изящно пританцовывая на моем разбитом сердце в ритмах детсадовского утренника. Впрочем, это не важно.

В коридоре все смолкает. Я откладываю спички. Обрабатываю порезы одеколоном, подтираю с пола кровь. Все это просто надо пережить. Все это - фигня по сравнению с мировой революцией. Бинтую руку и улыбаюсь себе, как послушной собаке: Умница. Хорошая девочка. Лежать. Лежать.

Глава 102.

Теперь я стала женщиной, влюбленной в женатого мужчину. Это такая пошлость. Пошлее этой пошлости только кровосмешение.

Я поставила в наших отношениях суховатую, твердую точку. Такую твердую, что кончик пасты проткнул сразу несколько страниц.

Правильнее сказать, я отгородилась от тебя толстым пуленепробиваемым стеклом слова, данного самой себе.

Тебя у меня нет. Что-то же должно у меня остаться. Хотя бы самоуважение.

Сижу у Касимовых на маленьком, вокруг журнального столика закрученном, диванчике и рассматриваю фотоальбом. У Касимовых все маленькое и изящное. Большое не поместится в отданную им отдельную двухместку, а не изящного не потерпит Элла.

Альбом начинается еще летописью жизни одного Виталь Юрьевича, потом - свадьба, потом Виталий с Эллой, потом они уже с Глебкой. Много знакомых и незнакомых интересных лиц. Подспудно я, конечно, мечтаю увидеть его. Я теперь в каждом студенческом альбоме надеюсь отыскать его. Наяву я очень стараюсь не встречаться. Фактически это не трудно. Сейчас его труднее встретить. Вот я просто и стараюсь не стараться.

В самом начале альбома, до Эллы, с Виталь Юрьевичем другая девушка. Совсем другая девушка. Вот она, еще она, еще и еще. А потом - Элла в белом пышном платьице. Даже в этом платьице она - некрасивая. Элла - она, элегантная женщина. А элегантные женщины по определению Джерома К Джерома должны быть некрасивы. У Эллы слишком крупный нос, выпуклые губы и зубы, делающие ее похожей на бурундучка из мультфильма. Элла надевает чулки кирпичного цвета, клетчатую юбочку и жакеты. Она умеет носить шляпки. Элла знает толк и вкус в вещах, и они у жены Касимова всегда отменного качества.

А та, предыдущая - просто красивая девушка. С длинными волосами, челкой. Умные глубокие глаза. Честный рот.

Я вглядываюсь в ее черты с болезненным интересом, пытаясь понять: почему она и Виталь Юрьевич расстались. Что произошло, почему она покинула картонные, синего цвета страницы этого альбома, и ее альбомом, их общим альбомом он не стал.

Я теперь постоянно так рассматриваю фотографии. Вот у него: раньше была та, теперь - другая. У нее: был тот, сейчас - этот. Где теперь они, те, что улыбались с этих страниц, где их обнимали эти руки? Жалеют ли, страдают ли они? Где они улыбаются сейчас и улыбаются ли?

Кстати, у нас с Русланом нет общих снимков, кроме так никогда и не проявленной пленки с моего дня рождения и мутно отснятых сцен с генеральной репетиции и спектакля, где я всегда как-то странно, как-то наискось, полуотвернувшись. Так что никто никогда никому не задаст вопрос: А куда подевалась вот эта девушка? Кто она? И не отметит про себе мимоходом: "красивая". Или: "некрасивая". Красивее Людки. Наоборот...

- Забудь. Хватит уже решать и прикидывать: что он думает, что он чувствует, чтобы он мог сделать, что бы могло быть, почему и отчего. - Светка Багрицкая топит сушку в стакане со сладким чаем. Я выстраиваю из сушек городки и узоры на столешнице, обречено выслушивая правду жизни из уст своей новой подружки.

У Светки длинные очень светлые волосы, круглое, заметно асимметричное лицо: одна ровная коричневая бровь всегда удивленно выше другой, голубые прибалтийские глаза. И вообще она, высокая, стройная, одетая чаще всего в водолазки и джинсы, напоминает латышку или эстонку. Усиливает это впечатление ее своеобразная манера говорить, любовь к рассуждениям и логике, и какой-то по-скандинавски непоколебимый покой и благополучие, окружающие ее как аура.

Со Светкой мы часами копаемся в моих ощущениях и чувствах, пытаясь петухом в навозной куче отыскать в их нагромождениях рациональное звено. Светка, впрочем, нашла его давным-давно. Его, собственно, и искать-то нечего.

- Наташ, он женился. Все. - Светка с хрустом откусывает румяный бок сушки, затем с не меньшим хрустом ее приканчивает. - Он... - она, дожевывая, ищет подходящее сравнение, - съел эту сушку. Слопал, как я сейчас. Он схомячил эту проблему - ее больше нет. Вот... - Светка присматривает очередное колечко из теста. - Была любовь - была проблема... Але - и он ее слопал. Нет любви - нет проблемы. Ты свободна, как птица в полете. Лети, живи и наслаждайся.

Да... И какое-то время мы действительно сидим, молча наслаждаясь чаем и смородиновым вареньем.

У Светки всегда есть варенье или масло. По общежитским критериям она - довольно богатенький Буратино. Светкины родители живут в закрытом городе под Челябинском. У этого города ничего не значащее, искусственное название типа Уральска или Зареченска и порядковый номер. Отец у Светки - изобретатель. Бывает же такое. Вообще Светкина семья словно сошла со страниц детской книжки. Очень правильная, благополучная. Они называют друг друга "дружищами", ездят каждое лето на "Жигулях" на юг... Почему-то все это вызывает у меня приступы мигрени. Мне чудится, что они роботы, и на спинах у них кнопка. Я подозреваю, что их приветливость и доброжелательность простирается точно до определенного предела, как у родителей Гашиша, которые не дали нам на спектакль магнитофон. Не дали и все.

Только Светка мне все равно нравится: она живая, не навощенная, вокруг нее нет крепостных стен, из-за которых в тебя могут выстрелить только потому, что ты - чужак. И мне с ней легко.

Конечно, может быть, дружба наша во многом держится на Светкином интересе ко мне. Ее не раздражает ни моя безнадежная любовь, ни депрессняки. Она не пытается внушить мне, что если я буду молчать о том, что меня мучает, мне станет легче. Ведь это - не правда. Меня радует, что я могу "делиться", не напрягая. И потом, Светка никак не замешана во всей этой истории. Ни Руслан, ни Людка, ни даже Тайка - не друзья ей, и ей не надо крутиться между нескольких огней сразу. Мы просто будто бы сидим на берегу любимого Светкиного Черного моря, в виду обожаемого ею Севастополя, и я рассказываю ей сказку, историю с продолжениями. Про любовь.

Сама Светка никогда еще не влюблялась. Влюбляться несчастно - не в ее натуре, а для счастливой, ведущей к браку и разным там детям, любви - пока не время: впереди еще три курса, их же заканчивать надо.

"Хрум-хрум" - хрустят сушки.

- Нет, Свет, давай посмотрим на это еще с другой стороны...

Светка соглашается. И мы начинаем рассуждать.

Мы можем рассуждать хоть до посинения: не изменятся обстоятельства, не изменится мое решение. Но нужно же чем-то кормить мою надежду. И мы подкармливаем ее жевательной резинкой "Бубл-гум". Надежда послушно жует и выдувает красивые розовые пузыри. И с их помощью я держусь на плаву.

Глава 103.

Я сказала: "Ветрена, как хочешь, но пойдем к Ковванде".

Вообще-то Ковванду зовут Андрей, и фамилия его не склоняется, а произносится в любом случае "Коввандо". Но склонять прикольнее и шикарнее.

Так что я сказала: Ветренка - ты очень нехорошая и дрянная, что отдала свой автопортрет противной Ковванде, который кроме своих работ ни фига не ценит, и родственники его ничьих работ, кроме шедевров своего дитятки ни фига не ценят, тогда, как мне, которая твои шедевры как раз очень даже ценит, ты никогда ничего не даришь!

Выдать эту сентенцию мне было очень и очень нелегко, так как я жутко стеснялась попросить у Ветренки хоть какую-нибудь картинку. Ведь Ветренка в каждую вкладывала столько труда, к тому же, они на мой взгляд были просто бесценными. Сама же Ветренка по непонятной причине мне работок почти и не дарила. Когда же наконец решалась, то мои дрожащие от вожделения руки и сияющий взгляд, очевидно, заставляли ее подумать: "А ведь такая корова нужна самому!" - и мне почти ничего не доставалось.

Предложить обмен я как-то никогда не решалась. Во-первых, у меня не было ни малейшей уверенности в том, что мои работы Ветренке хоть сколько-то нужны, а во-вторых, я жадничала. Ну вроде как: "мои работы - мои дети, я не могу так просто с ними расстаться, даже ради самой лучшей подружки".

Но в этот раз, когда, придя с худграфа Ветренка поделилась, что так устала сегодня, что даже не смогла дотащить до общаги свой автопортрет и подарила его по этой причине Коввандо, я чуть не умерла, свалившись на прямых ножках. "Как ты могла!" - стонала я, катаясь по полу, - "Как ты могла так поступить! Он же замажет твое поверху грунтом и намалюет свои бездарные каракули!". "Там уже не замажешь, там и так слоев восемь!" - гордо отвечала Наташка.

- "Ну зачем же сразу дарить?!"

- "Из благодарности"

- "Значит Коввандо заслуживает какую-то непонятно за что благодарность, а я?!"

- "Ты тоже заслуживаешь, Муся! Ты заслуживаешь гораздо большую благодарность. Но ты ведь, знаешь Коввандо - он такой эгоист. Он чужое даже и метра не потащил бы. Пришлось сделать, чтоб это было его!"

- "Несправедливость и обман. Пошли к нему"

- Мне неохота. Но если ты заберешь, так и быть пусть автопортрет остается у тебя.

У Коввандо я была только один раз, вместе с Ветреной. Не помню за каким надом мы к нему зашли. А, по-моему, просмотреть его записи, поискать что-нибудь к спектаклю. У Коввандо было столько записей и из них столько мне совершенно незнакомых, что будто бы и не было ничего. Знаете, бывает такое ощущение, когда чего-то слишком много, и ты не знаешь, как к этому подступиться. У Коввандо был западный рок, западный панк, западный нью-эйдж и фолк. Для меня - абсолютно темный лес.

К этому времени я уже знала, что есть русский рок, и он - лучшая музыка в мире. А из западного... Джетро Талл танцевал у меня на пластинке с флейтой у губ, но это не рок. В мастерских на Карла Маркса я слышала "Секс Пистолз" и знала, что это - хорошая музыка, в смысле и мне нравилось, и при людях подобных Коввандо можно произносить это слово, чтобы тебя не опустили к плинтусам.

Коввандо поставил нам Тома Уэйтса. Это было даже можно сказать: потрясение. Мрачненький дядя, напевает что-то простенькое, но за этим чувствуется много слоев глубины. Похоже, даже для Наташки это было что-то новое. Мы тихонечко перевели дыхание и сделали приличное случаю лицо.

Да. Искать что-то подходящее к случаю у Саши дома оказалось безумием. Мало того, что вся его комната была заполнена кассетами и пластами. В зале, как у прочих людей библиотека, по стенам располагалась фонотека Коввандиного отца. Это производило впечатление. Очень хотелось говорить шепотом, округлять глупо ротики и кланяться. Разбивал все впечатление сам Коввандо.

Когда мы пришли, он оказывается занят был допками. Кропал какой-то натюрмордик маслицем. И вот представьте себе: он расположился прямо в большой комнате, служившей его семье гостиной, прямо на ковре, слегка застеленном газетками с этюдником и всеми этими нашими разбавителями и причиндалами, в длинном халате а ля "свежий кавалер". А вся семья при этом (за исключением отсутствующего отца) ходила на цыпочках и слащаво, и подобострастно шепелявила: "Ах, Сашечка творит". Поверьте, то что там Сашечка творил, таких восторгов не стоило, и пятен на ковре оно тоже не стоило. Вот тут уж нам пришлось сдерживать совсем иные эмоции и выпучивать глазки, чтобы не оскорбить чувств интеллегентно-питерского вида мамы и бабушки в брючках и жилетке.

Зато из подъезда мы вылетели едва не на четвереньках от хохота. Вот такие сложные ощущения сохранились в моей памяти от визита к Ковванде.

Коввандо вообще любил оставлять сложные впечатления. Похоже, ему важно было быть в центре внимания, и ради этого он был.... Он был? Был ради этого?

Ну нет, тут уж я загнула.

Надо сказать, на первом курсе (на его первом курсе) отдельно его никто не воспринимал. Была "Чета Коввандо".

Очень красивая и интересная пара: она - со светлыми кудрявыми волосами до пояса, ухоженная, умная, цивильно одетая и он, раздолбай в клетчатой рубахе с джинсовой жилеткой и шевелюрой на манер Макаревича. Раздельно их никто не видел: всегда вместе, всегда друг в друге. Они сразу заявили о себе как о новой звезде: и это была двойная звезда.

Сейчас об этом мало кто помнит: Коввандо то с одной, то с другой, но чаще один. Худграфовские девушки не очень-то западают на эгоистов, а после них все остальные девушки мира кажутся пресноватыми. Тогда, когда "чета Коввандо" была на первом курсе, подобное казалось нам нереальным: это все равно, что один человек распался бы вдруг на две половинки и, те стали бы жить сами по себе. Впрочем, а кто сказал, что Коввандо сейчас - не половинка человека? С того времени, как он расстался с Ренатой, он фактически ничего путного не нарисовал, на просмотрах с трудом, хотя и с апломбом мечется от тройки с минусом до двойки, зачастую подсовывая вместо своих академок чужие, да и с музыкой у него... как-то никак. То ли есть группа, то ли одни пьяные репетиции. О ней мне неизвестно ничего, она фактически сразу ушла с худграфа, говорят поступила в Питер, в академию. Должно быть, так и есть: целеустремленная и способная.

Распалась "чета" классически рокен-рольно, под аккомпанемент песни "Проснулся я днем, часа в два, и сразу понял, что ты ушла от меня. Шуба-дуба блюз. Все равно напьюсь".

Вот так он пил и пел. Пел и пил. В самых разных, совершенно левых и чужих кампаниях. Шуба дуба. Она приходила. Брала его за руку, взваливала пьяное тело на плечи, дотаскивала до квартиры, которую они снимали... Он снова пел и пил. Больше даже пил.

Однажды она пришла. Постояла. Посмотрела на него. Развернулась и ушла.

Вот такой блюз.

Портрет я забрала. Со Светкой в кампании. Сказала: Тут у Вас Наташа Ветренко оставляла работу, мы вот по пути. Можно заберем?

Мама Коввандо сказала: "Конечно, конечно". И с радостью избавилась от толстого, грубо сколоченного подрамника, обтянутого суровой мешковиной, с которого из под белой шляпы с мягкими полями во весь рот улыбалась Ветрена. Ну, может, и не с радостью. По крайней мере, она не кричала, что ни за что не расстанется с этой работой, не царапалась и не кусалась, что непременно стала бы делать я в подобном случае.

Мы вышли в Коввандиный двор, в синие тени многоэтажек, и выкрикнули пиратский клич: "Йо-хо-хо!". Эхо порадовалось вместе с нами.

Глава 104.

Ветренка потянула меня гулять. После спектакля я вся была пустая и легкая, как целлофановый кулек. Гулять собирались с Мамукиными, с Каховцами, с Сошниковыми, с Элиной Пимбс и еще кем-то из тех, кто для меня остался под кодовым названием "пятый курс". Хотя это мы были сейчас пятым курсом.

