"Да, как же важен выбор в жизни, оптимальный выбор, от которого во многом зависит последующая жизнь", - говорил сам себе Октавиус, продолжая заниматься исследованиями по открытию новых возможностей сохранения духа усопших своих предков и не просто их сохранения, но вплетения, переплетения в жизнь их потомков на тысячелетия вперёд. Ибо, как он считал, без этого не может быть дальнейшего успешного её развития. Его сын, вернувшийся из Тарапака, побывав там в университетском музее, увидев своими глазами мумии индейского племени чинчорро, убедился наглядно в важности исследований своего отца, понимая, что они стали смыслом его жизни. Но, конечно же, Октавиус уделял внимание и другим аспектам своей жизнедеятельности. Его интересовали самые, казалось бы, обыкновенные, неприметные явления, в которых он видел много значительного. Например, глядя на пальцы своей руки, каждый из которых может сгибаться или же тут же выпрямляться по одному его мысленному желанию, он фиксировал, так сказать, существование дистанционного управления ими. Или же он мог долго всматриваться на голубые прожилки своей кисти, на вены рук, ног, пытаясь зримо увидеть в них движение крови, которая, пусть и частично, текла и у его далёких предках. Уделяя внимание тому, чему многие люди не придают особого значения, смотря мельком, вскользь или же пристально вглядываясь на обыкновенные предметы, явления, в случайных прохожих, на пролетающих рядом птиц, на одинокую ворону, бросающую с ветки на землю грецкий орешек и тут же летящую к нему, надеясь, что он вот-вот расколется, чтобы принять для себя драгоценную еду, а если он так и не раскололся, то, беря его в клюв, летит на ту же ветку дерева и снова с высоты бросает орех на землю, веря, что он всё равно расколется, Октавиус видел во всём этом смысл их существования, что придавало и ему стимул к дальнейшей жизни.
Иногда перед его глазами появлялась улица, где он сто лет, как говорится, не был, на которой находился запомнившийся ему большой, мрачного вида особняк, похожий на тюрьму XVI века н. э. во 'Дворце дожей', что в Венеции, с постоянно закрытыми ставнями. Почему этот особняк представился Октавиусу? Он не мог это объяснить себе, хотя и чувствовал, что в нём происходит некая таинственность, тщательно скрываемая от чужих глаз. Ничего плохого в этом нет, рассуждал Октавиус. Однако, признавался сам себе, в особняке есть магия притягивания, что его даже раздражало, понимая невозможность раскрыть его таинственность. Казалось бы, зачем ему это знать? Но Октавиус был чрезвычайно, нет, не любопытным человеком, а любознательным. А любопытство и любознательность отличаются друг от друга тонкой гранью. Как ни странно, Октавиус чувствовал свою причастность к этому особняку. Почему? Дело в том, что Октавиус был, при всей своей доступности, закрытым, как и запомнившийся ему особняк. Он старался избегать быть на виду, афишировать себя перед публикой. Более того, Октавиус с большой осторожностью относился к разным людям, занимающими должностные места, не говоря уже о лицах высокого ранга, вспоминая строки американского лауреата Нобелевской премии из одного его умопомрачительного романа: "А самые отъявленные нарушители, по его словам - это судьи, министры, высокие должностные лица, священство, работники образования, деятели благотворительности". Нет, среди них, до момента их назначения на такие посты, они были, несомненно, порядочные люди. Но, войдя в круг этой элиты, они, незаметно для себя, становились негодниками. В этом кругу невозможно быть чистым человеком априори. А потому-то Октавиус предпочитал быть рядовым этнографом. Однажды его коллега, интеллктуалка, эрудитка, говорящая на трёх иностранных языках, заметила ему, что он мог бы работать на более высоком престижном месте. - Меня вполне, Камала, устраивает эта работа, - ответил Октавиус. - Давно хотел сказать тебе, что мне очень нравится твоё имя.
- Чем же оно тебе приглянулось?
- Это имя напоминает мне Камалу Харрис, у которой обворожительная улыбка, - улыбаясь, ответил Октавиус.
- Но у неё такая должность: необходимо улыбаться.
- Нет, нет, это не дежурная, не напускная улыбка. Есть люди рождены обоятельными.
- А в честь кого тебе дали имя? - спросила Камала?
- В честь моего далёкого предка. Как мне кажется, в имени есть некий код судьбы человека.
