Повесть про бабушку. Глава 6. Дом под дубом
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Повесть про бабушку. Глава 6. Дом под дубом. 28.12.2011
НОВЫЙ ГОД НА ЛЕСНОМ ПРОЕЗДЕ
Впервые после войны в 1952г праздновали Новый год, пригласив дядю Сашу с семьёй. Дядя Боря был с приятельницей. Угощенье было обычное для тех лет, не покупное: винегрет, пельмени, жареные на керосинке пирожки. Гости привезли огромную коробку довоенных ёлочных игрушек и большую нарядную говорящую куклу с закрывающимися глазами и волосами, которые можно было расчёсывать. Куклу отобрали у Жени, их дочери. Она училась в школе, но иногда ещё играла в куклы.
Я снова купалась в море всеобщей любви.
Маме в школе дали билет на ёлку в Колонный зал. Родители ждали снаружи. Мне ещё не было пяти. За руку меня водила девочка постарше, тоже дочка учительницы из Мытищинской школы. Красивые залы, хороводы и игры у огромной ёлки. Но я боялась, что мама в толпе при входе меня не найдёт, и меня определят в детский дом. Только ждала подарка, чтобы воссоединиться с ней. Подарок был великолепен. Я долго хранила билет и коробку от подарка.
Сладости оттуда меня тоже с большим трудом уговорили съесть - жалко было: в яркой разноцветной фольге, с картинками, оригинальной формы. Никто не разочаровывал меня уточнениями, что товарищ Сталин не имеет к этому великолепию непосредственного отношения - мне думалось тогда, что он заботится обо всех детях нашей необъятной родины, и обо мне тоже.
Ещё меня трудно было уговорить лечь спать. У дяди Саши, по телевизору, я видела парад на Красной площади. У меня накопилось много пластмассовых игрушек в виде разных животных, которые покупала мама. Мне хотелось участвовать в параде или демонстрации трудящихся, но, поскольку это было невозможно, то для животных устраивала парад.
Я делала из кубиков мавзолей и животные, стройными рядами проходили мимо него, приветствуя находящихся на мавзолее представителей партии и правительства. Процесс этот затягивался до часа, когда надо было укладываться спать. Мне представлялось чудовищной несправедливостью, если какое-нибудь животное не пройдёт мимо мавзолея.
Осознав, что убедить меня отложить парад до завтра невозможно ( у меня не было детской, и игрушки надо было убрать на этажерку), мама потихоньку заходила сбоку и жуликовато продвигала игрушку вперёд...
ВЛАСОВКА
Со времён эвакуации мама с бабусей не имели кошек. А тут мама подобрала котёнка на улице и не могла расстаться. К тому времени назревал очередной переезд с Лесного проезда в деревню Власовку, у той же станции Валентиновка. Мы переехали, но у хозяйки, Марии Георгиевны, была кошка.
Мама попросила вновь въехавших на наше место потерпеть котёнка одну ночь - потом она договорилась с одной женщиной и отнесла бы ей. Но на следующий день котёнка в доме уже не было - его отнесли на станцию...
Одним из первых моих ощущений была зыбкость нашего бытия в том или ином месте. Мы часто переезжали. Иногда, глядя на наши с мамой носы с горбинкой и волнистые волосы на висках у нас троих, я думала - может, мы цыгане? Но где наш табор?
Участок, на котором стояло наше новое жилище, был небольшой, но его украшал царственный дуб. Его собратья красовались за околицей, у которой стоял дом. За околицей было поле. От Власовки через поле за горизонт шла дорога. Говорили, что другим концом она упирается в дачный посёлок актёров какого-то театра. Мне бы хотелось думать, что она уходит в бесконечность.
Поле это напоминает то, которое изобразил на одном из полотен Шишкин.
Дом, где мы поселились, был дореволюционным. Он принадлежал вдовцу, жена которого умерла от заразной болезни. Вдовец женился на Марии Георгиевне. Она за ним ухаживала. Он умер.
Она не заразилась. Она была глубоко православной, воспитала его дочь от первого брака и души не чаяла во внучке. Вероятно, она была небогата, а может быть и немолода, когда вышла за вдовца. Мне тогда трудно было определить её возраст.
