Я лежу на металлической кровати, положив руки под голову. Кровать двухъярусная, сквозь сетку верхней, пустой, отчётливо виден дощатый потолок нашей казармы - лёгкой деревянной сарайки с парой небольших окон. С потолка, на длинном витом проводе, спускаются две голые лампочки. Сейчас день, и они выключены. Мои ребята как в воду опущены, кто лежит на койке, кто сидит за грубым дощатым столом в центре казармы, меж длинных рядов двухъярусных кроватей. Верхний ярус был наш, спецподразделения "Ирокез". Нижний - "Теней". Мы редко собирались вместе, меняли друг друга в рейдах. Теперь их совсем нет. Уничтожены. Не было смысла забираться на свои места наверх при пустующем нижнем ярусе. Постельное бельё "Теней" сдали на склад, словно и не было группы, сами перебрались вниз.
- Зря мы заняли их места, - сказал, переселяясь, Филин.
- Легли на места смертников. Как очередь заняли...
- Дурак! Твою мать... Что ты каркаешь? - Барс сплюнул в сердцах.
- Предчувствие у меня плохое.
- Предчувствие у него...
- Да, предчувствие! Потому и Филином назвали, что чувствительность высокая. На душе тяжело...
У меня тоже тяжело на душе. Из двух групп, из двадцати четырёх человек, осталось десять. Меньше половины. Тень Четыре в госпитале, полковник вылетел на доклад в Москву. Уже несколько суток никаких известий. Мы слоняемся по казарме от непривычного безделья, от тягостной неизвестности. Даже сон, о котором мечтали в каждом рейде, не идёт. Уже выспались вволю.
- Лис, что нас ждёт? - вопрос задаёт Барс, но на меня устремлены глаза всех ребят.
- Не знаю. Операция закончена, хотя и провалилась. Нас должны вернуть к месту прохождения постоянной службы... Мы же сюда откомандированы. Трудно сказать... Как решит начальство, так и будет.
Раздаётся нерешительный стук в дверь. Все смотрят на неё. Сажусь на кровати. Входит рядовой с красной повязкой дежурного:
- Вашего старшего вызывает командир части...
Я иду по улицам летнего Екатеринбурга, щурюсь от яркого солнца, рассматриваю многочисленные перемены. Город меняется, конечно, в лучшую сторону. Мимо проходит семейная пара лет сорока. Может быть старше. Дама очень приятно выглядит. Отчётливо слышу её слова за спиной:
- Боже мой, Павел, ты видел?
- Что такое?
- Мимо нас парень прошёл...
- Ну и что?
- Ты видел его глаза? У него взгляд убийцы, ничего человеческого... Сплошной лёд. Ужас какой... Я в себя прийти не могу.
В подъезде, по лестнице, я поднимаюсь практически бесшумно. Таюсь по привычке. Но эти трое, копошащиеся в замке нашей общей с соседями двери, замечают меня мгновенно. Все в чёрном. С безразличным видом отходят к створкам рядом расположенного лифта. Один жмёт кнопку вызова.
- Вы что тут делаете?
- К девушке приходили, да, видимо, дома нет. Вот лифт ждём...
- Что у тебя в руках?
- А тебе какое дело? Ты чё к нам прицепился?
Один из парней, самый высокий, с отмычками, зажатыми в кулаке, проскальзывает мимо меня, бегом спускается по лестнице. Остальным я перегораживаю проход. И чувствую, как закипает злоба. Как бешенство начинает заполнять меня. Каждую клеточку тела. Сознание тонет в этой клокочущей темноте.
Парни быстро переглядываются. Крепыш почти на голову ниже меня ростом, но плотный, широкоплечий. Стоит спокойно, чуть расслабленно, внимательно смотрит на меня. Следит за каждым движением. Дрищ ростом повыше. Грязный спортивный костюм на нём висит как на вешалке. Лицо злое, нервное. С подвижной мимикой.
- Да ты чё в натуре!!! Больше всех надо!!! - Дрищ истерично орёт, тянет вверх руки. Его уловка достигает цели. Меня подводит самоуверенность. Я не боюсь этих ублюдков. Нет чувства страха, ощущения опасности. Я поворачиваю лицо к дрищу, и получаю мощный, жестокий удар чуть ниже левого глаза. От крепыша. Непроизвольно делаю несколько шагов назад, чтобы не упасть. Натыкаюсь спиной на металлическую перегородку. Она прогибается от навалившейся тяжести моего тела, гудит. В носу начинает хлюпать кровь.