Октавиус мог внезапно устраниться от начавшегося разговора с собеседником, совершая это весьма элегантно, дабы не обидеть его. Ему нравилось бродить одному по городу, особенно по незнакомому. Взавимости от настроения, он мог бы начать беседу с тем или иным человеком, c которым до этого никогда не встречался. И это получалось у него как-то неназойливо, соблюдая при этом элементарный этикет, границу дозволенного. И люди, чувствуя это, тут же шли ему навстречу: мгновенно между ними возникал дружеский контакт, хотя и видели друг друга первый раз в жизни, в их глазах излучалась душевная теплота. В такие минуты Октавиус обладал удивительной магией расположения, притягивания к себе. Через несколько минут общения с Октавиусом незнакомцы могли дружески похлопывать друг друга по плечу, и безудержно смеясь. Проходящие мимо люди, глядя на них, не сомневались, что это встретились старые друзья. Никто не мог бы и предположить из этих "старых друзей", что Октавиус был чрезвычайно закрытым человеком, внутри которого, как в таинственном особняке творились страсти, не менее, чем шекспировские, а, возможно, и намного более. Там, в этом его особняке, за массивной дверью с кованными навесами, засовами, с металлическими заклёпками ещё с древнеримских времён, происходили странствия Октавиуса, напоминающие захватывающие гомеровские приключения Одиссея, о которых он, Октавиус никому не рассказывал, потому что это была его личная жизнь, но если бы вдруг и поведал, то навряд ли они бы поняли всё то, что он пережил в ней, за которой скрывались и его другие жизни, начиная с времён Христа, когда ещё Великий Ирод 1 бесчинствовал над младенцами, да, да, этот тот Ирод, посещавший тот же замок, по разрушенным ступеням которого, спустя две тысячи лет, поднимался по следам зверствующего царя Ирода Октавиус, присев на одной из них, глядя на небольшой растущий кустарник, взявшись своими пальцами за его тонкую колючуо веточку, чтобы через неё ощутить колючее время прежних эпох, думая о непосредственной своей связи с ними, о единстве времени и пространства не только на земле, но и во всём бесконечном мироздании. Разве можно об этом кому-то поведать?! Да, это сугубо личное мирощущение, в котором Октавиус испытывал необъяснимое словами счастье своей жизни.
Если бы Октавиуса кто-то спросил, нравится ли ему Камала, он ответил бы, что да. Но любви к ней он не испытывал. Его любовь была скрыта за густой пеленой тумана далёких столетий, тысячелетий. И лишь когда туман вдруг на несколько секунд рассеивался, Октавиус видел свою красавицу, с которой, забравшись подальше от палаточного лагеря римских легионеров, расположенного у бурной реки Гёкса, строивших через неё легендарный мост, сидел у ночного костра и, показывая на звёзды Большой и Малой Медведицы, говорил ей, что они прибыли из далёкого космического пространства, чтобы встретиться именно здесь, в Силифке. Октавиус не успел дальше рассмотреть былое в его из одной из нескольких жизней: всё снова покрывалось густым туманом. Он многое уже не помнил, но то, что помнил, всплывало неожиданно на короткий миг. Однако жизнь идёт своим чередом. Важно, во-первых, выбрать верные ориентиры. Во-вторых, неукоснительно следовать им. Любой выбор это штука чрезвычайно сложная: необходимо, помимо всего прочего, и везение. Не всегда может быть и последовательное следование ориентирам, ибо часто возникают неожиданно крутые повороты на дорогах судьбы. Но, в любом случае, считал Октавиус, следует находить новые ресурсы для достижения выбранной цели. А они всегда есть. В таких случаях говорят, что надо верить в себя. Октавиус же сомнительно относился к такой вере. Человек не всесилен, говорил он. Просто, думал он, не надо слишком на многое расчитывать. И тогда реальность будет восприниматься более приемлее, во всяком случае, не так уж и безнадёжная.
Обладая легионерским характером ещё с древнеримских времён, экспансивность Октавиуса в последующих жизнях стала постепенно снижаться, уступая безмятежному восприятию окружающей среды. Его больше привлекала, к примеру, ворона, переворачивающая своими лапками осенний мокрый лист, в надежде найти под ним поклевать что-то съедобное для себя, при этом с опаской поглядывая на прохожих, явно не доверяя их дружелюбности. Глядя в этот момент на эту птицу, Октавиусу казалось, что ворона умнее многих людей, хотя бы потому, что не устраивает ужасные войны на земле. Чем дальше, тем больше он убеждался, что разумных людей не так уж и много на земле. Ему надо было прожить несколько жизней, начиная с древнеримских времён, чтобы понять это. И совсем недавно, смотря с древнеримского моста на зеленоватые воды реки Гёкса, он, вспоминая, императора Священной империи Барбаросса, утонувшего в ней, тихо вопросительно произнёс:" Ну, зачем, зачем тебе надо было покорять другие народы? Тебе, что, мало было иметь своей земли? Что, что ты добился от этих захватнических походов? Кому нужны твоё сожжённое тело, от которого отдирали кости, затем неоднократно эти перемытые, сваренные кости, месяцами доставляемые на твою родную землю? Лучше бы ты, Барбаросса, коль уж и решил увидеть Средиземноморье, бережно доставил в свою империю чудесную песчанную лилию и посадил её у себя, с нежностью заботясь о ней, даря таким образом радость своим соотечественникам."