Дочь выросла убеждённой коммунисткой и была каким-то крупным человеком в этой сфере, кажется, в ЦК КПСС. Зять был верующим и работал там же. Я помню её пурпурный маникюр и такого же цвета помаду на губах. Иногда мне хотелось, чтобы мама тоже сделала маникюр, покрасила губы и носила платье с декольте. А мама застёгивалась на все пуговицы под самый подбородок. Я спрашивала её: "Мама, почему ты не дама?"
Внучка была хорошенькой блондинкой. Она была уже большой - пионеркой, но в целом мы выглядели с ней как сёстры - голубоглазые, с лёгким румянцем, с локонами на висках. Она была веселее, пожалуй, смешливее и раскованнее. Она ездила на лето в пионерлагерь Артек и приобрела там лёгкий золотистый загар. Она была пронизана солнцем и радостью. Я не знала тогда, что у неё астма. Мне тоже хотелось в Артек или хотя бы в обычный пионерский лагерь.
Мне хотелось ходить в детский сад. Мама с бабусей потихоньку от меня говорили, что я расту слишком одиноко, не умею вести себя со сверстниками. А в детском саду научилась бы.
Рядом был хороший детский сад. Я часто любовалась за забором деревянным в игрушечным красным самолётом, жёлтым грузовиком, голубыми качелями и оранжевым домиком с крышей, дверью и окном. Я смутно чувствовала, что в своём увлекательном одиночестве расту не такой, как все дети. Но сад был ведомственный, мне в него было нельзя. А тот, в который можно, далеко, надо было вставать в шесть утра. Маме некогда было меня туда возить, а у бабуси уже не было на это здоровья - то и дело болело сердце.
Мария Георгиевна очень любила дуб и с кем-то из родственников боролась за его существование. Была она сухощава, с добрыми дальнозоркими глазами и морщинистыми ласковыми руками. Кожа лица словно дублёная. Губы её были аскетически сжаты, но не из-за суровости, а потому, что зубов у неё оставалось мало. На щеках были ямы. Седые негустые волосы гладко зачёсаны в узелочек и покрыты белым крестьянским платком с голубенькой каймой по краям - в таких старушки обычно ходят в церковь.
Несмотря на первое впечатление жёсткости, она оказалась доброй и очень привязалась ко мне. Хотелось поскорее как-нибудь прожить жизнь и стать вот такой старушкой, как Мария Григорьевна или бабуся - всё позади, и муки и радости, ни о чём не надо беспокоиться, не надо мучительно любить и ждать, что полюбят тебя, не надо волноваться за детей и внуков. Быть вот такой светлой, немного отстранённой от суеты.
Но Мария Георгиевна тоже любила когда-то. Любовь эта была несчастной. Мы с мамой заметили, что она украдкой вытирала слёзы каждый раз, когда по радио звучала песня "Словно замерло всё до рассвета".
Дом был одноэтажный, с терраской и гнилым углом. Из него дуло. В мороз с улицы около этого угла был виден пар и собирался иней. Мама спала на деревянном сундуке от походной американской радиостанции, который подарил дядя Боря. Ей дуло в ноги из этого угла. Комната была тесной, и поставить сундук в другое место было невозможно.
ЦЕРКОВЬ
Мария Георгиевна заявила, что не может жить в одном доме с некрещёным ребёнком. Я благодарна ей за это. Бабуся закончила церковно-приходскую школу, и священник был ею доволен.
Прадедушка мой Никита Васильевич был набожен и по воскресеньям читал Библию, соблюдал все православные традиции. Дедушка Виктор Михайлович в юности ходил в церковь высматривать хорошеньких девушек, чтобы передать им записочку. Он венчался с бабусей в церкви.
Когда дед переболел тифом, и нужны были деньги для особого питания, бабуся отнесла в торгсин* нательные кресты, сохранив только коробочку от них. А денег дали мало. Как бабуся решилась на это? Думается, что она верила, что Бог простит - она сделала это из любви к мужу.