Я не теряю сознания.
Не чувствую боли.
Только бешеную злобу.
И ярость.
Животную злобу.
Звериную ярость.
Крепыш моментально скатывается по лестнице. Дрищ пытается следовать за ним. Но отлетает назад, к лифту. От моего толчка в грудь. Теперь прогибаются створки лифта. От его тела. Тьма наваливается на меня. Я тону в ней. Зрение суживается. Это состояние аффекта. Я вижу только мерзкую вопящую рожу. Словно наблюдаю со стороны. Руки наносят удары автоматически, независимо от сознания. Быстрые беспорядочные удары. По волосистой части головы. Не оставляя следов.
Синяков.
Шишек.
Ссадин.
Я могу убить эту мразь одним движением.
Но моя задача другая - задержать... Для этого надо ошеломить, подавить волю противника. Нарушить ориентацию в пространстве. Сломить сопротивление.
И удары сыплются один за другим.
Дрищ уже не орёт. Только бормочет.
Моя правая рука делает заключительный удар чуть сильнее...
Чуть выше виска...
Ноги дрища подгибаются... Он медленно скользит вниз... Створки наконец-то подъехавшего лифта раздвигаются... Дрищ, потеряв за спиной опору, валится на пол... Не сдержавшись, припечатываю его рожу ногой. Дрищ обмякает. Замолкает.
Тьма отступает от меня.
На пыльный каменный пол падают крупные капли тёмной крови. Это моя кровь. Из носа. На дрище крови нет.
Я сижу в приёмном покое 23 больницы. Жду справку. "Скорая" увезла меня прямо из отделения милиции. На шум в подъезде выглянули соседи, позвонили 02. Машина приехала моментально. Квартирные кражи у нас и раньше случались. Я, держа платок у носа, сказал, что нуждаюсь в медицинской помощи. Один из милиционеров тут же по рации связался с дежурной частью. Дрища завалили лицом на капот, профессионально выкрутили за спину руки, защёлкнули наручники. При понятых обыскали, занесли в протокол тяжёлую связку ключей, длинный одноразовый шприц с тёмной жидкостью, мелочь. В машине дрищ молчал, на вопросы отвечал односложно. Приходил в себя. А в дежурной части устроил истерику, крыл всю милицию матом, каждому сулил жестокую месть. Без лишних разговоров его заперли в камеру. В наручниках. Остудиться.
В больнице тихо, спокойно. Хорошо. Меня осмотрела дежурная бригада врачей, сделали рентген. Диагностировали сотрясение головного мозга, перелом костей носа со смещением, гематомы мягких тканей лица. Дама отоларинголог предложила сделать репозицию - восстановление положения костей носа - в стационаре под общим наркозом. За плату. Весьма солидную. Я отказался. Работая когда-то в больнице, я прекрасно знал, что репозиция проводится в процедурном кабинете максимум за десять минут. Совершенно бесплатно. К нам не раз привозили милиционеров с таким же диагнозом, как сейчас у меня. Так всё и произошло. Ватными тампонами с лекарством мне обезболили слизистую носа, дышать стало легче - уменьшился внутренний отёк. Потом в носовой ход поставили укол основного анестетика. Через пару минут в нос ввели металлический стержень со специальным наконечником и с силой надавили. Кости с характерным хрустом, щелчком, встали на место. В предупредительно подставленную пожелтевшую от времени кювету хлынула кровь. Носовой ход плотно затампонировали, наложили ватную повязку. Всё.
Выдача справки задерживается, привезли тяжелобольного, весь персонал занят им. Я, собственно, никуда и не тороплюсь. Наслаждаюсь тишиной, когда-то привычным больничным покоем. С такими знакомыми запахами. От нечего делать, начинаю оттирать с пальцев засохшую кровь. Замечаю бледные круглые синячки на сгибах суставов указательного и среднего пальцев. На правой руке... На левой руке... При ударе кулаком должны быть задействованы именно эти два сустава. Самые толстые. Самые прочные. Меня вдруг наполняет тихая радость. Я не утратил навыков рукопашного боя! За столько лет! Я сделал всё грамотно, на подсознательном уровне, не владея собой. Я был в бою! В атаке! Я выплеснул всю злобу, всю ярость! На ВРАГА! Я его нашёл! И разрядился. Мне хорошо. Я счастлив! Даже голова не болит.
