До областного центра чуть больше трехсот километров и я сел в поезд, чтобы проделать этот грустный маршрут. К командировкам уже привык. Крупный город, где предстояло провести неделю, нравился больше депрессивных точек, разбросанных по карте с бесцветными пейзажами преодоления времени и медленными людьми.
Я уезжал, за окном мелькали деревья и станции, похожие на сельские магазины. Лес сменялся полями, томящимися под тяжестью урожая и лугами с неподвижными коровами.
В одинокое купе заглянул сосед.
- Не хотите в картишки, - сказал. - Людей мало, а время чем-то убить. Вы до конца?
Я пожал плечами, в дополнение помотал головой. Не люблю случайных людей. Моя нерешительность была понята.
- Ну, нет, так нет, - сказал он.
Не обиделся. Это хорошо. Зачем портить настроение по пустякам. В пункт назначения поезд прибудет к вечеру. Ехать днем приятно. Можно поваляться на голом топчане, подложив под голову скатку матраца, почитать или смотреть в окно.
И я притворялся сонным самым бесстыдным образом - делал вид, насиловал физиологию. В перерывах вынужденного безделья читал купленные на вокзале газеты, пахнущие грубой бумагой и типографской краской. После доставал тонкую книжку, что взял на всякий случай и знал, что не прочту ни сейчас, ни после и думал о всяком - прошлом и будущем, потому что, когда обо всем думаешь, время летит быстро.
И все шло хорошо, мелькали пейзажи, покачивало на поворотах, мысли обычные. Поглядывал на часы, потом переворачивался на бок, чтобы продолжить поток размышлений. Когда надоедало, ощупывал всякие вагонные штучки-закорючки - замки-защелки, сеточку полки, рельефную стену, за которой предположительно тоже кто-то лежал и возможно даже лицом ко мне. И было уже недалеко по ощущениям.
А потом зазвучала дверь. Я решил, что это все тот же неугомонный картежник. Обернулся, чтобы снова помотать головой.
На пороге пожилая женщина в цветастой блузке, коричневой тяжелой юбке, что не видно обуви, смоляные волосы туго стянуты сзади. За ней еще и еще головы и глаза - переспевшая вишня.
Черт принес, мелькнуло в голове, хотя, не люблю ругаться. Размягченное тело непроизвольно подпрыгнуло, распрямилось сторонними силами, будто резкий ветер скользнул через дверь в распахнутое окно. Хорошо, что туфли не сбросил. И все приятное безоблачное мгновенно испарилось.
Женщина чуть огляделась, а потом снова на меня, потом вошла, за ней еще одна, остальные исчезли, оставляя открытой дверь, превращая место уединения в проходной двор плацкартного типа. Из под локтей непрошенных гостей ворвалось смуглое черноглазое. Расположились близко, прямо под боком. Мальчонки непонятно тараторили и толкали друг друга, не обращая на чужака ни малейшего внимания.
- Мы не цыганки, мы сербиянки, - успокоила женщина и уселась напротив. Вторая устроилась рядом. Помощница изучала интерьер, потом рассматривала собственные руки, будто впервые их видела.
- Дай тебе погадаю, - сказала та, что старше. - Всю правду скажу.
С гражданами такого сорта я неприветлив. Обычно, прохожу мимо, не удостаиваю внимания. Здесь никак - стены, окошко, дверь, будто камера для экзекуции, пыточная комната. Не выпрыгнешь, не исчезнешь. И чей-то силуэт у прохода - грудь колесом как сентябрьская дыня без единого волоса под открытой майкой и крест золотой в ладонь. Истинный сербиянин. Уважаю таких с трепетом. Да и лучшего места для расправы, не найти, главное, желание и предпосылки.
- Ты меня не бойся, - сказала пожилая.
Так говорят детям в кабинете доктора, например, лор-врача, где огромный шприц и всякие извилистые железки.
- Если скажу неправду, денег не возьму. Дай руку.
И я дал, впервые за двадцать с лишним правильных лет, нерешительно на растерзание, словно рядом не люди, а пришельцы с фантастическими способностями.
Чужие прикосновения, склоненная голова. Тактильность вне логики и смыслов. Впрочем, логика была, другая, неуютная из старых чуланов и сказок Андерсена.
- Ты большой человек, - сказала она. - Во всяком случае, будешь. Холостой. Но ты добрый и у тебя будет двое детей. И по лестнице служебной будешь продвигаться. И врагов у тебя немного, потому что добрый ты. У тебя длинная линия жизни, очень длинная. Даже устанешь какая длинная. День тебе предстоит сложный, но тебя ждет спокойный дом и теплая постель. Будет тебе добро.
