- Послушай, сегодня меня допустили к тебе, но скорее всего, в последний раз. Нет, конечно, я не буду спорить, я покорно (как свойственно, как должно) исчезну в обещанном уединении, перестав наконец тревожить семейство и отягощать его своим присутствием. Я знаю, члены семейства долго трудились на почёт, в итоге всё-таки получив оный, пусть и не задарма.

 Кроме того, им стыдно, до сих пор стыдно, поэтому меня и держат в глухоте флигеля, позволяя выбираться наружу лишь раз в месяц. Видишь ли, в их понимании, я дурно влияю на тебя, и пожалуй, данное утверждение имеет под собой почву.

 Послушай, это финальная история, она не слишком пространна. Если желаешь, добавлю в неё пару-тройку сказочных элементов. Не желаешь? Что ж, тогда со всей ответственностью могу заявить: ты вырос. К счастью, в иных условиях и обстоятельствах, нежели когда-то я.

 

 

 В том тёмном краю, о котором пойдёт речь, лики светил давным-давно слились в сиамского близнеца и смотрели теперь одним профилем на восток, другим на запад. В том тёмном краю грохотали по дороге фургоны. Были они очень старыми, фургоны, и скрипели безбожно, ибо колёса их никто не смазывал, а коняг, впряжённых в телеги, кормили из рук вон плохо. К тому времени пищи в краю осталось мало, подножный корм не успевал проклёвываться, как его тут же съедали.

 Так и двигался караван по степям необъятным, безразличный ко смене дня и ночи, так и правили фургонами люди, мутным стеклом глаза прикрывшие заблаговременно, так и следовали, стиснув караван по обе стороны, вместе с ними всадники грозные. Не давали они возницам покоя ни в процессе движения, ни на привалах - всё сверлили да сверлили взглядами из-под забрал зеркальных, космических, всё поигрывали палицами многозначительно. Тех, между прочим, кто сходил с телеги по нужде, обучали справлять её в обществе, к лесу перемещаться не дозволяя. Что поделать, мужчины смиренно спускали штаны, женщины задирали юбки, порой и для другой нужды тоже, но я обещал тебе сказочную историю, не правда ли?

 А под тёмным брезентом, хлопавшем на ветру, везли детей. Своих детей везли, совершенно верно рассудил, вот таких, как ты, например, и чуть постарше. Громко и суетно щебетали дети едва ли не добрую половину пути. Но тебе-то, наверняка, известно: от избыточного звукоизлияния хорошо помогает чёрный плат; под ним любой, даже самой словоохотливой, птахе неизменно кажется, будто опустилась ночь. Но всё же порой, выступая за границы данного правила, из-под брезента доносились отрывки куплетов, ну и припев, разумеется, простой, из пары зацикленных звуков, с лёгкостью воспроизводимых даже попугаями. Чем не нравился всадникам настолько безобидный припев, я, к сожалению, сказать не могу. Однако, подъезжая ближе и оцепляя звонкий фургон, всадники с яростным усердием лупили по нему и палицами, и чем потяжелее, пока куплеты не превращались в стоны или хотя бы в молчание. Молчание особенно устраивало всадников, тогда как стоны явно будоражили; взбудораженные, они часто затягивали с экзекуцией.

 Но куда везли мутноглазые своих детей, поинтересуешься ты. Очень просто: к брошенной штольне (оставшейся с эпохи, когда тёмный край гордился недрами). Туда их и сгрузили, после чего под руководством зеркальношлемых соорудили крышку громадную и той крышкой громадной закрыли штольню сверху. Приварили скобы чугунные, завертели болты булатные, перехватили цепями волшебными - ни зверю, ни богу те цепи не разъять - всю эту технопанк-конструкцию и затем, испросив благословения у светила двунаправленного, двинулись обратно.

 Звали их дети замурованные по именам да отчествам, некоторые из возниц оборачивались: сквозь километры и металл пробивала тела насквозь отчаянная мольба отпрысков. Но громыхали по глине-суглинку повозки отечественные, и не рвал больше ветер над ними покровы защитные, и катились они голью перекатной по накатанной.

 Много лет прошло с тех пор, одичал тёмный край, одряхлел без притока крови, и просили люди с глазами мутными кружку воды на одре смертном, и не являлся никто на зов. Завозили в тот край, как мне помнится, животных крепкошкурых для заселения, но нападали на них всякий раз и пожирали с костями снорки зеркальношлемые, аки хищники, на четырёх конечностях бегая и скорость развивая порядочную. Многие экспедиции туда, в тёмный край, из любопытства учёного двинулись, многие в нём и сгинули, так как снорки речь человеческую не понимали, помощь человеческую не принимали, руки человеческие не пожимали - лишь множились исправно.

 Вот и летели лета, словно гуси-лебеди над равниной долгой, пока однажды не вскрыли злосчастную шахту. А вились-извивались внутри ямы осклизлой твари белёсые, твари незрячие, и света боялись они, и кричали криком, по ходам-переходам подземным прятались. Много усилий было приложено, дабы тварей отыскать, воспитать, разум поруганный восстановить, дабы на поверхность вывести, дабы к жизни приспособить. Много соли жевали психологи и социологи, права для существ выбивая, документы и разрешения, много воды утекло.

 

 

 - Иногда задаёшься вопросом, почему в ненастную погоду так сильно тянет скрыться где-нибудь в норе, закопаться в прохладный песок, а то и в ящик какой залезть, желательно полный земли, как домовина трухлявого графа. Ты задаёшься вопросом, что за странная поволока закрывает от тебя небосвод. Это не третье веко, это не оно. Возможно, это последствия истории, которую я рассказал тебе сейчас, но ещё раньше рассказала наследственность. Возможно, это сумеречные тени, медленно ползущие по гостиной. Всё возможно, только будь уж добр, не позволяй поволоке становиться занавесом.

 Ладно, прости моё старческое чудачество. Ухожу в свой флигель, соберу там вещички - их я накопил немного - и отправлюсь, наверное, куда-нибудь долой. Да, ты прав, коже затворника полезен загар, лапам ящерицы полезны расстояния, а духу - духу, что дроу-отступнику, блуждать и каяться в благостном долголетии.