Прабабушка, мама деда, была недовольна тем, что кресты проданы, считая, что несчастье 37-ого года связано с этой продажей. Не думаю, что это так. Были люди, и много людей, которые не продавали крестов и тоже были расстреляны.
Бабуся с дедом нестрого соблюдали посты, но праздновали Рождество и Пасху. Когда мама и дядя Боря стали пионерами, бабуся спрятала в ящик гардероба икону.
Дядя Боря стал активным комсомольцем, но не принимал участия в уничтожении единственного храма Ашхабада.
Когда бабусю спрашивали, что она думает о безбожии, она отвечала, что это пройдёт и православие вернётся.
Брак моих родителей не был освящён церковью.
Когда мама работала в Мытищинской школе, у них одну учительницу уволили за то, что она похоронила свою мать по православному обряду. Потом мама как-то встретила эту учительницу. Спросила, как она живёт. Та ответила, что неплохо, и рада, что её тогда уволили.
Мама в студенческие годы забегала в Елоховский собор, особенно перед экзаменами - общежитие было неподалёку.
Когда мы жили во Власовке, однажды мама не могла вовремя заплатить за комнату, и Мария Георгиевна посоветовала ей помолиться в Елоховском соборе перед иконой Казанской Божьей Матери. Она помолилась, и отец неожиданно прислал дополнительные деньги. Из Ивантеевки продолжали приходить письма от бывшей соседки. Она описывала жизнь моего отца. Иногда он приезжал и мы гуляли по полю.
Бабуся с Марией Георгиевной повезли крестить меня в Болшево. Я, конечно, этого не помню, но когда через несколько лет мы с бабусей уже в Перловке ходили в церковь, запах ладана и вкус просвирки ощущались как родные.
Я любила Марию Георгиевну, сама не догадываясь об этом. Она играла со мной в поезд, поставив в ряд несколько стульев один за другим и сидя со мной на коленях на одном из них.
У Марии Георгиевны на тумбочке стояла картонная коробка из-под печенья. В ней она хранила нитки. На коробке было написано: "800 лет со дня основания Москвы". Изображены были два плотника за работой, терем на лесной поляне и несколько брёвен.
Мне представлялось, что Мария Георгиевна - ровесница Москвы и видела, как она строилась. Та начинающаяся Москва на коробке пахла смолой и опилками, из-под брёвен выглядывала земляника. Девочкой, девушкой я Марию Георгиевну представить себе не могла.
К Марии Георгиевне приезжали не только дачники и родственники, но и прихожанки Болшевской церкви. Все в белых платочках, в тёмных ситцевых платьях. Мария Георгиевна читала им отдельные места из Библии, объясняла их и давала житейские советы.
У неё было много переплетённых журналов "Нива", детские журналы, но главное - "Живое слово". Это дореволюционный журнал для детей. С тех пор люблю толстые, хорошо переплетённые книги - мы такие возить с места на место не могли. От "Живого слова" слегка пахло сыростью, временем, неспешным укладом.
Вероятно, она что-то выписывала - к нам на велосипеде приезжала девушка-почтальон. У дяди Саши по телевизору я видела фильм "Волга-Волга" и думала, что наша почтальон - та самая Стрелка, что в фильме, тем более, что она держала себя с большим достоинством.
Мария Георгиевна соблюдала все посты. Мне нравилось прийти к ней в комнату и съесть вместе с ней постные щи.
Однажды Мария Георгиевна поставила меня на табуретку, поближе к иконе, и, обняв за плечи, говорила что-то, вместе со мной вглядываясь в глаза Богородицы. Её слов я не помню. Наверное, они были мне непонятны, но чувство её передалось, запомнился трепет огонька в лампаде и запах деревянного масла.
С бабусей мы об этом не говорили. Наверно, она боялась, что обстоятельства жизни отнимут у меня, как и у неё, Священное Писание, а потом и нательный крест.
Живя у Марии Георгиевны, я играла во дворе одна. Мне никогда не было скучно - рубила в дырявом ведре снег для засолки, как капусту, лепила снежных баб, каталась на качелях, повешенных на ветку дуба, напевая:
"А помирать нам рановато,
Есть у нас ещё дома дела!"