И еще много чего, потому что перестал понимать подлежащие и сказуемые, условности речи, модуляции, лишь подкожные ощущения и слабость - скорее бы. Ведь у всего есть начало и конец. У хорошего и плохого. И знал это определенно.
Часть моя все еще там. Пальцы с ужасным маникюром, похожие на отварные сосиски, не отпускают, терзают душу. Темные заусенцы. Уже сомнения, сумею ли забрать свое обратно, только свое. И что наступит потом.
Наконец прозвучало, то, ради чего началось:
- Дай детишкам сколько не жалко. Беженцы мы, сербиянки.
Нагадала ерунду. И женат и ребенок один, а второго не планировали, и по работе не очень-то стремился - тяготила атмосфера подсиживания и мести. Но она смотрела. Пристально, грубо, внутрь. Болотом засасывала. "Ты в порядке, по глазам вижу", " Командировочный", "Не тяни, дружок" "Давай". Черные зрачки непроницаемы, без сюжета. Зеркало с растерянным отражением бледного человека.
Поиграть в совесть, мол, мелочи нет. А вдруг хуже. И про чудесные фокусы - сотни юбок, в которых запросто раствориться несчастной жертве. И этот за дверью, вроде, все равно, а дышит, сопит.
Женщина улыбалась, вечерние блики плясали на крупных золотых зубах.
Я щупал монетки, пятнадцать или двадцать или пятнадцать, выбирал, не извлекая номиналы из кармана брюк. Оттопырилась ткань в неприличном месте, потому что главное не ошибиться, не глядя, и кулак неприятно шевелился. На душе томило, тряслись тонкие соединения жил и сплетений, красные, скользкие, как в анатомическом атласе большой энциклопедии. Дети баловались цирковыми обезьянками, громко размашисто. Я поглядывал на них, то есть, на "дипломат", оставленный в стороне и черный японский плащ на крючке, что купил по случаю на Дальнем Востоке. Женщина все улыбалась и смотрела. Ее собранные волосы побитые сединой издавали вяжущий запах неспелой хурмы. А в проходе невидимые голоса, как угроза, предупреждение. Чувство нереальности, метафизики - бродячий цирк, атакованный поезд, околдованные зрители, необычное представление. Лишь успокаивало, что не цыгане они вовсе, а эти, как их - другие, иностранцы и дети играют своеобразно.
- Мало, золотой, - сказала она.
Механически покрутил головой и, наконец, выдавил, проглотив что-то твердое:
- Больше нет. В смысле, мелких.
И приготовился к худшему - еще немного, и отдал бы больше, лишь закончить все и забыть. И чистить, чистить позор до дыр.
Пожалели или время пришло. Их время. Табор вдруг ожил. Зазвучали гортанные голоса, суетливые. И женщины в широких юбках снялись с жертв и так же стремительно, как появились, исчезли, растворились в тамбурах и проходах. Наступила прошлая тишина непривычная, тягостная.
Вновь перестук колес. Ожила картинка за окном, будто сработала отмена паузы застывшего кино. На всякий случай проверил карманы плаща.
- В картишки не желаете, - произнес всё тот же улыбающийся голос.
От неожиданности вздрогнул, но на этот раз кивнул с одобрением.
Играли, молча, то есть, я не знал о чем говорить, а он бодрился. Я был еще там, среди костров, танцев, где пронзительный голос чернявого атлета выводил гитарное "ай нанэ" до второй октавы. Моя физиономия не портила добрые начинания соседа. И никто не "вспоминал" нашествие, будто у каждого случилось стыдное. Нарушены личные принципы, внутренняя интимность, территория. А еще, жалко тех копеек, которые никогда не давал. Не из жадности. Из принципа. Их немного тех личных принципов. И что я сильный или не очень, решительный или, так себе. И хотел увидеть звезды, как видел Маленький Принц, потому что на улице вечерело, а на душе скверно. А небо общее, то есть, соединяющее злых и добрых, лживых и не очень, нас и этих, случайных.
- Ты не тем бьешь, - сказал гость.
- Тогда так...
А потом бодро:
- Подъезжаем.
Я был пьян опустошением.
За окном пригородные постройки, много, часто. Значит, близко. Найти проводника и сказать гадость. Произнести противное, не "до свидания" или "удачи". Другое. Но тот исчез. Видно и ему не очень или получил прилично, а может, привык. Да и бог с ним. Сейчас бы много людей, обычных, вокруг, грустных, молчаливых в куртках и плащах, с зонтиками и дорожными сумками, с мороженым с детьми за ручку. И чтобы молчали, лишь шум машин и хороший дождь, мягкий и теплый. И чтобы пахло вокзалом - битумом и гравием, отдавало жаром железных колес, уставших от длинного пути.
И это случилось.
По дороге купил бутылку водки на всякий случай. Мало ли что.