Озеро летним утром как разлитое масло, тягучее и плавное. С небольшой испариной, словно тело пробежавшей лошади. Но, в отличие от разогретого животного, оно спокойно, не вздрагивает нервной кожей. Вода замерла матовым зеркалом, отдыхая от предшествующей суеты, отдает накопившееся тепло зарождающемуся дню. Прохладное солнце пробивается сквозь далекие деревья, оповещая о предстоящем блаженстве. Лягушачье пение дополняет утреннюю тишину размеренной серенадой, и редкие водомерки скользят у заросшего травой мелководья, разбрасывая конвульсивные круги.
Фанаты-рыбаки ловят мгновения наступающего рассвета, для них отдых совсем в другом - в желании пораньше встать и занять лучшее место, уже подкормленное и как им кажется удачное, особенно вспоминая чужие успехи прошедшего дня и, наслаждаясь девственной тишиной, замереть напротив своих поплавков.
Место здесь особое. Вдоль берега разместились небольшие домики, для отдыха, а в двухметровом пласте воды водится хорошая рыба, вскормленная руками сторожей. И это не прихоть местных энтузиастов, это по указанию заботливого начальства. И есть в этом маленькая хитрость. Ловить можно только на приманку, которую не привечает карп - червяк, мотыль или опарыш, то есть любое биологическое существо. Зеркальный карп вскармливался особым комбикормом, на радость руководства, выезжающего сюда отдохнуть в хорошей компании, приятно провести время, обычно, среди недели, когда любопытных глаз немного. Это база отдыха местного завода.
На озеро мы попали с дядей, в одни из выходных дней. А все началось с нашего (мы - это я и брат) отдыха в далеком городе, с необычной архитектурой ренессанса, барокко, классицизма, который на радость нам и чуть заметному разочарованию родственников непредвиденно затянулся. А неразбериха началась через две недели пребывания в гостях, когда ближе к вечеру в квартире раздался звонок - тревожные короткие гудки. Так звонит междугородняя.
- Это тебя, - сказала тетя, обращаясь к мужу.
Дядя Вася говорил по телефону короткими фразами, кивал головой: "Ну что ж поделаешь... Не мешают.... Кушают. Вот здесь сидят, смотрят телевизор. Ну что ж ты поделаешь. Ладно. Хорошо. Справимся". В конце он даже засмеялся, неестественно, через внутренние барьеры, что было крайней редкостью. Потом положил трубку и как-то обреченно с виноватым взглядом, сказал:
- Еще неделю.
Позже мы узнали, что у родителей возникли проблемы, что-то там с дачей. Стройматериалы какие-то подвезли, строители. И другого выхода не было, как продлить наше пребывание в далеком городе. И дядино - справимся, что ж поделать, звучало, как приговор.
А в тот момент мы молчали, словно мыши. Внутри, от радости, конечно, пробежала искра, но уже тогда понимали - показывать радость при общей драме неприлично.
Тетя Аня, всегда приветливая и компанейская среди недели вдруг наехала на мужа.
- А почему бы тебе не свозить ребят на базу в домики? - сказала сидя за кухонным столом, прикуривая очередную сигарету. Курила тетя очень много.
Дядя Вася, худой высокий мужчина с вечно недовольным лицом, и ворчливым характером посмотрел в нашу сторону, будто искал у малолетних родственников поддержки в семейном раздрае и традиционно развел руками.
- Ну что ты будешь делать? Она уже все решила. А меня спросить забыла?
Дядя не умел ругаться. Все ссоры заканчивались его легким бурчанием, тихим поиском виноватых, сетованиями на житейские мелочи. Иногда просто взмахивал рукой, будто отстранялся, уходил в другую комнату, где долго читал газеты, нацепив чудовищные по размеру и уродливые по содержанию очки. Он хотел спокойствия, которое не давала верткая жена, постаревшая, с посеревшим от курения лицом, но, такая же активная, как в молодости. Только теперь, спустя годы, дядя с трудом переваривал ее вздорный характер.
