Я - пес с маленькой железнодорожной станции, что недалеко от Селигера. Моя мамаша согрешила с волком. У меня огромный лоб, умные глаза и приветливый нрав. Осенью я сопровождаю людей, приезжающих за клюквой. Они располагаются на несколько дней лагерем и с утра до ночи собирают совершенно невкусную вещь, которой здесь полным- полно. В некоторых лагерях хоть тушенкой угощают, а в других мясом и не пахнет. Я, конечно, предпочитаю первые.
Но в прошлом году, гуляя вместе с хозяевами тушенки по клюквенному болоту, я набрел на островок, где сидела у кострища одна-единственная женщина и что-то читала. Увидев меня, она притворилась, что не испугалась, и зачем-то направила на меня пилу, как пистолет. Я посмотрел на нее снисходительно, и она поняла, с кем имеет дело.
Лагерь был окружен болотом со всех сторон, кроме гати - когда-то здесь жили лесозаготовители. Гать проходила по жиденькому ельнику, который на фоне болот казался серьезным лесом. Вокруг кострища, как и в моем лагере, была рассыпана клюква на просушку - дождя не ожидалось. За кострищем была розовая палатка в молоденьком ельнике, окруженная унизанными брусникой пнями.
Женщина сидела в отдельном купальнике - сентябрь выдался жаркий на редкость, и я видел, как она с крупным мужчиной, похожим намедведя, ходила к бочагу обливаться водой из белого пластмассового ведра, просвечивающего на солнце. Сверкали струи, капли стекали по загорелой коже. Оба радостно хохотали.
Бочаг окружали мощные брусничники. Поздние желтые цветызавороженно следили за солнцем. Уходили они, наполнив ведро водой, - стоянка была в трехстах метрах.
Медведеподобный мужчина обычно уходил из лагеря не на весь день, а часа на четыре-пять. Однажды он ушел рано и пришёл, когда солнце уже село.Женщина ждала его.
К вечеру стало прохладно, поползли тени и поднялся сильный ветер. Она надела свитер и принялась за починку одежды. Потом опять читала, тревожно вглядываясь в темнеющий ельник.
Он пришел почти бегом, обессиленный, и расстроился, что в лагере нет воды. Она достала шоколадку и сунула ему в качестве утешения. Он сел, немного отмяк и потащился за водой. Она пошла ему навстречу и помогла тащить ведро. Оба тряслись и что-то кричали. Поев, он принялся рассказывать, где был. Долго горел их костер, а я вернулся к хозяевам тушенки.
На следующий день я с ними снова проходил мимо лагеря той пары, и, когда наши возвращались, один из них, Саша, человек поэтического склада, задержался около лагеря, крикнув, что найдет дорогу один: "Здесь такой очаровательный пригорок с брусникой!" Уют лагеря этой пары среди бескрайних болот был таким обманчиво-привлекательным, что Саша почувствовал себя недалеко от дома. Собирал он минут пятнадцать, наши все ушли, и я пошел за ними.
А Саша подошел к медведеобразному мужчине и спросил дорогу.
Медведеобразному слегка надоело хождение по его угодьям, он торопился ужинать, и Саша совсем не понял его объяснения. Темнело. Еще перед заходом солнца куда-то попрятались все птицы, в том числе пара воронов, которым тоже приглянулся этот остров.Когда стемнело, разразилась сильная гроза.
А Саши в лагере все не было. Мы поужинали и пошли его искать. Ходили и вокруг розовой палатки, и по дороге - он исчез! Дождь хлестал все сильнее, мы промокли, а толку небыло. Болота сотрясались от молний, от них было так светло, что не нужны были фонарики.
Моя волчья кровь подсказывала мне кое-что. Я знал, что женщина в палатке не спала и мысленно повторяла этому нашему непутевому Саше: "Иди! Не спи!" Ей представлялось, что он сломал ногу, что его засасывает трясина, что, неподвижный, он переохладился и засыпает. Над палаткой было нечто, чего не видят люди, но видят волки - признак беспокойства и желание помочь. Медведеподобный могуче храпел.
Я пошел по тропе, по которой Саша отправился в наш лагерь. Постарался мысленно показать Саше путь. Я знал, что он недалеко от тропы, и вскоре тот вышел на нее и в полночь был в лагере.
На следующий день наш лагерь уезжал. Дамочки закармливали меня колбасой и так рыдали надо мной, будто оставляли здесь, на болоте, своего единственного ребенка. Я всячески поддерживал эти их меланхолические настроения и не боялся несварения желудка - такая болезнь у волков бывает редко.
Проводил их до железнодорожной станции, где мне приходилось коротать зимний сезон. Они из последних сил дотянули до зала ожидания свои тележки и рюкзаки и, придерживая поясницу так, словно иначе она выпала бы из рук, повалились на скамейки. Опять началась еда, я грустно им подыгрывал - все-таки в самом деле жалко было расставаться с хорошими людьми. Там сидел и медведеобразный с вечночитающей женщиной. Он дал мне крутое яйцо, а она погладила.
Я положил ей голову на колени и закрыл глаза. Она стала уговаривать меня не грустить, уверяя, что обязательно рано или поздно придет весна, станет тепло и снова вдоволь будет пищи. "А сколько дней он знает эту группу?"
"Они приехали пять дней назад".
"Ну, так он не успел еще к ним так привязаться, что нельзя расстаться".
Хозяева тушенки звали меня Арчи. Я не знаю, что это означает. Иногда называли сэром Арчибальдом, и я понимал, что они слегка подтрунивают над моим чувством собственного достоинства. Ну и пусть. Мне есть за что себя уважать. Но в этом зале мне почему-то труднее всего было проститься с вечночитающей женщиной.
В полночь пришел поезд и долго, полчаса наверное, стоял. Мы с приятелями бегали по платформе, свернув хвосты кренделем, но из окон ничего не сыпалось - они уже забыли про меня?