Все красоты зимы, которые в зрелом возрасте, может быть, кажутся азбучными, воспринимались как подарки судьбы: трескучие морозы и ослепительные метели, серенькие оттепели и звонкие предтечи весны. Всё это было тем милее, что в любой момент можно было уйти в дом и заняться книгами и рисованием или смотреть в окно, слушая радио. В осеннюю непогодь так здорово было смотреть в окно на дождь и туман...
ЛЕТНИЕ ЗНАКОМСТВА
Летом в доме жило много народу. Сдавался даже сарай. У меня появились два кавалера - Вовочка и Витя. Вовочка был темноволосым ясноглазым ребёнком из хорошей семьи. Его мама была красавицей, а отец крупным начальником, но я их не помню.
Знаю, что нас хотели, но не сфотографировали рядом на горшках. Нравилась я Вовочке безмерно. Его жгучее внимание утомляло. Я ещё спала, когда он, румяный и хорошенький, стоял под дверью и спрашивал: "Таточка встала?"
Стоило мне отойти куда-нибудь, и он бежал к бабусе с вопросом: "А где Таточка?" Но он был лучшим товарищем моих игр. Однажды он спросил: "Как она может есть таким маленьким ротиком?"
Витя нравился мне больше, хотя каждая наша игра кончалась дракой. Во-первых, у него была славная для тех лет фамилия Морозов, и он произносил её гордо, с раскатистым "р". Я тогда не вдавалась в подробности, чем славен его однофамилец, но помнила, что Павлик был храбрым и честным мальчиком, и его за это сожгли кулаки. Во-вторых, на голове у него была бескозырка, на которой золотыми буквами было написано: "Герой". Не нравилось мне, что он во время игры бил моих кукол - он был их строгим отцом.
Пионерский лагерь был недалеко от Власовки, но мне казалось, что отряды, со знаменем и барабаном, с песнями и горном проходящие по нашей улице, пришли издалека, где ещё идёт гражданская война и буденовцы с саблями наголо , позабыв обо всём, кроме боя, направляют своих коней в самую гущу схватки. Мне хотелось пойти с пионерами, так же гордо подняв голову, петь революционные песни и гордо сверкать глазами, а потом разжечь костры, поставить палатки и печь картошку.
Мама моя была аполитична, но иногда напевала мне:
"Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал.
Он проснулся, перевернулся, всех буржуев разогнал".
Витя в отличие от Вовочки вечно ходил поцарапанный и попадал во всякие истории. У него была большая наголо обритая голова, мосластые локти и колени. Лоб он всегда наклонял так, словно у него чесались рожки. Витина мать была красивой рыхлой женщиной. Она развелась с отцом Вити, пьяницей и развратником. Жили они на Зацепе, и это слово хорошо подходило к Вите.
Однажды маму в школе угостили большим красным яблоком. Она привезла его мне. Я тут же отнесла его в подарок Вовочке. Его мама, зная, что мы не купаемся в яблоках, принесла его обратно и спросила: "Правда Таточка его подарила?". Мне хотелось чем-нибудь угостить Вовочку - он же меня угощал.
Была бы у меня подруга, если бы не её нрав. Звали её Ларисой. Она была дочкой директора магазина. Дачи своей они не имели и снимали комнату у Марии Григорьевны. Девочка была смуглой красивой брюнеткой с шоколадными глазами. Она всё время ела шоколадки, а меня не только не угощала, но специально ела при мне. Мама её уводила с моих глаз в дом, сокрушаясь, что дочь вся в отца характером.
У неё был алый трёхколёсный велосипед с золотыми буквами. Она каталась на нём передо мной, и только её мама могла уговорить свою дочь дать мне покататься. Бабуся и мама боялись, что я из-за этого велосипеда стану завистливой на всю жизнь.
Шоколадки привозили мне дядя Саша, бабусин брат, и его жена тётя Клава. Иногда с ними была их дочь Женя. Большеглазая, с соболиными бровями, она носила очки - косоглазие. С Женей было интересно играть и разговаривать, она любила детей и умела и умеет с ними обращаться. Ей было тогда лет 14, и я очень боялась, что из-за косоглазия она не сможет выйти замуж.