Он любил уединяться на даче, там чувствовал себя в своей среде - один, без лишних дерганий и наставлений, копошась в земле, занимаясь любимым огородом; встречать рассвет в тиши, нарушаемой лишь звуком цикад и сидя на табуретке смотреть на завершение очередного дня. Любил простую еду, вечерние прогулки, новости по телевизору, свежие газеты, замечать, как весной пробиваются листья из липких почек каштана, проявляются посеянные своими руками росточки, как вызревает клубника, наливаются плоды на молодой, привитой яблоньке. Он мог наблюдать за этим долго, чувствуя теплый ветер, приходящий с далекого моря. Это придавало смысл внутреннему одиночеству, выбранному однажды, как способ не нарушать внешнюю гармонию. Единственный смысл, который еще оставался после ухода на пенсию и переезда единственного сына к супруге, дочери влиятельного чиновника.
- Может на дачу я свожу ребят? - в надежде поинтересовался он у высохшей от времени женщины.
- И что там на твоей даче? - тетя решила закрыть вопрос раз и навсегда, - У тебя там даже электричества нет. И чем там прикажешь хлопцам заниматься? Ходить за тобой следом по грядкам? Смотреть на твой лук и чеснок?
- Ну, ты смотри! Все ей не так. Все не так, - волновался дядя и традиционно взмахивал руками, как огромная птица, переставшая летать.
- На озере там и компания детей и телевизор можно посмотреть. К тебе племянники и так редко приезжают. А ты в свою дачу уперся. Колтун старый.
- Где же там телевизор? Ты была там? - в его лице концентрировалось боль, судя по тому, как морщил лоб. Боль наступала всегда при диалоге с присутствующей рядом женщиной. И что этот недуг, спазмы в висках, навсегда, до конца жизни, как наказание за ошибки молодости.
- Ну, есть же у кого, твой любимый телевизор. Бу-бу-бу и бу-бу-бу.
Тетя передразнила мужа и весело подмигнула нам, прячась в очередном облаке сизого дыма.
Тетя нам нравилась. Она приезжала в гости, в город, где мы жили с папой и мамой. Визиты были нечастыми раз в два-три года. Дел никаких, просто отдых, развеяться, отдохнуть от приевшейся скуки, от присутствия молчаливого тирана. Ощутить перестук колес, суету дороги, подумать о прожитом, наблюдая пейзажи за окном, пролетающие, словно кадры кино.
Из многочисленных родственников выбирала только нас. Уже позже с братом узнали, что виною всему кровные козни по папиной линии. Родственники считали себя моралистами, запрещающими женщинам верховодить в семье, тем более курить и что страшнее - выпивать. Старший брат отца - самый строгий, разница между ними чуть ли не в двадцать лет, верховодил кланом, кого сумел, перетащил в столицу, где жили и мы, пристроил, и был немного обижен на дальнюю родню, дальнюю по расстоянию, не по крови, что те не смогли уберечь от соблазнов самого младшего и беспечного, красавца, нашего отца, будто не из их рода, у которых носы, то картошкой, то крюком, отправленного в свое время туда для взросления, приобретения профессии, возможного семейного счастья. Но тот что-то там напортил, планы в общем, семейные. Мы так до конца и не узнали этой кровной драмы - то ли понимали, что неудобно, что про близкого человека не любая правда есть добро, то ли тяготило ощущение узнать нечто такое, что лучше не знать никогда. В общем, его экстренно забрали оттуда. Это всегда припоминалось при семейных встречах, а для нас было страшной тайной, но именно это сблизило маму и тетю Аню, которая вместе с мужем не справилась с воспитанием родственника, и в немалой степени, на этой почве противостояла клану.