Утром, дома, снимаю испачканную засохшей кровью повязку, смотрюсь в зеркало. Нос чудовищно распух, из ноздри свисает кончик влажного марлевого тампона. Левая сторона лица отекла, исказилась, деформировалась вниз. Глаз заплыл синяком, не открывается. Под глазом кожа набухла тёмным мешком от натёкшей за ночь крови. От удара лопнула кожа на щеке. Типичная картина после травмы. Заживёт. Главное - тихое счастье, наполнившее меня. Во мне нет злобы, этой жуткой черноты, которая постоянно захлёстывала меня. Сжигала. Мне так хорошо! За столько лет... Даже голова не болит.
Тихое счастье продолжалось месяца два.
Тьма снова вернулась ко мне.
Вместе с головной болью...
Бессонными ночами...
Злобой...
К этому миру.
К его людям.
В офисе "Арсенала-32", общественной организации инвалидов военных конфликтов, сегодня многолюдно. Тесно. На столах лежат гитары, на полу - бухты кабелей, усилительная аппаратура, мощные динамики. В преддверии 23 февраля собрались члены концертной бригады. Люди известные: Ахлям Газалиев, Евгений Бунтов, Андрей Колесников. Все афганцы. В основном из ВДВ. Руководит бригадой Женька Мишунин, председатель правления "Арсенала", майор запаса. Рядом добродушный Денис Шуплецов, его заместитель. Будем выступать в школах, госпиталях, военных частях. Я присутствую в качестве писателя. Впервые. Понравились мои рассказы о Чечне.
В редакции журнала "Урал" рассказы тоже понравились. Приняли к печати. Анонсировали на последней странице. "Читайте в ближайших номерах"... Не получилось. Публикацию откладывали от месяца к месяцу. И наконец: "Много натурализма, жестокости. Да и действие происходит не на Урале. Стиль чересчур необычный. Не формат нашего журнала, читатели не поймут"... Я не в обиде. Молча ухожу из редакции. Не каждый готов принять чужую боль... Своих проблем хватает, мирных. Не до войны... Что за три-девять земель.
Актовый зал школы крохотный. Не приспособлен для массовых собраний. Школа элитная, не элитные теперь разве что в деревне остались, а зал вмещает только учеников двух старших классов. Ну, и это хорошо. До этого мы выступали в частной школе, по шесть-семь учеников в классе. Старшеклассников набралось полтора десятка. Первым на сцену выходит Мишунин, произносит вступительную речь, рассказывает об участниках концерта. Потом идут стихи, песни. На мой взгляд, ребята поют изумительно, отлично играют. Да и гитары у них концертные, электроакустические "Ямахи". В жизни таких не видел. С батарейками внутри. Но внимание зала вежливо-рассеянное. Безучастное. Несколько парней в первом ряду откровенно скучают. Один из них поворачивается к учительнице, ловит её взгляд, не стесняясь, стучит по циферблату дорогих часов. Ахлям Газалиев обрывает пение, сдерживаясь, просит их отпустить. Тяжело смотрит в спину уходящим, обращается к залу:
- Дай вам бог, дети, чтобы никто из вас не пережил, что пережили мы. Ведь кто-то из парней заменит нас... А кто-то из девчонок будет их ждать...
В установившейся тишине поднимаюсь на сцену. Начинаю читать "Выше только небо". Рассказ самый короткий, поэтому я и выбрал его:
- Мне хорошо слышно как гремят камни под ногами боевиков. Звук в горах распространяется мгновенно. Я высовываю голову из-за скалы и, не целясь, даю короткую очередь из автомата. Чтоб не забывались...
Читаю с выражением, меняю интонацию голоса, громкость. Художественное чтение в новинку для школьников, непривычно. Поэтому интересно. Изредка бросаю взгляды в зал. Слушают внимательно, пристально смотрят на меня.