Был уже довольно поздний вечер, прохладно и пасмурно. Ветренка заключила мою вялую кисть в свои теплые, сильные пальцы и шла, болтая с компанией и помахивая мной, как этим самым, порожним полиэтиленовым пакетом.

Мы зашли за Киенями, встретили Несташенок.

(Киени и Несташенки - это семейные пары, а мамукины, каховцы и прочие - это просто худграфовская привычка называть одного человека множественным числом. Фишка такая. Может, глупая. Но так как-то ласковее получается, что ли.

И то, что мы Киеней "Киенями" называем - тоже худграфовская заморочка. Если семейная пара смешанная, не полностью худграфовская, то фамилия ей дается по фамилии худграфовца: не важно жена или муж. Киенин Мишка, наверное, обижается где-то в душе. Тем более, что своя фамилия у него очень даже ничего: Ростовщиков. Но, согласитесь: Киени - прикольнее. Это сразу что-то вполне определенное представляется, такое, "киениевское". Например, обнаружив как-то в холле на худграфе существо в коляске с неправдоподобно огромными и удивленными до нельзя глазищами, мы сразу определили, что это Киененыш. И не ошиблись.

А Несташенки - те, кажется, оба худграфовские. Я не знаю. Они давно закончили. Он - человек-гора с бородой, а она - изысканная темноволосая дама: оба в районе тридцати. Они местные, так что частенько заходят на худграф, или в музей. Тянет.

И это понятно. Скоро и нас будет так же тянуть. Даже подумать страшно.

Элинку вон даже из Краснотурьинска постоянно притягивает. На все праздники обязательно. Пимбс очень изящная, с остреньким носиком, легкими кудрями и большими светлыми глазами. У нее детский танцевальный ансамбль. А хореографического образования - только худграф. Что не мешает ее ансамблю занимать первые места в областных конкурсах. Я все больше убеждаюсь: все-таки на худграфе нас учат главному - творческому подходу. Поэтому и работать мы можем потом хоть где. И успешно.

- А не навестить ли нам Коломбину? - предложил кто-то. И мы направились в музей. Потому, что Коломбина жила в музее. Точнее, в пристрое, где располагались музейные фонды. Там она, плюс ко всему, работала сторожем.

Чтобы в полной мере ощутить всю парадоксальность и даже фантасмагоричность пребывания Коломбины в роли сторожа (с ружьем, в тулупе и валенках, в треухе) достаточно хоть раз ее увидеть.

Изящная, изысканная и вялая. С длинной, жемчужного цвета шеей, перетекающей в покатые плечи, с гладкими волосами до пояса, на прямой пробор, сердечком розовых губ и бирюзовыми глазами с поволокой. На тонких пальчиках безупречный маникюр; тонкая, высокомерно изогнутая бровь; элегантные туалеты. Сомов плюс Модильяни.

Она отворила дверь, пугливо выглянув в проем, и, поманив рукой, повлекла за собой. Мы пробирались сквозь поломанные витрины, чучела глухарей, гипсовых вождей, пыльные знамена, облупленные багеты и никелированные ведра с тряпками из редкой мешковины. И даже без перехода, без какой-нибудь загородки или плотно закрытой двери, просто повернув в отворот, попали в небольшую комнату и отдаленно не напоминающую о том, что вокруг.

Обволакивающие, негромкие джазовые композиции и мягкий теплый свет напольных ламп. Циновки и икебана. Из мебели: маленький столик со скатертью до пола, два стула и крохотная этажерка с посудой и электроплиткой.

На плитку поставили кастрюльку кипятить воду. Тонко нарезали кекс и апельсины.

Сидячих мест было мало, да и компания полу-знакомая, так что я пристроилась на циновках, неподалеку от прямо на полу устроенной постели, и погрузилась в змеящиеся и завораживающие струи мелодии.

Совсем недавно в Коломбининой жизни все было абсолютно иначе. В ее жизни была огромная как море и романтичная как "Рафаэлло" любовь. У Наташки на балконе до сих пор валяются два чемодана писем, которые Коломбинин возлюбленный слал ей из армии. По письму в день. Ветренка говорит, что любая среднестатистическая старая дева маникюрными ножницами перерезала бы взвод спецназа за одно только такое, посвященное ей, письмо. Очень красивая любовь. Очень красивая пара. Правда, в жилах Коломбининого Пьеро многовато было южной крови. Но при чем здесь национальные предрассудки, когда такая любовь? Он вернулся. Два года они жили как в сказке. Потом он избил ее. Сломал ей нос.

Конечно, в жизни бывает всякое, но я не понимаю, как можно ударить Коломбину. Это все равно, что стукнуть фарфоровой головой о стену коллекционную куклу или пнуть цветок.

Я не говорю, что Коломбина мне нравилась, что она обладала каким-то особенным обаянием, и я не понимала, как можно ее не любить, или как она может раздражать... Просто есть лица совершенно не ...подходящие для битья. Ладно...

Коломбина вышла из больницы и ушла в никуда. Теперь она живет без мебели, без воды, без туалета (с ведерком и рукомойником), среди пустых и темных, заваленных хламом, нежилых лабиринтов. В окраинном районе, среди заброшенных домов и памятников архитектуры в маленьком оазисе теплого света настольных ламп и беспечально мурлыкающей музыки.

За столом смех. Коломбина рассказывает, как она охотится на мышей. Не для пропитания, Слава Богу, а наоборот - оттого, что они едят ее еду и бегают по ней ночью. Она купила пневматический пистолет и ночами в мягких тапочках с помпонами и пижаме подобно Ларе Крофт (да, да, тогда еще не было Лары, но уж больно похоже) преследует эти порождения тьмы с тяжелым оружием в тонких руках...

Из-за стола посмотрели в мою сторону. Наташка чуть позже скользнула ко мне на пол и, обняв за шею, рассказала: они мне не поверили, что ты - это ты. Сказали, что представляли себе Кузикову этакой бой-бабой, девахой с румянцем во всю щеку и в кирзовых сапогах. Кто бы еще мог своротить такой спектаклище, да еще и такими драконовскими методами, что четвертый курс только попискивал. А тут - маленькая девочка...

Вот уж такие мы, бледные, субтильные создания, цыплята в юбочках. Нам ломают носы, мы отстреливаемся от крыс в катакомбах, мы заставляем двадцать человек отрывать задницы от будничной ежедневности и личной жизни и разыгрывать мистические трагедии. А ведь все, чего мы хотим - это немножечко большой, но чистой любви. Немного участья и папильотки в волосы - ее будет просто не узнать. Льюис Кэрролл. "Алиса в стране чудес". Или в Зазеркалье.

Глава 105.

Я смотрю с балкона, как маленькая девочка с бантом, по имени Ребенок Ростовых с упорством и нежностью тиранозавра дрессирует очень маленького добермана-пинчера. По мне этот доберман разве что какого-нибудь пинчера и напоминает, а в большей степени недоношенного щенка левретки. Доброжелательный и бестелесный как лошарик щенок скачет на ножках спичках, всем своим щенячьим сердцем пытаясь угодить хозяйке увенчанной розовым бантом-переростком, несгибаемым и твердым, словно свернутым из листового железа.

Ребенок Ростовых всегда украшен бантом, мало того, банты на Ребенке Ростовых завязаны по всему протяжению Ребенка. Они есть на туфлях и на гольфах, на рукавах фонариках и на талии. А в жиденьких коротких волосах порой их умещается три разного цвета. При всем том Ребенок Ростовых все равно на куклу не похож, как Нинка Ростова (мать Ребенка) ни старается. Ребенок Ростовых гораздо больше похож на какое-то такое приспособленьице с зубами, которому лучше палец в рот не класть непредусмотрительно, или на законспирированного шпиона. И еще чем-то Ребенок Ростовых похож на это несчастное существо неизвестной науке породы, которое Нинке на рынке впарили как чистокровного добермана с мощностью челюстей в двадцать восемь атмосфер.

Впрочем, Нинка Ростова по этому поводу и не горюет (собственно, причины погоревать есть только у щенка). Нинка вообще ни по какому поводу не горюет. Нинка любит выпить в хорошей кампании и похохотать, а еще больше Нинка любит "погулять". И любит и умеет. Можно сказать, что в умении "уйти на сторону" Нинка специалист экстракласса.

Учится Нинка на одном курсе с Риткой Сошниковой, то есть и с Русланом, и с Бабочкиной, но по возрасту она их намного старше. Она и меня старше, ей лет двадцать семь, наверное. Хотя слово "учится" по отношению к Нинке Ростовой это я погорячилась применять. Может, она бы и училась, конечно, но всепоглощающая страсть ее к "гуляниям" просто физически не дает несчастной женщине дойти до факультета.

Своими потрясенными наблюдениями по этому поводу, как-то поделилась с нами Сошникова, шедшая с Нинкой однажды на учебу. "Вот только что была со мной Нинка," - широко открыв свои немаленькие глаза вещала Ритка, - "Раз! - и нет! И я ее потом спрашиваю: Куда ты делась-то? А она мне: "Я иду. Он стоит. Он говорит: Пойдем. Ну я и пошла." Вот это вам супер-скоростной-съем. И при том отмечу: профессиональной проституткой Нинка никогда не была, просто очень увлеченной любительницей. И при том всей из себя порядочной мамашей.

Правда, я думаю, Ребенок Ростовых от того и был всегда такой скрыто-агрессивный, что в глубине головенки под бантом подозревал милую маму, что в какой-то момент она может, например, уехать в отпуск на Черное море и просто оставить дочь в комнате в общаге, как атрибут повседневной, не отпускной жизни. По крайней мере, доберманчика своего они однажды так и оставили, вместе с игрушками в ящике. К счастью, тот снабжен был звуковой платой, в смысле голос от жизни такой потерять не успел и выл, бедняга, так, что почти свел с ума оказавшуюся к тому времени соседкой Ростовых Женьку Карагозину. Женька взломала дверь и кормила щенка при поддержке остального общежития, не забывая приговаривать: вот вырастешь и загрызешь свою чокнутую хозяйку, а я посмотрю.

При всем том, баба была Ростова не злая и компанейская. Чудесатая только очень. И муж у нее, Ростов, тоже был чудесатым.

Нинка ростом была своего мужа головы на полторы выше, фигуристая баба с лисьими глазами и широкой улыбкой, обесцвеченная блондинка. Юрий был корпулентен, в трико, и тоже любил в компании перекинуться в картишки и пообщаться. К худграфу он имел только опосредованное женой отношение. К тому же, приветливый и хозяйственный, людям был приятен. Чудесатость же Юрия выражалась в том, что ему всегда очень хорошо удавалось определить, что в общежитии лежит недостаточно хорошо. Плохо, например, висела дверь между блоками "А" и "Б", плохо висел в коридоре провод, несущий свет в мастерскую Ветренки. А потом оказалось, что тоже совершенно никуда не годно висели на вешалке в пятьсот тринадцатой, где он только что мирно пил с хозяйками чай и поигрывал в картишки, Ланкина дубленка и Дашкин пуховик. Гораздо лучше они устроились на втором этаже у неких ИПФовцев, куда определены были за некую осевшую в кармане Юры мзду.

К счастью, одежду удалось вернуть по горячим следам, но потрясение в сердцах девчонок так просто не изгладилось. Мало того, что он нагло спер, но еще и у них! А ведь именно они совсем незадолго до этого вызывали ему скорую, отпаивали и, можно сказать, держали его голову на своих круглых коленях, когда в разгар такого же покерного сражения в пятьсот тринадцатую с яростным воплем влетела Нинка и пшикнула прямо в нос благоверному струей "черемухи" из газового баллончика. Она почему-то приревновала. Муж в результате упал как подкошенный на прямых ножках, а девчонки вынуждены были дня три жить при раскрытых окнах, хоть дело было и не летом. (Им, впрочем, не привыкать: перед каждым приездом родителей они по неделе живут с открытыми окнами, пытаясь выветрить запах табака. В любое время года. Ни Дашка, ни Ланка ведь у нас не курят, что вы?! А когда девчонки приезжают домой, и родители с подозрением начинают принюхиваться к их одежде, Ланка с Дашкой жалуются на парней, "которых бесполезно просить не курить в присутствии дам").

Такая вот чудесная семья. Ростовы.

Сижу - смотрю в окно. Жду Ветренку. Сейчас пойдем искать машину везти работы на кафедру. Тоже комедия будет. Ля Франсе.

Глава 106.

"По улицам слона водили. Должно быть, на показ." - так бы я озаглавила эту главу, если бы давала названия главам.

Или еще ее можно было бы назвать "Содом и Гоморра" или еще "Великое переселение народов." Суть же происшествия в том, что за десять дней до защиты кафедра графики изъявила настойчивое желание увидеть мои работы. С целью, естественно, допуска - не допуска и предварительной оценки. Ну и, по большому счету, надо же им проверить: не водят ли их за нос: может на диплом нет вообще ничего, в последний момент предоставят дверь от туалета, обозвав концептуальным объектом, а все это время беспробудно пьют вместе с руководителем в мастерской - прощаются с любимым ХГФ.

Семь холстов, самый маленький из которых метр на метр десять, а самый большой - два десять на метр сорок. И не то страшно (мне уже хоть трава не расти, настолько я в процессе), что все работы в разной степени незаконченности, а то, что это - масло, да еще фактурное. А это значит, что даже если сверху - сухо, то внутри еще на сто процентов - жидко. Чуть задень - и прощай, живопись. Ей-богу, дешевле кафедру в мою мастерню притаранить.

Только Белоногову сотоварищи начхать: они привыкли к эстампам пять на три см в белых папочках с аккуратными завязками. И то, что мне надо нанимать грузовик - далеко от их понимания.

А, тем не менее, дело обстоит именно так.

Накануне в мастерскую пришел Рефат Ремзиевич, попытался корректно и мягко убедить меня остановиться на триптихе. Только голос разума слаб последнее время в моей голове. Я размахнулась. Так размахнулась, что ножки мои оторвались от земли, и меня понесло.

Рефат посмотрел на безумную девочку, по шею погрязшую в краске, и спросил: "Наташа, Вы уверены, что успеете выполнить все к диплому?" Естественно, он получил утвердительный ответ. Рефат еще раз посмотрел на меня задумчиво, пряча тонкую улыбку: да, похоже, девица умрет, но не уступит и пяди покрытого ее кровью и потом холста - и кивнул.

По правде сказать, у девицы внутри у самой холодеет от вопроса: успеет ли она...

А сейчас внутри у меня все кипит от другой мысли: во что превратятся мои работы в результате вояжа на ХГФ и обратно. Впрочем, их еще как-то надо туда доставить...

...Еще вот тоже названьице - "Одиссея"...

Слава Богу, на свете бывает Александр Архипович: грузовик, привезший парты в гимназию, на обратном пути везет мои холсты к худграфу. Мы с Ветреной сидим в кабине, и на каждом ухабе мое сердце захлебывается кровью: я представляю, что происходит в кузове.

Выгружаемся во дворе. Повреждения, естественно тут же обнаруживаются: красочный слой то тут, то там содран. Я матерюсь и костерю Белоногова и всю кафедру в полном составе в хвост и гриву, несколько не смущаясь тем, что прекрасная акустика уносит мои вопли прямо в форточку класса, где сидит комиссия. Наоборот: пусть слышат, пусть осознают весь абсурд их приказов. На самом деле, я не права, конечно. Но сейчас мне этого не понять - бесполезно, я считаю царапины и раны на работах, и лучше бы это были царапины и раны на моей физиономии.