Тетя всегда привозила много конфет, разных и красочных, в основном дорогих, шоколадных, сосульки брала себе в дорогу. Сладости приводили нас в неописуемый восторг, отчего гостью любили безусловно, без каких-либо кавычек. Отцу - несколько блоков сигарет с фильтром, вместо повседневной "Примы", которую мама, несмотря на дешевизну, считала безрассудством и расточительством. Один раз она попробовала курить, чем привела нас в неописуемый ужас, ощущение непонятного стыда, некой нереальности - мама курит. Тетя Аня - это понятно, но мама! Виновато улыбалась, пускала неумелые струйки дыма и покашливала. "Вот, пробую", - говорила, видя наш немой вопрос. Но это быстро закончилось к всеобщему облегчению, и папы и особенно нас. Уже позже решил, что в ту пору она к кому-то ревновала его, своего красавчика и курение казалось решением неких проблем.
В самом конце тетя извлекала из глубин дорожной сумки, на которую мы смотрели, как на сказочную скатерть-самобранку, бутылочку неразбавленного спирта.
- Вот, по моим тайным каналам, - улыбалась она.
Гостья любила выпить, при этом делала резкие заключения, касающиеся родственников всегда приговаривая, когда тема переходила на личности:
- Так, малышня, пошли вон. Нечего вам наши разговоры слушать.
Или просто: "Кышь"!
Мы слегка обижались, все-таки гость, в нашей квартире, и мы ее любили и хотели крутиться рядом, но мама смягчала удар, говорила, чтобы включили телевизор или поели конфет в гостиной.
Мама читала много медицинской литературы, выдумывала себе болезни, не верила врачам, от чего морально страдала, возможно, и физически, ведь недуг это не только сама боль но и отношение к ней, и рассказывала всем, как нужно лечится, делая упор на народные средства:
- Вот эти таблетки мне не идут, - жаловалась тете, - Я чувствую, что у меня печень и почки. А они, то есть врачи, выписали какую-то ерунду.
- Да плюй ты на все, - ухмылялась собеседница.
Она уже выпила добрую порцию спирта. Серое лицо чуть розовело, голос становился хриплым, веселым и агрессивным.
- Вот, смотри на меня, - говорила гостья, - Курю, выпиваю, и ну этих врачей в задницу. Пошли они все к черту. Сколько дано, столько мое.
Мама лишь кивала, не получив должного сочувствия в собеседнице, глубоко погружаясь в собственные сомнения о медицине, здоровье и житейских аномалиях. Она не пила, не курила, кроме того известного случая и не могла позволить себе такой беспечности. Но тетка была своя, заодно, против клана мужей, который с трудом принимал чужаков, даже в виде жен своих родственников. Дети - это совсем другое, своя кровь, а жены - здесь царил родовой патриархат. Мама вздыхала, смотрела в одну точку, что-то перебирая в руках, будто четки и отрешенно кивала головой. Она прощала слабости единомышленницы. Важно, что они понимали друг друга в главном, в слабости мужчин.
- Васильковичи, они такие, наглые и эгоистичные. Любят только самих себя. Готовы красоваться перед бабами, распускать хвосты, - авторитетно заявляла тетя.
- Да, бабники, - соглашалась мама, - А Виктор? Разве был таким?
- Ты, душа моя, ничего не знаешь, - говорила она, - Просто самый старший и остепенился. А в свое время, после войны, не одну бабу перепортил, пока не нашел свою Верку. Ты много чего не знаешь, голубушка.
И мама соглашалась, ведь Виктор, глава мужниного клана, был тем, самым непререкаемым авторитетом. Внешне добродушный, медленный в речах, но не стесняясь говорил жесткие и неприятные слова, сотканные из сплетен ближайшего круга многочисленной родни. Он не раз вычитывал ее, как школьницу, не по делу, как считала. В ответ - молчала. Отец очень злился, если перечила.
- И бабы их рода - прости господи. Еще те б....
Тетя расходилась, а мама поглядывала на дверь, не подслушиваем ли мы ужасные вещи.
А слова тети все били и били в точку, в цели, которые мама давно для себя обозначила.
- И дети, смотри какие.
Она имела в ввиду не нас, мы были еще сопливой ребятней, но отпрыски Виктора, наши двоюродные братья, воспринимаемые нами, как мужчины, которым за тридцать, были уже в этой, нехорошей теме, разъедаемой язвами породы.