- Человек просыпается от острой боли. Ничего не видит. Глаза залиты горячей кровью сонных артерий. Лёгкие судорожно расширяются, пытаясь вдохнуть воздух. Вместо него всасывают заливающую горло кровь...
При этих словах несколько девочек бледнеют. Одна очень сильно. Ловлю взгляд испуганных округлившихся глаз. Видно, как дрожит её рука, прикрывшая рот. Учительница беспокойно ёрзает на стуле. Я понимаю её, не лучший фрагмент для детской психики. Не для этого благополучные дети ходят в элитную школу.
Чтение захватывает меня. Я забываю про зал. Я снова в горах. Ошеломлённый гибелью группы. Измотанный преследованием боевиков. В грязи и поту. Поднимаюсь всё выше и выше. Жую противную горькую заварку. Греюсь у костерка на крохотной площадке. Просчитываю варианты. Готовлюсь к атаке...
- И я пойду в атаку! Я не герой. Нет. Просто мне уже некуда отступать, поднимаясь вверх по скале. Но я не сдаюсь! Потому что выше меня... Выше только небо.
Заканчиваю читать, сердце молотит в груди от вновь пережитых событий. Поднимаю глаза от рукописи. В зале абсолютная тишина. Все взгляды устремлены на меня. Но никакой реакции. Оглядываюсь на Мишунина. Он угрюмо встаёт со своего места в глубине сцены, направляется к микрофону... Зал взрывается аплодисментами. Гремят отодвигаемые стулья, школьники встают, оба класса, аплодируют стоя. Неподдельно, не по обязанности. Совершенно искренне. От переполнивших чувств.
В заключение концерта исполняются частушки-десантушки. Для подъёма общего настроения. Выступающих и слушателей.
Школьники расходятся, учительница благодарит нас, просит заехать ещё. В следующем году. К нам подходит парень, спрашивает, где можно почитать мои рассказы. Что ему сказать? После неудачи в редакции "Урала" я не пытался их публиковать. Зачем? Моя жизнь - моя боль. Мои проблемы. "Читатели это не поймут..." А кто поймёт? Тот, кто сам через это прошёл... Выжил... Уцелел... Но захотят ли они вспоминать? Им и так досталось. Не меньше моего. Да и писать я много не могу, через несколько строк уношусь мысленно в прошлое, снова переживаю былое. Резко подскакивает давление, начинается жуткая головная боль. Текут неуправляемые слёзы. Внутривенный укол сбивает давление и тут же вызывает безудержную рвоту. Желудок выворачивается наружу. Голову словно взрывает изнутри от прилившей крови. Во рту густая вязкая слизь вместо слюны. Прихожу в себя через неделю. Через месяц. Через год. Снова немного пишу. Реакция повторяется.
Подходит старшеклассница, взволнованно просит извинения за парней, демонстративно ушедших с концерта по делам. Ахлям Газалиев горячится, вспоминая инцидент, но тут же машет рукой, девочка здесь не при чём. Не на ней же досаду срывать... Мишунин отводит меня в сторону:
- Ты в следующий раз пропусти всю эту кровищу, не читай. Это же дети... Видел, как девчонки побледнели? Думал, одна из них в обморок упадёт.
Домой возвращаюсь поздно. Затемно. Тихо падает снег, искрится в лучах фонарей, мягко скрипит под ногами. Последние снегопады перед весной. На улице никого. Только пьяные вопли раздаются из-за ближайшего здания. Навстречу вываливаются трое. Лет по шестнадцать. На голову выше меня. В руках пивные бутылки. Акселераты.
- Оба-на! - радостно орёт один. - Сейчас этого мужика бить будем! А ну, блядь, иди сюда!
Я подхожу, хватаю его за отвороты куртки:
- Ты кого здесь бить собрался, падаль подзаборная?