Первый, не совсем правда своевременный вопрос: а что, собственно, делает все это огромное грубое и грязное масло в нашем царстве офортного штриха и изысканных сортов бумаги? Ужимки, пожимания плечами и наконец всем шепотом сообщили, что диплом я ведь делаю у Рефата Аматова, а тот хоть и преподает в основном рисунок и числится на кафедре графики, но по большей-то части - живописец. Пошушукали, но Белоногов твердо сказал, что раз деньги записаны на их отделение, пусть напрягают мозги.

Они и напрягли: построение, графическое решение, тональные отношения, ухо таким не бывает. Впрочем, не очень уверенно. Рефат старательно сохраняет серьезное выражение лица, но одновременно его руки чуть-чуть подрагивают - волнуется.

Тут они находят общую претензию - много, работы на разном уровне, неровные, за десять дней она не успеет, запретить выставлять на дипломе столько, сколько она пожелает нужным, выбрать те, какие решит комиссия. Это уже серьезно. Сейчас они меня сделают. Их много, а я одна. И даже Рефат думает так же, как они.

Тут встает Рефат. Вот и конец мой пришел. Я сейчас в окошко выскакну, если...

Только Рефат, твердо сомкнув брови, вдруг говорит: Прошу кафедру оставить решение этого вопроса дипломнице. Я ручаюсь за нее: она предоставит диплом полностью выполненным и на должном уровне. Решит: семь работ - значит сделает семь.

Рефат...

Челюсть моя отвисла, а сердце преисполнилось благодарностью. Вот это препод. Ведь сам он считает, что я не права, и, тем не менее: он защищает меня. Прикрывает собой. Я с трудом удержала слезы благодарности и поклялась, что не подведу его. Он не пожалеет. И еще раз сказала "спасибо" Ветренке - это она подсуетила мне самого лучшего руководителя диплома на свете.

Каждый, кто хоть когда-нибудь писал диплом, знает, как много зависит от руководителя. Да, будь вы хоть гений, хоть супер-самостоятельный тип - руководитель диплома по большому счету способен сделать с вами что угодно. Сильный руководитель может из ничего конфетку сделать. А может отправить самого спокойного и уравновешенного студента, без склонности к истерике, прямым маршрутом на последнюю остановку тринадцатого. А что? Знаете, сколько после Кипри там отдыхало? Любой, кто идет к ней на диплом знает, что с ней только так: либо пан, либо пропал. Она из любого тунеядца пятерку выжмет, легенду из защиты сделает. Она сама спать не будет, и лентяю не даст. Она сядет прямо на хребтину и будет погонять. Но и загнать студентишку ей с полпинка, до точки загнать, до смерти. Когда Дашка, соседка Ветрены по трехместке, к ней на диплом пошла, она это с открытыми глазами делала. Все обдумала и решила: диплом ей нужен до смерти, значит, риск - осознанная необходимость. У человека, пролежавшего все пять лет учебы на диване с сигареткой иного выхода нет.

Я люблю Дроздечикову. И связывает нас та моя просьба на первом курсе взять нас себе. И Станислава Игоревна уверена была, что на диплом я к ней, и говорила о том не раз как о решенном деле. А я сжималась внутренне, зная, что нельзя. Знала, что нельзя, после той ее фразы, что она всю жизнь мечтала на диплом персидской миниатюрой заняться, а вот Наташа запросто это потянет. Блин... будь у меня две жизни, два диплома, я бы один сделала для нее, но ведь есть и у меня своя собственная мечта... Целый месяц, возможно, единственный такой в жизни, заниматься миниатюрой... Тогда, когда я хочу огромные холсты и масло. По локоть, по горло в масло. Мне было очень трудно сказать "нет". Когда на предварительном собрании я объявила, что моим руководителем диплома будет Аматов, я думала, земля подо мной разверзнется и поделом. Я чувствовала себя предателем. Пусть Дроздечикова простит меня, если сможет.

А вот Нютка и Поповская на дипломе у нее. Я думаю, они сделают что-нибудь достойное. Нюта последнее время вся в акварели: отмывает, заливает, подпускает, прокладывает, глушит, освежает. Ну, у нее здорово получается на самом деле.

Да, кстати, на счет Поповской на дипломе у Дроздечиковой. Мы тут ходили в мастерские на Карла Маркса, как бы посмотреть хоть разок, что это за "Карла Маркса". А это такой деревянный домик весь в резьбе (дипломники пыхтели) за высоким серым забором. За забором дворик с одуванчиками. На первом этаже все завалено досками и стружкой, а на втором кучи всяких переходов, перегородок, тупичков, и разнокалиберных дверей. За дверями мастерские преподов и всяких других, близких факультету художников. В мастерских беленые стены и окошки, в которые засовывают солнечно-зеленые лапы тополя. Кипят электрочайники.

Вот мы как раз у Дроздечикова в мастерне сидели и пили чай. Станислава Игоревна что-то там такое нам рассказывала, про диплом, наверное. Так Лелька только что в рот ей со своими кудряшками не залезла, так старалась показать свои любовь, преданность и неподдельный интерес. Станислава Игоревна, конечно, это заметила и поинтересовалась со своим неподражаемым прононсом:

- Что вы на меня так смотрите, Оля? Прямо как моя собака...

Лелька, естественно, не только пропустила колкость мимо ушей, но и постаралась повернуть и это в свою пользу, залепетав с энтузиазмом, мол, ах, у вас есть собака!

- Дура она. Пристрелить ее надо. - жестко прервала разошедшуюся Поповскую "польская княжна" и попросила плеснуть ей еще чайку.

Глава 107.

В конечном итоге Катерина меня достала. Где-то в своем пупсячьем мозге она сделала вывод, что Боги, каковыми она нас считала, имеют слабости и, даже, недостатки. А в этом случае - Богам не место на выстроенном ее потом и кровью пьедестале. И начала Катька старательно и страстно забрасывать разжалованных кумиров гнилыми помидорами и колотить чем попало, включая головенку, о подножие памятника.

С истовостью, с какой раньше она навязывала мне и близким мне людям свое безграничное обожание, теперь она выказывала презрение и ненависть. Если до этого моя соседка только дулась на Гашиша, как мышь в байковом халатике на крупу, теперь она кидалась на любого, кто заходил ко мне, едва ли не с кулаками.

Ребята начали поговаривать: Не полечить ли девочку? Не ровен час покусает и придется уколы от бешенства ставить. Дорогое удовольствие для студиозов.

- Что приперся, урод?! Я спать ложусь! - орала она на в кои-то веки заглянувшего Толостенко.

Мои смотрели на нее с непониманием и пожимали плечами. Один Гашиш протягивал узкую руку оливкового цвета в попытке на ощупь измерить у деточки температуру. И с демоническим хохотом удалялся, оставляя за спиной плюющуюся кипятком Катьку.

Мне же было абсолютно не до нее: до диплома оставалось всего ничего. Я фактически жила в мастерской, но вскоре стало невыносимо даже за туалетной необходимостью заходить в блок. Создавалось ощущение, что Катьке мало выжить меня из комнаты: она жаждет физического уничтожения. И все это при том, что срок моего пребывания на худграфе плавно завершался, и комната автоматически доставалась ей.

В конце концов, она вынудила меня спуститься с облаков, где я упивалась живописью, на грешную землю и, после очередной недоуменной жалобы, отправиться выяснять отношения.

В определенной степени я считала, что и сама виновата: совсем забросила ребенка, не уделяю никакого внимания. Даже все ее вылезания из шкурки с целью причинения мне вреда не принимаю всерьез, хуже того: я начала воспринимать Катерину исключительно с чувством юмора, как персонажа, пусть надоевшего, но анекдота. А так, оскорбительно, к людям относиться нельзя. Ну а еще одна моя вина, с другой совсем стороны: в свое время я пропустила мимо ушей чудесное прощание Катечки со своими бывшими соседками по комнате. Надо было подумать, что "наконец-то ты уходишь, овца!" - просто так не говорят, и хотя бы насторожиться.

Так что скандалить я не собиралась. Намеревалась просто жестко, но без крика поставить перед соседкой условие: либо она перестает хамить мне и моим гостям, либо "Вот - Бог, а вот - порог". Но не тут-то было.

Стоило мне появиться на балконе рекреации, где бездарно проводила время ленивая Катька в кампании подружки, та вылупила черные глазки, побагровела пышными щечками и завопила:

- Ты, че, блин, сюда приперлась?! Мне и ты, и твои друзья-придурки вот уже где! - и что-то там еще крайне неприятное и грязное и про эРа, и про Нюсю, и про Ветрену. Я уже не особенно слышала: на меня накатила ярость. Бывает у меня иногда такое, правда, чем старше становлюсь, тем реже и реже. Вдруг с кончиков пальцев, мигом становящихся горячими и мягкими, со все нарастающим шумом начинает подниматься жаркая волна, затапливая благоразумие, страх, принципы и что там еще может помешать мне врезать этой засранке по тупой головке.

Очевидно, глаза мои как у быка в мультике залило кровью, или еще что-то в моем лице объяснило Катьке, что все допустимые границы она уже переступила и "сейчас, должно быть будут убивать". (Как мне потом рассказали, Катька-идиотка и впрямь подумала, что пришел ее последний час, и я сейчас сброшу ее с балкона). Побледнев и вцепившись в подружку Ленку, Катька заверещала поросенком. Я, сама того не желая, засмеялась, без веселья, впрочем, и моя, занесенная над ее затылком рука лишь слабо шлепнула по пышно взбитой прическе (впрочем, я думаю, что и не засмейся я, ничего хуже этого легкого шлепка я бы Катьке и не сделала). Моя соседка вопила, не снижая громкости, а только наращивая обороты, широко открыв маленький круглый рот.

Дура, ей-богу. Она что, думает: я ее сейчас бить буду? Терпеть не могу бабские драки. Гадость такая.

На ивлевское верещание с балконов и из окон нашей общаги, и даже соседних, повысовывались головы, кто-то закричал, забеспокоился, заспешил на помощь (а, может, "позырить").

Из комнаты напротив выскочили Зайцев, Домбровский и Петров. В глазах Зайцева плескались ненависть и радость. Не знаю, за что он меня так ненавидел, возможно тогда на Новом году я невзначай проехалась по его любимой мозоли своей репликой о "нехудграфовской молодежи". Но теперь он явно радовался случаю рассчитаться со мной, воспользовавшись подвернувшейся оказией. И не похоже, чтобы у этой горы мускулов сохранились какие-то интеллигентские рефлексии, например: "женщин бить нельзя".

- Эй ты, б..., коза, ты что ребенка трогаешь?! - зарычал Зайцев, дыша перегаром.

Я обернулась и, уж не знаю, что он там увидел в моих глазах, может, ему померещилось, что у меня зрачки вертикальные, а, может, вспомнил слова Сусловича о том, что все "настоящие худграфовцы" - психи невменяемые, а ведь известно: буйно помешанные обладают недюжинной силой - но почему-то он отступил к стене, негромко бормоча проклятья.

- Вещи забери и постарайся на глаза мне не попадаться... (логично было бы сказать: "овца", но я сказала:) ...Катя Ивлева... - и ушла, оставляя за спиной икающую Катьку, причитающую Ленку, матерящихся парней и легенду, что я сошла с ума и почти было сбросила с балкона младшекурсницу, но Сашка Зайцев успел поймать ее за розовую пятку.

К вечеру я снова осталась единоличной владелицей фактически не нужной мне комнаты. Я туда даже и не вернулась: не до того было. Я засыпала с кисточкой в руках на раскладушке в мастерской, и первое, что я видела, просыпаясь - лица на холстах, занимающих и стены и пол. И думала я только о них. Я понимала, что жить так нельзя, но так же я осознавала, что вряд ли, судьба предоставит мне еще одну такую возможность существовать только живописью, и вряд ли я этого захочу ( что еще важнее), поэтому я наслаждалась изо всех сил. Я похудела так, что при ходьбе кости стукались о кости, а на обтянутом кожей, почерневшем лице лихорадочно горели огромные глаза. Но меня перло, меня несло, короче я была наверху блаженства. Болезненного, может. Наркоманы со своими хилыми глюками пусть отдыхают. Я даже удивляюсь, что меня хоть как-то задел инцидент с Катькой.

Глава 108.

На моей двери Йоко Оно, смешно вытянув узкие губы, целует в щеку очкастого Леннона. Балконная дверь распахнута. Я пишу пояснительную записку к диплому.

На соседней крыше стоят, обнявшись, четверо девчонок в мини и парень с гитарой. Ветер треплет длинные волосы девчонок и белую рубаху парня. Девчонки качаются на высоких каблуках, едва удерживаясь на краю. И вместе они, раздирая глотки поют-вопят под истовый визг гитарных струн:

- Уличная красотка! Уличная красотка! У-У-У-У-личная красотка... - тут девчонки смолкают, и в наступившей тишине солист с непередаваемым надрывом произносит: "Девочка! Не взятая! Моя!" - и смахивает с ресниц скупую мужскую слезу. Девчонки сипло верещат в экстазе.

Девчонки - это пятьсот десятая, трехместка. А романтический фраер при гитаре - некий Малишевский.

...Малишевский объявился в нашем общежитии по весне. Примерно в марте. По крайней мере, на мартовского кота он тянет по всем параметрам.

Как-то ранним вечером, когда в общаге светло и тихо, в рекреации кто-то ударил по струнам. Еще раз и еще. Прошелся перебором.

Во всех комнатах девичьи головки на мгновение приподнялись, оторвавшись от привычных занятий. Маленькие ушки насторожились.

- Моя любовь! - возопил в коридоре незнакомый мужской голос с романтическими интонациями.

Девушки в комнатах переглянулись между собой, а те, что пребывали в одиночестве, переглянулись со своим отражением в зеркале.

- ...Нежданная печа-а-аль,

Путь несказанных грез! - продолжали голос и гитара.

- "Попсня. Это ж Кузьмина песня. Попсня, " - поморщились в комнатах.

- Моя любовь! Тебя я не увижу, нет! - в отчаянии завопил голос.

- Ну и что, что попсня. Зато голосина... - и девушки приоткрыли сначала двери комнат, а потом и блоков, чтобы лучше было слышно. ("Сядь ко мне на язычок, да пропой еще разок ").

- С тобой я не расстанусь, нет! - торжествующе крякнула гитара...

- Как не охрипнет. Третий день поет, - хихикнула заползшая на огонек Нюся.

- Девицу себе выпевает. С обедами и спальным местом, - констатировала я.

- Нашел дур! - хмыкнула Нюся, и мы продолжили наслаждаться звуками бесконечного концерта, беспрепятственно проникающими в специально для этого приоткрытую дверь.

Малишевский, получивший вскоре далеко не такое звучное, как фамилия прозвище "Малек", выпел себе целую комнату. Трехместку в пятьсот десятой.

Теперь он пел или там, или где угодно в компании четверых (четвертая - это Алка из пятьсот тринадцатой двухместки, та что пыталась красиво вскрыть вены, лежа на блестящем плюшевом покрывале сдвинутого из двух кроватей сексодрома, с распахнутыми настежь дверями, хотя всем известно, что так дела не делаются.)

Малек - блондин, с хорошей фигурой и уместным лицом, даже можно сказать - красивым: все в умеренной степени потасканности. Через годик потасканность и алкоголь стопудово поглотят остатки благородства и того, что называется "мой прекрасный принц" во внешности Малишевского, но сейчас этого еще осталось чуть-чуть, как раз для непритязательных девиц.

Мало того, в Мальке еще достаточно романтичности, чтобы иметь мечту. Точнее, чистую и нежную любовь. Любовь Малек носит глубоко в потертом своем сердце, и никому не дает трогать ее даже мытыми руками, и даже дезинфицированными руками не дает трогать.