- У Степана неизвестно сколько детей по стране.
Он работал водителем междугородних перевозок. Огненно-рыжий, с ранними залысинами и начинающим выступать животом. О наличии у него многочисленных любовниц и внебрачных детей мы слышали и до этого из тайных разговоров родителей.
После Степана мылись кости всем по очереди.
И так с утра и до вечера. Папа уходил из кухни, он не мог терпеть эти разговоры. А тетя непременно сопровождала уход репликой:
- Во, во, Василькович рванул, во всей красе. Беги, прячься. Они не любят критики. Вроде мягкие, а на самом деле нервные, злые и бабники.
- Именно, все так, - соглашалась мама.
Папа шел курить в зал, хотя у нас это принято не было. Но в эти моменты мама прощала все, ведь почерпнутые тайны и откровения тети, которая тоже относилась к старожилам клана были на вес золота.
А потом, к середине бутылки разговор непременно переходил к Федору, как самый дурной пример. Здесь тетка принимала сторону "ненавистных" Васильковичей, без колебаний переходя в во вражеский лагерь. Молодой человек в ту пору был студентом-заочником, с периферии и приезжая на сессию тоже останавливался у нас.
- Слишком строг, - говорил он, когда речь касалась дяди Вити, у которого был просторный дом на окраине и места предостаточно, - Слишком. Тысячи советов и постоянная мораль. Но я уже не мальчик.
То, что он не мальчик, которому по существу в то время было лет под тридцать, доказал очень быстро. Нашел вдовушку за сорок, с однокомнатной квартирой и начал потихоньку приживаться. Задерживался допоздна, вроде занятия, или пропускал их вовсе, оставался непонятно где ночевать. Порозовел, приосанился, покупал цветы, приходил с легким запахом вина и дешевых духов, почти ежедневно стирал носки и хитро улыбался. Здесь-то и загудел клан Васильковичей, как потревоженный улей. Пчелы, кстати, были их родовой слабостью. Заохали и запричитали все, кто против, и кто за, в обоюдном противостоянии. Старые распри, проклятия, высокомерие и сплетни были отложены на потом. Беда объединяет.
Работали безустанно, не покладая рук, наконец появилась цементирующая цель, идея. Следили, подслушивали, вытягивали по крупицам информацию у запутавшегося сородича. Подключили всевозможные связи, контакты, начиная с милиции, домоуправления и отделов торговли. В итоге появился неприятный портрет совратительницы. Это была скверная пышногрудая баба, так поняли мы по обрывкам разговоров старших, продавщица в магазине, может заведующая. Продукты там всякие - это конечно неплохо, но размен был не соразмерный - молодая кровь Васильковичей на колбасу, свиную вырезку и шпроты в масле. И про грудь вспоминали, мужчины так, хихикая, слегка краснея. Женщины более открыто и зло поглядывая на мужей. Очень дался им тогда фигурный элемент скверной женщины. Но главное, дама была коварная, еще та штучка. Ее уговаривали по телефону, делались встречи без виновника, и с ним, заседания расширенного семейного совета во главе с дядей Витей, на которой в обязательном порядке присутствовал Федор. Классическая протокольная формалистика. И родители заблудшего, науськанные столичными "вельможами", твердили: "Ты должен, должен. Слушайся. Они дурного не сделают. Не позорь нас". Мораль была выше всего. То, идеологическое расщепление, которое привносил виновник в видимое благополучие клана, вызывало кошмарные галлюцинации присутствующих. Все делалось для того, чтобы сохранить чистоту кровных линий, и это на фоне общеизвестных фактов неверности и легкого отношения к случайным женщинам в повседневной жизни.
И было уже непонятно, кто, за кого и какие моральные ценности отстаивает. Происходящее скрутилось в пестрый клубок. Но потом, все исчезло, как-то незаметно - "дружба", "понимание", хлопоты, телефонные разговоры. Под напором правильных семейных ценностей, Федор расстался с вдовой и жизнь потекла по-старому.