Спокойный уверенный голос отрезвляюще действует на пацанов. Они беспомощно переглядываются. Пьяный угар моментально проходит. "Это же дети..." Это в школе они дети. А здесь, на пустынной улице, они бандиты. На моём месте могла оказаться девушка... Или пенсионер. Что бы тогда вышло? Во мне закипает злоба. Бью парня головой в лицо, аж самому больно. Выпускаю куртку из руки, тру ушибленное место. И слышу удаляющийся топот. Хулиганы сбегают. По крайней мере, на сегодня их пьяные похождения закончены. Но злоба во мне только усиливается. Всего трясёт. Хочу догнать хулиганов, измордовать в кровь. Разрядиться. Но в тёмном дворе уже никого. Пусто. Тихо. Только снег бесшумно ложится в сугробы. Чтобы успокоиться, дома пью "Сонапакс", целую таблетку. Нос постепенно закладывает - побочный эффект, становится трудно дышать. Во рту сухость, пропадает слюна. Злоба постепенно уходит. Уступая место бессоннице. И воспоминаниям. В комнате тусклый жёлтый свет. Как в подвале с убитыми заложниками. Засыпаю под утро. На старом продавленном диване. На сбитой простыне. Под неуёмное биение сердца.
В кабине потрёпанной "Волги" холодно, двигатель ещё не прогрелся, ночью ударил мороз. На поворотах слышен характерный треск рулевой колонки. На заднем сиденье спят ребята, обхватив руками гитары в чехлах. Мы едем в воинскую часть. Куда-то под Асбест. Сегодня воскресенье, день концерта заранее обговорён с командиром части, чтобы не нарушать установленный порядок службы.
Я сижу на переднем сиденье, прислонив голову к холодному стеклу. Монотонная езда убаюкивает, но спать не хочу. Снова приснилась зажатая в руке граната за несколько секунд до взрыва. Привычный кошмар, за столько-то лет, от которого уже не просыпаюсь в поту с бешено бьющимся сердцем. Разглядываю унылый пейзаж за окном, прислушиваюсь к дыханию ребят. У них не принято говорить о войне, бередить душевные раны. И без того многие вынуждены каждый год лечиться в Областном госпитале ветеранов войны. Боль прорывается в песнях, стихах. В третьем тосте, стоя, за павших.
Часа через три машины останавливаются у железных ворот. Мишунин идёт на КПП договариваться о пропуске. Мы выходим наружу, разминаем ноги, вдыхаем свежий загородный воздух с ароматом морозной хвои - воинская часть расположена в сосновом лесу. Вокруг чистый снег, глазам больно от пронзительной белизны, приятная тишина, скрип сосен от ветра. Солнце искрится в мельчайших кристалликах льда. Настоящая благодать.
Ворота с красными звёздами открываются, машины, не дожидаясь нас, заезжают, паркуются на гостевой стоянке. Мы идём по аккуратно расчищенным от снега дорожкам, громадные сугробы по бокам отформованы в геометрически правильные блоки, как по линейке. Внушительно. И очень красиво. Эта тишина, чистота, порядок действуют на меня успокаивающе. Умиротворяют. Чувствую, как уходит раздражение, злость, спадает нервное напряжение. Мне бы снова пожить в лесу...
Подходим к длинному ангару с полукруглой металлической крышей. Это столовая. Концерт будет здесь. Помещение просторное, холодное. Кирпичная кладка достигает полуметра, на ней расположены длинные невысокие окна и покатая крыша. Толстые трубы отопления проходят по всему периметру. Очень горячие. Но всё тепло уходит под крышу и рассеивается металлом. Щели в рамах щедро утыканы ватой, всё равно холодно, от окон заметно дует.
Ребята начинают устанавливать аппаратуру. Им помогает разбитной парень в форме старшего сержанта ВДВ. Они запросто общаются, концерт здесь не первый раз. Слышится громкая команда, сержанты заводят осеннее пополнение, размещают на длинных скамьях. Появляется миловидная женщина в камуфляже с погонами старшего прапорщика - начальник пищеблока, что-то говорит сержантам. Слышу её слова:
- А сержантов мои слова не касаются что ли? Здесь вам не ВДВ! Здесь спецназ!
Щеголеватый старший сержант охотно поясняет:
- Нас несколько человек из ВДВ сюда перевели, понтуемся немного. Вот она и наводит среди нас порядок.
Меня настораживают слова женщины. Спецназ для меня не пустой звук. Подхожу к Мишунину:
- Бригада спецназа ГРУ Министерства обороны. Твои, что ли? Вас здесь готовили?
- Не помню. Я ничего не узнаю.
- Не мудрено, здесь многое перестроили за последние годы. Иди, осмотрись, твой выход не скоро.