Лёня, сын тёти Клавы и дяди Саши, прозывался Леней (через два "е"), так как был ленив. Был он просто красавец: тёмные горящие глаза, густые ресницы и брови, волнистые тёмные волосы. Учился он плохо и по причине всеобщего осуждения редко бывал в гостях.
Даже сами звуки имени Саша для меня всю жизнь были связаны с шорохом фольги разворачиваемой шоколадки. Дядя Саша всегда приезжал с шоколадкой для меня. Бабуся звала его Шурой, и это тоже напоминало шорох разворачиваемой фольги. Я любила шоколад, и дядя Саша знал об этом. Он потом из всех зарубежных поездок привозил мне шоколадки.
Однажды мама увидела, как я застыла, увидев что-то в окно. Изменилась в лице, уставясь в одну перемещающуюся точку. Страшно побледнела и почти перестала дышать. А это по улице шли и приближались к нашему дому дядя Саша с тётей Клавой. С трёхколёсным ярко-синим велосипедом в руках!
Я затаила дыхание, боясь, что это мне мерещится или купили не мне. Наш дом был крайним на улице. Велосипед вплыл во двор и остановился на террасе.
Дарители знали про велосипед Ларисы. Счастью моему не было предела! Но именно в то лето, чтобы не огорчать меня, родители Ларисы не взяли на дачу её велосипед. Я давала ей покататься. Дядя Саша часто говорил: "Лия, ты моя любимая племянница, такая красавица, как жаль, что тебе не повезло в личной жизни!"
Бедная Лариса. Через год её отца посадили в тюрьму за финансовые махинации. Я не желала ей этого. Они перестали снимать дачу.
Отец также приезжал и привозил подарки. Мы любили с ним гулять по Власовке вдвоём, гордясь друг другом. Он рассказывал мне о парусниках и бурях, штилях и кораллах, восходах, закатах и звёздах. Иногда он сажал меня на колени и тихо прикасался виском к моему виску. Со временем он стал бывать у нас всё реже, неизменно оставаясь вежливым с мамой.
К тем годам относятся мои первые попытки изучения английского языка. У мамы в школе была преподавательница английского. Договорились, что меня привезут к ним домой. Я приехала, и учительница попросила меня нарисовать рыбку. Я нарисовала. Мне сказали, что рыба по-английски называется "фиш". Я не могла понять, зачем её так называть, когда рыба - это рыба. На том и расстались. Уроков больше не было.
Мебель в нашей походной жизни состояла из ящиков. Но мне вдруг купили красивое плетёное кресло и две тумбочки - одну тоже плетёную, а другую деревянную, старинную, с украшениями из меди - не то лавровые ветви, не то мухи. Всё это было куплено на рынке. У Марии Георгиевны купили письменный стол.
Тумбочки тут же заполнились книгами и украсились вязаными салфетками. Мама регулярно покупала книги по работе, а некоторые из них возила в эвакуацию и обратно. Когда она в методический день ездила в Москву за мясом, то, проходя мимо книжных магазинов, покупала книги с лотков - Жюль Верн, Гюго, Дюма, - тогда книги были дёшевы.
У мамы была знакомая - директор книжного магазина. Она пригласила маму в хранилище и сказала: "Выбирайте что хотите". А у мамы как на грех были с собой отпускные. Она еле донесла купленные книги до дома.
Знакомая эта не была, как принято было говорить, маминой "родительницей", то есть её дети не учились у мамы. Тут мама никаких послаблений не допускала.
Однажды в школу пришла мать одного двоечника и принесла взятку - отрез на платье. Мама одевалась более чем скромно, и отрез ей бы не помешал. Мать двоечника очень волновалась, потому что давала взятку в первый раз в жизни.
Неопытность её сказалась хотя бы в том, что она протянула маме отрез прямо в вестибюле. Мама испугалась и возмутилась до слёз, ударила по свёртку. И он ковровой дорожкой растянулся по вестибюлю. В результате маму вызвал директор и сделал ей замечание, чтобы она была повежливее с родителями.