На озере дядя был даже радостный, так нам казалось, несмотря на непривычный довесок в виде племянников.
По приезду он сказал:
- Идите, купайтесь, сходите в лес, если хотите, но не далеко. Или кушать будете? Посмотрим, что нам она нам сложила.
Дядя столько раз произнес имя жены, что сейчас ограничивался лишь сухим - она или эта, как о странном предмете интерьера, издающем звуки и выносящем мозги. Или это была реакция на длительное время вместе, когда сначала недоразумения воспринимаешь в шутку, потом устаешь, позже перестаешь реагировать и понимаешь, что давно совершил ошибку, выбрал не ту, которая не только на всю жизнь, но и не про любовь.
- Вот яйца, вот хлеб, молоко. Хотите попить? А это еще зачем?
Он упорно рассматривал пакет с сырой курицей.
- Кто это будет готовить? Сумасшедшая баба.
Пожилой человек улыбался и крутил в руках подтекающий кровью полиэтилен и во всем, в улыбке, в глазах, движениях, царило нескрываемое раздражение. Но у стены старенькая электроплита, разделочная доска на столике. Здесь было все, чтобы по-домашнему провести время. Все, кроме телевизора. Дядя телевизор, в общем, не смотрел, только новости. Это было обязательно и не подлежало обсуждению. Ровно в девять вечера телевизор отдавался ему на полчаса, или чуть меньше, до тех пор, когда накал страстей не спадал. Когда американцы переставали угрожать всему миру, протесты иностранных студентов угасали, генсек целовал очередного героя, а битвы с полей... Он и так все знал про битвы с полей, поэтому махал рукой, вставал с кресла и исчезал. Нам же нравились передачи на не совсем понятном языке. Вроде, и соседи, и говорим между собой понятно, а так много нового, неизвестного и загадочного.
Дядя любил поиграть с котом, который незаметно жил с ними. Белый, как молоко, только глаза и розовые уши. Ставил газету домиком, подгибая края, чтобы не падала, после хлопал в ладоши. Тот резко заскакивал в укрытие, дядя смеялся, а кот загадочно выглядывал оттуда. Было весело, будто представление в цирке. Это повторялось вновь и вновь, пока у хозяина не выступали слезы от непрерывного смеха, а подопечный видно привык к этому повторению и воспринимал каждый раз очень ответственно, без халтуры, серьезно.
Дядя был добрый и меланхоличный, немного ворчливый, но философски размеренный и немногословный. Он явно не хотел ущемлять нас своим обществом, понимая большую возрастную разницу, между собой и детьми родного брата, самого младшего в роду. А может наоборот, не цеплял лишний раз, чтобы мы не мешали ему ощутить нужное одиночество, тишину и свободу.
Кто из мальчишек не любит воду, пруд, реку озеро. Вода - это особая стихия, древняя, вечная. Еще до поездки брат занялся удочками, лесками, грузиками. Я не любил рыбалку, поэтому не проявлял большого интереса. Дядя видно тоже охладел к этому развлечению, хотя родился на реке, которая во время весеннего разлива подступала прямо к дому, даже забиралась в сени. Возможно, остыл.
Брат порылся в кладовке и нашел, что-то похожее - бамбуковые колена, видно от разных наборов, которые пытался составить в единое целое, еще одну самодельную, но все со спутанными в "бороду" лесками.
Но там же была новая леска, поплавки, грузики и крючки. Он целый вечер колдовал над ними, пока не привел в порядок.
Первым делом мы, конечно, окунулись. Вода прохладная и купающихся было немного. Пахло костром, подгоревшим на огне мясом, некой домашней походностью, будто люди приехали на собственные дачи, только не работать, провести время. Может поэтому дядя относился к этому месту вполне благосклонно. После накопали червей в поле, где почва выглядела более предсказуемо и с прикормкой отправились к озеру, к той стороне, где не было пляжа, где были рыбаки.