На улице солнце слепит глаза. Небо чистое, глубокое. Без облаков. Заметно потеплело. Оглядываюсь вокруг. Всё незнакомо. Да иначе и быть не может. С военного аэродрома нас привезли ночью, на крытых грузовиках. Ехали очень долго. Жили и занимались в закрытой зоне. В старом здании с толстыми стенами. Похоже сталинской ещё постройки. Что мы видели? Только сосны, только лес. А где в России нет сосен? Вспоминаю учебную аудиторию, спортзал, небольшую казарму. Мы были отгорожены ото всех. "Жили секретно, воевали тайно. Сгинули бесследно". И в памяти ни следа...
Я буквально вываливаюсь из трамвая на ближайшей остановке. В жаркий полдень, летний зной. Меня трясёт от бешенства. Сердце готово выпрыгнуть через горло. По лицу катится пот. Ещё немного, и на глазах у всех я бы прибил эту сволочь, развалившуюся на переднем сиденье:
- Надоели старухи, куда ни войдёшь, везде они! А я устала! Не буду никому место уступать, пошли они на хрен!
Я вовремя вышел, почувствовав, что взорвавшаяся во мне злоба становится неуправляемой. Тьма накрыла меня с головой, ничего не вижу. Кто-то наталкивается на меня, раздражённо бубнит, поспешно обходя стороной. Я мешаю посадке. Вытянув руку перед собой, делаю несколько шагов. Останавливаюсь. Пережидаю приступ ярости. Вытираю мокрый лоб, лицо. Постепенно тьма бледнеет, возвращается свет. Я стою на "Проспекте Ленина", перед глазами Главпочтамт. Не могу вспомнить куда ехал, зачем. Перед глазами холёное сытое лицо молодой девицы лет двадцати, не больше. Сгорбленная старуха с клюкой. За плечами старый рюкзак, в руке помятый бидончик. Сердце снова начинает молотить, физически ощущаю, как злоба материализуется в груди, превращается в чёрный плоский камень. Блестящий. Тяжёлый. Он давит на желудок. Заставляет его сокращаться. Чувствую приступ дурноты, позывы к рвоте. В нарушение правил, перебегаю дорогу, прячусь в тени зданий. Стараюсь глубоко дышать, но дурнота усиливается. Бегу к Литературному кварталу, подальше от многолюдных улиц, в тишину. Прячусь от посторонних глаз в пустом дворе, под густыми деревьями. Желудок снова сокращается, во рту открываются слюнные протоки. Пытаюсь сглатывать слюну, но её так много, что приходится согнуться и просто открыть рот. Прозрачная, жидкая как вода, слюна льётся под ноги, на землю. Я не понимаю, что со мной происходит. Не знаю, что со мной. Достаю плоскую металлическую фляжку с кипячёной водой, запивать таблетки, и жадно глотаю тёплую безвкусную воду. Смачиваю лицо, затылок, волосы. Провожу мокрой рукой по груди. Становится легче. Я уже не думаю про хамство в трамвае, не до него. Я озабочен своим состоянием. В тяжёлом, без дуновения ветра, зное раздаётся медленный, величественный колокольный звон. Выбираюсь из-под деревьев, обхожу маленькую летнюю эстраду, деревянные скамейки для зрителей, через открытую узорчатую калитку выхожу на улицу. Над крышами старых зданий, высоко в небе плывут купола Храма-на-Крови, пылают золотом в лучах летнего жаркого солнца. На месте расстрела царской семьи.
Я стою на краю дороги, у подножия широкой длинной лестницы, ведущей к Храму. На тротуаре, в нескольких метрах от меня, одетая до головы во всё чёрное, далеко не старая монашенка торгует религиозной литературой. Книги совершенно разных размеров и толщины, но все тёмно-коричневых и чёрных цветов, иногда с изображениями святых на обложке. Лики тонки, очень серьёзны. Глаза внимательны, смотрят с укором. Внизу лестницы Храм кажется ещё выше, ещё величественнее, ещё грандиознее. Необычайно красиво. Начинаю медленно подниматься вверх. Словно иду на Голгофу. Тем более, что свой Крест у меня давно уже есть. Это чёрная злоба в груди, тяжесть немыслимая. Она угнетает, не даёт жить. Физически разрушает меня.
