Таинственная сова и незнакомая женщина, похожая на Лизу.
- Лиза, салют!
- Привет, Октавиус! Давно тебя не видела. Как твои дела?
- Так себе. Ещё, как ни странно, живу.
- Так это прекрасно! А почему ты сказал, что "как ни странно"?
- Мои предки не дожили до моего возраста. А я ещё жив.
- Значит, ты счастливый человек.
- Лиза, я заметил, что достигнув солидного возраста, чаще стал шутить, иронизировать над самим собой, посмеиваясь при этом.
- Это тоже хорошо. Продлеваешь тем самым, Октавиус, свою жизнь.
- Но, интересно,почему я раньше не подсмеивался над собой?
- Возможно, ты не понимал тогда, что, иронизируя над собой, таким образом расширяешь границы своей жизни.
- Интересно, умно ты ответила. Не всё можно объяснить в нашей жизни. - Помнится, несколько лет назад, оказавшись в лесу, я вдруг увидел, что среди мохнатых сосновых веток кто-то смотрит на меня. Меня охватила необъяснимая тревога. Так вот, вглядываясь в тот взгляд, смотрящий на меня среди веток, я наконец-то, увидел, что это были глаза большой совы. Я никогда до этого не видел так близко сову. Сделав несколько шагов в сторону, чтобы лучше рассмотреть птицу, как она тут же вспорхнула крыльями и переместилась на другую сосну, продолжая на ней смотреть на меня. Так мы долго всматривались друг в друга. О чём она думала, глядя на меня? Я задавал этот вопрос и до сих пор спрашиваю себя. Разве это так важно знать, можешь спросить меня, Лиза? Да, важно, мне всё важно знать то, что я первый раз увидел в этой жизни.
Прошло несколько лет после этого разговора. И однажды, находясь в небольшом старинном городе Эрдемли, что прилегает к Средиземному морю, Октавиус снова вспомнил и сову, и Лизу. Проходя по торговому центру, он присел на скамью и, отдыхая, поймал на себе взгляд женщины, стоящей у витрины магазина. Она была похожа на Лизу. И смотрела эта женщина на него не изучающим взглядом, и не ласковыми, влюблёнными глазами, как иногда может смотреть женщина на незнакомого мужчину, особо привлёкшего её своим необычным, каким-то внушительным видом, далёким от ослепляющей красоты, чем Октавиус в своём возрасте уже совсем не блистал. Этот взгляд напомнил ему сову, смотрящую на него в лесу. Октавиус внутренне насторожился. Да, у женщины был такой же задумчивый взгляд, как и у совы. Почему, почему они так смотрели на него? Сова и эта женщина, похожая на Лизу, предчувствовали дальнейшую судьбу Октавиуса? Но какая судьба, если жизнь уже прожита? Или же они, каким-то невероятным образом, видели его предыдущую жизнь? или же последние минуты этой его жизни? Но даже если это и так, что маловероятно, в жизни Октавиуса уже ничего не изменится. Его больше занимало то, что и сова, и женщина, стоящая у витрины магазина, смотрели на него одинаковым, таинственным взглядом. У него было ощущение, что они знают о нём то, что никто, кроме них, не знает в мире. Октавиусу не нравилось допускать в свой мир незнакомых для него людей. Тем более он не любил, когда открыто, без всякой застенчивости смотрят на него, видя в этом их плохую воспитанность, чего и сам себе никогда не позволял. Более того, считал подобное некоторым вторжением в его личную жизнь. Может быть, поэтому и сова в лесу, увидев, что Октавиус пытался её рассмотреть, мгновенно взлетала, пряталась от него на другой сосне. Птица не позволяла ему близко приблизиться, опасаясь, что Октавиус нарушит привычный её образ жизни. Хотя сама, не так откровенно, как люди, украдкой смотрела на него из под густых сосновых иголок, соблюдая таким образом своё деликатное поведение. Во всяком случае, Октавиус не исключал такого отношения со стороны совы. И если это, действительно, так, то он был безмерно признателен ей за такой благородный поступок, что не каждый человек может совершать, безцеремонно, вытаращив свои пучеглазые глаза, оглядывая его с ног до головы.
Взгляд глаз совы и женщины, похожей на Лизу, казался Октавиусу из невероятно далёкого времени, из самой глубины вечности. Он допускал, что они всё знают о его прошлой и будущей жизни, настолько знали, что, если не сострадали, то сочувстовали тому, что ждёт его ещё впереди, как и он сопереживал тем, кто вынужден был терять своих близких, уходить из тех мест, жилищях, где они родились, где проходило их детство и зрелые годы, не зная, что их ждёт там, в неизвестности. Потому-то Октавиус, находясь на руинах древних городов, дотрагивался рукой до разрушенных крепостных стен, до ступеней амфитеатров, получая энергетику их создателей и передавая им тепло своего сердца в знак признательности за их великие свершения. Возможно, и сова, и женщина, стоящая у витрины торгового центра, были наделены способностью предвидеть близкое и далёкое будущее, в том числе и его Октавиуса. А потому в их задумчивом взгляде была едва заметная отрешённость от всего, что происходило вокруг них: они понимали, что ничего не могут изменить в этом противоречивом мире. Примечательно, что этот задумчивый взгляд зафиксировался, остался и в глазах Октавиуса, что не радовало его, но и не огорчало. Он воспринимал и прошлое в своей жизни, и настоящее, что рано или поздно подведёт к будущему, новому, заключительному этапу его жизни, а возможно, трансформированному в иную жизнь, неведомую для него, что с ним, как ему уже казалось, происходило раньше, понимая при этом невозможность точно спрогнозировать длительный процесс человеческого существования, что его тоже нисколько не огорчало. Более того, он считал, что имеет уже достаточное представление о мироздании, в котором оказался по воле случая.