Однажды в начале лета мама приехала с отпускными деньгами в белой лаковой сумочке. Не помню, почему, может, в театр захотелось, а может в тайгу, но я среди дня одна отправилась на платформу Валентиновка и села там на лавочку в ожидании поезда.
К счастью, поезда ходили редко, а мама бегала хорошо, так что довольно скоро - спасибо соседям, которые видели меня идущей к станции, - она обнаружила меня в обществе двух молодых людей, поддерживающей непринуждённую беседу. Молодые люди были нормальные, никаких планов насчёт меня не строили, но слегка присматривали друг за другом, так как были незнакомы. Я как раз сообщала им, что у меня в сумочке много денег. Всё разрешилось наилучшим образом.
КЕНИГСБЕРГ
Маме на работе дали путёвку в санаторий в Калининград ( Кенигсберг). У неё болела щитовидная железа. Мама не хотела уезжать - бабуся прихварывала, и мы бы скучали друг без друга. Но профком настаивал, и врачи тоже. Путёвка была бесплатной. Советовали купить янтарное ожерелье и постоянно носить.
Мама писала чуть ни каждый день. Прошло семь лет со дня победы, но город лежал в руинах. Он внушал ужас. Пациентам санатория разрешали ходить только на пляж и по центральным улицам, и то лучше не в одиночку. Балтийское море мама увидела в первый раз. Оно было ветреным, холодным. Места, связанные с Кантом, посмотреть не удалось - мама увлекалась философией в студенческие годы. Кормили очень хорошо, и лечение помогало.
Маму коробили сверхсовременные нравы мужчин и женщин, замужних и незамужних. Она не получала никакого удовольствия от пребывания на многолюдном пляже в купальнике. Вообще гораздо свободнее чувствовала себя одетой, хотя фигурой её все восхищались.
Поэтому ходила к морю рано утром, окуналась, вытиралась, и потом уже весь день на пляж не возвращалась: читала, обвязывала крючком носовые платки, гуляла с соседками по улицам, которые были расчищены от мин, и ездила на экскурсии. Кормила бездомных котят. Спать ложилась рано.
С мамой пытались познакомиться молодые люди. Но она быстро давала им от ворот поворот.
Чтобы мама совсем успокоилась и долечилась, как положено, бабуся меня решила сфотографировать и послать ей документальное свидетельство нашего благополучия. Поехали в Болшево. Там на платформе был дешёвый и приличный фотосалон.
День был жаркий, была очередь, я устала. Расчесали мои кудри, и я вдруг ни с того ни с сего расплакалась. Так заплаканной и получилась на великолепной фотографии. Получив это изображение, мама не долечилась и примчалась к нам. Но приехала - и расцвела, всё-таки леченье помогло.
Только на ВСХВ перед войной и когда пошла на пенсию, она выглядела такой цветущей. Даже поправилась. У неё появились ямочки на щеках, как в довоенные годы. И улыбка сияла как тогда. Когда начался учебный год, поправка быстро сошла на нет.
Мама привезла из Кенигсберга белого пушистого котёнка из фланели. Денег осталось только на него, а на проезд от вокзала до Валентиновки - нет. Мама ехала зайцем и всю дорогу тряслась. И тут вошёл контролёр. А Мария Георгиевна научила маму - в случае опасности читать молитву: "Господи, помяни царя Давида и всю кротость его". Мама прочла - и контролёр её не заметил. Я лет десять не расставалась с этим котёнком, и он почернел, хотя его мыли.
ТАМАРА НАУМОВНА
К маме иногда приезжала её сотрудница Тамара Наумовна. Некрасивая еврейка, чем-то похожая на Собинова. Мама никогда не отдавала эти визиты, а Тамара Наумовна приезжала регулярно. Её муж погиб во время войны, детей не было.
Она была одинока и замкнута. В школе преподавала историю. Её считали чёрствой и пунктуальной. Впрочем, ценили, так как она в мужской школе могла поддерживать дисциплину. У неё были стриженные вьющиеся волосы, подёрнутые сединой, картавый говор, неуклюжая походка.