Мне было года три, когда бабушка привела меня в церковь. Внутри было сумрачно, холодно и непонятно. С высокого тёмного потолка смотрели бледные чужие лица. Бесшумными призраками медленно двигались одинокие чёрные старухи. В призрачном свете редких свечей. Я замёрз от долгого стояния. Было тоскливо и одиноко. Отчётливо помню, какое облегчение испытал, выйдя на солнечный свет. Больше в церковь я не ходил. Стал атеистом. Но сейчас я иду в Храм. Я должен использовать все средства в борьбе за себя. Чтобы выжить, чтобы уцелеть. Нас учили именно этому. Уничтожать и выживать. И я иду к Богу. Здесь. Сейчас. Чтобы справиться с чёрной злобой внутри, очиститься от неё. Это так важно для меня, научиться жить, не убивая других. Не умирая самому...
Внутри многолюдно. Горят тонкие свечи на высоких подставках, распространяя непривычный запах. У стен стоят холёные дамы разных возрастов в дорогих платочках на голове, с интересом смотрят вокруг, разглядывают красочные изображения святых. Лысоватый полный мужчина иностранной наружности, в круглых роговых очках, энергично делает фотоснимки на память. Неспешно, как на экскурсии, пожилые женщины водят по залу малых детей. У тех лица замкнутые, хмурые, повзрослевшие. В центре помещения, не обращая никакого внимания на посетителей, истово крестится сухая высокая старуха. Становится на колени, прикасается лбом к полу, замирает в такой позе на несколько секунд. Словно засыпает. Встаёт, снова крестится, низко кланяется изображениям святых на стене, гордо уходит. Её место тут же занимает рыхлый молодой человек с круглым лоснящимся лицом. Процедура в точности повторяется. Её демонстративность, нарочитая истовость, на показ, производят неприятное впечатление. Поднимается раздражение. Я пришёл к Богу, а тут лицедейство. Суета. Спектакль. Это всё, что угодно, но не место разговора со Всевышним. Чуждый для меня мир. Непонятный. Ненужный. Как и много лет назад, чувствую явное облегчение, выходя на солнечный свет. Но внутри остаётся неудовлетворённость. Я не достиг цели, не обратился к Богу. Не очистился. В нескольких кварталах отсюда, рядом с Генеральным консульством США в Екатеринбурге, есть ещё церковь. Иду туда.
Через открытую настежь калитку прохожу в небольшой чистенький, без деревьев, дворик. Узкая дорожка у забора ведёт к белому одноэтажному зданию с островерхой башенкой на крыше. Это и есть церковь. Не русская - католическая. Внутри тихо, пусто. Два ряда добротных деревянных скамеек без спинки разделены нешироким проходом. В противоположном от меня конце, за высокой кафедрой, стоит священник, читает толстую книгу на изящной подставке. Он не похож на русских попов, толстых, бородатых, заросших волосами. С громадным крестом на выпирающем животе. Стройный мужчина средних лет в строгой, без излишеств, одежде. Чисто бритый, с короткой стрижкой. На висках пробивается седина. Он поднимает голову от книги, мягко смотрит на меня. Говорит с явным иностранным акцентом:
- Что вас привело сюда, сын мой? Чем я могу помочь вашему горю?
Какое-то мгновение медлю с ответом. Понимаю, здесь тоже чужой мир. Не для меня. Бога и здесь не найти. Но тишина, покой, явное участие в голосе благотворно действуют на меня, уходить не хочется. Да и куда мне идти? Для чего? Везде тупик.
- Почему вы считаете, что у меня горе?
- Счастливые сюда не приходят... Так чем я могу помочь вам?
- Несколько лет назад я воевал... В Чечне... Мои товарищи погибли у меня на глазах...
- Хотите поговорить об этом?
- Нет. От разговора мне лучше не станет... Им, полагаю, тоже... Но почтить память... У вас есть реквием?
- Реквием?
- Да. Реквием Моцарта. Это же церковь? Наверняка есть торжественная музыка... Для всяких случаев.
