Тогда были новшества, перемены и перед каникулами объявили, что все будут учить испанский. Это в нескольких школах. Наша попала. Тогда из испанцев я знал Дон Кихота и еще Санчо Панса. И Гарсиа Лорку, тот пел на испанском, но я сомневался, оттуда ли он, но пел правильные песни, про простых людей и тех, кто защищает родину, угнетен. И я понял, что испанский, не просто так, а вполне героический язык не хуже Ланцелота с мечом, взятия Бастилии, или Бисмарка. Последнего видел на картинке. Висела у друга на стене. Тогда спросил:
- Кто это?
- Бисмарк, - сказал он.
- Немец, - спросил я.
- Ага, барон какой-то, - сказал друг.
Испанский мне нравился. И от Гарсиа Лорки впечатлялся:
Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать...
Землю крестьянам - это круто, как надо. И от того, что смотрел на карту и видел землю, омываемую морями и океаном. У нас не было морей, если только далеко. А еще знал, что Америку открыл Колумб. И пусть, те стихи оказались не Лорки - узнал позже, но я все равно считал, что только он мог написать такие прекрасные слова. А еще повторял за братом, который был на год старше - тому тоже попался испанский класс:
gato - кот,
vaca - корова,
buenos dias - здравствуйте.
И выводил непонятные прописи латиницей.
А еще выучил стишок:
Sol, solecito calientame un poquito
por hoy por mañana, por toda la semana
Короткий стишок, он на самом деле длинный, но зачем? С таким багажом и отправился в испанский класс.
Там был звездой. Тянул руку по поводу и без. И учительница с удовольствием вызывала. Ну-ка, Веремейчик, скажи, как правильно. И я вставал и скромно говорил - gato, или vaca, или buenos dias.
К следующему году многие уравнялись и учительница, хоть и отмечала меня, но перестала отдавать исключительное предпочтение. Впрочем, я не настаивал. Больно нужно, если внимания нет. У брата по испанскому было лучше и даже очень лучше. Стол занимали словари и книжки на языке Сервантеса. Я же смотрел на это с безразличием. Зачем этот дурацкий испанский, зачем за кого-то воевать, если есть футбол во дворе и можно в костре плавить бутылки. Представляете, стекло не взрывается от температуры, впрочем, если небольшой огонь, то может. Но если развести огромный костер в лесу из настоящих бревен и бросать туда бутылки, то они превращаются в самородки стекла. Мы жарили картошку, а потом доставали полученные стеклянные формы и удивлялись гибким округлым произведениям огня, будто из пластилина.
К окончанию десятого, с испанским у меня было туго. Учительница по старой памяти вывела четверку, и та четверка была полностью на ее совести.
В институте, куда поступил по просьбе родителей, не знали о моих начальных успехах и потому, скучная блондинка с серыми короткими волосами и огромными глазами принялась за меня основательно.
Я сразу тупел. Будто врезался в невидимую стену. Сначала вспоминал слово, значение, а потом начинал:
- Yo compro, tu compras...
Начинал, вроде, быстро, на этом все заканчивалось.
- Так, дальше, - говорила Елена Дмитриевна. - El, ella...
Я молчал.
- Usted, - настаивала она.
- Comp... r...
- Дальше, - подбадривала она.
- ... ra.
- Правильно, - ободрялась Дмитриевна.
- Nosotros?
После "носотрос" я бледнел, и кружилась голова. Она допрашивала, видела и предлагала садиться.
Испанский был два раза в неделю, и я ходил на него, как на каторгу.
- Веремейчик, вы составили текст? - интересовалась она.
- Текст? - интересовался я.
- Да, текст. Он был задан на прошлом занятии.
- Ааааа, текст, - говорил я.
- Да, текст.
Она не язвила. Она что-то читала во мне, мой трагизм, одиночество, внутренний дискомфорт. Она что-то чуяла. А я упирался, как мог.
- Вы будете отвечать? - говорила она.
Я молчал. Зачем этот дурацкий язык такой красивой женщине с грустными глазами. В группе шесть человек, и это подло. Не спрятаться, всегда вызовут. А потом думал - я и Испания, именно так - я и Испания. Где я с маленькой буквы, остальное с большой. Смотрел по карте, изучал масштаб. Тысячи километров и железный занавес. Зачем испанский? Даже Альенде застрелили, потому что по-испански пытался. И Корвалан приезжал за каким-то орденом. И Франко в Испании - фашист. Зачем все это, если можно прочитать на обычном русском и Лорку и Сервантеса, там что-то про мельницы. А если надо кому, могу пропеть стишок, под настроение:
Sol, solecito calientame un poquito
por hoy por mañana, por toda la semana
Со временем я стал ее ненавидеть, ... Дмитриевну. Чего ковыряться, видишь, не интересен мне язык, не обучаем. А она настаивала. Смотрела бледными глазами и настаивала.
Однажды, ближе к окончанию курса, попросила остаться после занятий.
В аудитории были мы, а еще стены, столы, окна, и я чувствовал себя совершенно спокойно, в прострации.
- Я не знаю, что с вами делать, - сказала она.
Я пожал плечами.
- Вы ничего не знаете. У вас проблемы в доме, в быту? - вдруг перешла она некую черту.
Покраснел. Всегда краснею, когда неправда.
- Нет, - сказал я.
- Почему так происходит? - спросила она. - Вы не глупый, но полностью игнорируете мой предмет.
Она вдруг стала слабой, и я ощутил легкое дыхание равенства и что глаза у нее безумно красивые. И, если скажу про глаза, будет очень глупо. Потому что любить отстающего, да еще моложе себя неправильно. Но это я любил, а не она.
Я не мог объяснить силу ступора, не мог объяснить это себе, не говоря об остальном. Я чувствовал ее, и мне было непонятно, вроде поднялся в стратосферу, где кислорода не хватает. Я бы сказал о любви, о том, что возраст это лишь субъективное явление, что, если закрыть глаза, то все исчезает, и мы все придумали - nosotros и vosotros.
- Почему вы надо мной издеваетесь? - сказала она.
- Я не издеваюсь, - сказал я.
Она смотрела, устало подперев голову - так делают многие преподаватели. Потом листала журнал.
- Я поставлю вам итоговую тройку, - сказала она.
Я лишь пожал плечами. Неблагодарный? Нет. Принял судьбу - будь что будет. Я не знал, что потом. Как оно, через десять лет или двадцать. Да и зачем.
- Я поставлю вам тройку, - сказала она.
В этот момент хотел исчезнуть, провалиться, но радовался.
- Я поставлю вам тройку, - сказала она.
Тогда понял, что сильно ее обидел. Что ее глаза - укор и грусть.
Но она не знала, кто я. А я до сих пор - кто она. Лишь то, что она с большой буквы, даже, с двух, латинских - ОК. Это внутренняя история. История, выходящая за звуковую альтерацию.