Приезжала часа на три. Мама бросала стирку, глажение или проверку тетрадей с лабораторными работами и садилась её слушать. Это тоже была работа, и работа полезная. Всё, что накопилось в душе у этой женщины, с болью выплёскивалось наружу монотонным бесстрастным голосом. В голосе было несколько нот, и они циклически повторялись.
Мне было жалко маму, Тамару Наумовну и скучно. Я уходила играть. Как я боялась в старости стать такой одинокой и скучной!
КРЫЖОВНИК
У Марии Георгиевны за забором жил родственник. Она предупреждала меня, чтобы я никогда не заходила на его территорию. Говорила, что он сумасшедший и может меня обидеть.
Я люблю крыжовник. У Марии Георгиевны он был, но мелкий. А за забором у соседа - крупнее. В заборе была калитка. Однажды я высунулась и, поводя головой в поисках злодея-соседа, никого не увидела и вошла. Ягоды были великолепны! Они янтарно просвечивали на солнце и неумолимо звали к себе. А ещё был розовый крыжовник...И я посягнула.
Мне удалось съесть штук десять, когда из-за кустов выглянул худой невысокий мужчина с блуждающим, как мне показалось, взглядом. Один глаз у него был весь в розовых прожилках, как крыжовник, а другой искусственный и смотрел куда-то в сторону. Это был мужчина лет тридцати. Худой, сутулый, с проплешинами среди чёрных прядей. Руки длинные, пальцы дрожат, рот напряжён. Я оцепенела: "Сейчас убьёт!"
Мужчина грустно улыбнулся и сказал: "Кушай, девочка, кушай". Тут я пришла в себя и кубарем унеслась в калитку. Потом мне было неловко перед ним.
КИЦЕНКО
Из Власовки, от станции Валентиновка, мы с бабусей иногда ездили за мясом не в Болшево, а в Подлипки. Заходили к Киценко. Вадим Васильевич был на работе, а Флора Иосифовна всегда была нам рада.
Жили они рядом с забором, за которым находились корпуса знаменитой фирмы Королёва. Там Вадим Васильевич и работал. Домик был деревянный, двухэтажный. Квартира располагалась на 2-ом этаже, имела балкон. Городок купался в садах.
Две комнаты, прихожая, кухня, ванная, туалет и кладовая. По тем временам шикарно. Мебель была простой, покрытой ослепительно белыми выутюженными и накрахмаленными чехлами. Кружевные салфетки.
Чай, неспешная беседа старых приятельниц. "Вы нам подходите", - говорила красивая и в старости Флора Иосифовна певучим украинским голосом. Она носила струящиеся простого кроя платья, выгодно подчёркивающие её стройность.
На обратном пути, спускаясь по лестнице над железнодорожными путями, бабуся учила меня ставить ноги носками наружу - иначе я никогда не смогу стать балериной.
Иногда Флора Иосифовна заезжала с Вадимом Васильевичем к нам во Власовку. Однажды на всё лето сняли комнату у Марии Григорьевны. Флора Иосифовна любила гулять со мной по дороге через поле, любуясь дубравой. Но оставаться со мной в квартире одной не соглашалась, ссылаясь на то, что давно не имела дела с маленькими детьми. А бабусе было бы удобнее покупать мясо, оставив меня у Киценко.
Вадим Васильевич купил мотоцикл. Защитного цвета, с коляской, новенький и благоухающий хорошим бензином. Это вам не трёхколёсный велосипед. Он с грохотом носился по улицам Власовки, распугивая кур, гусей и велосипедистов.
Однажды в дом под дубом приехала одна из его многочисленных приятельниц, знакомая в нескольких поколениях ещё по Сочи. Весёлая и спортивная, она почти сразу, несмотря на уговоры, полезла на дуб и добралась до верхушки. Говорила, что оттуда открывается грандиозный вид.
В тот день после обеда была сильная гроза. Вадим Васильевич вернулся с рыбалки с Клязьмы и засунул сети под стол. Я о чём-то говорила с ним, и он по своему обыкновению загнал меня под стол, где я запуталась в сетях и расплакалась.