Священник обдумывает мои слова, идёт за кафедру с раскрытой книгой. Там, у стены, на массивной тумбочке тёмного дерева стоит проигрыватель, рядом стопка пластинок в бумажных конвертах. Священник задумчиво перебирает пластинки, выбирает одну, включает аппаратуру. Из динамиков под потолком еле слышно, затем все сильнее, отчётливее слышится медленная музыка, хор мужских и женских голосов. Очень красивый. Очень торжественный. То, что надо. Я прислушиваюсь, стараюсь понять язык, разобрать слова. Ловлю знакомое сочетание. Это Лакримоза [33]. Лакримоза Моцарта. Реквием. Торжественные голоса звучат мощно, отчётливо, врываются в мозг, в тело. Захватывают. Поглощают. Переворачивают всё внутри. Эмоции переполняют меня, рвутся наружу. Вместе с потоками слёз, всхлипываниями, стонами... Нет сил стоять, ноги подгибаются. Сажусь на край ближайшей скамьи. И реву, закрыв ладонями лицо, не стесняясь священника, не обращая на него ни какого внимания. Выплёскиваю всё, что накопилось за эти годы. Очищаюсь от злобы, от немыслимой тяжести в груди...
Это было ошибкой, очищаться "Лакримозой". Во время подготовки нас стимулировали не только глутамином. В перерывах аудиторных занятий всегда играла музыка. Не громко. В основном это были советские патриотические песни:
Забота у нас простая,
Забота наша такая:
Жила бы страна родная, --
И нету других забот.
И снег, и ветер,
И звёзд ночной полёт...
Меня мое сердце
В тревожную даль зовёт.
Пускай нам с тобой обоим
Беда грозит за бедою,
Но дружба моя с тобою
Лишь вместе со мной умрёт. [34]
Громко исполнялись стихи. Профессиональными чтецами. А в казарме, после занятий, звучала классика. Рахманинов, концерт номер два для фортепиано с оркестром. Я был готов его слушать постоянно. Океан энергии. Усталость проходила, забывалась боль в тазобедренных суставах после марш-бросков с полной выкладкой. Исчезало мышечное утомление. Очищался мозг, забитый многочисленными инструкциями, втиснутыми за короткий срок знаниями, схемами. Приходил глубокий сон. А утром, если не было ночной учебной тревоги с бешено ревущим, ошеломляющим сигналом, звучали чистые детские голоса, старательно выводившие в энергичном ритме:
Слышишь: реют над страною
Ветры яростных атак!
И вновь продолжается бой.
И сердцу тревожно в груди... [35]
Вот откуда взялась ярость наших атак! Бешеный натиск! Желание сметать врага со своего пути. "И вечный бой! Покой нам только снится..." [36] Это не пустые слова. Строки впечатаны в моё сознание. "Словесной не место кляузе. Тише ораторы! Ваше слово, товарищ маузер" [37]. Я и теперь хочу всё решать силой оружия, ударом кулака. Так воспитан. Так натренирован. Боевая машина. Спецназ. Моё место не здесь! Не для меня этот мир! Мир - не для меня! Мне нужен враг... Цель... Задание.
Слёзы перестают течь. Глаза высыхают. Отнимаю ладони от лица. Чувствую прилив энергии, желание действовать. Медленно встаю со скамьи, вытираю лицо. Священник удивлён переменой во мне. Нет больше раздавленного горем человека. Перед ним воин.
Что я делаю здесь? Зачем пришёл? К чему эти слёзы?
Действовать!
Хватит бесцельно болтаться, размениваться на пустяки!
Какая церковь?
Какой Бог?
Что за вздор!
Я снова чувствую поднимающуюся злобу...
На себя. За малодушие. За разгильдяйство.
Слепую ярость...
За впустую потраченное время.
Нет во мне Бога!
Нет Бога для меня!
Купить новую оптику для СКС, поехать в Москву, найти Зверя. Я постоянно следил за его перемещениями.
За мной остался долг - последний выстрел...
Ирокез Два, цель принял! Точка!
А Бог?!
Бог?
Да, Бог...
А Бог не для меня!
Сноски:
33. Wolfgang Amadeus Mozart, Lacrymosa - Requiem for soloists, chorus and orchestra.
34. Л. Ошанин, А. Н. Пахмутова - "Песня о тревожной молодости" из кинофильма "По ту сторону", 1958 г.
35. Н. Н. Добронравов, А. Н. Пахмутова - "И вновь продолжается бой", 1974 г.