Откуда я знаю эту трогательную тайну? Только оттуда, что в моей мастерне дверь абсолютно звукопроницаема. Не надо представлять себе меня согнувшейся в три погибели в известной позе около замочной скважины, даже заткни я уши и забейся в самый дальний угол комнаты прекрасная акустика рекреации напротив все равно заставит меня быть в курсе, происходящего в ней.

Любовь у Малька неразделенная. Он даже себе не дает трогать ее руками. Поэтому он никогда не признается в своих чувствах их предмету. У его любви длинные ножки и чистая кожа. Его любовь еще только выпорхнула из родительского гнезда, и голубые глазки его любви смотрят на мир с рвущей душу наивностью. Любовь учится, естественно, на первом курсе, любовь зовут Леночка, и Малек готов перегрызть горло всему миру ради того, чтобы сохранить эти невинность и беспечность. Малек ненавидит коридоры общежития, так как на их стенах написаны нехорошие слова, ненавидит асфальт, за то, что не может покрыть его розовыми лепестками, и ножки его любви вынуждены искать местечки посуше и почище на пути к институту.

... Два голоса в рекреации: женский, нежный, с легкими нотками пробуждающегося кокетства и мужской, басовитый, развязный... Обычный разговор, обычный уже много веков истории соблазнения мужчин женщинами и женщин мужчинами. Я не прислушиваюсь: разговор для меня как тихий шум ручья. Единственное, что удивляет: в басе я узнаю голос Лелика, противного такого субъекта - неопрятная гора жира с задиристым характером, никогда не бывающая трезвой. Надо же: он еще может быть кому-то интересен, ибо, судя по женскому голосу, Она заинтересована.

Вдруг, будто крылья Бэтмэна прошуршали по коридору. И сразу звук удара. Удивленный мат Лелика. И дрожащий от праведного гнева голос героя бразильского сериала жестко приказывает:

- Леночка! Иди в комнату!

Леночка непонимающе кудахчет.

- Я прошу тебя, Леночка!

Недоумевающая Леночка исчезает.

Хлопает ее дверь.

Ругань. Звуки ударов. Кто же этот храбрец? Мало кто из наших, да даже из ИПФ-вцев, не боится связываться с Леликом. Вот и Лелик потрясен. "Кто ты такой? - интересуется он.

- Я - Малишевской! - следует гордый ответ.

Все равно, что "Я - Дубровской!" Видали? Вот еще как бывает...

Я печатаю на машинке сопроводительную записку к диплому, который решила назвать "Зурбаганские портреты", и который состоять будет-таки из трех холстов: Наташкиного портрета "Золотая Ветрена", Светкиного "Разговор о метафизических сушках" и моего автопортрета "Ай эм э джаз синге". Все моего любимого размерчика: два метра на метр с чем-то. А печатаю я о Ван Гоге, и Модельяни, и Рублеве. О, мио дидо! Моя сопроводительная - почти поэма в авангардном стиле, только за нее я не переживаю: под всей этой лирикой нехилый научный труд. Не думаю даже, что кто-нибудь в том усомнится: пять лет курсовых, тянущих на диплом по искусствоведению (Наташа, я уверен, что вы знаете о творчестве Брейгеля (Гойи, Лентулова, Петрова-Водкина и т.д.) все, но к сожалению, мне надо дать и остальным заработать свои крестики...) чего-то да стоят.

Белая ночь. На крыше поют. Скоро все это уйдет навсегда. Пройдет, как этот июнь. Поэтому на всех балконах дышат запахом сирени и близкого пруда без пяти минут советские педагоги.

Глава 109.

Тайка делится со мной информацией о Толостенках маленькими кусочками.

- Они ждут ребенка. Собственно, они потому и поспешили пожениться. Пока по Людке было незаметно.

Я пытаюсь было посчитать, сколько месяцев будущему наследнику (или наследнице), чтобы узнать, когда зачатие. Потом бросаю: какая в сущности разница.

- Свадьба была очень романтичная: они подъехали к Загсу верхом... Людка была просто как принцесса.

Вот он вам и "призрак верного облома белой лошадью". Действительно: красота. Да, это вам не переплюнуть. На парусниках? На парашютах в воздухе? Под водой? Чушь какая. Неужели он ее так любит? Впрочем: может, любит, а может, нет. Рассказывал же эР: "Ездил на велике далеко-далеко за город за букетом васильков. Не потому, что так девушка нравилась. Нравился сам факт: ехать за цветами для девушки за много-много километров."

- У них есть настоящий столик для мультипликации. Хочешь посмотреть? Я их котенка кормлю, когда они уезжают...

"А потом, что - с ребенком будешь сидеть?" - качаю мысленно головой я, только соблазн посмотреть слишком велик: я соглашаюсь. Конечно, не столик меня интересует, Тайка прекрасно это понимает.

Поворачиваем в замке ключ и, крадучись, заходим в комнату, где живут молодожены. Наше начальство в честь какого-то праздника и большой, видимо, к ним любви, расщедрилось и предоставило "чисто худграфовской паре" отдельную трехместку. Шторы задернуты, и в полумраке кажется, что мы попали в место, где люди жили уже давным-давно, а потом спешно покинули, не убрав со стола, не заправив постель. Тайка шныряет по полкам, наконец находит повод нашего посещения под кроватью. Мы вздрагиваем от каждого скрипа: вернись Толостенки внезапно домой - вот позорище то будет. Вот искривится в презрении Пантюхинский рот. Пока же кривится мой, я не могу сдержать заполняющего сердце злорадства: пыльно, грязно, не убрано, белье на постели комком, и тут же остатки яичницы в сковороде, и тут же окурки. Портретики Кришны в тусклой фольге с искусственными цветами: как подкрашенные фотографии не вернувшихся с войны на комодах старушек. Запах пота, специй, благовоний и масляных красок. Мы переглядываемся с Тайкой исподтишка: разве так мы ухаживали бы за комнатой, где живет любимый нами человек! Глупо это было с нашей стороны, глупо и пошло, и мы еще ответим за свое злорадство, но что поделаешь! Радуемся. Горько и зло.

- Ладно, сваливаем, - передергиваю я плечами.

- Я полью цветы... - жалко лепечет Тайка.

"Ага. Еще помой посуду. А, главное, перестели постель," - хочется сказать ей, но я сдерживаюсь: каждый выбирает свой путь.

Захожу в комнату: на моей кровати сидит Нюта.

Код моего суперзамка известен, похоже, уже давно всему худграфу. Впрочем, из комнаты у меня никогда ничего не исчезало. Вот первую мастерню какие-то гады взламывали летом, тогда же, когда и у Ветрены: свистнули роскошный альбом мастеров Возрождения (там такие были отличные статьи про Вермеера и Рембрандта: больше нигде не читала подобного) и еще несколько книг. Только это не худграф, ИПФ-цы, а еще скорее: Кушва разжилась, на продажу.

Личико у Нюты скучненькое, хотя время от времени она нервно подхихикивает. Округлой розовой ножкой в теплом носке Нюта подпинывает тапочек с помпоном. Я киваю на чайник, получаю согласие, выдерживаю паузу. Наконец, вяло поболтав ложкой в стакане со слабым чаем, Нюта наваливается грудью в байковом халатике на столешницу и говорит:

- Я изменила Кешке.

Сказать мне нечего, от меня ждут реакции: я выпучиваю глаза. Вообще, я действительно удивлена:

- В честь какого праздника?

Впрочем, с праздником все ясно. Нюта сошла с ума от ревности. Фактически регулярно Нютка влетает ко мне в комнату с воплем "Я убью...". На место трех точек ставится то Машка Телавере, то еще кто-нибудь из пятьсот второй, то даже Ленка Левакова с заочки. Часто фамилии и имена ничего мне не говорят: с некоторых пор у нас с Нютой разные круги общения, пересекающиеся так, совсем немного. То кто-нибудь держит Кешку за руку; то рыдает у него на груди, не желая отлипать, даже успокоившись; то гладит его по непокорным волосам, пока тот спит, ну и так далее. Честно признаюсь: в Нюткиной ситуации я бы точно так же сошла с ума.

- Со Сливинским?

- Угу, - плаксиво кривит губки Нютка, - Он был очень рад.

- Еще бы.

На счет Сливинского догадаться: это не надо быть Шерлоком Холмсом. ИПФ-вец, знакомый Кешки, высокий, закаченный, и внешне был бы ничего, если бы не был таким противным. На мой взгляд. На Нюткин, видимо, нет. Ну, не знаю, мне противно, когда парень смотрит на всех окружающих девиц, как кот на сметану. Смотрит и облизывается. Нюте, правда, кажется, что Сливинский только на нее так смотрит. Смотрел. Он ей даже делал всякие непристойные намеки. И бросал всякие там фразы, мол, "не будь я другом Иннокентия...". Короче, с Нютиной стороны достаточно было только решиться, а тот всегда был готов.

-... Мне противно. - тяжело вздохнула Нюта. - Мне просто противно и все. Ни облегчения, ни удовлетворения от мести... Вот почему им, мужикам, не противно, а нам - так гадко?

- Се ля ви...

- Он так обрадовался... И так, знаешь, старался. Он очень опытный мужчина... Впрочем, ты, конечно, не поймешь...

- Се ля ви...

- Зачем я на это решилась? Вот дура. Знаешь, как это плохо. Кажется: ерунда, что там такого? А вот теперь: Это было и ничего не изменишь. А что будет, когда узнает Кешка? Ничего хорошего. Все изменится... Наверное, поэтому и называется: измена.

- ...

- И знаешь, что хуже всего? Тебе, правда, этого не понять... Я с ним не испытала оргазма. Мне вообще с ним было - никак. А ведь он - очень опытный любовник. Кешка по сравнению с ним - так себе...Слушай, это что, получается: есть все-таки любовь? Это получается: без Кешки мне теперь никогда и удовольствия не получать, а? Дуры же мы бабы-ы-и... - и положив на стол тяжелую голову, Нюта тихонечко и безнадежно завыла.

Глава 110.

Лешка Соколков, намеренно подчеркивая традиционность жеста, выкладывает на стол шоколадку:

- Чаем напоишь? Напоишь?

- Конечно.

- Рада меня видеть?

Изображаю лицом и плечами нечто: вроде как рада, но из кокетства не признаюсь.

Я легкая, как воздушный шарик: диплом вытеснил из моей головы все. Голова пуста, и сама я - фантом, привидение. Только, попадая в мастерскую, я словно включаюсь. На полную мощность.

Однако, я не могу не заметить: за тот год, что мы фактически не виделись, Лешка изменился. Стал важным. Какая-то даже снисходительность в манерах засквозила...

- А ты знаешь, я женюсь. Женюсь.

Вот в чем дело.

- Классно. Поздравляю.

(Прости, ты, конечно, не того ожидал. В смысле: надеялся).

- А ты... Все так... Грустишь об этом, длинном?..

- Угу.

- Напрасно. Все это детство, на самом деле. На самом деле. Женитьба... - тут Соколков пускается в пространные рассуждения по поводу семейной жизни. Насколько я понимаю из них, главные достоинства Соколковской невесты - ее безграничная любовь к Лешке, умение вести домашнее хозяйство и беспредельная набожность. А сам-то Лешка, оказывается, покинул легкомысленный мирок оперетты и подвизался теперь петь в церкви. И скоро ему дают какое-то там даже звание: дьякон не дьякон? Я в этом плохо разбираюсь. Понимаю лишь одно: дьяконшей (или дьячихой?) мне не хотелось бы быть ни за какие коврижки.

- Так ты теперь живешь высоко духовной жизнью?

Соколков гордо кивает, впрочем, рассуждает он, увы, гораздо больше о материальном. Например, о том, насколько дороже жить вдвоем, чем одному. А будет ребенок... Тут Лешка просто потрясает меня подробным отчетом: сколько чего и в какую цену придется купить только новорожденному. А потом... Лешка, тебе же для меня ничего не жалко было? Ты жабой никогда не был? Ты же готов был мне весь рынок скупить, если бы я только разрешила? Шоколадками заваливал? Я так плохо тебя знала? Или...

Тут Лешка прерывает свой математический монолог и, помолчав, совершенно не в тему интересуется:

- Я слышал: Этот... женился... Так, может?..

Я молчу. Лешка вскакивает и с несвойственной ему суетливостью начинает хлопотать вокруг стола, приговаривая: Да шутка это! Шутка! Шучу так!

Я, пожалуй, решу для себя, что это твое "может" ничего не значит. Встретились, невзначай всколыхнулось старое, на самом деле вовсе уже не нужное. Лешкина жизнь крутнулась и повернулась. Совсем в другую сторону. А от меня в этой, новой, жизни пусть и воспоминаний не останется.

Каково это моему самолюбию? Переживет. Перетопчется. Положа руку на сердце, пусть и приятно быть неповторимой и единственной, но боль приносить человеку не приятно. Бр-рр. Один раз сделала больно. Своим отказом. Очень хочется думать, что на том все и закончилось.

Как Ветренка с Немтаревым все-таки хуже. Нет, этот, конечно, тоже, в лучших Соколковских традициях угрожает свести счеты с опостылевшей жизнью. Только ведь Ветренка от одной мысли о том, чтобы выйти за Немтарева, тухнет, гаснет и киснет. Она ездит к Немтаревским родителям на дачу, у нее даже ключи есть от их домика на Гальянке и разрешение в любое время лазить в погреб и брать в общагу соленые огурцы и варенье. Похоже, она уже считается госпожой и законной владелицей всех этих трех и двух литровых банок.

Я ей говорю: Зачем? Он же плюс ко всему терпеть не может, когда ты рисуешь. Он без конца нудит, что ты потолстела, что "волосики нужно прибирать гладенько", что ты одеваешься, как шлюха. Он с удовольствием запер бы тебя в четырех стенах и окна нитроэмалью замазал.

Ветренка только вздыхает обреченно. Такое чувство, что гнида-Немтя присосался и откачивает из Наташки и волю, и силы, и желание жить.

Как назло, ей предлагают остаться на худграфе преподом. Это, конечно, лестно. Мне, например, не предлагают. Жить она будет в общаге. Мастерская останется...

Только и Немтарев останется.

Финиш.

Я ей говорю: Ветренка, кидай долбанный Тагил. У нас с тобой и так уже два года постоянная температура тела от тридцати семи до тридцати семи с половиной. Мозг на медленном огне тушится. Да еще и радиацией постоянно обрабатывается. Живем как в микроволновке.

Может, кстати, из-за этого и все мои скачки по карнизам и балконам? Ощущение-то будто постоянно находишься в легком подпитии. Или наркотическом опьянении.

Кстати, не исключено. Бог знает, да купленная на корню сан.эпидемстанция города Н.-Т., что тут входит в состав воздуха, кроме кислорода с водородом и водяных паров. По крайней мере, на расстоянии от Тагила нас вполне определенно ломает. Жить мы без него не можем. Крест на пузе синей пастой.

Так что все мои призывы к Ветрене - как об стенку горох. Все раз и навсегда определено. Сопротивление бесполезно. Надежда, конечно, умирает последней.

У Нютки, у той, наоборот - бой в Крыму, все в дыму, ничего не ясно. Она, конечно, хихикает, мол, "мне, главное, чтобы Кешечка до диплома продержался - помог оформленные работы до факультета дотащить, а там - трава не расти". Врет, конечно.

Нюта постоянно сейчас ошивается на Кушве, где проводит долгие часы, обсуждая туманное будущее с потенциальной тещей и с женой Кешкиного брата. Потом, сидя у меня в комнате, ругает их "стервами" и "быдлом".

С самим Кешкой она теперь видится гораздо реже. На счет измены, она, естественно, своему любимому доложила. В лучших наших, советских пионерок, традициях. Кешка ей ничего не сказал, только хмыкнул с очень неопределенной интонацией. Сливинского, правда, говорят, побил.