День был в самом разгаре, поплавки обездвижены, как и хозяева. Рыбалка - это особый вид внутреннего насилия, когда нет клева. Потому не испытывал особого трепета перед данным способом мужской доминанты. Но на берегу упорно ждали. Лежали, сидели, почесывали укушенное комарами тело.
Выбрали место. Покрутились. Брат закинул удочку. Перед этим бросил в воду немного перловки. Было скучно. Не моя стихия, не мой мир. Философия поплавка не умиротворяет мою нервную систему.
Я брел вдоль берега, обходя согбенные, полуголые фигуры, готовые совмещать азарт с мужским загаром - по пояс. Из них кто-то курил, кто смачивал пальцы в воде, очищая остатки наживки, кто разлегся и пытался рассеянно бездельничать, краем глаза наблюдая за происходящим. Они приехали отдыхать и понимали это по-своему. Жены не мешали, признавая их рудиментное право добытчиков, хотя не верили в удачную перспективу, потому запаслись всем необходимым, начиная от картошки, макарон и заканчивая колбасами и вырезкой. В этом была их стихия, их праздник, их понимание отдыха на природе. Рыбаки не выпивали на берегу, как это случается. Все ожидало после, и таится не было смысла, отдых официальный, без обоюдных претензий, как на новый год. В этом и заключалась основная суть происходящего. Вечер, как итог всех стараний и действий. Когда солнце прячется за лесом, накрываются столы, рыбаки идут с добычей, и старания женщин расцветает закусками и деликатесами.
На другом берегу было меньше камышей и дело выглядело малоперспективным. Он пустовал, за исключением одиноко человека, в высоких, сапогах, которые издавали громкий хрюкающий звук при движении и не гармонировали с жарким днем, даже как-то пугали. Рядом пустой садок, рассчитанный на крупный улов, рюкзак, говоривший, что человек не из отдыхающих, пришлый. Он был сосредоточен, не переставая, курил. Нервничал. Удочка лежала на подставке. Мужчина ходил, потирал руки, потом закладывал их под мышки, будто было зябко, несмотря на высокое солнце в прозрачном небе.
Я остановился поодаль, присел на траву. Место чистое и удобное. Ему не мешал и он вроде меня не замечал или делал вид. Стебелек тимофеевки, оказался во рту, пожевал, ощутил сок. Вообще, жевать траву и листочки крайне заманчиво. Потом лежать и смотреть, как две белые капустницы пляшут в неком любовном танце прямо надо головой. Я не опасен и они это чувствуют. Беспечный кузнечик прыгнул на щеку, и словно обжегся, метнулся в сторону, опережая желание сдуть хулигана.
Брат любит рыбалку и учебу, особенно химию, минералы всякие, формулы, валентности. Я - побегать, поиграть в мяч, по деревьям в лесу полазить. Вроде одни, но разные. Мяча нет, да и компании тоже. И можно так от безделья долго наблюдать за голубым небом, до боли в глазах, но резко заскрипели сапоги, спешные удары тяжелых подошв, эхом отразились от земли, заставили приподняться. Я видел, как поплавок мечется в резких конвульсиях, распуская по воде круги. Было интересно, что же в этом пруду обитает, какая живность, кто такой импульсивный, при полном штиле напротив. Давно не видел рыбы бьющейся на леске. Но человек не обращал внимания на мелкое буйство поплавка, лишь подошел ближе и на меня, уже стоящего поодаль, лишь крепче затягивался густым дымом, сплевывая крошки табака, был сосредоточен и не знал куда деть руки. Они были крупными, узловатыми, несмотря на обычное телосложение и какими-то лишними. Такими руками хорошо колоть дрова, пахать землю или мешать раствор перед кладкой. И плотный загар говорил о том, что человек часто бывает на воздухе. Что работает под открытым небом, когда физический труд впитался в каждую клеточку тела.
Поплавок метнулся в сторону, потом замер, потом нырнул снова, глубоко, основательно, удочку повело. Наконец человеку понадобились и лишние узловатые руки. Он схватил древко. Леска натянулась, выгнув основу колесом. Ослабил натяжение. Поплавок исчез где-то в глубине,
- Пацан, держи!