Однако, в связи с этим, Камала как-то заметила Октавиусу, что в его восприятии мироощущения всё же проскакивают, мелькают нотки экзистенциализма. Октавиус ответил ей тогда: что, как ему кажется, было бы прямолинейно представлять внутренний мир человека только в мажорной тональности: сомнение, неуверенность, беспокойство, чувство одиночества в окружающем мире в той или ной степени всегда существует.
- Камала, очень точно по этому поводу написала известная бразильская писательница Нелида Пиньон: "Искомое одиночество - это место, где я лучше всего научилась находить себя", - сказал Октавиус.
- Да, интересно, об этом стоит подумать, - произнесла Камала.
- Хочется добавить к этому, что другой португальский просветитель, Жозе Толентину Мендонса, думая о одиночестве, писал в своих работах:" Мы забываем, что каждый день, даже в нежно интегрированной и лихорадочно активной жизни, нас посещает одиночество. Мы одни, когда мы с собой и в компании. Мы были одни в детстве, в переполненной юности и в десятилетиях взрослой жизни, и мы будем такими в старости. Дружба и любовь - это способы поделиться, уменьшить, дать спокойствие или творчески наделить одиночеством, но его непрерывный свист будет по-прежнему слышен в великолепном кругу друзей или в объятиях влюбленных". Но не волнуйся, Камала, скажу тебе по секрету, что от одиночества есть спасение, - слегка улыбнувшись и поглядывая вокруг с заговорщическим видом, сказал Октавиус. - И какое же?
- Необходимо бегать, делать физические упражнения, заниматься постоянно физической работой. Хорошо помню, когда погиб мой отец, от гнетущего состояния меня выручали гимнастические снаряды. А когда, спустя много лет, ушла из жизни моя мать, помимо других физических нагрузок, я колол дрова, что очень помогало мне несколько отстраниться от утраты, постигшей меня. Поверь, это лучшее средство от одиночества.
- Октавиус, но я не могу делать физическую работу, не могу колоть дрова, - сказала Камала.
- Тогда посещай бассейн, плавай, бегай, будь всегда в движении. Но только не допускай к себе абсолютного одиночества.
- Спасибо, большое спасибо, дорогой Октавиус, за такие рекомендации.
- De nadа, - ответил Камале он на своём любимом испанском, означающим - "Не за что" и, сделав галантный поклон, поцеловал ей руку.
Со временем Октавиус научился быть более наблюдательным. Он стал внимательнее всматриваться в самое, казалось бы, обыденное, привычное для его глаз. Однажды, проходя по улице, он, увидев женщину старческих лет, с пожелтевшим лицом, во всём чёрном одеянии, сидевшую с задумчивым видом на скамье, внезапно подсел к ней. В иное время Октавиус прошёл бы мимо, не обратив внимание на убогую старуху. Но в этот раз его, что-то привлекло к ней. Мельком взлянув на печального вида женщину, пристальнее посмотрев на незнакомку, он почувствовал, что перед ним находится человек с трудной, большой своей жизнью, которая была уже на исходе. Женщина продолжала сидеть, не обращая никакого внимания на рядом присевшего мужчину. Октавиусу захотелось поделиться с ней своей радостной находкой. Он достал из кармана смартфон, включил его и на экране возникло фото красивой женщины с выразительными глазами. Он преподнёс телефон ближе к незнакомке и оживлённо, улыбаясь произнёс:" Это Текла, Текла, моя Текла! ". Незнакомка протянула руку к телефону, чтобы лучше рассмотреть фото. Октавиус с удовольствием дал ей в руки телефон, став объяснять ей, что он совсем недавно сделал это фото, показывая в сторону римского моста. Та одобрительно, улыбаясь, кивала головой, давая знать, что понимает о ком идёт речь, её глаза повеселели и наполнились теплотой: из угрюмой старухи она превратилась в лет на двадцать помолодевшую женщину. Глядя на неё, на её красивые глаза, Октавиус был невероятно удивлён, что она так быстро изменилась на вид. Рядом с ними стояла низкорослая женщина, которая, тоже улыбалась, смотря на возбуждённого мужчину, показывала рукой в сторону недалеко находящегося сквера, где стояла Текла. Обеих женщин приятно тронула непосредственность радостного Октавиуса, с теплотой отзывающего о своей Текле, его необыкновенная магия притяжения к себе. Встав со скамьи, положив кисть правой руки на своё сердце и сделав им поклон, показав таким образом свою горячую признательнось двум незнакомым женщинам, Октавиус зашагал в направлении своей новой жизни, думая при этом, что неожиданная короткая встреча с этими прекрасными женщинами, которых он, возможно, больше никогда не увидит, это тоже значительная часть счастья его уходящей жизни.