Да. Те времена, когда Кешка каждый день полол грядки кушвинским старушкам, чтобы дали надергать очередной букет пионов или тюльпанов, когда, зарыв в снег ботинки, по оконным решеткам забирался на пятый этаж, если не пускали охранники внизу (время от времени у нас такое случалось), эти времена, увы, канули в лету. Сейчас Кешка даже и в пятьсот второй редко появляется, и в магазинчике на переезде больше не работает. Он все больше где-то на Гальянке, в ларьках. Нюта боится, не связался ли он с преступной группировкой, какой-нибудь.

Если связался - Нюта за него тогда идти не хочет.

...Кстати, на днях она ездила в Пермь, на свадьбу к другу детства. У Нюты был такой друг детства - Данилка. Их родители дружили, и дети росли на соседних горшках. А потом, как это водится, родители Данилки переехали в Пермь. Вместе с сыном, естественно. Но в сердце Нюты, означенный "друг" всегда оставался этаким "запасным вариантом". И вот женился.

Это, конечно, трагично, но веду я к другому. На свадьбе за Нютой ухаживал некий моряк. А к морякам Анна всегда дышала как-то неровно. Грудь начинала вздыматься и опадать, словно океанские волны, когда Анна слышала о моряках. Этот морячок случился жутко эрудированным, воспитанным и практичным. И в целом являл собой полную противоположность Кешке во всем. Ел вилкой и ножом, знал словосочетание "Жан Поль Сартр", четко планировал свою жизнь на этапы: приобретение квартиры, приобретение машины, мебель, холодильник, кухонный комбайн... Правда, если продолжать перечисление противоположностей: был не высок и не красив. Зато с ходу включил Нюту в список приобретений, даже вперед холодильника и кухонного комбайна. Нюта была потрясена и сбита с панталыку напором, но тут вмешалась мама, вырвавшая Нюту из контекста событий, грубо запретив пойти гулять с моряком по ночному городу Пермь... А, впрочем, да ну его. Не капитан же?!

И потом Кешке бы ни мама, ни расстояние между городами Нижний Тагил и Пермь нисколько не помешало бы поцеловать понравившуюся девушку и подарить ей букет...

Короче, я лично - пас. Чем там у них у всех все закончится? И их любовь и их нелюбовь.

Глава 111.

То, что соловьи могут даже солдатам не дать спать между боями - это правда. Такая уж сволочь эти соловьи. Про студентов же, особенно последнюю весну в Тагиле, и говорить нечего: с ума сходят.

Искрящие сердца выскакивают из груди, и сжимая их в руках чадящими факелами, студенты бродят вокруг пруда, поскальзываясь на коровьих лепешках, и проваливаясь в болотца.

Я сижу в длинном белом платьице на открытом окне пятого этажа с томиком Ричарда Баха. Я - чайка! Ку-ку! За спиной головокружительно поет Кэт Буш. И что меня удерживает на подоконнике? Наверное, то, как красиво я смотрюсь в раме распахнутого окна.

Сережка Струнов снизу, с тротуара, показывает большой палец и исчезает в тумане, обнимая Ликусю Касимову. Ликуся влюблена в него, а Сережка пьян: он читает стихи и уверен, что гуляет с симпатичным и до жути сексуальным мальчиком. У Сереги голубой период.

Ложусь. Нет. Спать невозможно. Встаю. Тут в дверях появляется Ветренка, зовет купаться, и мы спускаемся в туман. В тумане, кроме соловьев рвут свои глотки и наши души еще и лягушки.

В белом мареве мы натыкаемся на глыбу Королева, дополненную Хабровичем и Черновым. Странная компания. Очевидно, и рационалистам трудно заснуть в такую ночь.

Впрочем, приглушенные туманом голоса слышатся то тут, то там. Кроме исчезающих голосов о наличии лунатиков на лугу вокруг пруда говорит и то, что туман время от времени густо пахнет сигаретным дымом.

Мы бредем за пруд купаться. Честно говоря, у меня волосы шевелятся от перспективы лезть ночью в воду. Но надо. Я ж себе не прощу в старости, если ночью под трель соловьев не искупаюсь в пруду. Правда, мне почему-то всегда кажется, что купаться в тагильском пруду все равно, что осуществлять заплывы в канализационных трубах...

Ветренка выбегает на песчаную косу, на ходу освобождаясь от одежды (и, верно, не мочить же ее). Я копошусь в задумчивости: что же мне снять? В конце концов, жертвую шортами, оставаясь в достаточно длинной рубахе. Бодрые уверения остальных, что в тумане никому и никого видно не будет так и не могут пробить оборону моей застенчивости. Так же не могу я себя заставить и обернуться в ту сторону, где весело мелькают над водой лунными мокрыми задницами парни. Я задираю голову вверх и, рассматривая серебристые верхушки ив, брожу по щиколотку в действительно довольно теплой воде, раздумываю: почему я не могу как все: комплексы это или мне просто не хочется.

Вчера я попыталась нанести удар по своим комплексам. Я попросила Макса Мазжерина меня сфоткать.

На худграфе всегда есть кто-нибудь, кто всерьез увлекается фотографией. Например, Андрюха Бушмакин, или Чернов, а на нашем курсе Макс. И эти кто-нибудь всегда делают много фотографий девчонок. И это вам не фотоателье в родном городе. Наши могут сделать такие снимки, что потом оставшуюся жизнь можно будет рыдать от умиления над своей неземной красотой. Очень много таких фоток у Ветренки, в самых разных видах и стилях: есть Ветренка, как Вера Холодная; есть вся в белом и с лебединой шеей; есть "задорная студентка"; есть "авангардистка, замотанная в полиэтилен" - сто миллионов самых разных Ветренок, одинаковых лишь в одном - все прекрасны. И у Ланки есть такие снимки, и у Женьки Карагозиной, и у Дашки, даже у Людки Пантюхиной есть. Нет только у меня. Неужели я хуже Людки? Неужели я никогошеньки не могу вдохновить?

Конечно, девчонки порой и обнаженку позируют, только обнаженка для художника на самом-то деле ничем не отличается от натуры в одежонке. Сколько раз читаю в книгах: художники-развратники, туда-сюда. Вот вранье. Не знаю как, когда фотографируешь, а когда рисуешь - совсем о другом думаешь: о светотени разной. А когда позируешь, еще если в позе позаковыристей - вообще в голове одно: когда же кончится это издевательство, и можно будет расправить руки-ноги и пошевелить головой. Мне самой не один раз девчонки обнаженку в общаге позировали. Я тоже один раз на худграфе в купальнике на подиуме сидела: с трудом удержалась, чтобы не соскочить с места и не поубивать всех, так все затекло, а попа плоской стала, как ДВП, на которой я размещалась.

Хотя, каюсь: обнаженку позировать я бы не смогла. Все понимаю, но никак. Ни сидеть в одних черных лаковых и тупоносых туфлях среди раздавленных тюбиков масляной краски, как Людка, ни лежать на холодном черноземе и вовсе без туфель, как Ветрена.

Впрочем, мне не предлагали. Наверное, у меня на лбу "нет" отчетливо крупными буквами написано.

Но ведь и в одежде не предлагали.

Ну неужели я уродка? Или пустое место?

А может, самой надо было подсуетиться?

В конце концов я подговорилась с Ольгой Чаевой. Та тоже увлеченная дагерротипированием. Костюмы еще, типа для диплома, в драмтеатре набраны. Особенно мне одно платье нравилось из голубого бархата, со шлейфом - как у средневековой принцессы. И вот жду я Ольгу, жду: когда у нее там вдохновение, или свободная минутка, или лишняя пленка - не знаю, что там нужно ждать - и все никак. А уже и костюмы возвращать пора, и диплом на пороге.

Плюнула и, внутренне вся дрожа, заявилась к Максу. А он диплом как раз женский портрет в пейзаже делает, на основе Оксанки. Тут же кивнул, подхватил свой крутой фотик и пошел, прямо в тапочках.

У нас со спины общежития незаконченная, а правильно сказать, только начатая и заброшенная стройка : подвал и первый этаж- со всякими лестницами, переходами, дырами в стенах, проемами, арками. Сверху: солнце и тени, внутри - полумрак, вода и отражения. Внутри кадра все это, оторванное от контекста, а еще с моим платьем - параллельный мир. То ли сказка, то ли фэнтази, то ли сюр.

Макс щелкает, глаза горят как фотовспышка: значит он тоже ощущает сюр и фэнтази. Губы у Макса шевелятся: он сам себе приговаривает: классно, классно... Я здорово его понимаю: когда напарываешься на удачную натуру - даже руки дрожат, пока не ощутишь, что все получается, складывается, ухватилось, и теперь можно тянуть, тянуть и вытянуть золотую рыбку. Передать то, что увидел, что прочувствовал какими-то фибрами или жабрами, бог весть. И как я рада, что не зря выволокла Макса из проявочной, что снимки, рождающиеся сейчас нужны не только мне: сейчас он делает их для себя, и надеется, что делает их... для вечности, что ли.

Потом, выпросив снимки, я увижу, что это лучшие фотографии в моей жизни: и дело не в том, что я на них красиво получилась, красота тоже бывает очень разной. Главное - что-то совпало в тот солнечный день на незаконченной стройке в наших с Онежским мироощущениях, или он всосался, попал точнехонько в нужную струю - я на снимках такая, какой мне хотелось бы себя видеть. В ноль.

Макс очень хотел втиснуть эти работы в диплом, даже попытался кое-где вставить фоном облака (без компьютера, кстати, одними фотографическими средствами), но никак они не вставлялись. Диплом, выстроенный на Оксанке, не принимал изображения другой женщины, и снимки были совершенно самодостаточны, и никакие облачка туда не лезли.

На Максовых дипломных снимках были всяческие Оксанкины обнаженки, оправленные в примонтированные пейзажи из облаков, черной голой земли и тонких деревьев без листвы. Иногда деревья прорастали сквозь изогнутое женское тело; иногда оно таяло в облаках; иногда именно в нем, в теле, жили облака и цветы. Глядя на эти снимки, почему-то думалось, что ерунда это все, что говорили, мол, Макс женился на Оксанке по залету, что не случись ляльки, этого брака ни за что бы не было. Может и так, только все равно он ее любит. Смотришь на фотки и видишь: любит. Как тогда, по фоткам Андрюхи видно было, что он без ума от Нюси, так и сейчас: Максовы выдают его истинное отношение к жене. Так же, как случайно увиденная мной надпись на засвеченной фотобумаге: Ксюшка, я тебя люблю!...

... Поближе к соловьиным трелям, в туман выползают задумчиво Ритка Сошникова и ее подружка Ложкина. Они идут "проститься со студенческой юностью". Отчего-то сегодня им это кажется бесконечно актуальным. В Риткиной руке тускло отсвечивает, покачиваясь, початая бутылка водки, поскольку известно, что только этот серьезный напиток в силах померяться силой с чудовищем под названием "хандра и вселенская печаль по несбывшемуся". Маргарите и ее подруге Ложкиной хочется возвышенного, точнее возвышенности, ну, на худой конец, холмика. Дабы с холма все житейские невзгоды казались мелкими и незначительными, и наоборот взору открывались (не смотря на туман) прекрасные, чуть приукрашенные спиртными парами, перспективы. К неудовольствию подруг, все холмики оказались покрыты какими-то круглыми и при наступании на них липкими и скользкими штуками. А потом и вовсе выяснилось, что это коровьи лепешки, и если бы не водка - хоть в пруду топись. Но, Слава Богу, водка была, а потом откуда-то появилась и вторая составляющая счастья - мужики. И стало весело и хорошо. И коровьи лепешки... А чем, собственно, могут помешать коровьи лепешки высоко духовным и оптимистично настроенным, и очень даже еще молодым и юным студенткам?.. Потом Ритка открыла глаза: незнакомый дом, рядом храпит Ложкина, остальные храпящие рядом - неизвестны. Хуже всего: это - мужики. Ритка прислушалась к себе, попыталась освидетельствовать состояние нижнего белья : что ж было-то, а? Впрочем, это сейчас не так важно. Важно сделать отсюда ноги! Вот что важно! Ритка по возможности бесшумно соскочила, попыталась растолкать Ложкину - безрезультатно. Ну что ж, по крайней мере, свой долг перед подругой она выполнила, а ее, Сошниковская, шкура нужна еще и малолетнему сыну: не оставлять же его сиротой? С этой мыслью Сошникова выскочила из комнаты, затем на улицу, и обнаружила себя в абсолютно неизвестном ей месте: несколько недурственных дач, ели и скалы. Тишина, пара гавкающих собак и недоумение в глазах дедульки в ответ на ее вопрос: как она отсюда может попасть в город Нижний Тагил...

Историю эту мы услышали спустя два дня в артистичном исполнении самой Сошниковой, поедая "Ликсы", фирменное блюдо Ликуси Касимовой, состоящее из муки, воды и специй (замешанных и пожаренных в виде лепешек), так что можете успокоено вздохнуть: для Сохи все окончилось "вполне благополучненько".

Как, впрочем, и наше купание для нас. Никто не утонул и не заблудился в тумане. Ничье сердце не сгорело дотла, и не разорвалось до инфаркта. Как на то ни рассчитывали соловьи.

...И на что бы там в душе ни рассчитывали Королев и К ... а на что, собственно говоря, они могли рассчитывать: ведь их позиция всем известна. Как там Королев сказал Женьке Карагозиной: "То что я с тобой гуляю, еще не значит, что я должен заступаться за тебя перед хулиганами и вообще решать твои какие-бы-ни-было проблемы".

С другой стороны, я тут не так давно узнала, что Королев-то оказывается - детдомовский. Его уже подростком усыновил какой-то художник. Я, правда, всегда думала, что дети-сироты, они, даже больше домашних тянутся к человеческому теплу, более благодарны, менее эгоистичны... Но меня тут тоже просветили: объяснили, что это у меня иллюзии, ничего общего с реальностью не имеющие. Наоборот, человек, выросший в интернате, привыкший заботиться всегда только о себе и только сам, гораздо чаще становится законченным эгоистом. Так стоит ли удивляться, что Славку, кроме его огромных красно-сине-белых, пронизанных запахом моря холстов, ничто и никто особо не интересует. Так, если только организм чего попросит. Может, я туманно формулирую? Только ведь спать охота, а через два часа на худграф.

Глава 112.

Все. Диплом.

У меня приехали мама и папа. С одной ночевой. Это же посреди рабочей недели. Мама сшила мне два красивых платьица. Оба маленькие, по фигуре, без рукавов - жуть какие славные. Нежно-голубое - вязаное и шелковое коричневое в золотистую розу. С ума сойти. Если бы не мама, я бы ведь на диплом такая и отправилась, в чем диплом рисовала. Всякие наряды из головы как-то совсем вылетели.

Папа меня нафоткал в разных драмтеатровских нарядах полароидом. Только получилась я жуткая: до этого момента и не замечала, что исхудала - чистый Освенцим. Глазища черные и провалились в дырки между бровями и вылезшими нагло, даже вперед носа, скулами, губы в нитку, ребра и ключицы заметнее груди. Только с ногами с моими трудно что-то сделать, можно сказать: они только лучше стали - потеряли излишнюю округлость. Вот самое то - ноги в маминых платьицах предстанут во всей красе и отвлекут внимание от всяких там татарских скул.

Еще мама с папой меня, конечно, старательно кормили и баловали, а папа снял всякую проблему доставки работ на худграф: он у меня сверх-переносливый - может на собственном горбу хоть зоопарк, хоть мебельный магазин перенести куда нужно в два счета.