Он не спрашивал, приказывал - пихнул в руки удилище, а сам схватился за подсачек.
- Тяни, медленно, не торопясь, - прохрипел.
Видя неловкие движения случайного помощника, не оборачиваясь, повторил:
- Тяни, медленно.
И опять что-то ему не нравилось. Стал на колени, запустил подсачек в воду и начал подтягивать леску рукой. Я лишь держал высушенный бамбук обеими руками. Когда в воде появилась огромная тень, он аж затрясся. Рыба видно успокоилась, приняв медленное подтягивание за некую игру. Подцепил ее сеткой, но не смог вытащить. Та была огромная и вскоре поняла, что попала в западню. Сделала несколько ударов хвостом. Человек бросился в воду и выкинул добычу на берег вместе со снастью. Здесь-то и разыгралось настоящее сражения. Поняв опасность, жертва начала высоко подпрыгивать, бить хвостом и извиваться, пытаясь вернуться в свою стихию. Мужчина упал на нее, накрыв телом, как гранату без чеки. Казалось, что он страшится всего - своей неожиданной удачи, того, что поймал такую рыбу, ловить которую был строгий запрет, и чужих глаз, а то, что он ловил на запрещенную наживку, не оставалось никаких сомнений.
- Рюкзак, - зашипел он, - Дай рюкзак!
Подал. Не вставая с рыбы, человек быстро справился с завязками, затем сполз с обездвиженного зеркального карпа. Я, наконец, рассмотрел добычу. Это была желтоватая рыба более полуметра в длину и широкая, как лопата, для снега зимой. Она затихла, сдавленная человеческим превосходством, лишь судорожно раскрывала рот. Человек быстро запихал ее в рюкзак, будто удав проглотил жертву, лишь бы как смотал удочки, набросил на плечо куртку, рюкзак в руке и быстрым шагом направился в сторону леса. Потом побежал. Все происшествие заняло не более пяти минут. Он исчезал среди деревьев, а я подумал, что такой крупной рыбы еще не встречал.
Когда появились сторожа, а шли они зло и быстрым шагом прямо ко мне, стало немного не по себе, будто виноват. Видно кто-то доложил о случившемся. И на том берегу переживали. Брат видел мельком, и я понял, как загорелись глаза у остальных.
- Ты кто, - спросили подошедшие.
Я объяснил, что никто, случайный наблюдатель, что живу в домике и этого человека видел впервые.
- А куда он пошел, в какую сторону, - поинтересовался один из них.
Указал рукой.
- На комбикорм ловил, гад, - сказал невысокий.
И процессия быстрым шагом двинулась туда, где приблизительно скрылся ловкий жулик.
Выходные, проведенные на озере, были однообразными и скучными. Рыба не ловилась, если не считать того человека. Дядя наварил рисовой каши с тушенкой. Мы ели, а он весело спрашивал: "Ну как"? Мы кивали в знак одобрения, каша на самом деле была неплохая, а ночью заедали комары. Возможно, самым значительным под тусклой лампой был мой рассказ о большой рыбе. На что дядька сказал лишь коротко: "Ого"!
Уже перед сном, мы, лежа на постели, он на диване в глубине комнаты, поинтересовались, так, чтобы скоротать бесконечный вечер:
- Вы же воевали?
- Ну что вам до этого?
Дядя добрый, мы не обижались.
- В партизанах?
- Да.
Знали, что он и старший брат, дядя Витя, партизанили. Отец к тому времени был еще мал, но мы не жалели, что ему не досталось такой участи. Это не то, чем нужно гордиться, это страшная и неправильная, по сути, работа - защищать свой дом. Дом нужно строить, сажать сады, стареть в тени столетнего дуба, но разрушать все вокруг, даже ради какой-либо "благородной" идеи - неправильно. Мы были маленькими и понимали это, и дядька понимал еще лучше, поэтому о войне рассказывал скупо и крайне неохотно, в отличие от самого главного в нашем роду. Тот гордился и мог часами повествовать о том, что было, не приукрашивая, не набрасывая бравого пуха на поседевшие брови, просто рассказывал. Может за это мы, и любили дядю Васю, за немногословность и некую внутреннюю тягу к гармонии и умиротворению.