Октавиус никому не говорил, или почти не говорил о своей встречи в лесу с таинственной совой и с незнакомой женщиной в торговом центре, считая совсем не обязательным это кому-то знать. Человек имеет право держать только при себе свои тайны, пусть даже совсем маленькие. Оповещая же кого-то из своих близких о том или ином событии в своей жизни, Октавиус был уверен, или почти уверен, что они, как Лиза, поймут его, а не будут косо, недоверчиво смотреть на него. Он признавался той же Лизе, что человеку необходимо, иногда, пусть в редких случаях, поделиться какой-то своей тайной, хотя бы одной из нескольких. Но вот вопрос, спрашивал он самого себя, есть ли такой человек рядом, которому можно довериться? Если же нет, то следует хранить свою тайну, пусть даже очень и очень маленькую. Так говорил, если не Заратустра, то уж точно Октавиус, который никогда не был подвержен мифологизации сверхчеловека. Для Октавиуса важно было всегда чтить память рода, племени, всех тех, кто были созидателями. Что хотел бы он иметь большего всего? Ему нужен был прежде всего душевный покой. Для этого, как считал Октавиус, не следует много требовать от жизни, не следует быть амбициозным, тщеславным, сохраняя при этом чувство собственного достоинства. Чем старше он становился, тем больше был флегматичным, несмотря на случавшиеся неурядицы, невзгоды, лишения. вспоминая при этом слова матери, что мир, людей не переделать. Октавиус давно уже осознал в необходимости, насколько это возможно, ограничивать контакты с теми, кто иного склада мышления и поведения. А если уж нет совсем такой возможности, надо больше молчать, не реагируя на всякий бред со стороны некоторой части, может быть, даже значительной, его окружающих типов, сделав вид, что просто их не понимаешь по причине их высокого умственного уровня. Конечно же, в таких случах он иронизировал над ними, как, бывало, иронизировал и над самим собой, что доставляло ему некоторое удовольствие.
Хотелось бы Октавиусу снова встретиться с совой в лесу и с женщиной в торговом центре в Эрдемли, увидеть их взгляд, идущий, как ему показалось, из потустороннего мира, задавал он себе этот вопрос? Думается, да, отвечал он сам себе, понимая, что практически это невозможно. В жизни есть не так уж много людей, существ, предметов, которых Октавиус снова хотел бы увидеть. Его привлекает только то, что согревает, радостно волнует его душу. Например, подобранная им на берегу морская раковина, невольно заставляющая его окунуться в те минуты, секунды, когда это произошло, в те бесценные минуты, секунды его жизни, как и тёплые глаза мимо проходящего рыбака, смотрящего в этот момент и на Октавиуса, и на его морскую раковину, понимающие глаза рыбака, умеющего оценить бесценную находку, вынесенную волнами со дна моря. Вот этого незнакомого рыбака хотел бы снова Октавиус увидеть, чтобы ещё раз согреться в его тёплых глазах. Везде, где приходилось бывать Октавису, он обладал способностью мгновенно отмечать незаурядность в самом, казалось бы, обычном, заурядном явлении, что и стимулировало его на дальнейшую жизнедеятельность. Даже незаурядное, что бывает, что неожиданно встречается в самом обыкновенном, его, это прекрасное, невозможно уже увидеть, взять в руки, оно оттесняется временем, сменяется новыми людьми, предметами, явлениями, но остаётся всё же память о нём, когда находишься совершенно один, особенно ночью, при которой неожиданно всплывают кадры давно минувшего: лица близких людей, дорогих людей, печка с раскалённой до красна плитой, на которую мать ставила тяжёлый чугунный утюг, бывший самым заурядным бытовым предметом и ставший вдруг невероятно незаурядной очень тёплой вещью, отглаживающей помятые под грузом десятилетий события ушедшей жизни; всплывает перед глазами и две горячие, вкусные сосиски вместе с гречневым гарниром, купленные утром у некогда бывшего большого, серого, мрачного Лицея, по крутой железной лестнице которого топали гимназисты ещё в царские времена, а потом и сам Октавиус, возмущаясь при этом крутизной лестницы. Для кого-то всё это всплывающее ночью перед глазами может выглядеть заурядными явлениями, но только не для Октавиуса. Поэтому сова в лесу и женщина из торгового центра в городе Эрдемли таким таинственным взглядом и смотрели на него, что тоже обладали способностью видеть незаурядность в самом, казалось бы, заурядном. Сам же Октавиус считал себя обыкновенным, любознательным человеком, который многое помнит, хотя и не всё, из всех своих многчисленных жизней.