Так что накануне диплома у меня фактически не было причин нервничать. Я, конечно, все равно подергалась: свинья грязь найдет. Мне же мало просто выставить работы и в паре фраз пересказать дипломную записку, как все нормальные люди делают. Мне нужно, чтобы праздник, чтобы фейерверк, чтобы фонтаны Парижа и карнавал в Гель-Гью. А значит еще музыка нужна, еще аппаратура нужна, еще костюмы требуются, стихи и артисты, само собой. А все это так просто не дается. Покой нам только снится. И, тем не менее, под теплым одеялом маминой с папиной заботы я ночь перед дипломом пережила как в анабиозе - ничего не помню. Спала, наверное?

Утром общага огласилась воплями и рыданиями. Ланка билась в истерике. Кто-то гладил ей шелковый костюмчик и похоже прижег.

Вы уж простите, нехорошо это, но я злобно хохотала. Дело в том, что эскизы диплома Ланке делала Ветрена, сам диплом, как известно, вязала Ликуся, танцевать в костюме на защите опять-таки будет Ветрена, записку тоже кто-то там умный писал и кто-то аккуратный на машинке перепечатывал. Ланочке же осталось самое ответственное - купить костюм, туфли и одеться. А тут такое! Бедная! Бедная! Ну как ей пережить?!

Худграф защищается три дня. Лелька с Анютой уже отстрелялись. У Анюты полу-абстрактные акварели на базе натюрмортов и пейзажей. Она как раз делает их у Дроздечиковой. У нее там всякие многослойности, заливки, сложности, отмывки. На самом деле очень красиво. Но, конечно, проблемы со стеклом: его сперва нужно где-то нарыть, потом нарезать, потом в рамы с паспарту вставить, а под завязку еще и тащить. Если мои холстины - неудобные, но относительно легкие, Нюсины работы в оформлении примерно формата А-2, зато неподъемные и хрупкие. Честно говоря, не в курсе, как она выкрутилась. Странно, но обошлось без моего непосредственного участия.

Лелька естественно, не может не попытаться хоть в какой-то степени и здесь скрестить со мной шпаги. Ненавязчиво и невзначай, но ощущение такое остается. У нее тоже довольно большие холсты с преобразованными портретами худграфовцев. Один - Женька Карагозина в обнаженном виде а ля то ли Нефертити, то ли еще кто - все в холодной гамме "оливки на асфальте" (раздавленные чьей-то беспощадной ногой). Впрочем, на счет "раздавленные" - это ничем не подкрепленные эмоции. У Поповской наоборот все вылощено, выписано (кто-то даже мог бы сказать - выхолощено и вылизано). Второй - Людка Пантюхина (ой, ну как без того) в шляпе и тоже с голой грудью. Тут, кстати колорит очень подходит Людке - он на контрастах черного и разбелов - любимая гамма самой Пантюхиной. И та и другая - довольно похожи, и в целом работы производят впечатление. Правда, есть в них что-то угнетающее и тяжкое - но это ведь не недостаток для диплома. Недостатком скорее можно посчитать излишнюю постановочность: и поза и экстерьер слишком натурные, делают портрет напоминающим учебный.

У обеих - пятерки. Если я признаюсь, что в свете маячащей пока передо мной неизвестности меня эти пятерки слегка угнетают, вы ведь не сочтете меня законченной мерзавкой и завистницей?

На третий день защищаемся мы все. "Мы все" - теперь это для меня Сережка и Наташка, ну и я, само собой. Еще Дашка в этот же день защищается и Ланка. Ну и еще много народу.

Народу много и в зале. Если первые два дня места для зрителей были заняты далеко не все, то теперь целая толпа стояла даже за креслами. Все ждали "того самого", "худграфовского", чтобы, ну я не знаю... "чтоб сердце загорелось и каждому хотелось догнать и перегнать отцов". В конце концов, у нас же был такой курс, такой курс!

Но по началу дождались только двух замечательных демонстраций выдающегося свинства. Правда, если Ланкино свинство было несколько скрыто от зрителей, и вся его смердящая глубина открылась лишь посвященным, то уж Фласдунгино свинство оценили все.

Дипломницей Фласдунги оказалась Лена Рябова. Она училась с нами только пятый курс, выйдя с академа. Академ Лена брала по болезни: у нее посреди обучения случилась вдруг какая-то жуткая болезнь: в бедре начала разрушаться кость. Она срочно легла в больницу и провалялась там то ли год, то ли два. Она и сейчас ходит с палочкой. С нами Лена держалась немного отчужденно, и вообще, по характеру она не была худграфовкой, но ничего плохого сказать о ней тоже нельзя было. Нормальная девушка. Черненькая, скромная, с тросточкой.

Когда Лена выставила диплом, худграфовцы перешепнулись между собой: "...в конце концов, она так здорово болела, говорят, и сейчас у нее боли, что поделаешь". Три жалкие в своей незамысловатости холодных батика, у одного из которых, к тому же, бессильно провис угол. Композиции из цветочков, нарисованных по детсадовскому принципу: кругляшок в центре и пять полукруглых лепестков. В художественных школах делают дипломы посолиднее.

Самым сильным чувством у большинства было недоумение: как Фласдунг допустила подобное? Особенно непонятно было это мне: у меня только в прошлом году на практике в художке в Соликамске были дипломники, и, мне ли не знать, как много зависит от учителя. Среди моих подопечных оказалась одна девочка с ДЦП и один фатальный тунеядец. И ничего. Пришлось, конечно, повозиться. С бездельником Лешкой, которому порой и дышать-то лень было, я разбивала на квадраты графическую работу на историческую тему и торговалась: сделаешь на один квадрат больше - уйдешь на пять минут раньше. С девочкой мы, с трудом понимая друг друга, забабахали иллюстрацию к Булгакову, сцену с Бегемотом в гастрономе, замаскировав под творческие мазки и росчерки, то, что она не вполне владела руками.

В чем тут дело, прояснилось через пару минут, когда выяснилось, что слово Фласдунге для защиты своей подопечной предоставлено, а в зале ее просто нет. Фарида-ханум, лаборантка по живописи, торпедой носилась по этажам, комиссия возмущенно пыхтела, а Лена потерянно и обреченно стояла перед залом.

Фласдунг была обнаружена неподалеку от зала, где безмятежно щебетала с пришедшими на защиту выпускниками, и была, похоже, здорово недовольна, что ее оторвали от приятного занятия. Она вышла на авансцену нехотя, досадливо морщась.

- Ну что я могу сказать про эту дипломную работу... Если комиссия сочтет нужным поставить студентке оценку "три", это будет, ею, конечно, не совсем заслужено - работа плохая, но я не думаю, что данная студентка смогла бы сделать что-нибудь лучше, так что пусть комиссия решает...- и Фласдунга с высокомерным и даже брезгливым видом отправилась в зал садиться, где тут же весело зашелестела с кем-то из преподов, делясь, очевидно подробностями грубо прерванной встречи.

Ленка стояла красная и уже мертвая. Вряд ли в этот момент она осознавала, что презрение и гадливость написанные фактически на всех лицах в зале, не исключая комиссию, относились не к ней, а к самодовольной даме в третьем ряду.

- Свинья... Какая же свинья, - отчетливо прошелестело по рядам. Забегая вперед, замечу, что Ленке поставили "четыре". Не за работу, конечно, работа на четверку никак не тянула, а из возмущения Фласдунгиной подлостью. В конце концов, те в комиссии, что не были худграфовцами, ни фига не понимали в том, на что смотрели, а те что понимали - были худграфовцами.

...Как Ланке удается манипулировать людьми - за пределами моего понимания. Ланка решает испечь блины, имея лишь сковородку, и вот уже кто-то несется с последним яйцом, кто-то с мукой, кто-то с маслом, кто-то печет, кто-то моет посуду и отскребает вечно засранный, в кругах от стаканов с вином стол. Затем все благоговейно замирают и ждут. Пока первой царственно усядется трапезничать Ланка. Я пыталась выяснить у людей корни этого феномена. Но все только плечами пожимают. При всем том, "спасибо" Ланка никогда не говорит, "спасибо" говорят ей. Она только щурится сытой кошкой в голубоватый сигаретный дым, и может вдруг одарить комплиментом, от которого начинает тихонько щекотаться за ухом, или предложит: "Давай-ка сделаю я тебе макияж". Но, только когда она этого захочет.

Наверное, Наташке действительно просто нравилось рисовать эти самые эскизы, а Лика чувствовала себя не такой лишней и дармоедкой, в течение месяца орудуя крючком, и все-таки почему бы хотя бы просто не сказать это самое "спасибо".

Я не думаю, что как-то отразилось бы на оценке, если бы Беркут невзначай так обронила: "А еще я хотела бы поблагодарить Касимову Лику за помощь и поддержку во время работы над дипломом". Обтекаемая формулировочка: может Лика просто выслушивала ее, Ланкины, идеи вечером за чаем, или помогла раздобыть нужное количество шнура? А Ликсе, бедной родственницей заглядывающей в щель двери, было бы приятно. Вместо этого Ланка подарила своей батрачке джинсовку с барского плеча и пару вскрытых упаковок с бельем, которыми гордая Ликса втихую побрезговала, и припрятала в уголок шифоньера в Ланкиной комнате, не собираясь брать, хоть и не решаясь отказаться от них в открытую. Нет, конечно, шмоток у Ликсы кот наплакал: футболка и перешитые из тренировочных штанов шортики, да еще совершенно детский плащик, только "собственная гордость" у "советских" тоже имеется (даже пусть она только и имеется).

Про Наташку я в данном случае ничего не говорю: они вроде как подружки с Ланкой, а друг другу должен помогать по определению. Вот она и эскизы нарисовала и сейчас на дипломе исполняет замысловатый танец в костюме, состоящем из каркасов, обтянутых ажурной сияющей сеткой, связок фонариков, дуг, кругов и треугольников.

Ланке остается лишь таким же темно-вишневым фонариком (фонарем) зависать с дипломной папкой чуть поодаль, со снисходительной улыбкой принимая комплименты и аплодисменты (вполне заслуженные Наташкой и Ликой).

Ну и знаете, как закончилась вся эта чудесная история?

Обычно каждый защищающийся кончает тем, что со слезами на глазах, потрясая букетиком, говорит всякие трогательные слова благодарности и любви руководителю диплома, всем остальным преподам и самим худграфовским стенам. В зависимости от артистизма или от глубины и искренности переполняющих дипломника эмоций, он повергает остальных присутствующих в расчувствованность различных степеней тяжести: от легкой, сопровождающейся блуждающей зевотой грусти, до бурного рыдания всего зала, а так же проходивших в ту минуту мимо его двери.

Ланка сказала: "Спасибо, мне понравилось".

Угу. Всем спасибо, все свободны. Три хлопка.

...Еще триста миллиард "спасибо" Ветрене за то, что она наслала меня на диплом к Рефату. А вот самой ей не повезло, трах и тибидох!

Естественно, она пошла на диплом к Виталию Касимову. И Сережа тоже. Казалось: беспроигрышный вариант. Они ж с Виталием Юрьевичем не просто студенты и препод - они друзья...

...Наташка столкнулась с той самой проблемой, от которой помогла убежать мне: проблема, когда педагог любит талантливого студента, ну просто, как себя, доверяет ему как себе и, в конечном итоге, воспринимает как свой собственный, волшебным образом оказавшийся в полном своем распоряжении, клон. Все несбывшиеся мечты и неосуществленные проекты, все идеи, до которых собственные руки не дойдут явно, такой руководитель диплома дарит ученику щедро и самоотверженно... Чего бы казалось хотеть-то?

Ну, во-первых, то, что на самом деле дипломник - ни какой не клон, а самая сама по себе готовенькая с собственной на плечах башкой и собственными в ней тараканами личность в расчет не принимается. Какие там у него могут быть свои идеи?! А во-вторых...

Во-вторых, у Виталия, например, эти свои Самые Прекрасные Идеи По Поводу Твоего Диплома менялись каждые неделю - две. Погулял вечером, полюбовался закатом: Все. Классно. Тема: "Дороги". Съездил в Москву - тема "Мегалополис". Что-то вдруг напомнило о Хакасии - новая тема.

Наташка дергалась - дергалась, эскизировала - эскизировала, грунтовала - перегрунтовывала... В конечном итоге, довольно сердитый на "непонятливую Ветренку" Виталий поставил ей несколько натюрмортов из разного плана объектов. Случилось это уже почти за неделю до диплома, так что работы на защите очутились еще совершенно сырыми, во всех смыслах. Это при том как серьезно Наташка всегда и долго работала над одним холстом: искала ракурс, цветовое, тональное и фактурное решение сначала на эскизах, а потом еще перекрашивая холст раз десять... В результате получалось нечто и лаконичное и будто бы с лету сделанное, но при том не легковесное и не скороспелое. А тут... А еще придурок Немтарев. К чему он там или к кому ревновал, когда колотил чем под руку попадет по натюрмортам, размолачивая вдрызг хрупкие объекты из гипса, проволочек и раковин?

Конечно, все равно - плохо у Наташки не бывает. Все равно было красиво: золотое и красное, и оливковое, и серо-розоватое. Только удовлетворения не было. Были хорошие работы, но не было Висячих садов Семирамиды, что ли... Или Колизея. Или Колосса Родосского. "Моны Лизы" не получилось. Не случилось события. И это убивало Наташку, и это чувствовали все. Так что Наташке не до игры было и не до представления: диплом этого не стоил, что ли...

А с Серегой и того хуже. То время, что мы зарывались по локоть в краску в мастерских, Серега валялся в инфекции с гепатитом С. Почти со СПИДом.

Не понятно, как на диплом-то его выпустили: бледного блондина с лимонным оттенком лица. В серой рубашке под цвет синяков под глазами. И холсты как четыре крышки гроба. Под тот же цвет. Весь диплом Серега индифферентно проторчал в углу, прислонившись к стеночке меж закрашенных фузой прямоугольников. То, что он все-таки защитился вот тут как раз во многом заслуга Виталия.

Видимо осознав, что Сереге сейчас откровенно не до защиты, Виталий повел себя действительно как друг, товарищ и брат. То ли сам придумал, то ли старательно развил рожденную Серегой теорию "настенной - наскальной живописи", и лично ползал по трущобам с камерой, отснимывая сопроводительный к холстам материал: разные примеры городского графити, как искусственного (надписи и рисунки, исполненные рукой человека), так и естественного происхождения (живописные потеки, графичные трещины и сколы на стенах). И сейчас на защите он выскочил на сцену, закрыв спиной Серегу, и сам принялся с энтузиазмом комментировать работы и фильм. Перестарался, правда. Белоногов со свойственной ему язвительностью прервал Касимова посреди его переполненного эмоциями выступления: "Подождите, Виталий Юрьевич, комиссии что-то непонятно - так это чьей диплом: студента Струнова или Ваш?"

Вот так, само собой, и получилось, что всем, пришедшим в надежде на "худграфовский диплом" осталось уповать лишь на меня. (Как скромно!) Но люди действительно ждали бедлама, праздника, карнавала и салюта наций.

Потом Дроздечикова "по большому секрету" сообщила мне, что по поводу моего диплома у комиссии возникли серьезные разногласия, едва не дошедшие до мордобоя. Ну, может, не до мордобоя, но полкомиссии настаивало на "двойке" и "гнать таких в шею, устроила балаган из серьезной процедуры". Но вторая половина, та, что не нашла криминала, видимо, победила.

В действительности, все было, в принципе, скромно. Например, не было бенгальских огней, китайских петард, обезьянок в юбках с блесками и бесплатного всем шампанского, с обязательным обливанием первого ряда пеной из хлопающих бутылок. Не было так же танцев на рояле. А ведь все это, по-моему, оказалось бы вполне уместно, как и, к примеру, двадцать тысяч воздушных шаров с гелием, выпускаемых в окна актового зала или...