- А где вы воевали?
Наше упорство осознанное. Мы хотели узнать о том времени. Понять, почувствовать. Что значит война, какие они, немцы, насколько ценна человеческая жизнь и как кино отличается от правды. А еще, потому что вечер здесь очень длинный.
- И в Украине, и в Беларуси.
- А вы немцев убивали?
Этот вопрос ему явно не нравился, и он сторонился ответа на него.
- Война. Как на войне без убийств? - нехотя отвечал дядя.
- А вы хоть одного убили?
- Вот, дались вам эти немцы, - бурчал он.
- У вас же есть награды?
- Есть, немного.
- А какие?
- Орден и две медали.
- А орден, какой?
- Красной Звезды.
Мы никогда не видели его наград. Он никогда их не надевал и тема войны его явно не восхищала. Дядя был другим человеком, из мирной жизни, особенной, из будущего. Из той, которую хотелось прожить и нам, обязательно прожить. Но орден Красной Звезды мы пробовали на ощупь, однажды в музее, близко, и у другого родственника, самого главного. Брали в руку - тяжелый, твердый, красивый.
- А почему вы их не носите?
- А зачем?
Мы хотели задать еще много вопросов, про то время, ведь не спалось. И где-то недалеко бренчали на гитаре, слышались громкие голоса, смех. А в темном, незашторенном квадрате окна висела бледная луна и над ухом пищали невидимые кровопийцы.
- Ну, все, спите.
По скрипу дивана поняли, что разговор окончен.
Все-таки город нам нравился больше. И самый его центр, и брусчатка, и трамваи, где машины идут между ними, а не как у нас, по краям, и старое кладбище недалеко и много другого, необычного, чего не было в нашей столице. И отсутствие комаров и слепней. И еще здесь были магазины с такими веселыми названиями - "Взуття чоловиче", "Одяг жиночи", "Кавярня".
Мы все же успели попасть и на дачу, и тетя была права, там делать было нечего. Маленький домик, небольшой огород, впритирку к соседям, несколько деревьев и ощущение пустыни, поскольку у многих хозяев и таких строений не было.
Несмотря на то, что дядя был парторгом большого завода, жили они скромно. Он не любил привилегий, даже откровенно брезговал ими.
- К чему этот стол заказов, - бубнил дядя, - Все есть в магазине - молоко хлеб, масло, яйца.
Он делал свое классическое лицо, которое странно вытягивалось и нос чуть не доставал губ.
- Все есть. Пожарил яичницу. Съел кусок батона с молоком.
Собственная логика его успокаивала, уравновешивала, тем более что это была его логика, наперекор ей.
- Но племянников надо чем-то побаловать, парировала тетка, хотя сама была не склонна к деликатесам, воспитанная в духе всеобщего равенства и социальной справедливости.
Слабостью ее были лишь хорошие сигареты и рюмочка покрепче в обед, а может и с утра. И конфеты, которые всегда водились в кухонной тумбочке и в дальнем отделении секретера. Конфеты мы любили.
А потом был поезд, который возвращал обратно. И наш город и родители, встречающие на вокзале их родные лица и память, длинною в жизнь.
Тетка еще будет приезжать со своими историями, конфетами, сигаретами и тайной заначкой и мы будем ей рады и мама все так же будет кивать головой, внимая ее разоблачениям, а папа прятаться в газету или телевизор. А мы будем думать, кто же такие Васильковичи, то есть мы, по сути - хорошие или плохие и как родовая кровь передается по наследству, вся или частично. И какая она у нас - дурная или нет, эта наследственная кровь. Хорошо ли быть похожим на папу, немногословного дядю Васю или не очень. И что нас ждет впереди. Ну и конечно та рыба. Огромная рыба. Мне до сих пор снится.