Я плакала и думала: "Как мне нравится дядя Вадя!" (так я тогда его называла). Гораздо больше Серёжи, Вити и даже Вовочки. Как я хочу, чтобы он женился на моей маме, раз уж она не хочет возвращаться к моему отцу! Я бы и сама за него вышла, но он меня не замечает. Мы бы катались на его мотоцикле и не кочевали больше по съёмным комнатам.
Но как мне намекнуть ему, что я не только не против, а даже очень за? Как ужасно, что я плачу! Теперь всё развалится, мама подумает, что мы не сможем ужиться, а мы сможем, я смогу! Я заливалась слезами, наползала гроза, Вадим Васильевич не знал, что делать и жалобно смотрел в глаза моей маме, а что творилось в её душе, я не знаю до сих пор. Как бы я хотела выбраться из-под стола ( я не привыкла, чтобы меня так унижали!) и предложить Вадиму Васильевичу жениться на маме. Но теперь уже всё испорчено моим плачем.
Дождь хлестал по веранде, ветер был боковой. Молнии вспыхивали одна за другой и гром гремел не умолкая. Могучая фигура дяди Вади беспомощно застыла перед маленькой маминой фигуркой. Он испугался, может быть, в первый раз за всю жизнь. Мама молча вытащила меня из-под стола и увела в дом. Она не сердилась, я чувствовала, а я была зла на себя.
Вадим Васильевич очень хорошо относился к моей маме, уважал её. Когда однажды он пришёл с охоты с дичью - не помню, какой, она спросила его, как он может убивать животных. Больше он на охоту не ходил.
Прошло полвека и я вернулась к тому грозовому дню и просила у мамы прощения, что из-за меня всё разладилось. Мама успокоила меня, что дала себе слово во второй раз замуж не выходить, чтобы у меня не было отчима. У неё в школе, где она работала, было много примеров, как это плохо. Я ответила, что у нас всё было бы хорошо, только мне не надо было плакать там в сетях под столом - ведь Вадим Васильевич такой хороший человек!
Мама ответила, что ещё с детства считала, что женщина не должна выходить замуж дважды. Она прочла "Дэвида Копперфильда" Диккенса и дала себе зарок, что будет замужем только один раз. Я возразила ей, что Вадим Васильевич совсем не похож на Мердстона. Но поздно было говорить об этом.
КЛЯЗЬМА
Мы с мамой не умели плавать. Но рядом, за железной дорогой, протекала река Клязьма. В один из жарких дней мы решили сходить и просто ополоснуться в ней. Река была очень живописна, с дубравами по берегам, песчаными пляжами, птичьим гомоном и запахом водорослей.
Мы остались в купальниках, окунулись, и мама стала читать мне сказки Пушкина. Тут начало твориться что-то из ряда вон выходящее, откуда-то набежали мужчины и начали выхаживать перед мамой, как тетерева на току. Это было совершенно лишним для нас.
Маме было неловко. Один из ухажёров зашёл так далеко, что предложил заботиться о нас. Я грозно окинула его взглядом, сообщив, что о маме не надо заботиться, она сама позаботится и о себе, и обо мне. Маме это моё высказывание понравилось, она потом часто его цитировала, но уйти с пляжа всё же пришлось, чтобы сохранить общественное спокойствие. Да и неловко было. Мы больше никогда не ходили туда.
РАДИО
Когда мы с бабусей оставались одни, то слушали радиоприёмник, подаренный дядей Борей. Передачи были интересные: музыкальные, детские, научно-популярные. Хотя наша семья была вполне грамотной, думается, что радио тоже вносило свою лепту в смысле произношения редко используемых слов и правильных ударений.
Транслировались, оперетты, оперы, спектакли, в том числе детские, читались произведения классиков. Само слово "класс" я впервые услышала по радио. Спросила у бабуси, что оно означает. Была огорошена, что слово это имеет огромное количество значений - поначалу не поняла, как это возможно.
Дядя Боря скучал без нас. Он тоже слушал радио. Он всегда держал приёмник включённым в своей холостяцкой комнате. Когда шёл футбольный матч, его нельзя было отрывать. При первых звуках футбольного гимна он всей душой был на стадионе.. Когда я немного подросла, мы чаще стали ездить к нему в гости с Валентиновки на Чкаловскую.