Но силенок у меня после выполнения основной части диплома осталось маловато, так что я просто читала стихи (естественно, собственного сочинения) про карнавал на маленькой станции Свердловской железной дороги Сан-донато(и в самом деле, зачем еще Такое название обыкновенному поселку? Здесь не может не быть тайны, романтичной и фееричной). На двух стульях: белом и коричневом (старинных, с гнутыми спинками) в нарядах, идентичных тем, что на них же на холстах (только Наташка, понятное дело, сверху - не в топлессе, а в топике) мои натурщицы, а между ними под зажигательного и волнующего Джипси Кингса танцуют Тайка, Маринка Мазуринка и Рустэм в каких-то зурбаганских, золотых и красных нарядах. Все это, конечно, быстро, на лету, на время пока я читаю стишок. Под последние строчки мои как бы глюки срывают с триптиха, занавешивающие его драпировки и улетучиваются. И в тоже время остаются. На картинах.

Вы читали у Грина "Фанданго"? Там есть сцена, где в заснеженный, голодный Петроград восемнадцатого года приезжают какие-то странные люди в одежде испанских грандов и в качестве гуманитарной помощи привозят раковины и кораллы, парчу и шелк, благовония, мандолины. Я очень люблю и повесть эту, и этот фрагмент.

Не знаю, удалось ли мне донести хотя бы отголосок того моего впечатления до людей, сегодня собравшихся в зале. По крайней мере, они улыбались, и был какой-то отсвет на их лицах. Отсвет карнавальных огней Сан-донато.

Ты стоял в первых рядах тех, что столпились за креслами, и сиял. Той своей счастливой и полной юности и жизни улыбкой, какой улыбался когда-то, совсем давно. И еще очень гордой. Как будто сам все это сделал. Впрочем, у тебя, как и у всех в зале было полное право считать, что это сделали они. Потому что такой диплом возможен только на худграфе. А худграф - это все мы: вместе и каждый. Да здравствует! Фа!

Глава 113.

Через пару дней выдают дипломы. Завтра выпускной. Я чего-то жду от него? Если с подключением головы - ждать мне нечего. А если - положа руку на сердце - жду, конечно. Как любая влюбленная идиотка, жду. Ты придешь, и останешься со мной навсегда...

Хотя, если подумать, понятно, что ты не придешь.

И как же я буду жить? Всю жизнь без тебя? Стану разочарованной в жизни противной старой девой?..

Нет, так не пойдет. Конечно, и бабушка и мама жили у меня одни - без мужей. Бабушка, вообще, всю жизнь. Но, по крайней мере, у них были дети.

Ребенок должен быть. Например, сын. Высокий, с моим характером и твоими зелеными глазами. По имени Ричард.

Да. Это лучший вариант.

Естественно, никакие алименты мне не нужны. Вот бабушка двоих без всяких там алиментов вырастила.

Людка? В конце концов, она прекрасно знала о наших с эРом отношениях, когда завязывала с ним свои. Один раз потерпит. За "ля-ля-ля" под дверью. Тем более, после свадьбы я с эРом даже не разговаривала ни разу, никак не напоминала о себе, полностью отступилась. Но мне тоже надо чем-то жить.

Я улыбнулась: перед моими глазами встало видение: парень в джинсовке со спортивной сумкой через плечо, дымящаяся синим асфальтом летняя дорога, конец которой тонет в мареве июльского неба - мой сын.

... У тебя на этот счет были свои соображения и сомнения, и даже претензии:

- А обо мне ты подумала? Я не могу брать на себя ответственность еще за одного ребенка. Как ты себе это представляешь: я просто забуду, что он у меня есть? Как я буду жить и знать, что где-то там, на другом конце жэдэ живет мой сын?.. И в конце концов, с чего ты взяла, что это у нас получится с первого раза? А вдруг нам придется до конца месяца тут...зачинать? - (Мне показалось, или мысль о длительном зачинании тебя пугает меньше всего, и даже, что ли, привлекает?)

- Все сразу получится. Ты вон с Соней вообще был уверен, что бесплоден, а с Людкой - раз-два и готово...

- Ну ладно. Сегодня мы к родителям уезжаем. Послезавтра я приеду... и отвечу тебе.

Вот так. Три-четыре, раз-два, легко и просто измеряются удавы - тра-та-та - любого роста.

Я смотрела с балкона, как Руслан с Людкой пошли на электричку. Ты несколько раз оборачивался и даже робко поднял руку в прощании.

По возвращении тебя ждет приятный сюрприз. Никакого зачатья и никакого ребенка не будет. По крайней мере вот так, не по-честному. Ребенок должен рождаться в любви, а не из милости. У меня не семь пятниц на неделе, просто все как-то само собой вдруг встало в голове на свои места. В детстве я читала двухтомник Правдина: "Океан бурь" и "Море ясности". Похоже во мне, вопреки всем законам географии океан бурь начинает впадать в море ясности. Мне показалось, я слышу издалека колокольный звон. Звон колоколов моего города. Скоро я возвращаюсь домой. Возвращаюсь туда, где не привыкла кривить душой, приспосабливаться, где мне легко быть такой, какая я есть, и где я всегда верю, что журавль в небе, он лучше синицы в руках.

Правда, не будет там и худграфа, а значит, и дискотек с Джипси Кингсом не будет. Блин! Сегодня же День Молодежи!

Я так и не научилась ходить куда-нибудь на праздник одна. Да, что там, я просто в ужас прихожу, когда начинаю представлять, как буду идти где-нибудь одна, а в спину мне будут смотреть - о, боже. Комплексы, комплексы, да. А вдруг кто-нибудь спросит, а собственно, что ты тут делаешь одна? И иди отсюда, здесь все не одни, а вместе. Дурь, конечно, но что делать.

Ветренке этого не понять. В упор. Принципиально не понять. И даже не надейся. У нее нет настроения плясать.

Ну, понятно, она наплясалась. Она с шестнадцати по дискотекам, да по танцам, а первые курсы худграфа - вообще, каждый день - как на сцене. Если оглянуться назад, вдруг осознаешь, что Ветренка действительно сильно изменилась к концу учебы. Теперь здорово нужно потрудиться, чтобы куда-нибудь ее вытащить. Наташка предпочитает красить в мастерне. И над нарядами она больше не задумывается: ей теперь с полпинка пойти в трико и старой вытянутой тенниске. Впрочем, такую красоту ничем не испортишь.

А я своей дозы неона и адреналина еще не выхлебала, и есть подозрения: выхлебать не успею.

Все, что я сумела получить с Ветренки - ее цыганскую шелковую юбку. Хорошо, что есть на свете Светка Багрицкая. На нее мы надели мои шелковые черные с оранжевыми, желтыми и красными всполохами и арабесками и при том почти прозрачные клеши, а сверху - знаменитую желтую водолазку. За кофту на мне обтягивающий со шнуровкой красный комбидресс. Короче, мы будто спрыгнули с моих дипломных работ, и спешим двумя неудельными Золушками пустыми проулками на электричку.

Возле общаги - неуютно, пустынно, зато в городе, в парке - народу полно, и - о, счастье, - Джипси Кингс! Что классно в Светке - ей не надо раскачиваться: пришли плясать - пляшем. Краем глаза замечаю Рустэма с Лидой. Значит, они вместе! Камень с души.

Невесть откуда - Лаврентий. То, что мы с ним выделываем - гибрид фламенко, танго и тарантеллы, не без участия старины рокен-ролла и плясок народов севера, но человечеству нравится. Человечество встает вокруг нас в круг и хлопает в ладоши. Оказавшийся тут же Хабаров, без язвы даже комплимент отпустить на может: "Вот это спектакль - я понимаю, не то, что вы там на худграфе показывали!" Ну и на том спасибо. Главное: танцую-то я действительно лучше всех. Заткнитесь комплексы - это правда, танцую я здорово.

Мы со Светкой покупаем банку "Пепси" и, жадно глотая колючие пузырьки, шатаемся по городу, при любых звуках музыки устраивая танцы. Правда, что и закономерно, нам не удалось покататься на лошадках. Мужики из цирка, важно покачивающие лошадиными крупами вокруг памятника Данному Приказу, что-то нам наговорили непонятного, но явно пошлого, про менструацию и то, что под ними не кобылы, а жеребцы. Не понятно. Противно. Колу не допили и поставили на тротуаре.

Глава 114.

Наш выпускной - это сначала до конца ночной бред. Приличные люди скидываются солидными суммами, идут в ресторан, готовят концерт, литературный монтаж. Это, конечно, тоже тоска. Но у нас с каким-то непонятным скандалом: "Так будем отмечать или нет?!", "Кто-то будет сдавать деньги?!" "Кому?!" "Кого звать-то будем?!", "Никаких младших курсов, на фиг!", "Почему это?!", "И никаких левых?!" "Может мне "левые" правей тебя?!" "Да пошли вы все! Еще пить с вами!!!" скинулись кто поскольку даст и купили водки и копченой рыбы. Разъятую (на нарезку это мало походило) рыбу и еще что-то там под руководством возлежащей в креслах Ланки побросали на рваный ватман. И вперед.

Нюта не пошла. "Никого я их видеть не хочу... Или хочу?.. Или пойду? Или не пойду". А мне мама сшила такое красивое платьице из коричневого шелка: маленькое, по фигуре - только ради него следовало пойти. И потом известно: пойдешь - может, будешь жалеть, а может - нет, а не пойдешь - однозначно будешь жалеть.

Сразу плохо было то, что эР не пришел. Мог бы с Людкой, все равно полно было народа с других курсов. Трудно сделать закрытый банкет из гулянки с кусками копченой рыбы, разбросанными по сдвинутым партам.

И я тосковала и бродила на каблуках по подоконнику открытого окна. Рядом томился добровольно записавшийся в мои телохранители Гашиш. Он делал молниеносные выпады в мою сторону, стоило мне пьяно покачнуться в задумчивости, поил газводой, приглашал танцевать и развлекал разговорами и молниеносным выполнением всех желаний.

Время от времени на меня нападало отчаянное буйство, тогда я танцевала на рояле или просто на полу. На рояль вздумали забраться еще девчонки, но они были пьяными и, наверное, от того хуже на нем выглядели. (А может, просто я себя со стороны не видела).

Остальным в отличие от меня было хорошо, особенно преподам: они наконец получили возможность не одевать солидные лица и оторваться по полной. Музыка была какая надо, худграфовская. Только один из братьев Толмачевых все жалел что ни у кого нет Нины Хаген. "Эх, Нинку бы сюда! - приговаривал он. И казалось, что Хаген - тоже своя, тоже выпускница худграфа. Только Рефат отчего-то не пришел. Может, если бы он был, все было бы по другому: одно его присутствие, я думаю, меня заставляло бы держаться в рамках приличия. Только ему, претят, должно быть, такие шабаши.

Как и полагается по закону подлости, прекрасная Поповская была с Женькой, к тому времени благополучно вернувшимся из армии. Служилось Жене там совсем неплохо: медбратом в медпункте. Который раз убеждаюсь: профессионализм - истинное спасение в армии. Будь хоть медиком, хоть художником, хоть шофером - тебе найдется теплое место, где иметь тебя будут исключительно по специальности, а это не так страшно. Хорошо быть ценным кадром. Женька роста остался прежнего, но здорово заматерел и выглядел теперь совершенно призматическим. Длинные прямые, черные волосы до плеч сводили на нет шею, довершая эффект. В общем, внешне, на первый взгляд, он слегка пугал.

(Поповсковский жених сейчас на первом курсе пермского меда. В этом плане я Лельке слегка сочувствую: придется трубить целых шесть лет на его стипендию и ее зарплату в Перми, а это не легко, я думаю. К тому же, медицинский по соотношению "парни - девушки" все равно, что наш пед. Ой, боюсь, отольются кошке мышкины слезки.)

Для Жени в этой толпе я была, наверное, единственным знакомым лицом, немудрено, что он старался держаться ко мне поближе, даже слегка оказывал знаки внимания, вплоть до того, что пригласил на танец. Завидев такой расклад, Поповская позеленела под слоем грима и бросилась вырывать у меня свое сокровище, чем вызвала в душе моей чувство глубокого мрачного удовлетворения. И не только у меня: на прощание мы с Лелиным парнем обменялись улыбками, полными глубокого взаимопонимания. Очевидно, к тому моменту до человека начало доходить, что завет данный им невесте перед уходом в армию, та поняла слишком буквально.

...Этот идиотский мальчик сам подсел ко мне. Сказал, что я одна тут трезвая, и что очень красивая, а он пришел с Коввандо, что он - барабанщик их группы и никого здесь не знает...

Дурдом.

Сначала я его отшила. Он был очень симпатичный. Очень милый. Приятно разговаривал. Только ему явно было не больше шестнадцати-семнадцати. А мне, извиняюсь, двадцать три. А отсутствие эРа старило душу до девяносто четырех. Или даже до двадцати трех с момента смерти. Правда, на внешности это не отражалось. Наоборот: мне всегда шли пылающие щеки и горящие глаза, пусть они пылали и горели исключительно от духоты и разочарования в жизни.

Его звали Артур, и это было здорово романтично. Просто юный король Артур. И внешне - здорово похож. Ростом он был выше меня головы на полторы, светлые волосы с романтично отдувающейся сквозняком челкой, зато брови черные, серые большие глаза, светящиеся... Светящиеся чем? А вот светились они откровенным и отчаянным, прошу прощения, желанием. И боюсь, что желанием хоть кого. Будь еще это пылающее скулами личико хоть чуточку потасканным..., но не было, и от того бушующее в серых глазах пламя не хотелось называть похотью. Скажем же так: взгляд его пылал страстью. Это было так романтычно!

Я ему сказала: извини, я не занимаюсь растлением малолетних, поищи другой объект для ухаживания. Он сверкнул с сожалением своими обалденными глазами на мои кривящиеся влажные губы (это так Нюся говорит: "Верный признак, что ты заинтересовала мужчину, это если он смотрит на твои губы") и тут же, зараза, нашел мне замену.

Не успела я оглянуться: а он уже танцевал с другой. И с кем бы вы думали? С Дроздечиковой! Станислава Игоревна, иронично прищурившись для проформы, словно нехотя, позволяла юнцу сжимать ее в трепетных, ей-богу, объятьях. И вся эта ее ирония...

Тут я отчебучила такое, о чем жутко жалею. Я чеканным шагом подошла к своей учительнице и с самым суровым выражением лица вырвала мальчишку из ее рук. Как не случилось скандала?! Или Станислава просто выпала в осадок от моего нахальства, или она сочла этот поступок вполне в духе такой сумасшедшей, как я. А скорее всего самообладание польской княжны ей просто не изменило.

Крепко схватив Артура за сухую, по-юношески тонкую кисть я увела его из зала в коридор. Когда я обернулась к нему, без особого волнения - скажем прямо, юный хозяин Камелота смотрел на меня с восторгом:

- Ты... Ты такая!!!

Да уж мне не хватало лишь черной розы в волосы и тонкой пахитоски в бледные пальцы.

Теперь уже он схватил меня за руку и тащил за собой. Я повиновалась с ленивым безразличием пиковой дамы. На втором этаже он усадил меня в розовые кресла с откидными сиденьями и на виду кондовущего натюрморта с рябинкою, караваем и туеском из бересты начал целовать мои руки, стоя на коленях. Все с той же безвольной холодностью я его отталкивала, понимая, впрочем, что сама виновата: не надо было отбирать ребенка у Дроздечиковой - и слушала бред, который он нес взахлеб: как тяжело и плохо, когда из своих друзей ты один еще девственник; конечно, они почти все старше, (но ведь он не выглядит на свои семнадцать, правда?); что от моих духов у него кружится голова; что он будет послушным и старательным учеником (Вот бред! Бред! Бред! У меня же опыта не больше, чем у него, бедолаги!), что я самая красивая, и можно он чуть-чуть ...

Внутри меня было черно и холодно, и только глаза мальчишки блестели яркими звездочками в этой темноте, и кожа его пахла нежно и приятно и была такой же гладкой и прохладной, как кожа эРа. И мне захотелось просто обнять его за шею: и пусть он будет прекрасный принц и увезет меня на белом коне по изумрудным холмам, или крылатый эльф и унесет меня в чудесный сад магнолий и гортензий. Что он там делает? Целует камешек моей сережки? Пускай. Мне так легко, я пьяна запахом роз и лилий из сказочного сада за маленькой дверцей.

Печально я проводила последнюю здравую мысль, убеждающую меня, что мальчишке в этом возрасте, в принципе, одинаково важно и сладко, что целоваться со мной, что просто рассказывать о себе, о своих подростковых переживаниях и проблемах. Что превратись я во внимательную слушательницу, он забудет свои сексуальные притязания, и моя совесть останется чиста... Но это же надо слушать и изображать заинтересованность...

Потом я захотела пить, и мы целовались в полной темноте у преподавательской и пили холодную, чуть отдающую хлоркой, воду друг у друга изо рта и смеялись. И, похоже, мне было уже хорошо, и все трын-трава. Крыша съехала, не сказав последнего "прости".

Артур все нервничал из-за Коввандо, тот валялся пьяный в креслах на пятом этаже, и юный барабанщик маялся данным Коввандиной маме словом доставить ее сына домой лично. Найти для себя ответ на извечный мужской вопрос: "друзья или женщина" ему пока не удавалось. А помогать ему у меня не было ни малейшего желания.

Потом мы оказались на улице. Было абсолютно темно, шел мелкий дождь. Мои плечи тут же покрылись гусиной кожей. Артур затащил меня в кусты, устроился на приступке ограды под колонной и усадил на колени. Мы оба дрожали, только я от холода, а он... руки, пытающиеся проникнуть под мою юбку, были, по крайней мере, очень горячими. Тут все закончилось.

Больное очарование вдруг испарилось из моей головы так же внезапно, как чуть раньше завладело ею. Я встала, избавившись от объятий настолько решительно, что мальчишка не смог меня удержать. Крыша была абсолютно на месте, и внутри меня царил холодный и безмятежный покой.

- ...Ты не можешь так уйти! Ты не можешь уйти сейчас! Сейчас мы поедем к тебе в общагу! Что случилось-то ?! - парня трясло от гнева, разочарования и бессилия. - Ты хоть понимаешь, что будь на моем месте наш басист, например, он бы просто избил тебя за то, что ты сделала?! Да за такое убивают просто, ты хоть это понимаешь?!

- Извини. Если ты поднимешься наверх, то найдешь там еще кого-нибудь, кто с радостью разрешит твои проблемы. Ты очень симпатичный парень. Извини.

- Никуда ты не пойдешь! Сейчас я найду Коввандо, и мы пойдем к тебе. Забросим его по пути и...

Мне было неприятно слышать все эти детские всхлипывания, и я понимала, что виновата. И чувство долга... А плевать я хотела на чувство долга. Я хотела прийти в свою маленькую белую мастерскую, спящую в сумерках, упасть на раскладушку и заснуть. А потом уехать домой. В белый город на далеком холме. И я ушла, присоединившись к какой-то группе, направлявшейся в общагу.

Возле двери в мастерню обнаружилось, что ключи остались у Ветренки, а та умотала на Тагилстрой. Можно было пойти к Светке. Я не хотела. Пришел Струнов, предложил пойти к Ланке, мол, где лягут спать восемь человек, там и для девятого место найдется. Но мне от жизни нужен был только молоток. Молоток был найден. Я взломала замок. Зашла в мастерскую. Заперла дверь на швабру и, не включая свет, разделась и легла. Одежду я развесила на стуле очень аккуратно. Пускай пол-общаги считают меня психованной сумасбродкой, но спать я предпочитаю в своей кровати. "Никто не скажет, будто я тиран и сумасброд, за то, что к чаю я люблю хороший бутерброд".

Глава 115.

- Не понимаю тебя. Ты жалеешь, что не переспала с ним?

Я возмущенно фыркаю.

- Наоборот? Как может быть наоборот?

Начав было объяснять, долго и путано, я машу рукой: что я тут могу объяснить - совесть меня мучает. Это все равно, что страдания проснувшегося после бурной пьяной ночи, которому добрые друзья поспешили рассказать все его подвиги. Впрочем, так и есть: головная боль с бодуна. С одной разницей: я все прекрасно помню сама. Ну и мое падение обошлось без алкоголя.

- Нашла ребенка! Да он уже, наверняка, нашел с кем избавиться от своей девственности, которая его только напрягала, а ты тут льешь слезы, что пару раз поцеловалась с ним в коридоре. Вот подумаешь!

- Ну, положим, слезы я не лью.

Мы с Ветренкой ползем на худграф получать дипломы, и путь наш пролегает как раз мимо дома Коввандо, что само по себе сразу напоминает мне об Артуре. Нет, ну как противно, а?!

- Пойми! Я же могла ему попытаться что-то объяснить... да даже не объяснить, ну по крайней мере, он знал бы, что не все девушки одинаковы. Существуют же совсем другие отношения! А я... Я! Вела себя как что попало. Пусть кто угодно - что угодно. Но я-то! Мне жутко стыдно и противно за себя!

- Ага, ты должна была с ним воспитательный момент провести. Вот сейчас получим свои педагогические дипломы (если получим), вот тогда ты, вроде как, должна будешь. Можешь даже пойти к Коввандо, поискать своего юного барабанщика и попросить прощения, за то, что не провела с ним разъяснительной работы.

- Я что, с дуба рухнула?! - на самом деле подобные мыслишки забредали в мою ослабевшую после дипломного марафона голову. Слава богу, мыслишками все и ограничилось. Представить страшно, что было бы: отправься я на самом деле искупать вину. Нет уж, как ни тяжело, а пусть уж лучше вина моя остается при мне, одним из последних пунктов в списке нижнетагильских безумств.

Что же касается диплома, так тут действительно бабушка надвое сказала, получим ли мы сегодня на руки свои корочки. Дело в том, что решением опасливого ректората, выдают их лишь в обмен на заполненный бегунок, в котором помимо росписей библиотекарей (факультетского и в главном корпусе) и всех лаборанток должен быть автограф коменданта, удостоверяющий, что мы полностью освободили и от присутствия и даже от памяти о себе общежитие. Сделать все это нужно было сегодня к двенадцати утра, а коменда летом принимает с часу. Можно было бы, правда, и с вечера заполучить заветный росчерк, только тогда ночевать пришлось бы вместе со всем нажитым за пять лет скарбом или на вокзале, или в парке на скамейке. Казалось бы, на лицо полное отсутствие логики и гуманизма, но только не для ректората и не для деканата. Так что...

Актовый зал полон нарядного студенческого люда, только похоже, мы чужие на этом празднике жизни. Просто от того, что иногородние, и решить все формальности нам труднее.

Церемония еще не началась, и у покрытого бархатом стола с важным видом возится одна Линда Махаловна (Она же Фарида -ханум). Вот она заметила нас и не удержалась: затрясла высоким шиньоном, заверещала на весь зал пронзительным своим фальцетом:

- А вы чего пришли?! Кузикова с Ветренко?! Вам здесь делать нечего! Вам дипломы сегодня не выдают! Вы - позор факультета! Только и можете на пианинах плясать!

Мне верещать не надо, чтобы мой голос перекрыл шум зала: слава богу, генами четырех поколений учителей заложена и постановка голоса. Я без крика, спокойно и на низких, давящих, могу прокачать любую аудиторию. Так что мой ответ слышали все.

- Не техничкам решать, кто позор факультета, а кто гордость. Вас послали тут скатерть расстелить и стулья расставить - вот и занимайтесь, Лидия Михайловна, своим делом.

Как это ни странно, но Фарида Ханум тут же заткнулась и постаралась исчезнуть с наших глаз. Впрочем, слабое это утешение.

Вот так мы с Наташкой расстались с худграфом. Вот так худграф расстался с нами, со своими самыми преданными и любящими детьми.

Ну ладно, господа, кончайте эти сопли: вас ждет вторая серия. Там вам ваши сопли еще пригодятся.

... Ты с огромным интересом рассматриваешь изуродованный косяк. Не так уж, правда, он и разрушен: не смотря на всю мою решимость, расправляясь с замком, я была достаточно аккуратна, да и кое что я уже подколотила, подзалепила - мне еще как-то сдавать все это хозяйство.

Ты мнешься, ожидая, как всегда, решения от меня. Я почти уверена: как я скажу, так и будет. Представляю, как бы я удивилась, заяви ты сейчас: "Нет, будет по-моему". Точнее, даже не представляю.

Я говорю, что люблю тебя. Что все равно люблю тебя. Что, возможно, буду любить тебя всегда. Но ты сделал свой выбор (Светкины "сушки"). Хорошо. Пусть все остается, как есть. Я даже не буду просить тебя больше, чтобы ты сказал мне наконец, любишь ли ты ее. Я больше ни о чем просить тебя не буду. Мы, вообще, больше не встретимся. Я говорю: конечно, какой там ребенок. Я говорю: Прощай. Ты - самый лучший. Я благодарна судьбе, за все, что было. Я люблю тебя. Все.

Когда я запираю дверь мастерни, ты отпираешь Башляевскую комнату, далеко, у окна. Мы какое-то время смотрим друг на друга с разных концов коридора. И тут...

- Я найду тебя, слышишь! - ты дергаешь Башляевскую дверь и скрываешься за ней.

- Я найду тебя, слышишь! - слышу, не глухая.

- Я найду тебя, слышишь! - очень сильный ход. Контрольный выстрел в голову.

- Я найду тебя, слышишь! - Зачем ты это сказал? Ты еще любишь меня на самом-то деле?

- Я найду тебя слышишь! - Может у меня что-то со слухом? Может ты говорил с кем-то в комнате?

- Я найду тебя, слышишь! - Мне послышалось? Или это ты по привычке к романтике?

- Я найду тебя, слышишь! - Зачем ты это сказал? Ваши версии, господа?

... Позавчера? Или не позавчера? Это не важно, когда, на самом-то деле. Мы с Нюткой шли с худграфа, мимо пролетела свадебная машина. От нее оторвались пара воздушных шариков. Зачем-то я бросилась на шоссе и с риском для жизни отловила один, оранжевый. Протерла от грязи. Зачем этот шарик выяснилось метров через пятьдесят.

В идущем впереди нас пареньке в белой рубашке я узнала Сережку. Того самого, стрижиного.

Я нагнала его, фифа в мини, на тонких каблучках и в пышных кудрях - конечно, он не узнал меня. Только не важно. Я просто подарила ему шарик. Я так рада была увидеть его перед отъездом. И так кстати оказался оранжевый шарик.

Он так же удивленно поднял брови-крылья, нахмуренные до того чему-то своему. Мы засмеялись. Махнули друг другу. С пруда пахло солнцем и илом. А дома микрорайона сияли сахарно-белым, и звенел лихо поворачивающий на Кушву трамвай. И все.

Глава 116.

На прощанье мы со Светкой Багрицкой разрисовали забитую фанерой дверь в рекреации. Про дорогу в облака, про розовых слонов, про всякие танцы, про оранжевые радуги, про дельтапланы, конечно, про меня с Толостенко, про все. Очень веселенькая дверь получилась.

Тут на днях мы прощались со Старательскими детьми. Все оделись в костюмы: я в голубое бархатное платье принцессы, Ольга Чаева тоже в какой-то наряд, Тайка, естественно, в Кота (они так сдавлено и с обожанием пищали, увидев ее: "Котик! Котик!"); гитару взяли и прямо на автобусе поехали. Не первый, скажем прямо, из тех, что проезжали мимо, притормозил подкинуть нас. В автобусе тетки смотрели на нас с неприязнью, а мужики с восторженным интересом (отсюда, очевидно, и теткинская неприязнь).

Дети млели, таяли и боялись лишний раз открыть рот. Они накрыли стол со всякими печеньками, с букетами полевых цветов, и только, как на сбывшуюся мечту лупили глазки на "настоящих артистов". Потом девчонки спели им "Мамонтов" и обстановка разрядилась. "Мамонты" это, знаете ли, такая песня. Сначала что-то лирическое наподобие "изгиба желтой гитары": "Белая метелица замела тайгу. Белая метелица, вся тайга в снегу. Сквозь туманы белые и сквозь бурелом..." - слушатели настраиваются на минорный лад, как вдруг исполнители дикими голосами орут припев : "Мамонты! Мамонты рвутся напролом!". Дети вздрогнули и захохотали. Дальше они хохотали, уже не останавливаясь.

Мы очень долго шли до остановки маршрутки: дети оттягивали расставание. Они собирали маленькие букетики, писали записочки и разукрашивали их соком одуванчика и сыпали внутрь лепестки сиреневых цветков. Только, в конце концов, мы сели в маршрутку. Машина тронулась. И тогда они побежали.

Первой рванула с места Женька, а за ней остальные. Они бросали на машину одуванчики и кричали, что не забудут. Я очень боялась, что они попадут под колеса, но шофер был осторожен. Только, когда малышня отстала, он прибавил скорости.

- Не переживай, я их не брошу. Теперь я буду работать на Старателе, - шепнула Тайка.

А я думала, что, может, даже, так оно и лучше. И еще о том, что когда-нибудь, они меня, наверняка, забудут. Так бывает на самом деле, и даже моего небольшого учительского опыта достаточно, чтобы осознавать, что я не забуду, а они вполне могут и забыть. Осознавать и принимать это как факт. Но только о том, как бежали за машиной, и плакали, и смеялись, и бросали цветы, они не забудут никогда.

На балконной стене, где среди трещин белой штукатурки уже поселилось несколько веселеньких волосатых амеб оранжевого цвета, я написала: "Здесь жила, училась и любила Р.Т. немного сумасбродная, но в целом и во всех отношениях прекрасная я". И еще дорисовала веселеньких амеб.

И вот, в конце концов, настал самый тот уже вечер и даже час, и почти уже минуты. И вот-вот появится мой поезд. И Ветренка вечером тоже уезжает домой, правда, не навсегда - она остается преподавать на кафедре. Зато поэтому меня провожает много народу. Даже Ланка. На Ветренке и на Лике венки из одуванчиков. Один, такой же, с торчащими во все стороны колосками и травинками, они напяливают мне на голову. Небо молочно голубое и, кроме угля и прочих паровозных запахов, сильно пахнет травой и вечерними лугами. Солнце красит наши голые руки, ноги и смущенные лица в золотой.

Вот и поезд. Мы спешно обнимаемся, тискаемся, целуемся все-все. Только Ланка не хочет - не прощает обиду. Я ведь не удержалась - высказала все, что думаю, по поводу ее диплома. Ну и, Бог с ней. Я забрасываю в вагон чемоданы, еще раз мы слипаемся в хлюпающий тесный комок объятий, и я вскакиваю на подножку. Прощай, Нижний Тагил! Немного ужасный, но прекрасный, как я же: в целом и во всех отношениях!

Поезд гикнул, свистнул, и, оторвавшись от гудящей полосы рельсов, сиганул прямо в небо, в луга, в колокольчики, в закат, а, может, в рассвет, в теплый ветер. И почему-то ни о чем уже не жалелось. Шизгаре!

Весна 2004.